Текст книги "Москва за океаном"
Автор книги: Игорь Свинаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Глава 28. Русские сироты в Америке
Русские депутаты очень не любят, когда иностранцы усыновляют сирот из России. Это может объясняться – и извиняться – только тем, что депутаты не видели бывших русских сирот в их новых заграничных семьях. А я – видел.
Неловко в этом признаваться (сами потом поймете почему), но депутатские чувства мне понятны и даже одно время были близки. Я отчетливо помню свое первое впечатление от беседы с русской эмигранткой, которая мне рассказала о своем плане – зарабатывать деньги поставкой сирот в бездетные американские семьи.
"Та-а-к, – подумал я злобно. – На чужом горе наживаться…" И так далее, вы сами легко продолжите фразу и поставите подходящие клейма. "Бизнес на сиротах" – это очень сильно звучит. Это как бы измена родине, только хуже, с особым цинизмом. В то время как детям же у нас – самое лучшее.
В общем, ничего святого. Вы понимаете.
Я старался не встречаться взглядом с этой Таней, так эмигрантку зовут. А то встречусь и скажу ей грубые слова – зачем?..
Ну вот. Но это же не повод, чтоб закрывать глаза и на ее бизнес не смотреть: скорее же наоборот. Так что когда она звонила, я трубку не бросал. И вот она звонит однажды и зовет знакомиться с американцами, которые уже русскую девочку удочерили.
Так я познакомился с семьей Мэрфи – Майком, Роуз-Энн, их старшей дочкой Мэри-Энн и приемной Леной, из Астрахани. Дело было в Пенсильвании. Русские отдали трехлетнюю Лену из приюта очень легко, потому что у нее нога не гнется. Девочка-инвалид – она была никому не нужна в России. Я специально поясню, что такое "никому не нужна". С голоду она не умирала, это правда. Но к трем годам никто не научил ее чистить зубы и, как бы это поделикатней выразиться, пользоваться горшком. Зато она замечательно умела прятать еду под матрас и драться. И словарный запас у нее был вполне достаточный для годовалого ребенка – в три-то года.
Мэрфи отдали за полудикую девочку-инвалида выкуп – 15 тысяч долларов. Обидным для нас, нецивилизованным, дикарским словом "выкуп" я обозначаю тут все расходы на усыновление, включая авиабилеты и взятки. Теперь девчонка – их дочь и американская гражданка, она – мисс Мэрфи, по вероисповеданию католичка, и ее готовят к операции по исправлению ноги. Она уже объясняется по-английски и родителей приемных называет мамой и папой тоже по-английски; по-русски ей так некого было называть – это так, к сведению господ депутатов.
Причем Мэрфи очень милые доброжелательные люди, они улыбались и поили меня чаем. Я не заметил в их поведении ни малейшего намека на то, что они-де герои, что они собой гордятся за совершенный красивый поступок. Это меня совсем добило. Это вообще был страшный удар, это был настоящий шок. Я скомкал беседу и уехал домой, закрылся там и провел несколько очень тяжелых часов. Не знаю, как это назвать – позор, унижение, национальное унижение, стыд, обида, бессильная злоба, жажда мести? Не знаю, но ничего в этих чувствах хорошего не было… Как сейчас помню, я тогда еще напился от расстройства и для успокоения – такое иногда помогает.
Что это была за ситуация? Попробую на пальцах объяснить так, чтоб неочевидцам стало понятней. Например, так: как бы пришли мы на праздник жизни и подарили имениннику подарок. И он его развернул, рассмотрел и – выкинул на помойку. И все увидели, что подарок-то наш точно дрянь, мы б своим детям такого не подарили. Вот таким воображаемым добрым дарителем я себя и чувствовал. Еще было досадно, что дарили мы с вами вместе, а приличным людям в глаза должен был смотреть я один. Народных избранников там со мной не было. Хотя, впрочем, им все Божья роса…
Я удивлялся, отчего мне Мэрфи ни разу не сказали приблизительно таких слов:
– Вы там, в России… Совести у вас нет, сирот так мучить! Да как же ваши еще смеют деньги брать за то, что мы ваших сирот, выкинутых на помойку жизни, усыновляем? Вы и родную мать тоже можете продать?
Я тогда бы им мог дать какой-нибудь ответ, на выбор:
1) Не ваше собачье дело.
2) А вы негров вешаете.
3) И у вас индейцы в застенках резервации.
4) Зато мы не такие жлобы, как вы, чтоб холестерин мерить, за здоровьем следить, курить бросать и деньги копить.
5) Зато мы – самая читающая нация в мире, у нас широта натуры и души, и Достоевского читаем (могли бы читать, если б захотели) в оригинале.
Но я так не отвечал, потому что они мне таких вопросов не задавали. Интересно, почему? Совсем, что ли, за людей нас не считают? Уж и спроса с нас никакого? Эта их вежливость иногда, знаете, так достает… Нет бы прямо в глаза все сказать…
Ладно, не о них речь. Да и не о нас. Я представляю себе теперь эту Елену Мэрфи и думаю, что ей сильно повезло – она успела, ей удалось избежать отеческой заботы русских депутатов, которые взялись охранять российский генофонд. Потопить генофонд, как Черноморский флот, не нам, так никому? Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады никто не желает? Иван Грозный сошел с ума и убил сына посохом?
Впрочем, депутаты же еще могут еще вчинить американцам иск! Могут скинуться, собрать 15 тыщ долларов и швырнуть в лицо этим Мэрфи, а девчонку забрать обратно на родину (ну, предположим, что им ее отдадут) и засунуть ее опять в сиротский приют. И ногу депутаты могли бы девчонке после операции обратно заклинить по-инвалидски, и зубную щетку могут отобрать и горшок, а английский она сама забудет. Да и на кой он ей будет нужен?.. Она вырастет и повесится с горя, и никакие империалисты генофондом России – в данном случае не воспользуются. Таким образом, благородная миссия патриотически настроенных депутатов была бы выполнена – я правильно их понимаю, нет?
И давайте еще всмотримся пристально в моральный облик этой самой Татьяны, которая намеревалась с довольно распространенной точки зрения некрасиво торговать детьми. Чтоб вы знали, у нее в распоряжении ведь еще один проверенный способ ограблять российский генофонд! Она же не сама уехала, а с семьей. В 1995 году уехала, как раз война в Чечне шла полным ходом, а ее сыну, школьному выпускнику, уж пора было в военкомат за приписным свидетельством… Ну и увезла часть генофонда в штат Пенсильвания, откуда российских граждан призвать в Чечню до сих пор никому еще не удавалось. Вместо цинкового гроба мальчик попал в американский университет, учится на компьютерщика. Не патриотичный поступок, так? Ведь депутаты, которые о генофонде пекутся, они бы предпочли мальчика отправить в город Ростов, где на станции его ждал бы вагон-рефрижератор для неопознанных трупов. Кстати, там вопрос генов и ДНК тоже архиважен – без них трудно изуродованные трупы опознавать.
Не знаю, как работают депутатские мозги, и не надеюсь понять. Вот смотрите, на штурм Грозного чтоб необученных школьных выпускников не отправлять – нет такого закона. Чтоб виноватых в этом по закону наказать такого тоже нет. А вот чтоб в Америку не пускать детей, которых бы там любили, – так слуги народа торопятся сочинить такой закон. Интересно, правда? Вроде им за державу обидно, за нацию и прочее. Слуги народа! Не слишком ли вы гордые, для слуг-то?
В общем, отношение чужих американцев к русским сиротам меня впечатлило. И вопросов мне наставило. Было б кому их задать! Я нашел. Не знаю, кто у наших депутатов был экспертом по сиротскому вопросу. Но их удачно спросила одна детдомовская воспитательница (я в газете про это вычитал): "А эти депутаты, что лезут рассуждать да решать, они сами кого-нибудь усыновили?" У меня же эксперт был очень убедительный – отец Николай Стремский, русский священник в поселке Саракташ под Оренбургом. Я туда попал случайно вскоре после знакомства с Мэрфи.
Этот отец Николай с женой Галиной взял в дом сорок сирот. Конечно, дети ходят в сбитых ботинках и едят на обед синий пустой суп из картошки, но ведь забрал же их отец Николай из казенного приюта! И отучил прятать еду под матрасом, и от него узнали они, что бывают на свете колбаса, апельсины и бананы, а не один только хлеб с водой. Я про него напечатал очерк в журнале, а эпиграф дал такой:
"И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает".
От Матф., 18:5.
Эти слова напомнил мне, подсказал сам отец Николай.
Так вот я ему рассказал про Мэрфи и про их бывшую сироту. И спросил его суждение – отдавать или нет?
– Сами мы всех детей забрать не можем, – вздохнул батюшка. – Значит, один выход – отдавать… Ребенок должен в семье расти, это я точно знаю. И если есть возможность ему дать семью – надо дать.
Видите, не спросили депутаты отца Стремского. А могли бы позвонить и пригласить на слушания. Вот им телефоны: (353-33) 2 12 32, 2 74 61, 2 17 25. Тем более что отец Николай в Москве часто бывает, он заочно духовную академию заканчивает. Думаю, нашел бы время прийти к депутатам, изложил бы свое авторитетное мнение по взволновавшему Думу вопросу. И заодно, пользуясь случаем, рассказал бы, что от государства получает только треть положенных на детей денег, и с задержками. А приют для одиноких стариков и гимназия, которые он там построил, кормятся с того, что подали Христа ради. И что вся его богадельня – на картотеке, чуть кто переведет денег на счет, так их сразу забирают в пенсионный фонд. И что в девяносто шестом собрали его послушники 70 тонн зерна, а в девяносто седьмом не сеяли, семян не на что было купить. А дальше и вовсе дефолт.
Отец Николай, кстати, не обижается, он с пониманием смотрит на ситуацию:
– Чего уж тут! У государства своих проблем полно, куда ж ему еще нами заниматься…
Об этом же отец Николай рассказал мне старую притчу, которую я уже публиковал с его слов, но не могу удержаться от повторения:
"Замечено по жизни, что если кто отказывается от креста, на тебя обрушивается еще больший. И тогда поймешь, что сброшенный был легче. Всякий крест человеку под силу. Креста не по силам Бог не дает.
Был такой случай. Один человек решил избавиться от своего креста, уж больно тяжел был. И он видит сон: будто заходит он в помещение и там видит много-много крестов. Ему говорят: выбирай крест! Бери какой хочешь. А там здоровые кресты, поменьше, поменьше, он ходил, ходил… Человек есть человек, ему бы поменьше, полегче взять. И он са-а-мый маленький взял, а ему голос: "А это твой и есть крест". И он просыпается…"
…К лету девяносто седьмого эмигрантка Татьяна свой бизнес уже начала. И свозила в Россию американскую бездетную семью Биларди, и помогла им удочерить маленькую девочку. Да, у американцев культ семьи и детей. Что странного в том, что Ларри и Пэт Биларди наперегонки бегут на кухню за бутылкой с детским питанием? Что Ларри укладывает ребенка спать и гордится, что это у него первого эта детдомовская девочка, которую никто никогда не убаюкивал, заснула на руках? Что у бывшей сироты своя комната на втором этаже? И триста игрушек? И что президент госпиталя сам предложил Пэт дополнительный отпуск, когда узнал, что русские бюрократы затянули дело? Что Пэт каждый вечер возит дочку на своем "саабе-кабрио" по подружкам, хвастается?
Тут и удивляться нечему. Это же обычные вещи…
Вам может показаться, что я все бросил и специально изучал американский сиротский вопрос. Нет! Просто люди там так часто и с такой готовностью усыновляют сирот, что этому никто не удивляется. Привычное дело. Привычка настолько укоренилась, что белых бесхозных сирот в стране не осталось… У некоторых американцев – там международные и иностранные вопросы почти никому не интересны – даже сформировалось мнение, что в этом мире только две категории населения бросают детей и плодят сирот: негры и русские.
Американское общество к усыновлению привыкло настолько, что не считает нужным делать из него никакой тайны. Обыкновенно усыновленные дети знают, что они не родные. Дразнят ли их, дискриминируют ли их как? Это кто спросил? Вы? А, понятно – вы же русский.
Вот и мне семьи с усыновленными детьми там попадались настолько часто, что через какое-то время я перестал реагировать и хвататься за диктофон. Помню, в одной компании меня между делом познакомили с человеком в шортах, который недавно удочерил русскую. Тоже мне редкость, – я даже забыл, как его зовут. Она была там же, девочка семи лет, в очках с толстенными линзами и растерянным взглядом.
– Отдали в школу – не идет учеба! Медленно она соображает.
– Да?..
– Ну и забрали домой; на следующий год пойдет, – беззаботно рассказывал мне новый знакомый.
Вы понимаете, в чем смысл? Ему не надо хвастать успехами детей, он и так себя уважает достаточно. А если дочка осталась на второй год, что ему, себя неполноценным, что ли, чувствовать? И старая мысль о том, что второгоднице у чужого американского отца будет лучше, чем у родной русской воспитательницы, тоже прозвучала.
– А у вас больше нет детей? – спросил я.
– Почему же? Еще сын. Вон, видите, во дворе бегает.
– Где, где? – спрашивал я. Во дворе не было никого, кроме мальчика-мулата, который гонял мяч, что твой Пеле.
– Да вот это же и есть наш Жозе! В Бразилии мы его взяли. Хороший парень. И футболист, кстати, классный.
А американцы – не пропадут они без наших сирот, им в Бразилию даже ближе летать, чем в Россию. За сиротами. И взяток там меньше берут.
И тут еще странно, что никто из американских приемных родителей не размахивал родиной, государственным интересом, генофондом нации и прочими абстракциями. Они же не русские депутаты, чтоб браться судить и решать за всю нацию, не спросив ее мнения. Люди говорили про себя лично и про конкретных сирот. И еще про Бога – как они его понимают. Сиротский-то вопрос – он простой, он личный. Его пусть каждый сам себе решает. Или не решает. Но хорошо бы этот каждый и другим не мешал. Хорошо бы не в свое дело не лез.
ЧАСТЬ VI. Подмосковье
Глава 29. Русский монастырь
– А что сентикан, который тебе конечно известен?
Вопрос, сами видите, непростой. Не сразу ведь сообразишь, что в виду имеется Святой Тихон. С американским произношением. И что речь идет о русском православном монастыре, старейшем в Америке. От Москвы до него миль двадцать.
Пролетаешь их сквозь пенсильванские лески и городки – и Америка будто кончается: вот церковка совершенно русская, на фоне среднерусского пейзажа с елками и березами, и над воротами церковнославянские рисованные литеры. Чтоб их прочесть – это вам не легчайшая вывеска "Макдональдса", – надо остановиться и сосредоточиться; чего, собственно, от вас и добивались православные каллиграфы.
По двору пробегает монашек весь в черном.
– Доброе утро, святой отец! – с почтением обращаюсь к нему.
– What? Sorry? – вежливо отвечает он.
– То есть как?! Вы, верно, не расслышали?!
– Excuse me… – огорченно улыбается он.
Дальше, преодолев этот легкий культурный шок, мы объясняемся на его родном языке. Он у всех здешних монахов один – местный, американский. Надо сказать, что приходится делать над собой немалое усилие, чтоб нечаянно не упустить это из виду и не сбиться обратно на русский.
Монашек, разумеется, никаких интервью не может давать без благословения, но охотно бежит договориться с владыкой, чтоб тот меня принял. Назначено время, сразу после службы. Она как раз начинается в храме с типично русским убранством, золоченым, с бедными тоненькими свечками и родными запахами. И вид у священнослужителей наш – они не упитанны и не спокойны, как ксендзы, не стараются выглядеть более светскими, чем даже репортер светской хроники, как методисты. У них, напротив, несколько изнуренные лица, на которых проглядывается серьезное, суровое даже отношение к посту, бдению и иным эффективным способам умерщвления плоти. Эти американцы, добровольно ставшие похожими на советских людей, уставших от трудностей и их преодоления, вызвали во мне странную мысль… Вот та наша известная русская неулыбчивость – не от исторической ли привычки к православию – самой жесткой, самой суровой разновидности христианства? И то сказать, для спасения души ведь нет надобности в американской улыбке, как нельзя более уместной в сфере обслуживания. Я говорил не раз с русскими священниками – в России – про необременительность католической, например, церковной жизни, допускающей, чтобы люди с комфортом сидели на скамьях.
– То у них! И пусть! Никогда мы у себя такого не допустим! – гневно отвечали русские отцы. – Там у них и пост сокращенный и легкий, и дискотеки в храмах, и Бог весть что. А православные в храм не развлекаться идут, нам душу надо спасать… Конечно, непросто всю службу на ногах отстоять, это подвиг. А подвиг как раз и нужен, чтоб спастись.
Будучи человеком грешным и слабым, я перед подвижниками всегда снимаю шляпу. Но призыв к отказу от удовольствий, к добровольным лишениям и подвигам кажется мне страшно знакомым: где, когда я это слышал? И смутно припоминается, будто ничего другого и не давали услышать? Отчего мне так неуютно? И может быть, не зря именно в нашей стране большевики были так гостеприимно приняты? А привычка к уверенности в нашей и только нашей, больше ничьей правоте – вот, смотрите: у всех Рождество, а у нас все еще пост, и по телевизору объясняют, как выйти из ситуации, чтоб не омрачать слабым в вере близким их новогоднее веселье – но так чтоб и самому при этом сильно не согрешить. Вот, кстати, в конце декабря у них – когда я и был в американском православном монастыре – на службе слышу: "Christ is born, Christ is born!" И я, разумеется, не ослышался, поскольку, как оказалось, зарубежная православная церковь несколько лет назад перешла на новый, светский календарь и теперь вот, пожалуйста, отмечает праздники со всем христианским миром одновременно… (Впрочем, у них там нас за своих не считают и везде пишут Christian AND Orthodox Church… И не зря Пасху зарубежная православная церковь отмечает все-таки не с ними, а с нами, по старому стилю!)
Про это мне рассказывал у себя дома владыка Герман. Богатый, с представительской мебелью, здоровенный дом, где могла бы с комфортом поместиться большая шумная семья, – а Герман в нем живет совсем один. Впрочем, ему, как монаху, это легко и привычно. Этот дом с роскошью ему бы и не нужен, как излишество, но уж положен по должности – как епископу Филадельфии и Западной Пенсильвании. Это, собственно, даже не служебное жилье, а бери выше резиденция.
Герман, что удивительно, знает по-русски! При том что он, как и все тут, местный уроженец. И в России бывал уж сбился со счету сколько раз – ну приблизительно двадцать.
Посещал, говорит, у нас духовные центры.
– А сами-то вы, владыка, кто и откуда?
– Я американец. Во втором поколении – родители мои сюда переехали в девятьсот десятом году с Карпат. Мы русские, моя фамилия – Свайко.
Отец Герман заметно устал и с надеждой спрашивает меня, а не знаю ли я по-английски, на который мы и переходим к видимому его облегчению… И то сказать, русский его тяжел и искажен американским ли, западно-украинским ли акцентом, смесью ли их. А на американском отец Герман говорит чисто и прямо, не допуская никаких излишеств и отклонений от жесткой нормы, какие себе обыкновенно позволяют природные носители языка.
Конечно, ему трудно.
– Наша церковь (это он про зарубежную православную. – Прим. авт.) использует английский язык. Но вот с некоторых пор начали переходить на русский и церковнославянский, потому что русских много приезжает. Приезжают люди из православных стран.
– Почему ж они едут сюда, в глухую американскую провинцию?
– Так ведь здесь – духовный центр православия в Америке! Патриарх Алексий тут был два раза! И тыщи людей приезжали на него посмотреть, – отмечает отец Герман.
Центр же здесь оттого, что в начале века тут, в Пенсильвании, множество осело переселенцев из России и с Украины. Вместе с поляками они тут вкалывали на шахтах, после войны почти полностью закрытых. О шахтерских проблемах там напоминают не бастующие шахты, а безобидный музей антрацита. В принципе давно ведь можно было заметить, что уголь слишком дорог, чтоб его так запросто сжигать в дым! Это было очень просто сосчитать; одни это сделали вовремя, другие отмахнулись широким жестом.
Так вот теперь в этих местах стоит старейший православный монастырь Америки. Его построили еще в 1905 году. Основателем был наш патриарх Тихон. Странно сегодня думать, что тогда местность была заселена почти сплошь православными! Однако было так. Сегодня прихожан, конечно, не в пример меньше. Но пусто в храме не бывает. Службы каждый день – и утром, и вечером.
И желающие идти в монахи всегда находятся. Конечно, это почти сплошь потомки выехавших из России.
Есть семинария при монастыре, и местные там учатся, и из-за границы едут православные; бывает, даже из самой России!
То, что здешние батюшки и монахи от наших неотличимы, – странно и важно. Это помогает додуматься до такого: им все равно в какой стране жить! Ну вот в Америке они, и что? Политическими свободами они не стремятся пользоваться, светская мощь страны их не впечатляет, и долларов они не стяжают, живут в кельях, а не в заманчивой уютной одноэтажной Америке. Храм, где они проводят большую часть времени, – обыкновенный русский храм. По-английски говорить они замечательно умеют, так и что? И древнегреческий знают они с тем же успехом. Какая ж разница, где жить? Везде ж все тот же Бог. И грустно им – а нам просто забавно – смотреть на людей, которые думают, что человек сам волен решать, где у него будет больше опасностей, а где – меньше. Я помню, как меня сразила там одна теленовость про калифорнийское землетрясение. Там бабушка по-русски (за кадром синхронно и почти точно переводили) жаловалась: "Не для того же мы бежали из непредсказуемой и опасной Одессы, чтоб всю семью засыпало в обрушенном доме!" Да, впрочем, из таких наивных и доверчивых и состоит кругом народонаселение, и каждодневно находит поводы так раскрываться.
– Вот говорят, что Россия – бедная, а они вроде как умные и богатые, но это же смешно слушать! – убеждал меня один мой знакомый, светский, но весьма набожный русский, правда непутевый и запойный, с которым мы, случайно встретившись на богатой чужбине, не сговариваясь, пошли пить пиво, и сидели его пили в чистеньком уличном кафе под сандвичи. – Они тут потому еще целы и стоят, что в нашей бедной стране молятся…
Может, в тот самый момент, как мы так умно беседовали за иностранным пивом, в русском монастыре Святого Тихона в Пенсильвании тоже молились, – в тот наш легкий бездельный день…
