Текст книги "Работорговец (Русские рабыни - 1)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Мезенцев похромал к развалинам бани. Ему казалось, что он бежит, хотя любой встречный мог бы сказать ему, что он еле идет. Но встречных не было, да и быть, наверно, не могло. Шахту закрыли год назад и, кроме редких профилактических работ под землей, больше ничего не делали. Что можно, здесь уже разворовали, а что не сумели утащить, так и лежало в руинах, и оттого казалось, что здесь еще совсем недавно отбомбились самолеты.

Вдоль развалин бани, переломанных бетонных плит, балок, битого кирпича, щебня, дыбившихся на шесть-семь метров над землей, по снегу юлили цепочки следов. Когда и кто их оставил, и есть ли среди них пеклушинские, Мезенцев не мог определить. Взглядом он скользил по нагромождениям плит, но никаких следов, указывающих, что по этим плитам взбирались, не находил.

Обежав здание главного ствола, осмотрел такие же развалины эстакады и неожиданно услышал гул. Вскинул голову и с удивлением увидел, что в бирюзовом, так похожем колером на пеклушинский костюм, небе медленно вращается шкив над копром, а справа, из здания подъемной машины, течет ровный гул движков.

Еще по тому обходу шахты Мезенцев помнил, что в уцелевшем здании главного ствола есть дежурные. Тогда ему понравилась веселая круглощекая тетка в черной-пречерной фуфайке, которая встретила милиционера с такой искренней радостью, словно всю жизнь ждала именно его в холодном и сыром здании. Она задорно плевала семечки прямо на рифленые металлические плиты, настилающие пол, и звала Мезенцева к себе домой, где есть еще одна такая же круглощекая, но только в два раза помоложе, и что, так уж и быть, отдаст она ее за молодого милиционера замуж. А в углу, ухмыляясь, сидел испитой мужичонка – дежурный слесарь.

Прижавшись боком к холодному камню стены, Мезенцев продвинулся от угла здания на несколько шагов и заглянул в окно. Внутри здания спиной к нему стояла женщина в черной-пречерной фуфайке и смотрела на металлическую решетку, за которой змеями извивались вниз, в непроницаемую черноту, стальные канаты. Кроме нее, никого возле спуска вроде бы не было, и Мезенцев уже смелее направился к входу.

Дернул за ручку высокую и черную, будто насквозь пропитавшуюся углем дверь, но она не поддалась ему. Все правильно – и тогда он не без уговоров смог проникнуть вовнутрь. Видимо, так положено было по инструкции.

Мезенцев постучал ногой по грязной деревянной плахе и сквозь гул услышал испуганный вопрос:

– Кто там?

– Откройте! – вместо ответа приказал он. – Наряд милиции!

– Как-кой милиции? – еще испуганнее спросили изнутри.

– Я сказал: открывайте! – заорал он в черноту дерева, неприятно ощутив, как едко и неприятно пахнет она.

Звякнула щеколда, и Мезенцев рванул ручку на себя. Стоявшая внутри здания женщина испуганно отпрянула назад. У нее было худощавое черствое лицо, а, когда она увидела Мезенцева с распаренной красной физиономией и "макаровым" у груди с наставленным на нее стволом, прямо на глазах стала еще худее.

– Ой, мамочки! – жалобно взвизгнула она, забыв про свои годы и превратившись в перепуганную девочку.

– Не бойтесь! – опустил пистолет Мезенцев. – Мужчину такого высокого... и это... в красивом костюме таком, в очках... не видели? Не забегал?

Женщина отрицательно закачала узкой головой с чахоточными впалыми щеками еще в самом начале его описания беглеца, и Мезенцев сразу поверил ей. Ее глаза молили, чтоб он быстрее вышел и унес с собой страшный черный пистолет, и Мезенцев подчинился этой мольбе. Быстрым взглядом окинул помещение с решеткой, закрывающей вход в ствол, с огромным электрическим щитом, вешалкой, по крючкам которой густо, от края до края, висели измызганные брезентовые куртки, а на деревянной полке над ними – такой же плотный ряд шахтерских фибровых касок с лампочками, но с разрывом в середине строя, и оттого эти каски напоминали почерневшие зубы, из которых вырвали один больной. Хотел сразу уйти, но все же спросил:

– А кого спускаете?

– Начальника участка, – мгновенно ответила женщина.

– А где слесарь? – вспомнил он испитого мужичка.

– За... за... заболел. Ча... ча... час назад ушел домой.

Мезенцев прохромал на улицу, начал выискивать в мешанине отпечатков на снегу следы пеклушинских туфель, и тут его как ожгло изнутри. Каска! Почему не было каски? Он обернулся к высокой черной двери и вспомнил, как в детстве он приходил с отцом на шахту, но только на другую, на "Двенадцать-бис", и там его больше всего поразил какой-то шахтный начальник – то ли главный инженер, то ли начальник участка. У него была перед спуском в забой самая чистая и аккуратная одежда, и рядом с шахтерами он смотрелся экскурсантом, решившим посетить на часок подземные выработки. И каска на нем была совершенно новенькая, вот как бы только-только отлитая из пластика, совсем не такая грязная и черная, как у отца. Нет, не мог начальник участка взять каску рядового шахтера. И еще как-то резко, вспышкой, вспомнил Мезенцев, что не положено спускать кого-либо в одиночку под землю.

Рука рванула на себя створку двери.

– Это – он?! – с порога показал на тянущийся и тянущийся вниз канат Мезенцев.

– Кто? – снова сузилось лицо женщины.

– Очкарик! – в запале крикнул Мезенцев и похромал навстречу ей.

– Я не... не... там начальник участка...

– Фамилия начальника! – еще громче гаркнул Мезенцев.

Дрогнув, замерли канаты, исчез, мгновенно рассосался гул машины, и тут же что-то щелкнуло в глубине ствола. Женщина побледнела, потому что за тридцать с лишком лет работы никогда не слышала такого звука и, почувствовав, что виновата в том, что этот звук появился, прошептала сухими полосками губ:

– Он та... та... там...

– Очкарик?! – и с радостью, и с возмущением воскликнул Мезенцев.

– Д-да... Он... он... сказал, что убьет, если мы... мили... милиционеру... Ну, то есть вам, ска... скажем, что он...

– Кто – мы? – не понял Мезенцев и заозирался вокруг.

– Сме... сменщица моя. Она... она только вошла и дверь ос... оставила открытой, хотя не положено... Я ухо... уходить должна была, а она...

– Она – с ним?! – наконец-то все понял Мезенцев.

– Д-да, – еле выдавила женщина. В ее лице не было ни кровинки, как будто от испуга у нее вообще вместо крови появилось нечто прозрачное, с синевой.

– Поднимай клеть! – шагнул к вешалке Мезенцев и сорвал каску с краю. Те, что лежали рядом с исчезнувшей, явно пеклушинской, он почему-то брать не захотел.

26

Ноги оторвались от металлического пола клети, и сразу стал сереть свет. Лучом горящей на каске лампочки Мезенцев осветил свои милицейские краги и с удивлением увидел, что ни от какого пола они не отрывались и никакой невесомости нет, а он стоит на черном-пречерном, как фуфайка у стволовой, днище клети, которая летит вниз, в глубоченный колодец.

Пропахшая табаком и углем брезентуха на груди стояла деревянным коробом. По бетонной опалубке ствола журчали невидимые ручейки. Хотелось зевать, но рот не открывался. Клеть понеслась быстрее и, как показалось Мезенцеву, вверх. Неужели стволовая решила поднять его? Но зачем? А вдруг движения вверх на самом деле и не было, а просто оборвался канат? Вот теперь уж точно страх выжал испарину на лбу Мезенцева. Он представил размочаленные оборванные стальные нити каната, представил страшную черноту внизу, но страшнее всего ему почему-то привиделось, что в этом полете он проскочит и нужный ему первый горизонт, куда опустился Пеклушин, а за ним второй, третий, как врежется клеть в гранит почвы на самом нижнем горизонте и... И тут клеть резко замедлила ход, въехала в полосу света, покачалась сверху вниз пружинкой и замерла.

Мезенцев толкнул скрипучие стальные ворота клети, выпрыгнул на гремящие железные плиты и невольно опустил пистолет. Слева от него полусидя вжималась в бетон опалубки женщина в черной-пречерной фуфайке, а по ее круглым щекам стекали струйки крови.

– А-а... женишок, – еле прожевала она неслушающимися губами.

– Очкарик?! – сразу все понял Мезенцев и под утвердительный кивок женщины попытался приподнять ее и подтащить к клети. – Давайте-давайте!

– Сама... Я сама... – сопротивлялась женщина, а руки цеплялись и цеплялись за шею спасителя. – Я ж чижелая... Надорвешься, женишок... Он меня с собой потащил, чтоб я того... дорогу ему показала к ветиляхе...

– К чему? – не понял Мезенцев.

– К вен... венти... вентиляционному стволу, – еле выговорила женщина. – Я показала...

– Зачем?! – в крике вскинулся Мезенцев. – Он же уйдет!

– Не уйдет, – спокойно ответила женщина. – Он думал, что там... там... есть подъемная машина... А там ее... нет. Давно сняли... Оттуда не выбраться наверх.

– Он стрелял? – не веря в то, что услышанный наверху звук был выстрелом, спросил Мезенцев.

– Стре... стрелял, – еле выдохнула женщина. – Для острастки. В воздух.

Мезенцев бережно посадил ее на дно клети спиной к боковой стенке.

– Он вернется, – с испугом произнесла женщина. – Обязательно вернется. Он как... как... как волк... загнанный... Там, – показала она в глубь тоннеля, уходящего в черноту, – там очень душно, там нету вентиляции. Ша... шахта ж у нас была не это... сверх... это, категорийная. Вот... Метана нету. Сказали, что можно не проветривать. Ду-ушно там, ох и ду-у-ушно! Он быстро вернется...

– Ну и хорошо! – ответил он на ее предостережение. – Пусть возвращается... Вы меньше говорите. А как... это... В смысле, как наверх вас отправить?

– Там, – показала она на стену, к которой еще недавно обессиленно прислонялась. – Там тумблер. Два звонка дай... Наверху услышат... Только это... двери сначала закрой...

Мезенцев захлопнул грязные металлические створки, просигналил наверх, и клеть действительно уползла на-гора. Он остался один, совсем один на полуосвещенном рудничном дворе первого горизонта и вдруг остро ощутил свою уязвимость внутри этого света.

Краги сами собой прошлепали по гулким железным плитам, по твердым сланцам, по черным, маслом отливающим лужам во тьму. Шлепая по воде, Мезенцев пожалел, что не взял под вешалкой, как настаивала женщина-стволовая еще наверху, огромные резиновые сапоги, но тут же об этом забыл. Жидкий свет фонарика на каске нащупал приваленную к стене металлическую крепежную стойку, и Мезенцев с облегчением сел на нее, выпростав ноющую ногу. Потом снял каску и схоронил ее за пазухой. Свет исчез, и тут же показалось, что стало труднее дышать, хотя, скорее всего, трудно было дышать с первых минут попадания под землю.

Мезенцев представил, как бредет по штрекам и ходкам к вентиляционному стволу успокоившийся Пеклушин, и только теперь понял, что тот знает устройство шахты. Наверное, и комсомольских секретарей гоняли в свое время под землю воодушевлять забойщиков. Откуда бы он еще знал, что второй выход – через вентиляционный ствол? Мезенцев и то не знал. Да он и под землей-то был впервые, хотя и вместе с отцом в его рассказах о горняцкой каторге – сотни раз. Но сколько ни представлял тогда, а все равно представить не мог, что здесь так сыро, душно и одиноко. И еще он вспомнил, что шесть часов смены под землей называются "упряжкой", что лампочка на каске – "коногонка", и от этих лошадиных терминов сам труд шахтера представился Мезенцеву чем-то лошадиным и каторжным. Легче было пробежать "огневую" полосу в морпехе, высадиться в плавтанке прямо в воду прибоя или прыгнуть с "тушки" на парашюте, чем ковырять уголь в этой тьме. И еще он вспомнил, что тоннель, в котором сидит, называется квершлагом, а от него идет, если он не ошибается, бремсберг, а от бремсберга – штрек, а от штрека... Он нахмурился, пытаясь вспомнить, во что же переходит штрек, а в уши что-то тихо кольнуло.

Мезенцев не знал, есть ли под землей мыши, и с удивлением вновь вслушался в легкое потрескивание. Звук шел мягкий, как сквозь вату, звук шел откуда-то очень издалека. Но даже капли, сочно тикавшие где-то рядом, не глушили его. Мезенцев медленно подобрал ногу и еще сильнее сжал под одеревеневшей брезентухой каску. Правая рука сама нащупала в кармане "макаров".

Желтая точка выплыла из тьмы гораздо ближе, чем это могло показаться по громкости звука, и, качаясь, приближалась к нему. Мезенцев вжался спиной в бетонное крепление стенки и, кажется, понял свою ошибку. Тьма, в которой он готовил засаду, вряд ли могла ему помочь. Ведь у Пеклушина на каске горел фонарик и неминуемо должен был по пути очертить во тьме сидящего Мезенцева. Оставалось одно – внезапность.

– Стоять! Ты арестован, Пеклушин! Сопротивление бесполезно! -крикнул он желтой точке и омертвил ее. – Ты окружен! Бросай оружие!

Точка дернулась и исчезла. Вместо нее появилось какое-то размытое пятно. Мезенцев вновь сглотнул горькую слюну и понял: Пеклушин побежал прочь, освещая себе дорогу. Он бросился вслед за этим пятном, стараясь не замечать боли в ноге и хорошо понимая, что и Пеклушин не сможет здесь, в страшных черных лабиринтах, бежать так же быстро, как и на поверхности.

– Дз-зыу! – взвизгнула по бетону стенки пуля, выбив красивую желтую искру.

– Бр-росай оружие! – крикнул под горячее дыхание в ответ Мезенцев и с ужасом подумал, что, будь здесь метан, не было бы уже в живых ни его, ни Пеклушина.

Глухо, как в воде, булькнул еще один выстрел, но на бегу Мезенцев так и не уловил, просвистела ли пуля. Здесь, под землей, жили совсем другие звуки, и правило комбата уже для них не годилось.

Свет впереди погас. Больной ногой Мезенцев споткнулся о кусок угля и в ярости вырвал из-за пазухи каску с "коногонкой". Тьма отпрыгнула в стороны, к серым, поросшим голубоватым мхом столбам сосновой крепи, странно сочетающейся с еще не вынутыми на поверхность стальными арочными перекрытиями. Глаза сразу увидели поворот влево. Глаза ждали засады, выстрела из-за угла, а ноги все шли и шли, словно никакая засада им была не страшна.

Мезенцев все-таки дохромал до поворота, свернул в него и с радостью увидел уже знакомое желтое пятно. Оно было чуть дальше, чем до этого момента, но оно все-таки было, и он ринулся за ним, забыв о том, что на голове – каска с "коногонкой" и он теперь тоже виден.

Они двигались уже по откаточному штреку. Справа тянулись рельсы узкоколейки, приходилось все чаще смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о шпалы. Дважды путь преграждали перевернутые вагонетки, и он с тревогой обходил их, ожидая какой-то каверзы от Пеклушина, но каверзы не было. Все меньше становилось по пути металлических стоек и арок. Наверное, их постепенно вытаскивали из брошенного штрека наверх, в другие шахты. Разворованная шахта была всего лишь частью разворованной страны, но страшной ее частью. Тот, кто вынимал отсюда на поверхность стойки, не знал, что под прогибающимся, трескающимся сводом милиционер Мезенцев будет гнаться за убийцей Пеклушиным.

А свод все коржил и потрескивал, и, когда скользкая плитка сланца ударила Мезенцева по каске, и свет метнулся из стороны в сторону, он решил, что это – очередная пуля. Но сбоку щелкнуло еще раз, и теперь он уже своими глазами увидел, как упала в лужу крупная тарелка породы.

Светлое пятно вновь исчезло. Мезенцев попытался вспомнить, во что же переходит штрек, и снова не смог. Зато из рассказов отца вспомнил, что параллельно откаточному штреку ( а бежали они, судя по рельсам узкоколейки, именно по нему) идет штрек вентиляционный, а связаны они между собой узкими лазами сбоек. Слева, метров за сто до точки, в которой исчез свет пеклушинской "коногонки", Мезенцев увидел низкую, прямо у земли, нору и сразу догадался, что это и есть сбойка.

Он вполз в нее на четвереньках, чуть приподнял голову, но, ударившись каской о свод, понял, что по сбойке можно пробираться лишь по-собачьи. Ему сразу расхотелось это делать. Он медленно двинулся назад и вдруг замер. Господи, как он не мог понять раньше?! Пеклушин обманул его. Сейчас он добежит до вентиляционного штрека, свернет в него и окажется в рудничном дворе быстрее его. Он вырвется из мышеловки и тогда... В этот момент Мезенцев почему-то вспомнил Конышеву. И ему до боли в висках показалось, что если он сегодня упустит Пеклушина, то Конышева обречена.

Руки и ноги сами заработали с собачьей быстротой. Угольная крошка до крови прокалывала ладони, ощутимо пинался от качки по боку пистолет в кармане брезентухи, билась о пещерный свод голова, и только больной ноге было хорошо. Лодыжка отдыхала, пока за нее страдали колени.

Он врезался животом во что-то мягкое, вскинул от земли глаза и тут же вновь бросил себя вперед. Отлетевший Пеклушин волчком прокрутился по лужам, заозирался по сторонам. У Мезенцева гудело в ушах, и он не сразу понял, что только что пробкой вылетел из сбойки в вентиляционный штрек и сбил Пеклушина с ног.

Мокрая от крови ладонь сразу и не попала в карман брезентухи, а когда все же нырнула в его спасительное тепло, к пистолету, Пеклушин уже успел найти свой отлетевший после столкновения "ствол". В его расширившихся близоруких глазах, с которых только чудом не слетели от столкновения очки, смутно отпечатывалось страшное черное пятно, и, хоть до него было ближе, чем до Прислонова тогда, в кабинете, он выстрелил совсем не веря, что попадет.

– Ты арестован! К стене! – крикнул под взвизг пули возле уха Мезенцев, и Пеклушин с животным ужасом подумал, что милиционер заколдован.

И он бросился по штреку, забыв даже о том, что в руке пистолет.

Мезенцев распрямился и зло, в запале, послал пулю ему вслед и тоже не попал. Здесь, в подземелье, не только звуки, но и все было другим. И полет пули, наверное, тоже.

Уже секунд через двадцать он вбежал, совсем не жалея онемевшую ногу, вслед за Пеклушиным в огромный черный зал с покатым, укрытым металлическими листами полом и сразу вспомнил: это – лава. Штрек, точнее, оба штрека упирались в лаву, в то место, где и выгрызали из тощих местных пластов драгоценный уголь. И пласт этот лежал наклонно, и шахта из-за этого называлась "наклонной", и листы, по которым он скользил и падал вслед за Пеклушиным, тоже были настланы наклонно.

– Дз-зыу! – высекла рядом уже красную искру пуля, и Мезенцев, пораженный, скорее, цветом искры, чем выстрелом, вдруг понял, что ее свинцовое тело чиркнуло по ржавому металлическому комбайну, навеки брошенному в истощенной лаве.

Он прыгнул за него, как за укрепление, и с удовольствием уловил, что именно по его массивному телу шмякнулась очередная пуля. Выпростав из-за комбайна одну лишь руку, Мезенцев выстрелил наугад и тут же послал в досыл фразу:

– Пеклушин, не дури! Все ходы перекрыты! Наверху тебя ждет милицейский патруль!

– Вре-о-о-ошь! – взвыл долгой, волчьей "о" Пеклушин и вбил в противный, мерзкий, человеческим голосом орущий полумрак три пули.

"Сколько ж у него осталось? – холодно подумал Мезенцев под горячую, лихорадочную одышку. – Три? Четыре?.. А вдруг есть еще обойма?"

– Твое сопротивление работает против тебя! Я требую сдаться, и тогда суд пощадит тебя!

– Это ты скоро будешь на суде! – крикнул с надрывом Пеклушин. – На стр-р-рашном суде, падла ментовская!

"Точно – обойма", – оценил его уверенную ярость Мезенцев.

Сверху, отщелкнув от кровли, упал на металлические листы корж сланца. И только после этого, а, может, еще и оттого, что нахлынула после их дурной, никчемной перестрелки тишина в лаву, Мезенцев различил легкие потрескивания. Похоже, что стонали стойки, которых тоже было здесь, в лаве, скорее всего, меньше нормы, и они теперь с натугой отрабатывали за своих украденных собратьев двойную, а то и тройную норму. А, может, стонала и сама кровля от собственной тяжести и странной пустоты под собой.

И еще было очень душно. До тошнотворности душно. Только теперь, слизнув с верхней губы едко-соленый пот, Мезенцев вспомнил слова круглощекой стволовой о том, что в шахте не работала вентиляция. Наверное, именно в таких жарких, по-тропическому жарких забоях шахтеры работали в одних трусах.

– Мент, а, мент! – вплелся в похрустывание кровли пободревший голос Пеклушина. – Ты не будешь против, если я к тебе на похороны приду?! Я с цветами приду, как положено!

Спрятав каску на груди, Мезенцев осторожно высунулся и увидел брошенный у стены еще один угольный комбайн. Скорее всего, Пеклушин скрывался за ним. Что он сейчас делал? Что маскировал своими наглыми словечками? Неужто обойму менял? Или набивал старую патронами?

– Ты дурак, Пеклушин! – крикнул он ему в ответ. – Ты уже проиграл!

– Я никогда не проигрываю! – ответило мутное желтое пятно, разливающее полумрак из-за мертвого комбайна.

– Тебя все равно посадят! За убийство! – настаивал Мезенцев, а сам, приоткрыв полу брезентухи и достав каску с лампочкой, пытался так, как показала стволовая наверху, повернуть переключатель на "коногонке", чтобы сделать свет дальним и все-таки разглядеть, что же там, в глубине лавы, куда спускались металлические листы.

– У меня все со старых времен схвачено, мент! Ты зря волнуешься! Перестройку придумали для вас, дурачков! А мы все как были, так у власти и остались! Только еще богаче стали! Усек?! Так что скорее посадят тебя... за превышение власти! Понял?!

Луч нащупал еще одну брошенную машину. Кажется, она называлась врубовой. Только шестерни с зубьями, которые когда-то как раз и рубили уголек, на ней не было.

– А зачем ты посадил Конышеву? – уже тише спросил Мезенцев. -Она-то тебе в чем мешала?

– А ради хохмы! – все с той же несбавляемой громкостью, как заевший приемник, отвечал Пеклушин. – Мне ее рожа не понравилась! Сиксотская у нее морда! И взгляды старорежимные!

Под каждый новый вскрик он вгонял патрон за патроном в обойму и, судя по усиливающемуся сопротивлению пружины, скоро должен был восстановить весь боекомплект.

– За задницу свою дрожал? – с вызовом спросил Пеклушина. – Страшно стало, что как сутенера застукают?

– Запомни, мент: я – не сутенер! Я – торговец! Если хочешь... работорговец! – вспомнил он тему так еще и не начатой книги и ощутил приятную теплоту под сердцем.

– Кончилась твоя торговля!

– И не надейся! Она только начинается!

Вдоль стенки под пеклушинские вскрики Мезенцев отползал все ниже и ниже по плитам к врубовой машине, к откаточному штреку, отползал в почти кромешной тьме, ориентируясь лишь по колкой сланцевой стене, а сверху, провожая его, осыпалась и била камешками по металлу кровля.

– Кончилась-кончилась, – уже чуть громче произнес Мезенцев, чтобы скрыть пройденное расстояние.

– Ты заблуждаешься, мент! – Пеклушин облегченно вздохнул – обойма была полна и звала к бою. – У меня вечная профессия! Не будет меня, найдутся другие! Моя профессия зиждется на основном инстинкте, а все мы, дружище, звери! Нам всем хочется размножаться! Усек?!

– Это ты – зверь! – крикнул Мезенцев и скользнул за врубовую машину.

Что делать дальше, он не знал. План был вроде бы прост и в то же время сложен. Отсюда, куда уже почти не добивал свет пеклушинской "коногонки", скользнуть в откаточный штрек, добраться до уже знакомой сбойки, снова пронырнуть ее и уже тогда по вентиляционному штреку зайти в тыл Пеклушину. А если он заметит его исчезновение? А если у того есть свой план?

– Я – не зверь! Я – гений! У меня слишком много серого вещества, поэтому я с удовольствием продаю тех, у кого его мало!

– Хочешь всю страну под корень свести?

– А мне начхать на твою страну! Я – человек вселенной!

– Ты – зверь, а не человек! – Мезенцева уже, кажется, начинало трусить от ярости.

– Ты повторяешься, мент! Я уже доказал тебе чисто логически, что я – гений, в отличие от тебя, тупаря! И я обязательно приду на твои похороны!

– Ты – зверь! – уже с нескрываемой ненавистью повторил Мезенцев. – Ты воешь по ночам! Ты – оборотень!

Пеклушин хотел хватануть воздух и не смог. Ярость душила его. То, что он считал тайной, страшной, глубочайшей тайной, даже более важной, чем его промысел, оказалось вовсе не тайной. Даже этот щенок-участковый знал о его слабости. Пеклушину показалось, что он сидит голым, а над ним стоит Мезенцев и хохочет, показывая на него пальцем. Этот урод, этот мент кондовый знал, что именно так – воем – срывает с себя Пеклушин все накопившееся за день – усталость, злость, раздражение, ужас одиночества и, конечно же, страх, жуткий постоянный страх, от которого он никак не мог избавиться после того, как понял, что кто-то, кроме него и его ближайших людей, знает о тайнах его промысла. Но страшнее этого страха было то, что мент знал его к о м п л е к с, тот самый к о м п л е к с, который есть у каждого человека, но который различен у каждого человека и который каждый человек скрывает тщательнее всего. Мезенцев знал его самую сокровенную тайну. И он должен был умереть вместе с этой тайной, чтобы ее не узнали другие.

Пеклушин резким движением переложил пистолет из руки в руку и погрузил освободившиеся пальцы правой руки в карман. Первой под них попалась обертка из-под патронов, жалкий остаток того квадратного, что он выхватил в своем кабинете из стола. Пальцами он сплющил эту бумажку в угол кармана и наконец-то схватил то круглое, с рифлеными краями, что он взял вторым в том же ящике.

А Мезенцев в это самое время, удивившись неожиданной молчаливости врага, мазнул лучом "коногонки" по предполагаемому входу в откаточный штрек, нашел его чуть левее, чем думал, и бросил настороженный взгляд в сторону умолкнувшего противника. Оттуда, из-за мертвой черной туши комбайна, по пояс высунулся Пеклушин и бросил в сторону уже покинутого Мезенцевым комбайна кусок угля. Бросил – и нырнул назад. И Мезенцев все понял.

Он выпрыгнул из-за врубовой машины и по скользким металлическим плитам побежал чуть наискось ко входу в откаточный штрек. Он твердо знал, что Пеклушин его не видит, потому что, спрятавшись за свое укрытие, скорее всего, считает. Точно так же, как считает он сам.

... Три, четыре, пять. Затяжным нырком, как пловец, летящий в воду со стартовой тумбочки, Мезенцев бросил себя в черноту штрека. Сзади лопнул воздух. Оглушая, сомкнулись какие-то страшные челюсти и откусили сразу обе его ноги.

27

Его разбудил яркий солнечный свет. Мезенцев вскинулся от испуга, что горит штрек, бросил тревожный взгляд на ноги, которые, как ему казалось, должен был увидеть черными и безжизненными, но они оказались снежно-белыми.

– Со вторым рождением, юноша! – старческим голосом произнес кто-то справа, и Мезенцев снова наткнулся взглядом на все белое: белый халат, белая шапочка на голове, белая борода и почти белое, точнее, бледно-серое лицо. – Ну-ну, не волнуйтесь! Вы на этом свете...

Мезенцев обвел глазами больничную палату, залитую каким-то нереальным, неземным, слишком сочным, слишком ослепительным светом, и все понял.

– А кто... меня? – не понял он лишь одного.

– Что – кто? – начал просматривать на просвет рентгеновские снимки врач.

– Кто... ну, сюда?

– Ваш же брат, милиционер... Здоровенный такой... Ширококостный...

– Шкворец?! – не сдержался Мезенцев.

– Может, и скворец, – задумчиво досмотрел уголок последнего снимка врач и подвел итог: – Ну что: могло быть и хуже, гораздо хуже... Голова... лишь сильный ушиб, без травм черепной коробки... Позвоночный столб, слава Богу, не затронут... Ребра, что чрезвычайно странно, тоже целы... А вот кости нижних конечностей...

Мезенцев вспомнил страшные челюсти, откусившие их в штреке.

– Что, нет ног? – с ужасом спросил он и снова посмотрел на то белое, что лежало на их месте. Попытался пошевелить ими и не смог.

– Ну что вы! Ноги-то как раз на месте... А гипс мы наложили потому, что... – пошуршал он снимками и достал два из них, – потому, что на левой бедренной кости – трещина, почти по центру диафиза...

– Чего? – испугался Мезенцев.

– Диафиза, – с радостью повторил врач. – Это тело длинной кости, а утолщения, то есть эпифизы, у вас не затронуты...

После того, что врач оказался таким умным, Мезенцев уже не сомневался, что быстро выздоровеет. Но тот сам разочаровал его:

– А вот большие и малые берцовые кости сломаны на обеих ногах... В нижней трети... Но это тоже неплохо. Если бы в первой или во второй, то пришлось бы лежать подольше... И плюсны кое-где размозжены... Фаланги пальцев, впрочем, тоже.

– Вы говорите: лежать, – напрягся Мезенцев. – А долго?

– Я же сказал: в нижней трети, – недовольно повторил врач. Ему казалось странным, что кто-то не знает таких элементарных истин. – Это не самый плохой вариант. Примерно восемь недель в гипсе плюс шесть недель на разработку. У вас кости молодые.

Несмотря на странный комплимент его костям, уважение Мезенцева к врачу сразу пропало.

– Можна, дохтур?! – басом спросил кто-то от двери.

– Что? – обернулся врач и теперь уже в глазах Мезенцева первратился в абсолютно белого. На месте лица оказался седой затылок, и от этой белизны Мезенцеву почему-то стало еще хуже, чем от могильной черноты штрека.

– Вы ж обещали пьяток минут, а, дохтур?! – снова пробасили, и теперь уже Мезенцев узнал Шкворца.

– Пьяток, говорите? – помялся врач. – Ну, ладно. Не больше. Все-таки у товарища старшего лейтенанта милиции сотрясение мозга и его долго мучать нельзя. Понятно?

– Ага! – по-слоновьи шагнул в палату Шкворец, на котором неглаженный белый халат смотрелся распашонкой, еле напяленной на младенца.

– Ох, если б не милиция с вашими вечными тайнами, не пустил бы я вас, – обиженно поджав губы и объединив этим в единое белое пятно усы и бороду, вышел из палаты врач.

Шкворец внес с собой запах чеснока, печного дыма и еще чего-то неуловимого, горняцкого. Это неуловимое отдавало кислинкой и всегда поражало Мезенцева при его редких приездах из училища и морпеха в родной город. И оттого, что этот же запах струился теперь от Шкворца, Мезенцев вдруг ощутил себя приехавшим в гости. Приехавшим из смерти в жизнь.

– Я зразу побиг, как следственная брыгада прыехала, к спуску. Здали увидел, шо колеса на копре крутяться...

– А как та женщина, стволовая? – о ней первой вспомнил Мезенцев и болезненно сморщился. Вот если бы врач не сказал, что у него сотрясение мозга, может, и не замечал бы он своей головы, а как сказал, так и вошла в нее мутнинка и сидела в ней бесконечной корабельной качкой, которую он как-то испытал на десантном "борту" перед выброской на берег.

– А шо стволовая?! – удивился в свою очередь Шкворец. -Шахтерки – бабы живучие. Перевьязали голову – и ушла сама домой...

– А Пеклушин? – назвал фамилию и горько стало во рту. Как отравился он ею.

– Там – Пеклушин, – показал на беленый потолок палаты Шкворец. -На том свете, – и вдруг смутился. – Точнее, там, – и показал теперь уже на окрашенный буро-красной масляной краской, словно кровью пропитанный, пол. – Пид завалом... Ты ж с краю лежал. Прямисинько под аркой. Она тебя и спасла. Токо глуда по башке, прямо по каске и ноги тово... завалены, -покосился на гипсовые колодки Мезенцева. – Так ты ж в штреке был, а лаву, почитай, усю завалило. Горноспасатели усю ночь ковырялись, а ничого нэ знайшлы. Та, если честно, они с краю порылись – и все. Хто там будет того Пеклушина искать! Шахта ж заброшенная. Пласта нету. Кому та лава нужна! А там копаешь-копаешь, а она знову рушиться и рушиться...