Текст книги "Абхазские сказки и легенды"

Автор книги: Игорь Хварцкия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Три дороги сходились здесь: одна с севера, другая с запада, а третья с востока и на восток.

Здесь, на перепутье дорог, не было ни указателя, ни камня, на котором бы, как в сказке, было написано:

 
«На север пойдешь…
На юг…
На запад…
На восток пойдешь…»
 

Только лишь утренние их следы виднелись в заснеженном поле.

Он постоял немного, словно ожидая чего-то, потом, нагнувшись, разжал пальцы и положил камень на пересечении трех дорог. Вытер руки снегом и пошел по утренним своим следам, оставленным им, когда он спешил сюда.

С утра собиравшиеся снеговые тучи наконец сгустились, провисли над землей, и из них полетел снег, опять занося все следы. Он был густой и мохнатый. И мальчик, глядя на летящие снежинки, вдруг опять вспомнил бабочек той далекой весны, которые порхали над солнечными склонами…

И тут же в нос ему опять ударил запах азалии. На этот раз слабый к приятный.

«Запах азалии…» – грустно улыбнулся он.

Может быть, среди этого множества бабочек были и бабочки-однодневки. Бабочки, которым отпущен всего лишь один-единственный день для жизни. Кто может знать, сколько надо, чтобы один день сделать целой жизнью!

Бабочки, не живущие дольше одного дня…

Даур Зантария
Адзызлан

Однажды в древности люди нашего села проснулись и увидели следы девичьих ног на свежем снегу. Следы спускались с гор к Мутному Омуту. Поняли люди, что это следы Владычицы Рек и Вод. И хотя следы вели с гор к Мутному Омуту, поняли люди, что Владычица Рек и Вод покинула Мутный Омут и ушла в горы.

Но чтобы рассказать, как это случилось, надо начать все сначала.

Витязь Хатт из рода Хаттов возвращался домой из далеких странствий, куда он ходил добывать славу, витязь Хатт, клявшийся именем Владычицы Вод и учивший народ, что вода – душа, а душа – вода. Он ехал, и его догнала стая воронов, закрывая крыльями небо. Конь его замер, витязь поднял голову, и ему показалось, что и он, и конь его, и земля под ними остановились, пошли назад, а вороны в небе застыли.

И конь его знал, и душа его знала, где находилась родина; витязь Хатт заторопился в Абхазию, понимая, что не к добру явились вороны.

«Кто же, кто же пришел?» – спросил он. А предки наши, как известно, полевых и домашних работ не любили, предпочитая войны и походы, и потому ответили ему, что пришли, дескать, некие, но они нам не во вред, они работящий люд, будут мотыжить наши поля и собирать наш виноград.

Но пришельцы, мотыжа лен, обсыпали корни землей, не пропалывая сорной травы, а когда не могли достать виноград на ломкой ветви, то срывали лозу.

А со временем кто-то отполоскал в роднике свои онучи, кто-то шапкой зачерпнул воды. И никто из наших этого не знал, не присматривали за ними.

А у предков наших закон был такой, что не брали воду, не испросив позволения у Владычицы Рек, и когда набирали свежую, то старую из кувшинов сливали в родник, чтобы вода прибавилась к воде, и воду, отданную Владычицей, семья могла употребить без вреда.

И вот неожиданно оказалось, что пришельцы осквернили все реки. И тогда ушла Владычица Рек и Вод, началась засуха, высохли все реки, а берега их пропитались ядом. Из всей речной живности выжили только лягушки.

Что же оставалось делать обессиленному народу? Люди покинули обжитые земли и двинулись вверх, против девичьих следов. Теперь-то им стало ясно, что пришельцы не кто иные, как племя нечистых.

В горах оставались еще ледники. Люди растапливали лед и получали воду. Там, на нагорье, прожил наш народ изгнанником солнца восемьдесят лет. Выросло новое поколение, не знавшее родины.

И вот как-то сто юных царевичей резвились у замка. Они играли в мяч, они терлись друг о друга, подобно бычкам, стараясь израсходовать хотя бы часть энергии. Вдруг один из царевичей приметил женщину. Женщина поднималась по тропе с кувшином на плече и была она со статью и поступью. У юноши загорелись глаза.

У юноши загорелись глаза, он взволновался и он воскликнул.

– О, братья! – воскликнул он. – Я сейчас разобью ее кувшин, не задев женщину стрелой!

Не знаю, нужно ли это для рассказа, но это история.

Братья сказали ему: «Давай!»

Стрела полетела, кувшин разбился, незнакомка ахнула и обернулась. Юноши остановились смущенные: обладательница стана и поступи была пожилой женщиной. Ее облило. Она несла к роднику старую воду, чтобы Владычица Рек и Вод позволила ей отломить кусок льда, воду из которого семья могла бы употребить без вреда.

– Кто вы, болваны? – спросила она.

– Да царевичи мы, – ответили они смущенно.

– Чем воевать с моим кувшином, шли бы воевать с нечистыми, захватившими вашу родину! – сказала она.

Пристыженные юноши вернулись в замок и замучили расспросами свою родительницу.

– Мать, мы видели женщину со статью и поступью.

– Касатики, да это же вдова при живом муже!

– Мать, а где ее муж, коли он жив?

– Ее муж, витязь Хатт из рода Хаттов, одиноко сражается с нечистыми, защищая нашу родину.

– Мать, а что такое родина?

– Шли бы вы, касатики, поиграли бы в мяч, – сказала родительница, но царевичи были упрямы.

Наконец она призналась им, что родина – это то, что находится по ту сторону Буйной Реки, русло которой представляло из себя сейчас лишь гряду влажных валунов.

Вооружились юноши, сели на коней и ушли под плач родительницы.

В сердце их обожженной и потрескавшейся земли витязь Хатт из рода Хаттов одиноко сражался с нечистыми. Восемьдесят лет, не разжимая кулаков, он держал два меча – так что ногти его вонзились в ладони и проросли с тыльной стороны. Сто царевичей с дружинами пришли на подмогу витязю, племя нечистых было изгнано прочь из края, и наконец между Анапой и Анагой пролился долгожданный ливень. Он напоил истомленную землю, и снова зашумели реки, смывая соленый солнечный яд с берегов.

Витязь Хатт облюбовал наше село, объявил себя местным князем и решил дожидаться народа, чтобы им управлять. Но вскоре, не дождавшись, Хатт ушел на горную охоту. Уходя, он оставил знак о себе. На обратном пути он собирался прихватить и свою жену со статью и поступью.

В горах он нашел Владычицу Вод.

– Вода – душа, душа – вода, – сказал Хатт. – Приди на побережье, на прежнее свое место, и, пока жив мой род, ты не останешься без жертвоприношений.

И Владычица Рек и Вод из беспокойных горных потоков вернулась в мутную реку нашего села.

Обрадованный народ возвращался в свои гнездовья. Никто не оспорил знак отважного Хатта, и род его стал княжить в нашем селе.

А родительница сотни царевичей, когда возвращалась в долину, на берегу мутной реки спросила свиту: «Апсы тоумыш?» – то есть жива ли, есть ли вода? И новая обитель Владычицы Вод стала именоваться Тоумыш.

В десяти полетах стрелы от морского берега Тоумыш расширялась и образовывала омут. В Мутном Омуте и жила Владычица Рек. Именно в нашем селе было ее любимейшее местопребывание, и об этом знала вся страна. Раз в году, перед весенним праздником, грозной Владычице приносили в жертву юношу. Этого избранного юношу называли Долей Воды. Он знал об этом загодя и ходил из села в село, счастливый своим жребием. Во всех домах он встречал гостеприимство, лучшие девушки раскрывали ему свои объятия, что, впрочем, не мешало им потом выходить замуж.

Витязь Хатт, а впоследствии род его, ревностно следили за порядком жертвоприношений, как и было обещано. А когда жребий выпал сыну самого Хатта, и народ хотел было сделать исключение, миновать княжича, Хатт возразил: «Раз его выбрала судьба, не лишим его участи быть Долей Воды». И сын Хатта счастливо потупил глаза. Это был славный род охотников и воинов. Не успевал народ забыть подвиг предка, как потомок совершал еще более славный поступок.

А по Мутному Омуту расходились таинственные круги. Здесь было мглисто даже в полдень: бледно-зеленые ивы, корявая лозина и дикий фундук густо росли по обоим берегам реки, и все это, опутанное лианами, хмелем и сассапарелью, сплеталось над Омутом сводом, непроницаемым для солнечных лучей. На берегах рос также буйный папоротник. Он и сейчас там растет – не похожий на обычный, а влажный и словно еще более древний, чем доисторический.

Там и жила русалка, ее даже можно было видеть. Еще при мне рассказывали о ней очевидцы. И я им верю. Во-первых, эти люди совершенно бескорыстны, и нет основания им не доверять. С другой стороны, разве может чего-то не быть в бесконечном нашем мире? Все есть.

Все есть. Но пора уже и о нашем славном шумливом царе. Без его истории история русалки не будет полной.

Как только сто царевичей уничтожили друг друга в борьбе за престол, на погибель древним богам принял царство архонт Леон, племянник хазарского кагана и, таким образом, двоюродный брат по матери кесаря Льва Хазара. Он стал воскрешать когда-то зажегшуюся было в Абхазии, но вскоре погасшую идею единого бога. Из-за моря хлынули большеглазые скопцы. Сам Леон толковал народу святую веру, нередко пользуясь мечом как указкой. Он разрушил все языческие капища и построил храмы на их местах.

И стали прекращаться кровавые жертвы Владычице Вод. Первое время люди еще продолжали приходить в праздник весны к берегу реки, но несли уже чучело вместо юноши. Приходили ночью, а не радостным днем. Приходили виноватые: дескать, что тут поделаешь, гневается юный царь. Ведь он расширил наше царство далеко за прежние пределы.

В водах подвились первые лягушки.

Так началось постепенное превращение грозной Владычицы в простую русалку-адзызлан.

В довершение всего неутомимый царь Леон построил в нашем селе огромную, – в масштабах своего царства, – судоверфь и провел судоходный канал между реками Тоумыш и Акра.

– Благословишь ли ты канал, о Владычица? – спросил потомок витязя Хатта, местный князь.

– Не приду я туда, пусть там заквакают лягушки! – ответствовала она. Владычица не говорила на человеческом языке и с людьми изъяснялась знаками.

И вот, когда много позже царства не стало и каналом перестали пользоваться, он превратился в длинное прямое болото. Сельчане потребовали от князя Савлака, потомка витязя Хатта, засыпать канал. Но сами при этом работать не желали, предпочитая войны и походы. А мудрый князь Савлак медлил, опасаясь, что под видом осушителей болот снова придут нечистые. Он был страстный охотник, князь Савлак, на каждой скале стояла его охотничья тамга. Владычица Рек и Вод делала его стрелы меткими. Савлак медлил, а нетерпеливый народ проклял его род. Проклял тайком, продолжая признавать его княжеским. А болото засыпали только в наше время. По словам старца Батала, еще незадолго до революции священник Иоанн частенько часами простаивал на берегу болота и записывал в общую тетрадь разговоры лягушек.

Итак, Владычица Вод неотвратимо превращалась в простую русалку. Собственно, отсюда и начинается мой нехитрый рассказ.

В отличие от земных владычиц, которые сначала бывали милыми детьми, наливающимися девицами и только потом становились грозными и сладострастными женщинами, Владычице Вод суждено было пережить обратное: она сперва была величественной царицей, а затем превратилась в ребячливую и похотливую русалку.

Хотя страх перед ее силой в общем-то оставался – оставался вплоть до наших дней. Например, когда приводили в дом невесту, ее не отправляли по воду, не выполнив обряд поклонения русалке, чтобы та позволила невесте набирать воду, которую семья употребила бы без вреда. Женщин на сносях также не пускали к воде, чтобы русалка не заколдовала плод. После заката детям не разрешалось выходить на улицу, особенно к берегу реки, ибо тут старшие опасались, как бы русалка не нагнала на детей хворь.

Это была не обычная рыбохвостая европейская русалка – это была абхазская адзызлан. Ноги у нее как раз имелись, но только ступни их были повернуты пятками наперед. Вот почему, чтобы найти ее по следу, нужно было идти в обратную сторону. Она могла нападать на людей, мстя им за отчуждение и измену. Русалка не боялась огнестрельного оружия, не боялась и шашки, потому что могла ухватиться за ее тыльную сторону. Беззащитна она бывала только против обоюдоострого кинжала. Поэтому женщины, идя за водой, на всякий случай вооружались кинжалами. Но достаточно было и того, чтобы женщину сопровождал черный пес; так что на женщин она не нападала. Нападала русалка исключительно на мужчин. А мужчины, считая за стыд обнажать оружие против женщины, вступали с ней в борьбу. Но только при одном условии такая рукопашная схватка заканчивалась победой: русалку нужно было повалить на живот; на спину она, из-за вывернутых своих стоп, не падала.

Однажды охотник Акун-ипа из рода Хаттов схватился с русалкой на берегу Тоумыша; сияла луна, он победил адзызлан. «Если ты дерзнула напасть на меня, потомка витязя Хатта, то вот что тебе полагается», – сказал он, отрезал прядку от ее золотой косы и спрятал себе под шапку, таким образом поработив ее. Русалка воспылала страстью к победителю. Она показала ему десять пальцев, тем самым умоляя его сожительствовать с ней десять лет. Он отрицательно качнул головой, памятуя, что если заговорит, русалка, завидующая людям, способным выражаться словами, тут же ввергнет его в немоту. Она показала ему девять пальцев, но охотник Хатт снова отказался, памятуя о долге перед юной женой, которая ждала его дома. Русалка загибала каждый раз по пальцу, но охотник кивнул в знак согласия только после того, как она показала ему перекрещенный мизинец – полгода. Затем охотник заставил ее произнести уашхо – нерушимую клятву, доставшуюся нам от хаттов – родных братьев абхазов, погибших еще в древности от учености. После чего остался на полгода жить с русалкой – ровно столько, сколько, по его представлениям, мужчина, ушедший в поход, мог отсутствовать, не вызывая подозрений со стороны юной жены. В первый же вечер он пожалел, что срок уговора по его вине так краток, и впервые наутро охотник не приветствовал восхода солнца.

Но живя с русалкой, он истосковался по родному дому, и как-то, то ли через шесть месяцев, то ли через шесть лет, они прибрели к его хутору и занимались любовью на крылечке амбара. К утру они вздремнули, утомленные, и не заметили, как проснулась жена охотника и вышла к амбару набрать проса. Глазам ее предстала такая картина: русалка спала в обнимку с ее пропавшим мужем на высоком крыльце амбара, построенного на сваях. Длинные распущенные волосы русалки золотой волной ниспадали вниз, и концы их, колышимые ветерком, волочились в пыли, так что жене охотника на миг показалось, что волосы застыли, а амбар качается в разные стороны. Некоторое время она стояла, печально глядя на безмятежно спавших, а потом, осторожно приподняв косу соперницы, положила на крылечко рядом с ней и, не набрав проса, ушла в дом.

Русалка все это видела, она только притворялась спящей. Она немедленно встала и, не будя Акун-ипы, ушла прочь, навсегда из жизни супругов. И после этого она никогда уже не беспокоила никого из рода Хаттов и открывала женщинам этого дома секреты снадобий от болезней, которые она насылала на людей и на скот. А в доме Хаттов с этих пор никогда не заводили черных псов.

И осталась она внутри своего бессмертия – легкомысленная, одинокая, лишь изредка предаваясь тоске. В такие минуты она садилась на берегу Омута и бросала в мглистую воду маргаритки, наблюдая, как они медленно тонут. И все время перед ее глазами вставала одна и та же картина: женщина поднимает ее косу и кладет рядом с ней на крылечко амбара. И она вспоминала фигуру женщины, понуро идущей к дому, не набрав проса. И русалка вдруг ловила себя на том, что вздрагивала, как от холода: так ей становилось в эти минуты стыдно за трехсотлетней давности женское увлечение. Но тут же, быстро устав от умственного напряжения, она забывала и о женщине, и о непонятном ее поступке, выходила на солнце и начинала плескаться в воде, наблюдая радугу в брызгах. Однако и радуга почему-то пугала ее. Смущала русалку не эта радуга, а смутное предчувствие, что появится в ее существовании радуга другая, где все цвета будут грязнее. Русалка знала, что это будет знаком конца. Она была божеством и она была бессмертна, но знала, что вечность ее существования однажды может, остановившись, превратиться в один нескончаемый болезненный миг, подобный тому мигу, когда она вздрагивала, как от холода, от непонятного воспоминания трехсотлетней давности. Или что-то в этом роде. Но пока время не думало останавливаться.

Время обтекало тело Абхазии, особенно ее не меняя. Слава русалки затухала и сужалась, подобно кругам на поверхности Омута. Но только кругам, возвращающимся к центру, чтобы остановиться, замереть в исходной своей точке.

Только род Хаттов был всегда удачлив в охоте. А когда отгремели залпы революции, последний эксплуататор из рода Хаттов умер на руках растроганных крестьян. Многочисленный и передовой род Габба, когда-то служивший Хаттам, взял на воспитание двух сыновей князя. Один из братьев отделался нервным тиком, выросши, уехал в город, остался там, сделался человеком, но больше в селе не показывался. Другой же был в детстве уронен, остался на всю жизнь хромым, и звали его Наганом. Он был на редкость бестолковый человек, этот последний Хатт. Никакого уважения односельчан он не удостоился.

Но пора уже и о дачнике Григории Лагустановиче, который всегда был полезен для села.

Еще ребенком привозили его к нам в село. Бывало, бегает он по лужайке, собирает цветы, мама нежно кличет его, а Григорий Лагустанович все бегает, собирает цветы, и хоть бы раз замарал, касатик, свой белоснежный, взрослого покроя кителек. И теперь, когда он построил у нас дом и стал дачником, он говорит, что предпочитает жить здесь, а не в городском своем доме. «Пусть там Вахтанчик живет с матерью, а я люблю тут, с народом», – говорит он часто, останавливаясь у чьих-либо ворот по пути на рыбалку.

Пока русалка сидела, стараясь растолковать себе поведение жены охотника Акун-ипы, Григорий Лагустанович решил научить народ разводить зеркальных карпов. И тут его не устроило извилистое русло Тоумыша: оно проходило поодаль от его участка. И он однажды, подобно персидскому поэту Фирдоуси, выделил деньги на прорытие нового прямого канала, по которому вскоре побежали испуганные волны Тоумыша. Это было довольно далеко от Мутного Омута, и русалка не была потревожена в своем последнем уединении. Только в первое же наводнение река вернулась в прежнее русло, а канал вскоре превратился в болото. И в нем, прямом и длинном, заквакали лягушки – как в русле того древнего канала, на берегу которого сельский священник Иоанн в дореволюционное время записывал разговоры лягушек. Сельчане стали требовать от дачника засыпать канал, как когда-то их предки от князя Савлаака из рода Хаттов. Григорий Лагустанович тут же нанял бульдозеры, но выкопанная земля осела настолько, что ее не хватало на обратную засыпку. Пришлось везти с морского берега гальку. Море придвинулось еще на двести метров к нашему солнечному селу.

Море стало ближе, а на месте лесов, вырубленных для лесопильного завода, цвели плантации роз, герани, базилика и пачуля для эфирного завода. Русалка осталась совсем одна. Часто ночами она сиживала на проводах, которые приятно пощипывали ее бегущим по ним током, и при этом с неприязнью глядела на освещенное и веселое село.

Как-то утром русалка заметила человека, сидевшего с удочкой на берегу. Он был пухлый и важный, как фарфоровый божок. Казалось, он получал удовольствие не столько от рыбной ловли, сколько от того, что вот он сидит и культурно отдыхает, дышит свежим воздухом. Давно русалка не нападала на мужчин. И вдруг ей захотелось по-старинному созорничать, хотя стоял уже день, да и человек не казался ей привлекательным. А был это не кто иной, как дачник Григорий Лагустанович. Она подкралась к нему сзади, чтобы схватить за волосы, предвкушая, как он сейчас вскрикнет от неожиданности, и она тут же ввергнет его в немоту. Давно у нее не было жертвы. Русалка медлила. Обошла его и повисла перед ним. Рыба, между прочим, клевала, но человек в довольной задумчивости не замечал этого.

Русалка схватила его за волосы, увы, дачник ничего не почувствовал. Она пощекотала этого солидного человека под мышками. Дачник равнодушно полез в карман куртки за сигаретами. Она висела в воздухе прямо перед ним! Григорий Лагустанович спокойно прикурил от серебряной зажигалки и выпустил густой дым. Дым прошел сквозь тело русалки.

И тут только русалка поняла, что она не дана Лагустановичу в его ощущениях!..

В эту ночь русалка напилась соку хмельных трав с берега мутной реки. Она думала о том, что утратила не только власть, но и плоть. С печалью и ужасом осознавала она, что с исчезновением последнего слабоумного, который может поверить в нее и вообразить ее, она перестанет существовать.

Но даже в цивилизованных селах есть уголки неподвижной дремучести, которую не проймешь ничем. Замечено, например, что семьи, живущие на берегах мутных рек, отличаются несколько странным, сумрачным характером. Их глаза все время смотрят в лес. Старые предрассудки исчезают с первым светом электролампочки, но у живущих на берегу темной реки даже лампочка горит как-то тусклее.

А последний Хатт жил как раз на берегу такой темной реки. Он жил на берегу Тоумыша. Так что был для русалки еще последний Хатт.

Но Хатт не отличался трудолюбием и был не из домоседов. Когда его брат в городе стал человеком и о нем заговорили простые люди в автобусах, последний Хатт полюбил ездить в автобусах и, притаившись, слушать разговоры простых людей о брате. При этом он молча преисполнялся гордости. «Чего тут удивляться, что он хорош. А предки-то у него какие! Жаль, что брат у него никчемный», – слышал последний Хатт, но все равно преисполнялся гордости.

Потом он на некоторое время вовсе исчез с горизонта, работал на плавкране. Наконец, вернулся в дом и женился. Стал работать звеноводом на эфирном заводе. Пил.

Жена его была некрасивая, молчунья, но, к радости русалки, в некотором роде блаженная. И русалка внушила ей тайны трав. Явиться ей на глаза русалка не могла. Она и сама переставала верить в себя, ибо никто вокруг в нее уже не верил.

Но вот сам последний Хатт мало что унаследовал от своих предков. Даже фамилия у него была Габба. Так он был записан и в паспорте, и в шнурованной книге. У него бегало трое ребят – мальчик и две девочки. Он – последний отпрыск рода, который столько веков гордился тем, что предок Акун-ипа покорил русалку и сделал свой род на все времена удачливым в охоте. Отпрыск рода, которому русалка, верная клятве, никогда не делала вреда. И он, последний Хатт, никогда не пробовал охотиться, даже в детстве не имел рогатки. И он, последний Хатт, женившись, жену на моление русалке к Омуту не привел! И в пору беременности за водой отправлял! И в сумерки детей домой не загонял! Такой был пустой человек этот последний Хатт.

И никому не было дела до суеверий темной старины. Сельчане богатели, строили просторные дома, покупали автомобили. Но все-таки русалке разок-другой с радостью удалось заметить, что где-то глубоко, в тайниках сознания, у людей пока еще теплится мглистый страх. Как-то вечером она стала свидетельницей картины, которую мы опишем по порядку.

Алел закат. Экономистка хлебокомбината, гуманная и начитанная женщина, заметила, что среди скотины начинается сибирская язва, которая считалась болезнью от гнева Владычицы Рек. Тут бы ей побежать к сельскому терапевту и ветеринару доктору Гвалия, так нет! Она вспомнила, что жена Хатта знает средство от этой болезни. Экономистка молча зажгла огромную свечу и молча направилась по проселочной дороге.

К дому Хатта она шла безмолвная, как этого требовал обычай. Шла с горящей свечой по вечерней околице. Жена сельского активиста Махяла доила буйволицу и, увидев экономистку, так и замерла с выменем в руках и позволила буйволенку, который вырвался из рук тоже изумленного мужа, опрокинуть полное ведро молока. Экономистка шла, восторженная и отрешенная. За железной дорогой ей повстречались семеро ее сыновей. Они возвращались с моря, мирно покуривая. Увидев мать, мальчишки одновременно спрятали левые руки с папиросами за спину, не подумав о том, что этот одновременный жест выдает их еще больше. Но экономистка со свечой, словно жрица огня, прошла мимо них, глядя перед собой стеклянными, невидящими глазами.

Жена последнего Хатта тут же поняла ее. Тоже молча, как этого требовал обычай, она спустилась к Мутному Омуту, набрала воды и, не оглядываясь, понесла домой. Молча же нашла какие-то травы, свойства которых были известны чуть ли не ей одной. И приготовила снадобье.

Над этим хохотали и судачили в селе. Но скотина была спасена. Русалка торжествовала. Она-то знала, что это ее чары. А последний Хатт сказал жене:

– Что могут значить твои травы, когда люди в космос летают!

– Тише, тише, – пришла она в ужас от его слов. – Грех! – и повернулась в сторону Мутного Омута, словно желая удостовериться, что адзызлан действительно не слышала мудрствований ее дуралея.

А на другой день Хатту надо было пропахивать кукурузные ряды на приусадебном участке. Как и все «философы», он был неважный хозяин и, конечно, собственной лошади не имел. С раннего утра до полудня, пока солнце не начало палить, его сосед пахал сам. После этого он распряг лошадь и одолжил последнему Хатту. Хатт пахал под нещадным июльским солнцем. Несколько раз он приводил поить лошадь к заводи, где мы, дети, купались. «Не утоните, вы!» – говорил он и был в этом вполне нормален. А через несколько часов мы, дети, прибежали на шум.

С последним Хаттом случилось нечто вроде солнечного удара. Он вырывался из рук мужчин рода Габба. «Отпустите меня, там смеются и пляшут!» – умолял он. Но его не пускали. Он рвался туда, где не было ничего, кроме болотистого поля, да за ним Мутного Омута – обители русалки. В остальном он был благоразумен: вырываясь к веселью и пляскам, которые видел только он, хромая, он делал зигзаги, чтобы не задеть нас, детей. Мы это чувствовали и не боялись его. Мы боялись тех, кто его удерживал. А он плакал и просил: «Отпустите меня, там весело, там хорошо!»

Было жутковато видеть этот прорыв долгой тоски. Тоски, которая не давала ему обжиться в родном доме, заставляя то работать на плавкране, то ездить в автобусах, слушая разговоры о брате.

«Отпустите!» – просил он. Он вырвался, но ему дали подножку. Решив, что этого достаточно, чтобы окончательно выйти из себя, Габбы повалили его и начали бить. Вдруг, помнится, он на короткое время пришел в себя. «Не бейте, братья, сын видит!» – сказал он, хотя от страха и обиды ревел не только сын, ревели еще и две его девочки. «Сын же видит, что вы делаете?..» – сказал он очень ясным голосом. Но разве можно остановить крестьянина, когда он уже бьет!

Его связали и обливали водой из колодца. Собрались соседи. Они расположились в тени под грецким орехом и курили, вспоминая подобные случаи. Испуганная жена последнего Хатта увела испуганных детей. А он утихомирился и даже заснул.

Связанный, он лежал в луже воды, пока не пришел старец Батал. Старик подошел. Все встали, приветствуя его. Он спокойно полюбопытствовал, в чем дело. Ему объяснили.

«Сейчас же развяжите, собачьи вы сыновья!» – воскликнул он своим звонким голосом. Ему никто не перечил в нашем селе. Последнего Хатта развязали и уложили на лежанку. Вскоре он проснулся и оглядел соседей ясным, ничего не помнящим взглядом.

– Откуда вас столько набежало-то? – спросил он. Никто не ответил. Жена подошла, чтобы увести его.

Вдруг он все вспомнил и все понял. Красивое глуповатое лицо его исказилось в гримасе. Он всегда хотел быть своим в клане Габба, но оставался чужаком.

Он никого ни в чем не упрекнул, и позже все притворялись, будто ничего не произошло. Но в этот миг он ушел задумчивый и больше не вышел к соседям. Все встали и смущенно разошлись.

Вот эти два сельских события – факельное шествие сельской экономистки и краткое безумие последнего Хатта – подняли настроение русалки, тихо спивавшейся у речного прибрежья. Она тешила себя мыслью, что все-таки живет еще память о ней, хотя бы в нашем селе. О других селах она и не думала – она, которой когда-то поклонялся весь наш, в те давние времена обширный, край.

Русалке наскучило бессмертие – она хотела, чтобы ее видели и узнавали. Пусть не пугаются, лишь бы видели. И сны у нее были тревожные. Теперь ей часто снилась грязная радуга, которая превратит ее бессмертие в один нескончаемый мучительный миг. Русалка не боялась ничего, но кому приятно видеть плохие сны! Она-то думала, что все, что могло произойти, уже произошло, и ничему новому не быть. Но и новое подкралось незаметно.

Это было в то утро, когда Григорий Лагустанович с двумя соседями пошел удобрять свое кукурузное поле, которое находилось чуть повыше его усадьбы. Небольшое поле ему выделялось самими крестьянами, как патриоту села.

Соседи не позволили пожилому Лагустановичу работать на солнцепеке, – после случая с Хаттом они были к этому особенно внимательны, – и Лагустанович сидел в тени, поминутно благодаря крестьян, пока те подсыпали под кукурузные стебельки особое снадобье из бумажных мешков, от которого кукуруза буйно росла и лучше плодоносила.

Когда работа была закончена, осталось два мешка лишних. Чтобы они не валялись в поле, Лагустанович и его друзья решили высыпать остаток в Тоумыш. Вещество было такое белоснежное, такое привлекательное, что хотелось попробовать его на вкус. Прикоснувшись к воде, оно мгновенно растворялось – так мгновенно, словно и не было этой красоты. И тут же ноги крестьянина, который высыпал удобрение, стоя при этом по колено в воде, почувствовали, что вода стала холодной-холодной, словно горный поток. Что-то странное, разрушающее привычное отношение к вещам, было в этом мгновенном переходе материи в бесплотное свойство.

– Вот и все, – сказал между тем Лагустанович.

И все трое, мирно переговариваясь, пошли к дому Лагустановича. Там их ждало сытное угощение. Потом, переодевшись, они собирались выйти на сельский праздник.

Дома, пока накрывали на стол, Лагустанович пригласил соседей посмотреть пруд – он все-таки развел карпов. Соседи уже видели этот замечательный пруд, но пошли еще раз. Подойдя близко, они нашли пруд совершенно зеркальным. Тут только они сообразили, что высыпали удобрение сверху по реке. Глупые карпы всплыли все до одного. Только малую часть удалось сбыть в дорресторан, да и то за бесценок. Остальное пришлось скормить свиньям. Есть отравленную рыбу Лагустанович соседям не посоветовал.

А пока Лагустанович сказал:

– Ну и черт с ними! Стоит ли расстраиваться. Поедим и выйдем на праздник.

В деньгах он особой нужды не имел, жаль было только затраченного труда.