Текст книги "Абхазские сказки и легенды"

Автор книги: Игорь Хварцкия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

По книге: Ф. Ф. Торнау. Воспоминания кавказского офицера (Донесения разведчика царской армии) М., 1864.

Федор Федорович Торнау происходил из прибалтийских (курляндских) баронов. Офицер-разведчик, он был заброшен на Кавказ. Встречая его, горцы не спрашивали о цели его приезда в Абхазию. Но все же любопытные стали интересоваться личностью Торнау.

«Одним из них был Кац Маргания (Маан) – первый сподвижник владетельного князя Абхазии, генерал царской армии. Внимательно следя за Торнау, этот „тонкого ума“ человек догадывался о секретной миссии последнего. На отрицания же русского разведчика Кац отвечал: „Ты – молодая лиса, а я – старый волк, напрасно станем друг друга обманывать“, и предупреждал: „Побереги свою голову, она нужна тебе для другого дела… Багаркан-ипа Маршания хвалился тебя поймать и привезти в Цебельду живого или мертвого, если ты не перестанешь ездить по Абхазии, и прибавил, что он позволит надеть через плечо прялку вместо ружья, если не сдержит своего слова“. Между прочим, Торнау однажды в лесу столкнулся с отчаянным абреком, но разведчику удалось ловко уйти от него неузнанным.

…Торнау беспрестанно менял цвет лошадей и цвет черкески».

Г. А. Дзидзария. Ф. Ф. Торнау и его кавказские материалы XIX века. М., Наука, 1976.

РАССКАЗЫ СОВРЕМЕННЫХ АБХАЗСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Михаил Лакербай
Отец и сын

Рождаются все люди одинаково, а умирают по-разному. Никогда не спрашивают, как родился человек, а всегда спрашивают, как он умер. Поэтому нужно прожить жизнь и умереть так, чтобы близким не пришлось краснеть за тебя.

Об этом не раз напоминал детям их учитель – всеми уважаемый Царгуш Мамат.

К нему-то в горное село Куламба и отдал на воспитание Дбар Рабыдж своего единственного сына Таиба. С тех пор прошло шестнадцать лет. Таиб за это время видел своих родных только несколько раз. Но вот скоро должно было состояться его торжественное возвращение в родной дом.

Но этому не дано было свершиться!

Во время одного из разбойничьих набегов на село Куламба Таиб был смертельно ранен. Узнав о несчастье, Дбар Рабыдж отправился к сыну.

Когда Таибу сообщили о приезде отца, он собрал последние силы и встал на ноги, в знак уважения к отцу. Раны его от напряжения раскрылись, хлынула кровь, и юноша на глазах у отца скончался.

Тогда опечаленный Дбар Рабыдж сказал:

– Был бы из него настоящий человек, жаль, погиб рано.

Перевод С. Трегуба.

Михаил Лакербай
Осечка

У молодого джигита Адамура была невеста Айша. Далеко разнеслась слава о ее красоте и обаянии. Был у Адамура младший брат, двадцатилетний Шахар. Как и Адамур, Шахар слыл лихим и отважным джигитом. Сердце Шахара опалила красота невесты брата. Если бы не Адамур, кто бы мог сравниться с Шахаром? Разве не лучший в округе жених? Но брат, статный Адамур, встал соперником на его пути, и Шахару оставалось только тайно вздыхать по Айше.

Адамур знал о том, что творится в душе брата, но ни разу ни Шахар, ни Адамур не заговорили об этом, ибо закон гор строг, и юноша, проболтавшийся о своих чувствах, слывет недостойным джигитом.

Шла война с чужеземцами, напавшими на абхазские селения. Оба брата провели ночь в передовом охранении. Настало утро, когда их сменили, и они направились на отдых в общую землянку.

Братья шли по узкой горной тропинке, которая вилась меж скал. Как подобает старшему, Адамур шел впереди.

Жестокое искушение овладело Шахаром.

«А если… убить его? Один только выстрел – и брат скатится в пропасть… Никто не узнает – и Айша, станет моей…»

Шахар вынул пистолет из кобуры… Спокойно шел впереди Адамур. Шахар прицелился и спустил курок… Выстрела не последовало: пистолет дал осечку.

Но легкий, щелкающий звук дошел до слуха Адамура. Он быстро обернулся – и понял все: Шахар поспешно прятал пистолет в кобуру.

Адамур спокойно продолжал свой путь.

Молча они вошли в землянку. Оба проголодались и с жадностью набросились на еду.

Когда же они насытились и собрались улечься на отдых, Адамур достал свой пистолет и, протягивая его брату, сказал:

– Возьми, Шахар. Этот вернее: не даст осечки!

Перевод С. Трегуба.

Михаил Лакербай
Пушинка

«Нет, не пойду к ним больше. Это плохо кончится», – в сотый раз твердил себе Хиб Шоудыд, возвращаясь от Харази Манчи домой.

Но другая неотступная мысль помимо воли преследовала его: «Пойдешь, непременно пойдешь. Ты ведь не можешь не пойти, ты не в силах устоять – слишком соблазнительна и прекрасна Шазина».

В нем боролись два чувства: неудержимая, растущая день ото дня страсть к Шазине и чувство долга перед мужем ее – Манчей. Манча всегда так искренне, так доверчиво относился к нему. Но чары Шазины не давали Шоудыду покоя, его страсть вспыхнула с такой силой, что он почти утратил власть над собой.

Было поздно, когда Шоудыд подошел к своему дому. Все спали. Не зажигая свечи, чтоб никого не будить, он тихо разделся и юркнул в постель. Долго не мог он уснуть: образ Шазины продолжал преследовать его, и страсть бушевала в его сердце.

«Что же будет?» – спрашивал он себя, и мрачные мысли одна за другой теснились в его разгоряченном мозгу. Он думал, решал и снова думал. Наконец перед самым рассветом, приняв, очевидно, окончательное решение, он забылся тяжелым сном.

Несколько дней не видели его Шазина и Манча.

Их удивило его отсутствие: прежде не было дня, чтобы Шоудыд под тем или иным предлогом не зашел к ним. Наконец он явился.

После обычных приветствий Шоудыд сказал:

– Арстаа Маф, пастух из Чегема, передал, что на скале Багада бродит огромный, как буйвол, медведь. Я решил поохотиться. Ты не пойдешь со мной? – обратился он к Манче.

– С радостью, – отозвался тот. – Давно я мечтал помериться силами с таким знатным гостем. – И весело обратился к Шазине: – Если удастся с ним встретиться, ты будешь по утрам, спуская ноги с кровати, ступать на мягкую и пушистую медвежью шкуру. Ведь она покроет весь пол в твоей комнате!

– Правда? – лукаво улыбнулась Шазина. – А если с медведем не справитесь? – И она уже с тревогой посмотрела на мужа.

– Ну что ты! У скалы Багада и моста через пропасть очень удобно будет перехватить зверя, – успокоил жену Манча. – Скорей же собирай меня в путь! Ведь это займет у нас не меньше двух дней? – спросил он Шоудыды.

– Да, конечно.

Шазина быстро собрала все, что нужно, и проводила охотников, пожелав им успеха.

Был уже полдень, когда друзья прошли багадский мост и достигли скалы. Они не стали делать привала: не было еще нужды в отдыхе, к тому же обоим хотелось как можно скорее встретиться с медведем, пока он не ушел в горы. И они начали подъем.

– Он, должно быть, пришел сюда из Амткял, – карабкаясь на скалу, сказал Манча. – Там водятся дикие медведи.

– А возможно, из Журги, – отозвался Шоудыд.

Охотники долго брали крутой подъем.

– Мне хорошо знакомы эти места, – заметил Манча. – Здесь я часто бывал во время охоты. Знаешь, с долин сюда долетают пушинки. – Манча указал на облака белых пушинок, окутавших скалу.

– Это тополя цветут внизу в долинах. Иногда здесь пушинок плавает такое множество, что они мешают разглядеть дичь.

Друзья добрались наконец до небольшой каменной площадки. Они приставили ружья к скале и присели отдохнуть. Кругом высились дикие кручи, кое-где поросшие мхом и мелколесьем. Далеко внизу, в долинах, виднелись тополя, и пушинки белыми облаками подымались к небу. В глубокой низине клокотал Кодор, глухо доносился сюда шум его бурных вод.

Манча вытянулся на спине.

– Ты не очень вытягивайся, – с напускной озабоченностью предупредил Шоудыд. – Не удержишься и сорвешься в пропасть. Далеко ли до беды?

А сам подумал: «Тогда б дело обошлось значительно проще».

– Пустяки! – беспечно ответил Манча. – Помню, на совершенно отвесной и голой скале Эрцаху я загнал серну и взял живьем. Если я там не сорвался, то уж тут наверняка не сорвусь. Здесь по сравнению с Эрцаху – ровное поле.

Он засмеялся.

– «Несчастье может оказаться и в ахампале»[75]75
  Ахампал – ком вареного теста.


[Закрыть], – привел Шоудыд абхазскую пословицу.

– Здесь не случится несчастья, – спокойно ответил Манча.

Но несчастье все же случилось.

Глубокой ночью Шоудыд сообщил жене Манчи Шазине страшную весть о гибели мужа. На ее горестные крики и причитания собралось все село.

Возле Шазины сидел Шоудыд и скорбно рассказывал людям:

– Он погнался за серной в горах. И не успел я подойти, как он сорвался со скалы и полетел в пропасть.

Люди отправились в горы, обыскали все кругом, но не нашли тела Манчи. Все решили, что он упал в узкую щель меж утесами в непроходимую пропасть.

Целый год горевала Шазина по мужу. Целый год ходил к ней Шоудыд. Как он был предан памяти друга! Как он был добр, как щедр, как умел одарить несчастную вдову, сколько проявлял внимания и чуткости!

Шоудыд сумел понравиться ей. Исподволь, обдуманно готовил он почву, – и настал день, когда Шоудыд признался Шазине в любви и предложил выйти за него замуж.

Не сразу согласилась Шазина. Верная памяти мужа, долго колебалась она. Но, уступив уговорам родных и друзей, в конце концов дала согласие. Через месяц Шоудыд ввел в свой дом столько лет любимую женщину.

Безмерно ласковым и внимательным мужем был Шоудыд, и Шазина привязалась к нему.

Так прошел год.

Как-то Шоудыд заснул на веранде. Рядом сидела Шазина и берегла его сон. Шоудыд спал неспокойно, что-то бормотал и вдруг проснулся.

В воздухе носилось множество белых пушинок от цветущих неподалеку тополей.

– Сколько пушинок! – тревожно произнес Шоудыд, глядя ввысь.

– Да, – отозвалась Шазина, подняв глаза к небу.

– Сегодня почему-то их особенно много, – повторил так же тревожно Шоудыд.

– Да, много, – сказала, улыбнувшись ему, Шазина. – Ты даже говорил об этом во сне. Я прислушалась, но ничего не могла разобрать, кроме слова «пушинка». Ты повторил его несколько раз. Ты видел пушинки и во сне?

Женщина погладила его красивый открытый лоб, словно желая прогнать видение. Шоудыд притянул ее к себе и поцеловал…

– Да, – сказал он. – Я видел во сне пушинку.

– Пушинку? Только одну?

– Только одну, – ответил он и закрыл глаза. – Большую и очень страшную.

– Чем же страшную? – удивилась Шазина, нежно гладя его лицо.

– Не спрашивай, дорогая.

– Почему же?

– Нельзя. Этот сон, вернее, пушинка натолкнула меня на неприятное воспоминание.

– Тогда ты непременно должен рассказать мне все, – настаивала Шазина.

– Но ты не разлюбишь меня?

– Я могу разлюбить тебя только за настоящее. За прошлое – нет.

– Но поймешь ли? Простишь?

– Прощу. Ведь все это было раньше? До того, как я стала твоей?

– Ну конечно же, раньше. К тому же я это сделал, – Шоудыд понизил голос, – только из-за любви к тебе.

– Тем более!.. Расскажи!

Шоудыд закрыл глаза.

– Я полюбил тебя давно, – тихо заговорил он. – Помнишь, Шазина, как часто я бывал у вас? Я сходил с ума от страсти к тебе, я ревновал и страдал, видя, как Манча ласкает тебя и ты отвечаешь ему… И пришла пора, когда я понял, что не могу жить без тебя, что, если ты не станешь моей, я сойду с ума. И тогда я понял всю глубину народной поговорки: «Не узнает счастья один, если не умрет другой». И я решил…

Он умолк, страшась своих слов.

– Ты решил? Что? – услышал он Шазину. – Что же дальше?

Долго молчал Шоудыд.

– В ту ночь я сказал неправду, – с трудом выговорил он. – Манча погиб не случайно. Мы действительно поднялись на скалу Багада и, устав, сели отдохнуть на ровной площадке. Манча вытянулся на спине. Я воспользовался…

Шазина вздрогнула. Она убрала свои руки, обнимавшие мужа, и схватилась за голову.

– А над скалой, помню, как сейчас, – продолжал Шоудыд, – летели пушинки… Над скалой и над нами… «Зачем ты убил меня? – спрашивал он, умирая. – Что я сделал тебе плохого?» – говорил он и смотрел мне в глаза. Я не выдержал его взгляда и отвернулся. «Понимаю, – сказал он, – я догадывался… Значит, я не ошибся… Ты любишь Шазину… Я знал, я это видел… по твоим глазам… когда ты приходил к нам и смотрел на Шазину… Теперь ты убил меня… Ты думаешь, никто никогда не узнает? Нет, пушинки, вот эти пушинки расскажут все обо мне! Преступление, а особенно подлое, никогда не скроешь… И в поговорке сказано: „Если не выдадут люди – выдадут листья“. Я умру, но увидишь, – тут последние судороги прошли по его телу, – пушинка выдаст тебя…» Он умер. Я столкнул его в пропасть.

Шоудыд выпрямился и глотнул воздух, точно задыхался. Потом сказал:

– А сейчас мне привиделся сон. Будто мы сидим с тобой в тени большого тополя… И вокруг пушинки… Мы с тобою смотрим и любуемся ими… Вдруг одна пушинка стала расти, подлетела к нам, и из нее выглянуло лицо Манчи. В его больших сверлящих глазах я прочел: «Зачем ты убил меня? Если не люди, то пушинка, пушинка выдаст тебя…» А потом пушинка улетела, стала маленькой, смешалась с другими. Я смотрел ей вслед, но не мог отличить ее от других и все звал: «Пушинка, пушинка!..»

Не поднимая головы, безмолвно сидела Шазина.

– Я ведь это сделал из любви к тебе… Страсть помрачила мой разум. Только так я мог добиться твоего сердца. Ты простишь мне, Шазина? – в отчаянии молил Шоудыд. Он протянул к ней руки, пытаясь обнять.

Но Шазина оттолкнула его.

– Такую подлость никто не простит! – Она поднялась и пошла в пацху.

Шоудыд откинулся на подушки.

– Встань! – крикнула Шазина, тотчас показываясь на пороге с ружьем. – Получай, что заслужил! Мщу за Манчу!

Перевод С. Трегуба.

Фазиль Искандер
Пастух Махаз

У него было семь дочерей и ни одного сына. А он очень хотел иметь сына, которому можно было бы оставить хозяйство и скот, который бы стал его, пастуха Махаза, продолжением в будущей жизни, когда Махаза уже на этом свете не будет.

После каждой дочери он ждал сына, старался зачать сына, но у него рождались только дочери, и после четвертой он в глубине души перестал верить, что у него может родиться сын, и с вялым любопытством ждал, чем окончатся очередные роды жены, хотя и теперь помимо его разума и воли в сознании теплилась надежда: а вдруг повезет?

Но не было случайного везения. Семь раз одна за другой шли дочери, семь богатырских дочерей родила ему неутомимая жена Маша, из которых старшая была уже замужем за сыном мельника, а младшие еще только ковыляли по двору.

После седьмой девочки он смирился с тем, что у него не будет сына. Видно, там, наверху, тот, кто решает, каким должен быть урожай кукурузы в этом году, чью именно корову медведь должен выбрать в стаде и зарезать, каким краем села должна пройти туча, наполненная гибельным градом, как мешок камнями, и когда именно должен прорваться этот мешок, словом, тот, кто решает все это, отметил там у себя, в небесной книжице, что надо пастуху Махазу не давать зачать мальчика, и приставил следить за этим одного из своих ангелов-слуг.

И хотя чегемцы не раз объясняли ему свою теорию чадотворящих форм, то есть, что бывают такие женщины, которые носят в себе две чадотворящие формы, формы мальчика и девочки, а есть такие, внутри которых только одна чадотворящая форма, вот она и лепит себе только мальчиков или только девочек, он, пастух Махаз, считал все это глупым предрассудком. Когда разговор заходил на эту тему, он всегда насмешливо улыбался и кивал на небо:

– Все в его руках… Если он захочет, женщина и медвежонка родит…

Был Махаз человеком мирным и молчаливым, жил в основном на колхозной ферме, вдали от людей. Дома бывал мало, за целое лето, бывало, спустится раз или два с альпийских лугов, чтобы помыться как следует да сменить белье, да сделать по хозяйству кое-что, и – снова в горы.

Весной и осенью бывал чаще. Весной вспахивал и засеивал приусадебный участок, а осенью собирал урожай кукурузы и винограда, готовил вино; его, в основном, распивали многочисленные гости его жены, которых он терпеть не мог, но вынужден был примириться с ними ввиду неукротимого жизнелюбия и гостелюбия жены.

Если его обижал кто-нибудь из колхозного начальства или соседей, Махаз никогда не находил, что ответить на обиду сразу, и угрюмо замыкался, а обида, бывало, через много дней вырывалась иногда в совершенно неожиданном месте.

Так, однажды на альпийских лугах, когда одна коза забралась на слишком отвесную скалу, откуда могла сорваться и погибнуть, он не только не поленился вскарабкаться на эту скалу, но, поймав ее за одну ногу одной рукой, другой избил вырывающуюся и ничего не понимающую козу, что было опасно не только для жизни козы, но и для его собственной жизни.

Эта экзекуция была ответом на приказ правления колхоза взыскивать с пастухов стоимость скота, погибшего от стихийных сил. Приказ этот был вызван тем, что слишком много скота погибало на летних пастбищах. Летом на альпийских лугах, вдали от всякого начальства, пастухи нередко резали скот для себя, списывая его потом на стихийные бедствия. Так что приказ этот был справедлив по отношению к тем пастухам, которые злоупотребляли доверием, но был несправедлив по отношению к Махазу, который никогда такими делами не занимался. Таким образом, избивая козу, пасущуюся на слишком рискованном месте, он отводил душу, даже как бы вступал в полемику с правлением колхоза.

Четыре года тому назад жена его отправила в город старшую, после вышедшей замуж, дочку Маяну, чтобы она там окончила абхазскую десятилетнюю школу. В Чегеме была только семилетка.

И хотя сам Махаз был против этой поездки (он считал, что семилетней учебы вполне достаточно для девушки), ему пришлось уступить настояниям жены. Могучую девушку снарядили, как могли, дали ей в руки красный фанерный чемодан, с которым тетя Маша сама когда-то перебралась в Чегем, и отправили в город.

Хотя в городе жила сестра Махаза, девушку поместили у дальнего родственника тети Маши, работавшего в магазине и готового вот-вот лопнуть от полноты достатка. Так говорила о нем тетя Маша.

Кстати, в городе был интернат для таких вот молодых людей из дальних сел, но Маша считала, что отдавать девушку в интернат в городе, где родственник лопается от достатка, было бы смертельным оскорблением не только ему, но и всем родственникам тети Маши.

Между прочим, родственник этот никогда Маяну в глаза не видел и как-нибудь пережил бы ее самостоятельное пребывание в Мухусе. Тем не менее этот маленький красавчик, умевший ловко обделывать свои дела, весело и охотно принял у себя в доме свою многоюродную племянницу.

Он почти сразу стал за ней ухаживать, нагло выдавая свои знаки внимания за внезапно вспыхнувшие родственные чувства. Эта могучая девушка с гор ему понравилась. К несчастью, он тоже понравился Маяне, хотя она этого не осознавала.

Она давно себе вымечтала образ богатырского мужчины, который ей когда-нибудь встретится и которого она полюбит на всю жизнь. Так что ухаживания «хохотуна-кукленка», как Маяна его называла про себя, она не принимала всерьез.

Однажды в городе она встретила целую дюжину богатырского роста молодых людей. Сердце ее замерло в груди: показалось, что она встретила представителей племени ее будущего жениха. Даже подумалось, что будущий ее жених может оказаться одним из этих парней. Замирая от волнения, она пошла за ними, стараясь идти незаметно, и вскоре они пришли на городскую баскетбольную площадку. Увидев, что они, как дети, отнимают друг у друга мяч, и поняв, что они не могут представлять единое племя богатырей, она разочаровалась в них и ушла домой.

Жена Шалико, так звали родственника Маяны, довольно часто уезжала в село к своим близким: то на свадьбу, то на похороны, то навещать больных. В таких случаях она просила Маяну присматривать за детьми, что Маяна делала умело и охотно, потому что в доме у себя была приучена нянчиться со своими младшими сестренками.

Маяна добросовестно кормила и укладывала детей, – их было двое, – снисходительно отмахиваясь от своего маленького дяди, пристававшего к ней.

– Ну до чего ж ты мал, – говаривала она иногда, откладывая тетрадь или книгу, чтобы взглянуть на него, вертевшегося рядом, норовя поцеловать ее или приобнять.

– У маленькой кукурузы початок большой, – говорил он ей весело.

– Не всегда, – уточняла Маяна, подумав и совершенно не понимая его темных острот.

В этом месте он почему-то начинал хохотать, и Маяна, смущаясь, чувствовала, что ей приятно ее собственное смущение.

– Смотри! – грозила она ему кулаком. – Если покусишься, черепушку проломаю…

В знак полного признания своей слабости в ответ на ее слова он, как в кино, подымал вверх руки. «Бедняга», – думала о нем Маяна, чувствуя свое нешуточное превосходство над ним в физической силе.

Но то, что должно было случиться, случилось. В ту ночь, пользуясь отсутствием жены, уехавшей на сороковины умершего родственника, он полез к Маяне в постель. Сначала Маяна легко отбивалась от него, приговаривая:

– Ну до чего же хитрый!.. Господи, какой хитрец… Вы посмотрите, чего надумал этот бесенок…

«Да я его в случае чего одной рукой придушу», – думала она. И в то же время этой же рукой с силой прижимала его к себе, тем самым, как ей казалось, показывая ему, как она будет его душить в случае надобности.

Бедняга Маяна не знала, что с природою шутки плохи, да она сама была частью этой природы, и что тут удивительного, если она этого не понимала.

Через час, расплатившись за ее невинность клоком волос, вырванным из его головы, недодушенный родственник ушел к себе в комнату. Маяна поплакала, поплакала и покорилась своей новой судьбе.

Жена Шалико продолжала время от времени навещать своих родственников…

Через четыре месяца бедная Маяна, бросив школу, внезапно возвратилась домой, неся в руке свой красный фанерный чемодан, а в животе плод этого ужасного хитреца.

Тете Маше кое-как удалось замять эту историю, и бедняга Маяна, выплакав все глаза, поняла, что теперь на богатыря нечего рассчитывать. Через год по настоянию матери она вышла замуж за довольно старого человека, жившего в соседнем селе. Маша называла его не старым, а почтенным человеком.

Почтенному человеку было под семьдесят лет, и по слухам, которые распространяли чегемцы, ссылаясь на верные источники, Маяна в первую же брачную, ночь сломала своему почтенному мужу два ребра, которые до конца жизни так и не срослись.

Но опять же, если верить чегемским слухам, старик оказался на высоте, потому что будучи человеком со сломанными ребрами, успел зачать, по крайней мере, еще двух детей, если только первого ребенка, как предполагали чегемцы, он успел зачать до того, как треснули его ребра. Всего же у него родилось три ребенка, причем, что опять же отмечалось чегемцами, первой родилась девочка, а двое других оказались мальчиками.

Отголоски этих слухов доходили до отца Маяны. Он прислушивался к ним и, сопоставляя с явью, решил, что там, наверху, старика наградили мальчиками за проявленное мужество. Все же нелегко в его возрасте, да еще со сломанными ребрами, взнуздать такую могучую девушку, как его Маяна.

Тетя Маша думала, что муж ее ничего не знает о том, что случилось с Маяной. Во всяком случае до поры так думала. До той поры, когда однажды, сидя перед костром в мокрой одежде, весь в клубах пара, он вдруг пробормотал то, о чем не переставая думал многие дни и многие ночи:

– На старичишке решила зло сорвать… Ты бы в городе кой-кому ребра пересчитала…

Тетя Маша, тяжело вздохнув, промолчала, и больше к этому ни прямо, ни намеками они не возвращались.

Кстати, когда Маяна выходила замуж, городской родственник тайно через людей передал подарок для Маяны: новые туфли, драповый отрез на пальто и тысячу рублей денег.

Подарок, что ни говори, был богатый, и Маша втайне от мужа, что сделать было легко, переправила его дочери. Маяна не приняла ничего, велев передать матери, что туфли ей и так малы, а подарок она все равно брать не будет.

Прошло три года, в течение которых Маяна благополучно рожала своих детишек, а чегемцы поутихли, во всяком случае перестали гадать о состоянии ребер ее старого мужа.

К этому времени у тети Маши созрел план: послать в Мухус на бухгалтерские курсы следующую за Маяной дочку, Хикур. Сам председатель колхоза надоумил ее, сказав, что он выхлопотал в райкоме местечко на этих курсах, чтобы послать туда кого-нибудь из чегемцев.

Когда слухи об этом дошли до колхозной фермы, Махаз, никому ничего не сказав, покинул ферму, спустился по верхнечегемской дороге, обогнул свой дом, спустился в котловину Сабида и, подойдя к молельному ореху, дал клятву выпить кровь того, который в городе или в любом другом месте покусится на его дочь Хикур.

Дав клятву, Махаз успокоился и по дороге на ферму заглянул домой. Он не только успокоился, он просто не мог унять тайного ликования, охватившего его душу. Когда жена выложила ему свои соображения по поводу Хикур, он ей ответил:

– Хоть к дьяволу в пекло посылай! Я сейчас был у молельного ореха и дал клятву выпить кровь того, кто покусится на мою дочь…

– Авось не покусится, – ответила тетя Маша. – Да и жить она будет в общежитии, хотя этот наш злодей так и лопается от достатка…

Так и уехала следующая дочка тети Маши, еще более могучая и цветущая девушка Хикур. Она поступила на бухгалтерские курсы, хорошо училась, жила в общежитии, но сердце юной горянки (о чем никто не подозревал) пылало яростной жаждой возмездия. Она была еще девочкой, когда ее обжег слух о том, что случилось с Маяной. Ни разу никому из взрослых не показав, что она знает о случившемся, Хикур страдала и вынашивала мысль о справедливой мести.

Бедняга Маяна была слишком доброй и доверчивой, а этот негодяй ее обманул. О, если бы Хикур была на ее месте, она бы показала ему! Она бы свернула ему голову, как цыпленку!

Хикур хорошо училась на курсах и в свободное время гуляла по городу, надеясь наконец встретиться с совратителем своей сестры и как-нибудь отомстить ему.

Внешность его она запомнила еще с тех пор, как Маяна училась в городе. Тогда она приезжала с отцом на базар продавать грецкие орехи. Они два дня пробыли в городе и несколько раз видели своего веселого родственничка.

Она ожидала, что, приехав учиться в город, где-нибудь обязательно встретится с негодяем. Но вот прошло уже несколько месяцев, а он ей нигде не попадался. Было так удивительно, что Шалико ей нигде не попадается. Она ждала этой встречи, чтобы отомстить ему, хотя сама ясно не могла представить, как именно она ‘будет мстить.

Первым делом надо было его как-нибудь повстречать. Хикур стала прохаживаться по улице, где он работал. Однажды он прошел мимо нее с каким-то товарищем. Он не заметил или не узнал ее. Это еще больше подзадорило девушку, и она стала чаще прохаживаться по этой улице. Однажды, когда Шалико шел ей навстречу, поигрывая связкой ключей от магазина, они столкнулись, и он ее узнал.

– Послушай, да не сестричка ли ты Маяны? – спросил он удивленно и ничуть, как она заметила, не смущаясь.

– Вроде бы, – ответила Хикур, как ей казалось, язвительно.

– Ну и растете же вы, – сказал он, с удовольствием оглядывая ее обильную цветущую плоть.

– Кто вверх растет, а кто в землю, – отвечала она, намекая на его коварство.

– Да ты, я вижу, бойкая! – сказал он, продолжая оглядывать Хикур.

– Уж не Маяна, – отвечала она с грозным намеком, но он сделал вид, что ничего не понял.

– И Маяна была хороша, – возразил он примирительно. – Слава богу, вышла замуж… Как отец?

– Дал клятву перед молельным деревом, – сурово ответила Хикур, – выпить кровь того, кто покусится на меня…

Она почувствовала, что в городе, где бегают машины и громоздятся большие дома, клятва отца звучит неубедительно.

– Да кто ж тебя такую тронет! – радостно воскликнул он. – Да ты же сама, небось, кого хочешь убьешь!

– Пусть только покусится, – отвечала Хикур важно, и он рассмеялся.

Он пригласил ее заходить, и через несколько дней она пришла к ним в дом. Хикур решила, что это нужно для ее будущей мести. Жена Шалико очень обрадовалась ей и, вспоминая Маяну, все удивлялась ее внезапному отъезду, из чего Хикур заключила, что она ничего не знает о случившемся с сестрой. «До чего же хитер», – думала Хикур, глядя на своего родственничка, весело мельтешившего перед ней.

Она стала приходить к ним в дом. Хикур решила подпустить его поближе и, когда станет ясно, что он покушается на ее невинность, убить или, еще лучше, навеки изуродовать. Теперь жена Шалико сама, уезжая куда-нибудь, приглашала Хикур присмотреть за детьми, и та приходила и оставалась ночевать, ни на мгновение не забывая о своем замысле.

Хикур кормила, укладывала детей спать (теперь их было трое), и все думала о предстоящей мести, и все не могла выбрать способ – самый внушительный и беспощадный.

Она еще не могла решить, на какой именно стадии ухаживания может с полным правом проломить ему череп, задушить или навеки изуродовать. Дальше поцелуев он пока не шел, а Хикур считала, что этого вроде недостаточно, чтобы задушить человека или, скажем, проломить ему спину, чтобы он сделался горбуном. По ночам, обдумывая этот способ мести, она язвительно улыбалась, представляя, как он, и без того маленький а теперь сгорбившись, едва торчит над прилавком своего магазина.

А Шалико между тем ждал, когда Хикур привыкнет к его поцелуям и ласки его вызовут в ней ответную вспышку чувственности.

Никаких укоров совести по поводу судьбы Маяны он не испытывал. Он решил, что все кончилось благополучно. Он хорошо одарил Маяну, а то, что она вышла замуж за старого человека, так это их дело. Мало ли в деревнях выходят замуж за стариков?

Наконец наступила ночь, когда они снова остались в доме одни, и каждый про себя решил, что этой ночью все случится. Уложив его детей, Хикур не стала засиживаться за учебниками, а отправилась спать, чутко прислушиваясь к тому, что происходит в доме.

Шалико долго не приходил, и она решила: ждет, чтобы дети крепче уснули. Или ждет, чтобы она уснула? Ну нет, этого не дождется! Примерно через час он погасил свет и, разувшись, тихонько вошел в ее комнату. Хикур лежала не шевелясь.

Она вдруг почувствовала, что боится его нерешительности. Он стоял у дверей и смотрел на кровать, где, замерев, лежала Хикур, боясь, что он испугается и уйдет.

Она чувствовала в себе силы и способность выполнить то, что задумала, если что-нибудь услышит. Теперь Хикур окончательно утвердилась в мысли, что задушит проклятого совратителя, зажав подушкой ему лицо.

Он тихонько подошел к кровати и присел рядом. «Я прижму его подушкой, – думала Хикур, тихо ликуя. – Я буду давить его этой подушкой, пока он не перестанет барахтаться».

Он уже наклонился над ней и стал осторожно целовать, а она все продолжала делать вид, что спит, чтобы не вспугнуть его, и Шалико становился все смелее и смелее. Она, дожидаясь мгновения, когда нужно будет кинуться на него и прихлопнуть подушкой, вся замерла, но на миг, прислушавшись к его ласке, что-то упустила и уже не могла поймать то, что упустила, не могла решиться, не могла ничего, потому что сладостная слабость обволокла ее тело и душу.