Текст книги "Работорговец (Русские рабыни - 1)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– А чего мне туда пялиться? Меньше знаешь – дольше проживешь. У меня и без того забор... Вон – угля в сарае нету, картошки – еще меньше... Понимаешь, когда картошка по весне цветет, дождь надобен. А его об этом годе как раз и не было. Два ведра посадил – ведро собрал...

– А люди к нему никакие не приходили?

– О-о! Я ж тебе не похвастался: дочка из Москвы свою фотку прислала! Ща покажу!

Он снова полез в шкафчик, погремел там уж было уснувшими банками и вытащил на свет залапаный конверт.

– Погляди! – протянул вынутую из него цветную фотографию. -Красивая она у меня, коза! Вся – в мамашу! Вишь, какое платье!.. Пишет, что триста долларов с лишком стоит. Не врет?

– Я думаю, не врет, – ответил Мезенцев, хотя ничего ни в платьях, ни в ценах на них не понимал.

– Да-а-а... Триста "зеленых"... Это мне, почитай, полгода пахать надо в забое.

– Переводчица? – почему-то спросил Мезенцев.

Что-то было в этой длинноногой светловолосой девице с нагло-красивым лицом и еще более наглым взглядом, что без слов обозначало ее близость с западом, с супермаркетами, с отливающими лаком иномарками.

– Не-а, – простодушно ответил Иван. – Я и не знаю, кем она там. Пишет, что в гостинице работает, ну, где иностранцы проживают... Нам как-то тыщу баксов передала с одним знакомым оттуда, из самой Москвы. Я уж так обрадовался, думал мотоцикл купить, а жинка психанула и назад тому знакомому отдала. Кто его знает, об чем она подумала? Она у меня женщина издерганная...

– Дочка ваша... она давно в Москву уехала? – хотел спросить о Прислонове, но опять спросил не о том.

– В Москве-то она с полгода... Не больше, – поскреб Иван черными ногтями лысеющую макушку. – Уехала она года как два тому с танцгруппой за "бугор"...

– С чем? – насторожился Мезенцев.

– С танцгруппой... Объявление в газете прочитала, что какая-то хвирма набирает девок танцевать в заграничных ресторанах. А что? Хорошее дело: и людям приятно, и заработок есть. У нас же все округ стоит: шахты, заводы и прочее. А если чево и работает, то туда не прорвешься.

– А название фирмы не помните?

– Хвирмы?.. Да чего-то сладкое... Или "Сиропчик", или "Ягодка". Так детские садики раньше называли.

– Может, "Клубничка"...

– Похоже. Может, и "Клубничка". Почти со сливками, – Иван присел к печной дверке, распахнул ее и сунул в жар "жигало" – стальной прут, каким в здешних местах обжигали остатки перьев с кур. – Года полтора от нее ни слуху ни духу не было. Потом из Москвы уж отозвалась. "Работаю, -говорит, – по той же специальности, что и за границей. Работа трудная, но денежная".

Вытащив "жигало", Иван поднес его раскаленный конец к сигарете, плотно обжал ее в затяжке сухими маленькими губками.

– Может, все-таки по пять капель? – настойчиво попросил Мезенцева.

Но гость думал о чем-то своем, и Иван, пошурудив едко-вонючую жаркую кучу угля, прикрыл дверку, положил "жигало" на стальной поддон для жужелицы и тоже стал молчать.

Приторный запах креозота растаял, ослаб, но зато появился другой -горький и едкий запах горелой пластмассы.

– Химзавод стравливает, – самому себе сказал Иван. – Начало десятого...

Мезенцев почувствовал себя неуютно. Внутри ожил какой-то стержень и закрутился-завертелся, вывинчивая его и требуя действий. Сидя он его остановить уже не мог.

– У тебя туалет-то где? – спросил о том, о чем и спрашивать-то не хотел.

– А как выйдешь, и налево, во дворе... Токо осторожно, а то он деревянный, шатается.

– Я быстро, – опять не то сказал Мезенцев и вышел на улицу.

Ночная тьма сразу опала на него. Морозец защекотал нос. Явно холодало, и он выдохнул открытым ртом. Наверное, от губ отделилось облачко пара, но он его не увидел.

Ни в какой туалет ему не хотелось. Стержень все вращался и вращался, заставив его пройти к забору. Запах жженой пластмассы стоял в голове. Такое впечатление, что жгли ее именно там, под черепом, а не на невидимом отсюда химзаводе.

– Я ж тебя просила никуда ее не отпускать! – зло произнес кто-то на улице и грязно и длинно выругался, отчего Мезенцев тут же воспринял этот голос скорее мужским, чем женским.

– У меня б жили, она б не сбегла!.. Так ты ж забоялась... "Я в сарае у Нюськи! Я в сарае у Нюськи!" – явно перекривила собеседницу старушонка. Вот точно старушонка по голосу.

Мезенцев посмотрел на противоположную сторону улицы, и стержень внутри него сразу остановился. По желтой полосе света, под редким, чуть ли не единственным на улице фонарем ходко двигались вдоль забора две фигуры: среднего роста с растрепанными волосами – явно девчонка и карлик, с головы до ног закутанный в коричневый платок.

13

Странная штука – душа. Одновременно, в одну и ту же секунду, в ней могут уживаться и горечь, и радость, и хорошее, и плохое. Словно там, внутри, и нет между ними никакого конфликта, а мирно уживаются они как две стороны одного и того же, одного и того же.

У Ольги не было таких мыслей в голове. Молодости некогда задумываться о вечном. К тому же Ольга почти бежала и не до мыслей ей было вовсе. Но в душе, похожей на бесконечную, бескрайнюю вселенную, двумя обжигающими звездными сгустками медленно раскручивались горечь и радость, горечь и радость. Горечь от того, что все-таки отринул ее Слон, и радость от того, что победила она змею-соперницу в драке. Горечь от того, что не удержала она Ирку, и та в ее отсутствие все-таки сбежала по адресу, названному дедом-знаменосцем, и радость от того, что не утаил, сказал ей Слон, кто же все-таки заказал убийство в колонии.

Бабка свернула в проулок, по-лыжному заширкала по твердеющей грязи растоптанными, на лыжи с загнутыми носами как раз и похожими сапогами из кожзаменителя, а Ольга пошла напрямик, к шоссе. На рейсовый автобус надежды не было – они днем-то ходили так, как им вздумается, и появлялись тогда, когда их не ждешь, и не появлялись, когда, наоборот, ждешь, – но попутку она могла и тормознуть. Правда, с такой рожей...

Подушечками пальцев Ольга осторожно тронула щеку. Кровь схватилась корочкой. Наверное, следы от ногтей легли по лицу полосами, потому что именно так они ощущались под пальцами, и теперь лицо походило на тюремную робу, какой она была – судя по тем редким фильмам, что Ольга видела – до революции, но Ольга могла об этом только догадываться. В кабинете Слона при этой дурацкой свечке, делавшей все вокруг похожим на келью монастыря, а не на хазу вора, ей некогда было изучать физиономию. Когда пришла врачиха, она послала ее подальше. А потом, с появлением бабки, все произошло так быстро, что она и забыла, есть ли у нее лицо. И вот теперь, в предощущении своего голосования на шоссе, она вновь о нем вспомнила.

Провела по другой щеке, лбу – и отлетела к забору.

– Не двигаться! При попытке побега – стреляю! – кто-то высокий и мрачный стоял почти вплотную к ней и пугающе близко держал пистолет. От него пахло едким печным дымом и одеколоном.

– Ты чего, кореш?! – вдруг вспомнила Ольга, что все-таки была только что не у какого-нибудь хмыря, а у самого Слона, хозяина поселка и окрестностей, а еще ей почему-то улыбнулся Зуб, хозяин города, а может, и области. – Охренел, что ли?! Я ж своя, понтовая...

– Ольга Забельская, вы арестованы! – дохнул на нее до противного сладким ароматом изо рта человек, и по четкости фразы она сразу поняла: мент.

Что-то бросило ее вперед, на человека, маневр был похож на тот, что она применила с невестой Слона. Но теперь перед ней стояла все-таки не худосочная девица. Ольгу отбросило назад, к забору, словно от ударившей боком автомашины.

– Без глупостей! – опять сладко дохнул человек и показался ей еще противнее. От него пахло как-то не по-мужски, не так едко-дурманяще, как от охранника.

В тишине, которую оставляли тишиной даже взбрехивающие по дворам голодные собаки, в липкой страшной тишине что-то щелкнуло, и Ольга ощутила неприятный холод на запястье. Человек дернул это запястье, и она поняла, что он приковал ее к себе наручниками.

– Сука ты! – прошипела она. – Тварь распоследняя! Учти: теперь на тебе кровь!

– Это почему же? – удивился Мезенцев. – Кожу на руке я вроде не ободрал.

– А потому... потому... – и все-таки решилась: – А потому, что сейчас, может, Ирку убивают... Из-за тебя, гада!..

– Почему из-за меня и кто такая Ирка? – хмуро спросил Мезенцев, хотя уже и так понял, что речь идет о Конышевой.

– Я спасать... спасать ее бегла, а ты...

– От кого – спасать?

– От урода одного... одноглазого... Она к нему, ду-ура, поперла...

– Адрес? – тихо, но властно произнес Мезенцев.

– На улице Ленина, в центре, – сказала Ольга, словно и так не ясно было, что улица Ленина, если не успели переименовать, в любом городе России в центре. – Дом я покажу...

В попутке, стареньком "жигуленке", который Мезенцев поймал как-то сразу, безо всяких мытарств, они быстро доехали до нужного адреса. В свете мелькающих вдоль дороги фонарей Ольга успела рассмотреть своего нежданного попутчика: светлые волосы, вытянутое, какое-то даже пацанячье лицо с торчащими в стороны ушами, а так – ничего особенного. Ни волевого подбородка, ни размочаленного в драках носа. Встретишь на второй день где-нибудь на улице – уже и не узнаешь.

– А как ты меня вычислил? – все-таки не сдержалась она.

– По запаху, – вспомнил Мезенцев едкую вонь жженой пластмассы.

– Как собака, – грубо, с вызовом произнесла Ольга.

– Стараюсь, – ответил он.

Больше они не разговаривали. Ольга матюгала его мысленно. Он так же мысленно на эти матюги не отвечал.

На площадке, уже у двери квартиры с искомым номером, Ольга первой прервала соревнование по молчанке:

– Не звони, все равно не откроют.

– Мне откроют, – властно сказал Мезенцев. – Я – милиционер.

– Тем более не откроют. Сейчас бандюг, переодетых ментами, больше, чем самих ментов.

– Ну, ты не преувеличивай!

Ему трудно было разговаривать с девушкой, к которой он еще с посадки в машину, когда он увидел ее лицо и когда, несмотря на все вопросы, так и не узнал, отчего оно такое изодранное, испытывал лишь жалость. И если бы не ее манерная грубость, он бы, может, и наручники отстегнул.

– Не дави! – опять упрямо потребовала Ольга. – Он сразу врубится, что застукали. Ты знаешь хоть, к кому пришли?

– К кому?

– К бывшему энкавэдэшнику. Он в свое время, еще до войны, по приговору "тройки" расстреливал, потом зоны охранял. Садист еще тот...

Мезенцев все-таки позвонил. Глазок в двери Ольга тут же прикрыла пальцем свободной руки. Черная дерматиновая обивка молчала и почему-то напоминала креп на гробе. Никто не открывал, хотя еще с улицы по освещенным окнам на нужном, пятом, этаже Мезенцев определил, что в квартире кто-то есть.

После новой серии звонков, закончившихся так же безрезультатно, Мезенцев повернулся к двери соседней квартиры и нажал уже на их кнопку. Открыл огромный хмурый мужик в серой застиранной майке и спортивном трико с вытянутыми коленками.

– С... сосед? – сыто отрыгнул он. – А хрен его знает! Он -ветеран. Может, заболел, может, погулять вышел.

– Я – старший лейтенант милиции, – развернул Мезенцев свое новенькое хрустящее удостоверение и одним этим сделал мужика еще хмурее. -Мне необходимо проникнуть в квартиру вашего соседа...

– А я-то при чем? – вскинул кустистые брови мужик. – Дверь, что ли, сломать?

Этот мог плечом высадить и бронированную. Но стоило ли это делать? Девчушка с ободранным лицом могла и обмануть Мезенцева, и придумать этот трюк, чтобы только затянуть ее доставку в отделение, в хребтовский "аквариум".

– У вас, кажется, балкон с ним общий. Только перегородка... -попытался Мезенцев вспомнить то, что заметил снизу, с улицы.

– Ты чо, сквозь стены видишь? – опять отрыгнув, удивился мужик.

– Он убьет ее, – тихо произнесла, как простонала, рядом Ольга.

– Пропусти! – шагнул Мезенцев на мужика, и тот отскочил в сторону с такой легкостью, словно весил не двести кило, а всего пятьдесят.

Обод наручников больно придавил кисть, и Мезенцев сразу полез за ключом. Освободил свое запястье, защелкнул еще теплое кольцо на медной ручке двери в зале и с какой-то резкой, Ольгиной яростью приказал ей:

– Рыпнешься – пристрелю за попытку побега!

Она ничего не ответила. Этой грубостью милиционер напомнил ей охранника, и она подумала, что, может, он парень и ничего, а то, что в менты пошел, мало ли...

У мужика Мезенцев ничего больше не спрашивал. Сбросил куртку, кепку, достал из притороченной под мышкой кобуры "макаров", снял его с предохранителя и по-хозяйски уверенно пошел к балконной двери.

14

От первого выстрела во рту стало сухо-пресухо. Мезенцев вжался в простенок между перегородкой и балконной дверью и углом глаза поймал появившийся на стекле ровный, словно лобзиком вырезанный, кружочек. А ведь он всего-то успел бросить секундный взгляд сквозь окно внутрь квартиры. В большой комнате, явно – зале, стояли двое мужчин – маленький, сухонький старичок и крепыш лет двадцати в коричневой кожаной куртке – и сидела в кресле девушка. Но сидела как-то странно, сведя руки за спину, и лицо у нее было какое-то уродливое.

Будь еще одна свободная секунда, он бы разглядел все подробнее, но старичок, стоящий к нему лицом метрах в пяти, как-то слишком резко вскинул правую руку, и что-то подсознательное, навеки вдолбленное в башку еще в морпехе отшвырнуло его к простенку. Скорее всего, это был не страх, но во рту после первого выстрела все равно стало суше, чем в пустыне.

Левой, свободной рукой Мезенцев махнул снизу вверх над холодной блестящей поверхностью стекла, и вторая пуля, пробив такую же красивую дырочку, со свистом ушла к черным деревьям парка на той стороне улицы. "Если пуля просвистела, значит, не твоя. Свою никогда не услышишь", -вспомнил он наблюдение комбата, не одну такую песню пули прослушавшего в Афганистане. Это он начинал пить "чисто символически", а заканчивал... Может, оттого, чтоб не слышать свиста пуль, который все еще звенит в ушах.

Зачем Мезенцев полез сюда сам? Стоило набрать номер по телефону мужика – и через пять минут патрульно-постовая группа была бы здесь. Нет, все-таки он еще не стал милиционером. Как был морпехом, так и остался. Все время напролом, буром, все время сам...

Он переложил пистолет в левую руку и рукояткой нанес резкий удар точно по двум аккуратным черным дырочкам на стекле. Осколки со звоном посыпались на кафельный пол балкона. На одном из них, с самого уголка, что-то неприятно темнело. Скорее всего, это была его кровь. Но не от пули, которая, пропев, вновь напомнила Мезенцеву, что она – не его. Кровь – от пореза.

До боли в белках глаз он скосил их и все-таки разглядел: до ручки балконной двери можно дотянуться сквозь дырку в двойных стеклах. Может быть, стоило еще немного подразнить старикана, вытянуть у него пять-шесть пуль из ствола, но вновь, уже в который раз, что-то стороннее, не поддающееся осмыслению швырнуло Мезенцева вдоль окна.

Проскочив балконную дверь, он встал за бетонным выступом над двумя другими створками окна, ручкой пистолета, перелетевшего уже в правую руку, размозжил одно из стекол и резко, почти без пауз, как из отбойного молотка, стал вбивать пулю за пулей в то место, где он за секунду прыжка по балкону успел заметить маленькую, сухонькую, похожую на непринявшееся деревце, фигурку.

Стрелять согнутой в локте рукой было непривычно и неудобно. На полигоне, в морпехе, они вытягивали руку, долго выцеливали и только потом плавно, с девичьей нежностью, нажимали на спусковой крючок. "Макаров" кидало вверх и вправо. Пули уходили в голубизну, в слепящую воду бухты, на фоне которой мишени казались частью этой бухты. Короткий взвизг "Пи-и-иу!" означал, что свинцовое тело пули, скользнув по валуну, ушло "в молоко". Тишина могла означать что угодно: и попадание в мишень, и попадание в воду бухты. Комбат говорил, что пули, правда, в воду сразу не попадали, а рикошетировали от пленки воды. Но никто из лейтенантов и старлеев этого не видел, и оттого все еще сильнее верили комбату.

Рикошетировали? Палец замер на курке. Сквозь тюль Мезенцев увидел, что ни кожаной куртки, ни девчонки в комнате нет, а старикашка лежит на паласе, сжав голову ладонями. Мезенцев не помнил, свистели ли пули ответных выстрелов, и оттого, что не помнил, решил, что старикашка не успел среагировать на его прыжок.

Левая рука метнулась сквозь дырку в стекле к ручке балконной двери, рванула ее вверх. Острое лезвие осколка, качающегося под хлипким штапиком, ожгло тыльную сторону ладони. Скорее всего, там опять, как и при ударе, появилась кровь, но Мезенцеву некогда было рассматривать раны.

Ногой он толкнул дверь, перепрыгнул бетонный порожек и машинально присел от свиста пули. Прошла она где-то далеко сбоку, а он присел так, словно воздух был прошит над головой, и это дурацкое приседание так взбесило его, что он в два прыжка перелетел палас по хрустящим под подошвами осколкам стекол, сбил привставшего и выцеливающего его с колена старикашку, и тот, врезавшись затылком в угол платяного шкафа, как-то сразу закрыл свой единственный глаз и остался у шкафа в странном полусидячем положении. "Каждый прием завершай ударом!" – щелкнуло в мозгу Мезенцева, но приема-то как раз и не было, а удар уже прошел. И удар, кажется, нокаутирующий. Лежащий был похож на ребенка, загримированного под старика, но ребенка злого, мстительного, который, казалось, до сих пор еще не узнал, что в жизни можно не только злиться, но и улыбаться.

Странный пистолет валялся у его ног рядом с отлетевшими изношенными тапками. Достав из кармана брюк платок, Мезенцев обернул им рукоять, прочел на черном корпусе надпись "Р.38" и только теперь признал в пистолете вальтер, офицерское оружие вермахта. В свое время в училище он неплохо разбирался в стрелковом оружии, но вальтер, если честно, в руках держал впервые. И тут же Мезенцев вспомнил, что именно эта, тридцать восьмая модель, выдавалась еще и офицерам гестапо. И от этого ненависть к старикашке стала еще сильнее. Он бережно, чтобы не стереть отпечатки его пальцев, поднял пистолет, еле-еле обжимая большим и указательными пальцами левой руки.

Распахнутую дверь квартиры он заметил сразу, как только нанес удар кулаком по голове старикашки. Взгляд ждал нападения, ждал выстрела оттуда, но угол лестничной площадки, видневшийся через открытую дверь, оставался пуст и тих. Наверное, это было глупо и непрофессионально, но Мезенцев все же шагнул к двери. Площадка действительно пустовала, и только орущий где-то на нижних этажах магнитофон напоминал, что здесь все-таки живут люди. И тут же он вспомнил о девушке с уродливым лицом.

Плотно прикрыв дверь, Мезенцев вернулся в зал. Старикашка все еще смотрел свой сон. Наверное, в том сне он все-таки попадал в страшного гостя, стреляющего с балкона, и оттого, что попадал, не хотел просыпаться.

Медленно вдоль стены коридора Мезенцев продвинулся в глубь квартиры. Заглянул в маленькую комнату – пусто. В ванной что-то стукнуло. Еле слышно, словно сквозь вату, но стукнуло.

В морпехе учили: прежде чем войти в комнату, за которой возможен противник, резко открой дверь, вбрось туда гранату и захлопни эту же дверь. Укройся, а сразу после взрыва можешь заходить – путь через комнату будет чист. В морпехе, казалось, знали, как наступать без потерь, хотя без потерь наступать, конечно же, нельзя. В морпехе учили многому, но только не тому, что делать, когда у тебя нет гранаты, а в комнату все же нужно войти.

Мысленно представив парня в коричневой кожаной куртке, Мезенцев рванул на себя хлипкую белую дверцу и на месте предполагаемой куртки наткнулся на светло-зеленую кафельную плитку. Взгляд упал к ванной. Из нее пыталась выбраться и, скользя по белой эмали, никак не могла этого сделать девчонка со связанными за спиной руками. Ее рот зажимала бежевая лента скотча, и оттого лицо действительно казалось уродливым.

Мезенцев настороженно оглянулся, послушал тишину в зале и только после этого, засунув "макаров" в кобуру и положив на черный кафельный пол уже дважды трофейный вальтер, медленно отодрал скотч.

– Ру-уки! – жалобно простонала девчонка. На ее пухлой губке сочной капелькой проступила кровь. Видно, как ни осторожничал Мезенцев со скотчем, а он все-таки смог своей липучей хваткой отодрать кожицу.

Опасной бритвой, лежащей на полочке, он перерезал веревки, помог Ирине выбраться из скользкой холодной ванны и почему-то подумал, что гробы и ванны так схожи. Своим холодом и длиной.

– Он хотел меня... этой бритвой, – покосилась на нее Ирина. – Но кто-то начал стрелять, и он убежал...

– Его сын? – кивнул Мезенцев в сторону зала.

– Не пох-хоже... Наверно, внук, – еле выговорила она.

– Конышева? – так получалось, что с нею он мог говорить лишь вопросами.

У девчонки было такое свеженькое, такое приятное лицо, что ему захотелось говорить с ней долго-долго, а дольше всего они бы могли это делать, если бы он без конца задавал ей вопросы.

– Да, – тихо, уже все поняв, ответила Ирина.

– Бежала из колонии?

Она промолчала, и Мезенцев ощутил, как что-то горячее прихлынуло к сердцу, толкнуло его снизу. Он посмотрел на подсыхающую капельку крови на ее нижней губке, и ему до боли в висках захотелось эту сочную алую губку поцеловать.

– Вы арестованы. Я – старший лейтенант милиции Мезенцев, -автоматически произнес он, а на виски все давило и давило странное, чуть ли не впервые в жизни испытанное желание. – Сейчас пойдем в отделение. Где твоя куртка? – Нет, не мог он с ней говорить на "вы". Эти перепуганные серо-зеленые глаза, эта теплая, пахнущая цветочным мылом кожа лица, этот ровненький, как под линеечку проведенный, носик, эта подсохшая капелька на нижней губке мешали ему оставаться официально-холодным и строгим.

– Мне нельзя в отделение, – неожиданно сказала она и села на бортик ванны. – Никак нельзя.

– Как это – нельзя? – удивился он.

– Я не хочу в колонию... Меня осудили по ошибке. Я должна... должна найти того, кто... кто... кто... подставил меня...

Слезы замутнили ее глаза.

У Мезенцева перехватило горло. Он хотел сглотнуть и не мог, словно это именно ее слезы застряли у него в горле.

– Я искала его... Я найду... все равно найду его...

– Но я не могу тебя отпустить, – все-таки смог он пробиться словами сквозь спазм. – Я обязан сдать тебя в отделение. Ты бежала из колонии, а это очень серьезно.

– Ну, дайте мне еще хоть трое суток... Ну, двое, – она смотрела снизу вверх таким умоляющим взглядом, будто просила Мезенцева, чтоб он ее не убивал. – Я приду сама. Приду лично к вам, и вы... вы сдадите меня в отделение... Вот честное слово... Ну, можно... миленький?

Миленьким его не называл еще никто в жизни. Даже мама, строгая и серьезная, может быть, по-мужски строгая учительница математики.

– Я не могу... Это нарушение устава, – произнес он, казалось бы, строгим голосом и удивился. Он не знал, есть ли у милиции устав, и упоминание этого слова выглядело глупо и напыщенно.

Ухо само повернулось к залу, втянуло в себя все звуки оттуда, но звуков не было, и кто-то другой, совсем не он, сказал за него:

– Ладно. У тебя есть трое суток, но потом...

– Я приду! Я обязательно приду! – по-молитвенному сложила она руки у груди.

Он и вправду был для нее сейчас Богом.

Мезенцев отвернулся и стал разглядывать глубокие с уже запекшейся кровью порезы на тыльной стороне кисти. Конышева беззвучно, словно и не было уже ее здесь, а остался лишь прозрачный невесомый фантом, а она уже была где-то далеко, скользнула мимо Мезенцева. Фантом уплыл к своему хозяину-телу, и он тут же вспомнил о старикашке.

В зале ничего не изменилось, будто здесь решили открыть экспозицию музея и в комнате уже ничего менять было нельзя. Сжав тощую с дряблой мнущейся кожей кисть старика, Мезенцев нащупал глубокий, живущий где-то далеко-далеко, чуть ли не внутри кости, пульс и чуть не обмер от ужаса. Кто-то вошел в прихожую и смотрел на него. Для того чтобы выхватить пистолет из-под мышки, Мезенцеву требовалось сделать два движения. Два очень долгих движения, секунды по две каждое. Тот, кто вошел, эти же секунды мог использовать на совсем иное. Он стоял и, наверное, презирал глупого милиционера. Это походило на проигрыш. И Мезенцев вдруг понял, что не нужно бросать руку под мышку.

Он распрямился с корточек, уже мысленно представив, что ничего страшного в этом нем. Пули-то он все равно не услышит. А что будет потом... Повернулся и... чуть не заорал матом. В прихожей стоял не парень в коричневой кожаной куртке, а огромный мужик-сосед и смотрел на лежащего старикашку с таким видом, точно он всю жизнь мечтал увидеть его поверженным и бессознательным.

– Они это... сбегли, – сбивчиво сказал он.

– Обе?! – чуть ли не закричал Мезенцев.

– Ага! Та, другая, сказала, что ты их отпустил.

Если б мог, Мезенцев набил бы ему морду. Но он не мог, потому что он все-таки – милиционер, страж вроде бы порядка и потому, что пришлось бы бить слишком долго – уж очень огромным и непробиваемым казался мужик.

– А наручники где?

– Ну, как эта, вторая... ну, это... пришла, я той, первой, ручку дверную, за которую они того... ну, сразу и отодрал... Она с ними и это... того... А ручка вот... целая, – радостно показал ее мужик. – По-новой привинтю – и лады...

– Иди вызови милицейский патруль! – с яростью крикнул ему прямо в лицо Мезенцев. – Быстро!

Ему никого не хотелось видеть. Даже патруль, без которого сейчас уже было не обойтись.

15

Березовые поленья дышали холодом и смолой. Тощая свечка внутри пустой литровой банки освещала, кажется, только эту банку. А того, что оставалось на горку поленьев, на заплесневелые дощатые стены сарая и на двух сидящих возле банки девчонок, хватало только на то, чтобы еле-еле их видеть.

– А у Нюськи в сарае было лучше, – виновато сказала Ирина.

– У бабки в хазе еще лучше, – огрызнулась Ольга. – Если б ты дурой не была, уже б сегодня лежбище сменили. А теперь мы обе – засвеченные...

Она сдунула с запястья металлическую крошку, со стоном вздохнула и снова наполнила сарай повизгиванием пилки.

– Что за козлы эти наручники делают?! – фыркнула она. – Слушай, а как ты все-таки от того ментяры свалила?

– Он отпустил, – Ирину покоробило от слова "ментяра". Тот светловолосый парень с какими-то странными, все время избегающими ее глазами совсем не подходил под него.

– И сколько он за это попросил?

– В смысле? – не поняла Ирина.

– Ну, "зеленых" сколько? Штуку?

– Нет, он так отпустил.

– В натуре? – Ольга даже пилить перестала. – Ну и менты пошли! Его что: с Луны, что ли, прислали?

– Я не знаю.

– Слушай! – чуть не подскочила Ольга. – Не его ли я тогда по черепу кочергой шарахнула?! Ну, в переулке, ночью?!.

– Я не знаю, – упрямо повторила Ирина. Ей стало страшно рядом с Ольгой, с такой взбалмошной, по-мужски резкой. Может, и вправду парнем ей нужно было родиться, а не девкой.

– Он меня по-честному отпустил... Даром, – напомнила Ирина, но, скорее всего, себе лично напомнила. – На трое суток... Потом нужно прийти в "опорку"...

– Хрен ему, а не "прийти"! Даже не вздумай! – и до боли потянула на запястье кольцо наручников. – Вот, сученыш, окольцевал, как птицу перелетную! Как же все хреново!

Ей тоже не нравился холод в сарае, запах плесени и смолы, не нравились даже фуфайки, которые притащила бабка. В фуфайках было, конечно, теплее, чем без них, но они очень напоминали колонию. И только одно нравилось Ольге – полумрак. Он скрывал ее лицо, и она могла не думать о том, как выглядит со стороны. Ничего не поделаешь – женщина все время думает о том, как выглядит со стороны. Даже тогда, когда ей кажется, что она об этом не думает. Просто так положено ей по той роли, которая дана ей давным-давно.

– Вот ты знаешь, чем отличается зэк от вольного человека? -спросила Ольга.

Ирина вежливо промолчала. После всех злоключений, после бега по ночным улицам города, когда уж и просто идти можно было, а они все бежали и бежали, словно хотели навсегда убежать от всего плохого, жуткого, мерзкого, что существует на земле, после часа сидения в этом холодном дровяном сарае Ирина все ждала, когда же Ольга начнет ее ругать всерьез. Ругать с матом, со всхлипываниями и с хищными наклонами головы к плечу, но та все молчала и молчала, вгрызаясь тупой ржавой пилкой в тугой сплав наручников.

– Так не знаешь? Фу-у! – снова дунула она на запястье, хотя вряд ли за эти несколько торопливых движений на коже могли появиться хоть несколько металлических крошек. – Так вот: вольный человек радуется восходу солнца, а зэк – заходу, – сказала она явно чужими словами.

– Давай поедим, – и предложила, и попросила одновременно Ирина.

– Бери – хавай, – ногой подвинула Ольга по утрамбованному земляному полу тряпочный сверток. – Там небось опять картошка. Я на нее уже смотреть не могу! В зоне и то рыбу давали, макароны...

Плохо подчиняющимися пальцами Ирина развязала узел, поднесла алюминиевую кастрюльку к глазам. В ней действительно лежали отварные картофелины. Сухие и холодные как поленья.

Но у голодного – свой вкус. Даже такая картошка после первого же укуса показалась сочнее апельсина и приятнее осетрины.

– На, – приподняв локоть, показала Ольга на карман фуфайки. – Там соль... А чего ты без хлеба?

– Хлеба? – Ирина посмотрела вовнутрь свертка и только тогда увидела нарезанные ломтями полбуханки ржаного.

– Надо было у Слона денег попросить, – опять перестала пилить Ольга и шмыгнула носом. – Да как-то не к месту было.

– Ты ходила к Слону? – съежилась Ирина.

– Ходила, – недовольно ответила Ольга. – Скурвился он, гад! Не врала бабка... Как я его ненавижу!

Было бы светло, заплакала бы, но темнота почему-то удерживала от этого. Может, потому, что слез бы все равно не видно было.

Ирина перестала жевать. Она почувствовала, что Ольга знает что-то важное, а то, что она его до сих пор не сказала, означало, что нет ничего хорошего в этом важном.

– Видела б ты эту обезьяну! – сплюнула Ольга под ноги. – Ни кожи, ни рожи и попка с кулачок!

Ирина представила, какой может быть попка с кулачок, и не поверила Ольге. Обида и злость говорили за нее.

– Слушай, а на кой хрен ты поперлась к одноглазому?! Мне Слон маненько рассказал, что за человек он. Дракон, а не человек, – наконец-то начала ругать Ольга. – Я тебя о чем просила?

– Оль, ну пойми: я не думала, что так получится... Если б он... ну, не был таким, он бы, может, сказал, кто его заставил... или попросил, чтоб он попросил того, седого, на суде, – кажется, она начинала запутываться.

– И ты веришь, что он просто так, без ножа у горла, тебе бы правду сказал?.. Ну, предположим, что он чокнутый и все-таки рассказал, заложил сам себя, ну и что?.. Что дальше-то?

– Я бы знала, кто посадил меня... И... и... и доказала бы, что я невиновна...