Текст книги "Москва за океаном"
Автор книги: Игорь Свинаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
Глава 27. В прошлой жизни мисс Мэрфи была татарской сиротой
«В жизни все должно делаться медленно и неправильно».
Это сказал кто-то из русских классиков, кажется покойный Веня Ерофеев. Дальше в афоризме объяснялось, какой смысл терпеть такой дискомфорт: "Чтоб человек не успел загордиться". А в России, где периодически совершаются великие открытия, случаются большие изобретения, возникают "стройки века" и настают великие эпохи, эта тема, конечно, нелишняя… Вот помню, на днях мне встретились знакомые американисты, карьерные и успешные, и рассказали про наше превосходство над бездуховными американцами: те-де холодны, корыстолюбивы и нешироки и к широким поступкам неспособны. В ответ я им рассказал про знакомую американскую семью Мэрфи, которые привезли из Астрахани сироту-инвалида, взяли к себе жить и вовсе удочерили.
Американисты почесали в затылках и признали:
– Ну что, умыл ты нас. Нечего возразить. Это да.
Я теперь часто вспоминаю про Мэрфи, когда кто-то хвастается, ну или другим способом дает понять, что он – хороший, получше многих других. И это бывает часто – чтоб хвастали: ведь сейчас у нас все делается настолько быстро (правильно или нет, не нам и не тут обсуждать), что многие люди вполне успевают загордиться.
В доме Мэрфи я впервые в жизни увидел бывшего несчастного русского ребенка. У него на родине не было ни дома, ни родителей, ни счастливого будущего, ни даже – в три-то года – привычки ходить на горшок. А был скудный словарь на уровне годовалого младенца, хлеб с маслом в качестве любимого блюда, страсть к танцам и негнущаяся нога. Случай этот очень простой. И тут не надо большой фантазии, чтоб представить себе чувства девочки, а после девушки, далее женщины (слова "мать семейства" были уже почти написаны, но я сдержался, во избежание излишнего садизма). Она очень любит танцевать, и по младенческой простодушности поначалу даже и танцует на хромой своей несчастной ноге. Никто же не исключает, что ей могло в жизни повезти и ей могло выпасть счастье например, ее бы отговорили вешаться и она бы закончила балетную школу при Большом, и специально для нее сочинили бы партию хромой королевской фаворитки мадемуазель Лавальер, так ведь?
Так вот, посмотрел я на эту – не знаю, как ее теперь называть, то ли по-старому Леной, то ли вслед за приемными родителями Helena, – маленькую мисс Мэрфи, которая плавает в бассейне возле дома (и по совету доктора, для ноги полезно, и просто для развлечения), играет со своими мягкотелыми медведями, поет песенки из американских мультфильмов и каждые пять минут подбегает в миссис Мэрфи, тормошит ее, называет mummy, требует candy и получает их… Посмотрел – и испытал очень сильное и очень тяжелое чувство. Мы – я имею в виду граждан России – готовили ей унизительную и мучительную жизнь. И делали это со спокойной совестью, с чувством выполненного долга. Но в жизни ей выпало так – она просто еще не догадывается, – что она отказалась от нашей заботы и сообщила нам, что ничего от нас не возьмет, что тот приютский пустой суп, который мы ей дарили, теперь можем хлебать сами. И она нам прощает все, что мы ей должны. Это все, конечно, условная и воображаемая беседа. Например, потому, что она за год успела забыть почти все русские слова, которые выучила в Астрахани, а новые уже вряд ли выучит. Ну и кроме того, она будет расти в приличной активно христианской семье и, подождите, будет еще нас любить….
Ну а теперь по порядку. Кто такие эти Мэрфи и зачем им все это?
Это Майк и Роуз-Энн Мерфи, им обоим за сорок. Живут в городке Москва, штат Пенсильвания. Оба весьма серьезные католики, причем потомственные: он по линии ирландских предков, она – польских. У обоих кроткие глаза и тихие улыбки, безобидное выражение лиц. Оба спокойные и ровные люди, даже, может, медлительные. Они могут, пожалуй, показаться чуть нудноватыми только что приехавшим из России, ну или даже из большого американского города, – то есть тем наблюдателям, которые не остыли от суеты и не снисходят до организации своей жизни по принципам порядка, ясности и безжалостного выбрасывания всего лишнего, ненужного, не полезного для души.
Про Майка надо сказать, что человек он настолько строгий, суровый и прямой, и до такой степени к себе безжалостный, настолько готовый и способный подчинить жизнь абстрактной идее и железной дисциплине, что в юности всерьез собирался в семинарию. При всей строгости католического канона, который ему, как падре, объявил бы, например, женское тело неприкосновенным.
Перед запланированной семинарией он еще послужил в армии – военным полицейским на базе ВВС в Германии. Это было даже опасно. В 1974 году, вспоминает Майк, террористы-палестинцы были в Европе очень активны.
После армии Майк юношеского идеализма не оставил и приступил к накоплению денег на учебу. И семинарию себе конкретную присмотрел в Мэриленде. Намерения его были настолько серьезны, что сумму он накопил весьма и весьма приличную, с какой стороны ни глянь, – 60 тысяч долларов. А это тем более не просто, если служишь всего лишь почтальоном.
И тут у него появились сомнения – а точно ли он хочет всю жизнь посвятить церкви? Сомнения усилились после того, как одним прекрасным воскресным утром он вдруг встретил очень симпатичную девицу.
– На дискотеке?
– Ты что! В церкви. Я ж тебе рассказываю – "прекрасным воскресным утром", а утром в воскресенье где ж порядочному человеку и быть, как не в храме?..
Девице он тоже приглянулся: "Красавец и милый парень". После он позвонил в госпиталь, где она работала няней-медсестрой.
– А как он узнал номер?
– Не знаю… Майк, как ты узнал мой номер? А, ну да, прихожане же многие друг с другом знакомы… Мы начали встречаться и через два года поженились, рассказывает Роуз-Энн.
– То есть, выходит, церковь – удачное место для знакомства?
– Это точно…
Я помню про их суровое католическое воспитание; а Роуз-Энн и в школе соответствующей училась…
– Вы себя, наверное, страшно блюли до свадьбы?
Ей нечего скрывать от народа, тем более что дело было в Америке в 1983 году, то есть спустя лет пятнадцать после начала сексуальной революции:
– Ну, мы целовались, и вообще все… у нас были свидания… Ну, обычные свидания – сели в машину, отъехали куда-нибудь, припарковались… Ну там держаться за руки и так далее. Да и прочее, все что положено… Что ж вы расспрашиваете – обычное свидание, как у всех, да и у вас тоже, так?
Через два года, в 1985 году, поженились; ему было тридцать два, ей тридцать пять…
Майк еще какое-то время размышлял, что можно в дьяконы пойти, туда женатых берут, но его вот какое соображение смутило: священнослужители слишком много проводят времени в церкви, так что уж на семью и не остается. Вроде не препятствие, чепуха, но у американцев так устроено, что семейные ценности главнее производственных. И главнее, чем пойти даже с ребятами попить пива.
Ну так вот они, значит, поженились.
К моменту венчания они уже знали, что сильно друг от друг отличаются. Например, Майк – основательный, серьезный и бережливый, а Роуз-Энн – веселая и легкомысленная, и любящая приключения. Легкомысленная – насколько может быть легкомысленной строгая католичка: например, она, в отличие от Майка, никаких денег не копила, а тратила их на такие развлечения, как, допустим, путешествия. Гавайи там и прочее, это вы все знаете и пробовали.
Короче, к свадьбе Майк подошел с известными нам уже 60 тыщами и новым авто, а у Роуз-Энн не было за душой ничего, кроме подержанной машины и жалких пяти тысяч. Она созналась, что и сейчас такая же – все норовит деньги потратить на что-нибудь необязательное, а счета же можно и в следующем месяце оплатить.
Так вот благодаря похвальной бережливости Майка недолго они снимали квартиру. Как родилась дочка, – а Мэри-Энн сейчас уж девятый год, – так сразу и въехали в собственный дом, который предусмотрительно загодя и построили. Все вместе – полгектара земли и большой дом с двумя просторными этажами – обошлось в 130 тысяч. Если б не сбережения, то пришлось бы довольствоваться чем-то поскромнее, только и всего.
А бассейн уж после построили. Да он раньше и не очень-то нужен был: Мэри-Энн хватало и лягушатника.
Ну, стали жить-поживать. Жизнь их не сильно изменилась. Майк – все так же на почте, правда уже не простым почтальоном, а менеджером. А Роуз-Энн – все в том же госпитале, правда не каждый день, а три дня в неделю. Все равно устает! Там у них операции делают на сердце, и после Роуз-Энн выхаживает тяжелых пациентов.
В воскресенье они все так же едут в церковь. Сначала служба, а после еще с чужими детьми занимаются.
А их дочка так вот подрастала, подрастала – и все в одиночестве, для Америки совершенно ненормальном.
– Были выкидыши и все такое прочее, – обыкновенно американцы беззаботно, как дети, обсуждают проблемы интима; вот и со мной Роуз-Энн запросто поделилась, как с подружкой.
– А выкидыши говорят, они из-за пилюль противозачаточных?
– Ты что, какие пилюли! Мы ж католики.
И вот когда старшей стукнуло четыре года, Мэрфи решили: хватит экспериментировать! Пора кого-нибудь усыновить.
– У нас с Майком полно братьев и сестер! Что ж наша-то дочка как сирота растет, – расстраивались родители.
Требования у них были давно сформулированы. Младенца им не хотелось, а нужен был ребенок постарше, чтоб Мэри-Энн сразу смогла бы начать с ним играть. И заботиться о нем! Это непременно бы в ней развило привычку к ответственности, рассудили Мэрфи. Еще они подумали, что нужно брать девочку: сестры ближе друг другу, чем братья (личный опыт Роуз-Энн, которая сама из семьи многодетной).
– Но главное – это христианские побуждения?
– Христианские – тоже! – соглашаются они. – Мы думали, что могли бы помочь кому-то обрести дом. Мы могли себе позволить второго ребенка. Значит, и надо было его завести.
Ну, справки принялись собирать, комиссии проходить, обследования, тесты, отпечатки пальцев, характеристики с места работы, от соседей, от друзей, из полиции и прочее, и прочее. В общем, стандартная рутина, выходят обычные сто пять страниц.
Ну а как насобирали документы, можно и в агентство обращаться. Все законно. Одно агентство, куда они обратились, долго изучало их, а потом после сложных тестов и собеседований – дало ответ. Такой, что им не рекомендуется детей усыновлять – слишком для них большой стресс, в их-то возрасте, да при их жизненном опыт и характере. А две тысячи, которые агентство взяло авансом, оно так и не вернуло: ему показалось, что оно их честно отработало.
Потом еще в одном агентстве они долго стояли на учете: два года с половиной. Им оттуда честно и часто звонили и денег авансом не брали. Но и детей не давали. Сирот в Америке на всех, увы (или к счастью? если да, то к чьему?), не хватает. А те, кого удавалось найти и через адвокатов легально подготовить к усыновлению, доставались другим. Тем, у кого детей не было вообще. А у Мэрфи, рассуждало второе агентство, одна дочка и так есть, и нечестно им вторую давать без очереди. Когда начинают делить дефицит, все тянут одеяло на себя.
В общем, решились они на интернациональное удочерение. Это быстрее, но и дороже. Это значит, что вместо 10 тысяч надо заплатить 15. Или 20. Им было очень важно, чтоб быстрее – Мэри-Энн подрастала одна, что нехорошо, и еще они замечали, что стареют… А вот дороже – это что для них значит? Они богаты? Ну, тут вы сами решайте. Он – 40 тыщ грязными, то есть чистыми 25, а она – 25 грязными, то есть 15 чистыми. Ну, грубо три тыщи в месяц. В Нью-Йорке не разбежишься, а в горной деревушке среди лесов очень неплохо можно жить… Прикидывайте сами, во что стал бы в Москве такой набор удовольствий: земли полгектара, с лесом, собственный дом в два этажа, две иномарки, две газонокосилки, свой бассейн во дворе, соседи один приличней другого и смирней, и богобоязненней, и в ресторан при желании каждый день ходить вполне по силам. Плюс, чуть не забыл, наилучшие врачи по первому зову – бесплатно: Майк же госслужащий, и медицинская страховка у него замечательная.
– Ну а какие у вас развлечения? – спрашиваю. – Ну например, отпуск вы где проводите?
– Да тут и проводим…
И то сказать – собственный дом в горах, в лесу. Кругом страшные красоты, и лыжные курорты, и роскошные озера, и еще бассейн свой.
Хобби у них тоже дешевые: Майк, в отличие от почти всех своих соседей, не охотник. Он любит косить траву, читать книги, слушать музыку – поп, рок и кантри. Выпивает только по праздникам – даром что ирландец. Курить бросил в четырнадцать лет. Роуз-Энн тоже читает, вышивает, занимается цветоводством и самодеятельной икебаной. Еще ей интересно ходить по блошиным рынкам. Машины у них, если кому интересно, такие: "шевроле-люмина" новая и еще "Вольво-240", с пробегом 93 тыщи миль…
– Мы не бедные. Но уж и не богатые, – заключает Роуз-Энн. После того как рассказывает мне, что дважды в неделю нанимает бэби-ситтера, когда на работу ходит, – а это 20 долларов зараз, 40 в неделю, 160 в месяц; заметный ей расход.
И тут, когда уж они три года проискали себе подходящую сироту, а толку никакого, вдруг попалась им на глаза заметка про некую Мэри Драм, которая в кратчайшие сроки поставляет детей на заказ из России. Национальность им, разумеется, была безразлична, ибо было же сказано: несть ни эллина, ни иудея; а раз так, то, значит, и ни русского, ни американца… И тут же шлет им Мэри Драм видеокассету, а там кадры, на них роскошная голубоглазая блондинка Дарья четырех лет. От нее невозможно было глаз оторвать, ну и конечно, как говаривают на видеолентах, ответ был yes. Вечером они дали этот ответ. И долго не могли заснуть после. Хорошо, что не заснули, не пришлось их будить: Мэри в полночь позвонила с извинениями, потому что у Дарьи, оказалось, есть родная сестра.
– Ну и?.. – хочу получить подробный ответ я.
– Разлучать сестер, разумеется, нельзя. А если бы мы взяли обеих, то они бы держались вместе, а Мэри-Энн была бы "третьим колесом", – имея в виду, наверное, велосипед, растолковывает мне Роуз-Энн.
После Мэри дала им видеокассету, а там было заснято восемнадцать детей. Майк с Роуз-Энн долго сидели перед видаком…
– Как вы выбрали? По каким принципам, признакам?
– Helena, она была маленькая танцовщица. Она очень мило смотрелась на видео! Пританцовывает, улыбается, такая счастливая. Мы сразу поняли – она!
– А вот правда, что иностранцам разрешают в России брать только больных детей?
– Нет, просто здоровые дети – дороже. Мы знали, что у Елены есть проблема с ногой, но мы также знали от докторов, что есть надежда это исправить.
– А родители есть у нее?
– Мать есть, но она никогда не показывалась в приюте. Мы про нее только узнали, что ей было восемнадцать лет, когда она родила. Не замужем, безработная и о ребенке заботиться не могла. Она татарка. А отец ребенка, сказали, русский.
Быстро сказка сказывается, но тут, как ни странно, и дело сделалось невероятно для усыновления быстро. Летом девяносто шестого нашли они эту Мэри, а в феврале девяносто седьмого девчонка Лена была уже в Америке.
Майк полетел за новой дочкой – как будто он был аист.
Летел он на самолетах через Москву в Астрахань. Про Москву, про Россию он не понял ничего, потому что все было очень быстро, проездом, из автомобильных и квартирных окон – так, например, мелькнул перед ним downtown Москвы. А ночевал в Москве в доме у ксендза из иезуитской миссии… В Астрахани он не успел увидеть никаких приютских, сиротских, жалобных картин, потому что дальше офиса его не водили. Да и отвлекаться зачем же, у него дело было. Но для потомков он этот приют запечатлел, эти карточки в семейном альбоме, это уже часть семейного архива. Такая деталь: Майк там, в Астрахани, для знакомства, дал дочке леденец. Эта щедрость ее потрясла.
– Взятки вы там платили?
– Не знаю, это не я с ними там договаривался, а Мэри Драм, – говорит Майк.
И вот они уже летят из "Шереметьева-2" в Кеннеди…
Некоторым кажется, что для маленьких детей это слишком большой стресс лететь через Атлантику. Но после русского приюта десять часов в самолете – не испытание. Правда, в пути Лена показывала характер, например кидала и кидала свои новые детские книжки на пол. Майк каждый раз поднимал безропотно, он же все-таки на ксендза тренировался. И еще Лена бесконечно нажимала кнопку вызова стюардессы. Та все время приходила, и Майк ее каждый раз вежливо отправлял обратно.
Газетную вырезку с заметкой про Мэри Драм передали по цепи: прочти и передай товарищу. Много же желающих взять в дом сироту!
А что, например, соседи? А они так были рады, что к приезду Майка с девочкой из России установили перед домом плакат: Welcome, Helena! И на следующий день приходили поздравлять лично и надарили штук двадцать игрушечных медведей – все ж знают, что в России медведи эти на каждом шагу.
И на работе у Роуз-Энн сделали party, "выставляли" ей в честь новой дочки. И Майку на работе тоже, разумеется, подарков надарили для Елены. Мэрфи ездили уже в Северную Каролину к матери Майка – показывали младшую внучку.
Легко догадаться, что сначала девочка не знала по-английски: детдом был простой, обыкновенный, без преподавания ряда предметов на английском языке. Роуз-Энн помнит, что собаку Лена назвала – "сабука". Ну теперь все в порядке, это уже как у всех нормальных детей – doggy. Еще быстрей она выучила mummy, daddy и Maryma – последнее для Мэри-Энн.
Еще ее учат, полностью не научили еще, улыбаться американской белозубой улыбкой. Белозубость после многих походов к стоматологу уже проявляется, просматривается, но вместо улыбки получаются пока что только зубы, которые Helena старательно и любезно оголяет. Когда она почувствует себя в полной безопасности, когда осознает кожей мощь и грозность государства как машины подавления всего, что может ей угрожать, и поверит, что доброжелательность окружающих таки точно сильна и активна, – тогда, видимо, она сумеет расслабиться и сделать улыбку безмятежной, автоматической и легкой, как у всех там.
Ну что еще? Она любит бегать, а раньше бегать не умела, нога совсем не гнулась. Но приходящий врач ее готовит к операции, растягивает эту укороченную мышцу разными массажами. Еще он придумал привязать ей ногу к педали – и вот она уже катается на трехколесном.
Скоро операция. Во что станет?
– Нам-то какая разница? Страховка же у нас…
(Я смутно припоминаю давнишнюю "Пионерскую правду" с трогательными историями про то, как несчастные капиталистические дети прилетали в СССР на бесплатное лечение, от которого дома они разорялись…)
Роуз-Энн рассказывает мне обычные семейные истории про маленьких детей:
– Когда Helena впервые пустили в бассейн, она страшно боялась, – а через пару дней плавала как ни в чем ни бывало. И теперь даже нырять не боится.
Она любит пиццу, курятину, ветчину. Ну и хлеб с маслом по старой памяти тоже.
– Она легко привыкла к новой жизни?
– Как сказать… У нее были истерики, она разбрасывала вещи, плевалась, лезла драться…
Что это было с ней? Может, инстинктивный женский консерватизм? Детская привычка к астраханскому быту, отрыв от которого казался ей опасностью? Может, дай ей тогда возможность вернуться в Россию – и она б без колебаний?.. Боюсь, этого уже не узнать никогда.
– А потом прошло все. Кончились истерики. Сейчас она хорошая девочка.
– Am I a good girl, mom? – переспрашивает Helena, прерывая наш разговор каждые пять минут, придумывая дела и вопросы: похоже, ей просто хочется потрогать Роуз-Энн, во всех книжках про воспитание ведь объясняется, что без частых доброжелательных прикосновений дети тупеют.
Роуз-Энн, когда привыкла ко мне, стала рассказывать и про деликатные подробности:
– Ей поначалу нужны были памперсы. Она не умела пользоваться зубной щеткой… Она брала игрушки, которых ей тут надарили, и без конца ходила и спрашивала: "Helena's? Helena's? Это правда мое?" Похоже, у нее в прошлой жизни не было ничего своего… И про ботинки она тоже так спрашивала.
Я не знаю, какое у меня сделалось лицо, но Роуз-Энн, увидев его, принялась меня утешать:
– Если в приюте двести детей, то действительно ничего тебе не принадлежит… Может, они там просто донашивали друг за другом туфли, и получалось, что своего ничего нет?
Я между тем с особенным чувством думал о наших русских депутатах: ну пусть бы тихо катались на казенных автомобилях и бесконечно, призыв за призывом, приватизировали казенные квартиры, от этого их, видимо, невозможно отучить. Но для чего ж, думал я в том приличном американском доме, для чего ж лезут народные избранники грязными лапами мучить сирот? И придумывать законы, чтоб не отдавать несчастных детей безобидным богобоязненным американцам в родные дети? Это им даром не пройдет. Черти в аду будут за это рвать членов Думы и Совета Федерации на части крючьями и топить в котлах с кипящей смолой…
Я говорю с бывшей землячкой. На русские вопросы девочка уже не реагирует…
– Helena, do you like books? – спрашиваю ее.
– Yeah, – отвечает она с нерусским уже, с нетатарским акцентом.
– А принеси-ка ты мне, – обратился я к бывшей сироте, – принеси свою любимую книжку!
Она на хромой своей ноге заковыляла на второй этаж в свою спальню… И скоро вернулась оттуда, принесла – вы не поверите такой пошлой литературщине тонкую книжку, на обложке которой нарисована Золушка.
