Текст книги "Работорговец (Русские рабыни - 1)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Теперь строевыми замордуют. И свидания отменят. И культпоходов в город не будет. И шмон за шмоном пойдут. Ни сигарет, ни водку не спрячешь, – и вдруг резко, словно ей воткнули в рот кляп, замолкла.

Ирина тоже упрямо молчала.

– А тебя как звать? – спросила девчонка.

– Меня?

Ирине почему-то очень не хотелось именно сейчас называть себя. Мертвая девушка, лежащая на ее месте, мешала ей сделать это.

– А я – Ольга. Фамилия – Забельская. Кликуха – Слониха.

– А почему – Слониха? – удивилась сквозь усталость Ирина.

– Почему? – оглянулась девушка по сторонам. – А у моего жениха кликуха – Слон... Только я не из вашего, третьего...

– Понятно, – кивнула Ирина, увидев известковую двойку на рукаве своей собеседницы.

Надо было отдавать долг, и она чуть тише, чем до этого, произнесла:

– А я – Конышева Ирина.

– А кто ж?.. – посмотрела на убитую Ольга. – У нас сказали, что новенькую... Там и бирка на кровати... А кого ж?..

Ирина сглотнула намек и ответила то, что слышала:

– Ее Муркой кто-то назвал...

– У-у, – прогудела Ольга. – Мурка – самая крутая в вашем отряде была. Как пахан на зоне. Только зона у нас сучья...

– Какая?

– Сучья, – упрямо повторила Ольга. – Администрация всех давит, вольностей зэковских нету, актив на них пашет, шестерок полно. Иначе б Мурка у тепленькой батарейки спала...

6

Четверо слушали тишину. Но у каждого из них она была разной. Для начальницы колонии, Грибановой, она заполнялась тяжелым, гнетущим предчувствием если не объявления служебного несоответствия, то уж строгого выговорешника с лишением квартальной премии – точно. Ее заместитель по режиму, маленький сухонький подполковник, брезгливо оттопырив нижнюю губу, думал о том, что уж на что он считал всех этих зэчек сволочами, но, оказывается, даже недооценивал их, потому что они оказались еще большими сволочами. В склоненной над столом русой голове Артюховой боролись горечь от того, что капитанское звание, хоть и вышел срок, никто ей в этом году не даст, и жалость к Мурке, на которую, если все сплюсовать, она потратила не меньше недели только на душеспасительные беседы, но перевоспитать так и не смогла. Следователь городской прокуратуры, высокий румяный мужчина лет тридцати – тридцати двух, сидящий, впрочем, не в форме, а в синем гражданском костюмчике при таком же синем галстучке, презирал трех остальных, находящихся сейчас вместе с ним в жарком, банно-натопленном кабинете начальника колонии, презирал за их бестолковость, за неумение организовать порядок, режим, за нравы в колонии, но больше всего за то, что ему вместо давно запланированной охоты на кабана пришлось тащиться на рейсовом автобусе в колонию и ковыряться с трупом.

– Обрисуйте мне эту Мурку. Кто она такая, что за фрукт? – обратился следователь к Грибановой, но та одним лишь взглядом перебросила вопрос Артюховой.

– Мурка? – приподняв голову, покомкала она маленькие, увеличенные помадой губки и впервые за весь день назвала погибшую по фамилии: -Воспитанница Исакевич имела срок четыре года. Проходила по двум статьям: сто сорок пятая, часть вторая – грабеж личного имущества при отягчающих обстоятельствах, в сговоре и по признаку повторному и девяностой – грабеж госимущества.

– А конкретнее, – нервно постукивал карандашом по папке с материалами предварительного следствия, проведенного оперативниками колонии, следователь.

– По первой статье – украла норковую шапку у прохожей. В смысле, сорвала с головы. Причем совершила это в составе пьяной компании, но кражей не ограничилась, а еще избила потерпевшую. А по второй... – кажется, Артюхова сама точно не помнила, что же там случилось, и сказала первое попавшееся в голову: – С завода детали, кажется, какие-то украла...

– Безотцовщина? – со знанием дела спросил следователь.

Кивок Артюховой ему понравился. Да и сама Артюхова показалась симпатичной. Полная, округлая, словно сошедшая с кустодиевских полотен, она даже заставила следователя мысленно ее раздеть. И, лишь представив ее сочные, спелые груди, он суетливо задвигал ногами и подумал, что надо бы с ней познакомиться поближе.

– А как она вела себя, скажем так, в повседневной жизни? – снова спросил он Артюхову, с наслаждением ожидая движения ее маленьких, но красиво очерченных губок.

– Стерва законченная, – пробасил вместо нее подполковник, зам по режиму, и следователь удивился, что у такого внешне тщедушного человечка может быть такой низкий оперный голос. Будто он на самом деле лишь рот открывает, а говорит кто-то другой, сидящий под столом, огромный, мускулистый и злой. – За два года отсидки, что она у нас, сорок три взыскания в личном деле. Крала ткань на производстве, систематически не выполняла производственный план, многократно оскорбляла контролеров и вот, – кивнул на Артюхову, – воспитателя, в школе отказывалась выходить к доске, ругалась мужским матом, курила в туалете и однажды даже совершила членовредительство...

– Как на фронте? – удивился следователь.

– Ну, не совсем... Чтоб не идти на работу. Она проглотила несколько крючков со своей кровати, чтобы посачковать с недельку в санчасти...

– Да-а, интересный экземпля-я-яр, – протянул следователь и чуть сдвинулся на стуле, чтобы разглядеть ноги Артюховой.

– Я вас понимаю, – дернула щекой Грибанова. – Но мы говорим о погибшей. А о мертвых – либо хорошо, либо...

– Но у нас – расследование, – почему-то за следователя сказал подполковник-режимщик.

– Все равно. Нехорошо как-то... Не по-людски...

– У нее враги были? – Ноги Артюховой, полные, аппетитные, с ровными, округлыми коленками, следователю понравились. – Я имею в виду -среди воспитанниц.

– Хватало, – тяжело выдохнула Артюхова. – Она же претендовала на роль бугра зоны. Возраст для колонии солидный – почти восемнадцать лет, скоро на взросляк переводиться, большой срок судимости, частые отсидки в ДИЗО, явное противопоставление себя воспитателям и вообще сотрудникам колонии, ореол блатной со связями на воле, дружки – по ребячьим колониям. Ну что еще?.. Ах да – попытка создать иерархию: с пацанками, чушками и так далее. Шестерок вокруг нее хватало.

– А враги? – настоятельно спросил следователь.

– Если по-большому, то, пожалуй, Спица... то есть воспитанница Спицына, – задумчиво произнесла Артюхова. – Могли, конечно, и обиженные быть, кое-кого она как-то избивала, но чтоб так отомстить...

– Спицына, вы говорите, – записал фамилию следователь.

– Да, она тоже претендовала на роль бугра, но делала это похитрее, не так явно. С Муркой... извиняюсь, Исакевич, у нее неминуемо и без того произошла бы разборка.

– Все правильно, – кивнул следователь. – Двух вожаков у стада не бывает.

Грибанова оттолкнулась руками от стола, вскочила с отъехавшего кресла, прошлась в угол комнаты и назад. Стоя спиной ко всем и глядя на контрольно-следовую полосу, по которой гуляли толстые грачи, недовольно проговорила:

– Стадо – у свиней. А здесь – люди. Пусть даже и заблудшие. Никакой речи о буграх и шестерках быть не должно. Мы всегда это вытравливали каленым железом. И не зря нашу колонию всегда звали красной...

– Или сучьей, – со знанием дела вставил следователь.

– Да, или сучьей, – гордо сказала Грибанова, хорошо понимающая, что в этом зэковском термине – скорее бессилие перед властью в колонии, чем издевка. – А эти последние веяния...

Она резко обернулась и начала говорить одной Артюховой:

– Эти послабленческие веяния – только от нашей вялости, бесхарактерности и всей этой гадости, что называется демократией и которую несет оттуда ветром, – пальцем показала она в окно, за забор колонии. -Демократия в российском варианте – это вседозволенность, бардак, развал, упадок нравов и как следствие – та яма, в которую мы все погрузились...

– Да, вот еще, – прервал горячую речь Грибановой следователь, -среди воспитанниц есть такие, кто сидит за убийство?

Злой взгляд Грибановой наткнулся на скучающее лицо следователя. Ей он не подчинялся и мог не сидеть истуканом и выслушивать великие мысли.

– Есть, – обиженно ответила Грибанова, вернулась на свое место, грузно села и тут же подвинула по лакированному столу три папки в сторону следователя.

Тот ловко перехватил их, вскинул удивленные глаза, но спросить ничего не успел.

– Вообще-то убийц – четыре, сказала она то, что следователь, видимо, уже знал. – Но одна – детоубийца. Она... она своего ребенка в роддоме задушила... Но она девочка тихая...

– А эти? – открыл верхнее личное дело следователь, и на него с фотографии свирепо взглянуло округлое азиатское лицо: щели вместо глаз, плоские скулы, сплющенный нос. Если бы не знал пола, подумал бы, что мужчина.

– По-разному, – уклончиво ушла от ответа Грибанова, посмотрела на часы, из тесной камеры которых вот-вот должна была вырваться на волю кукушка, и подняла с места Артюхову и подполковника-режимщика: – Пора вести воспитанниц на обед.

Те пошли из кабинета с облегчением. Первым – подполковник, который женщин вообще считал недоразумением жизни и никогда, и ни при каких условиях дорогу им не уступал. За ним – хмурая, осунувшаяся Артюхова.

Пристальные глаза следователя проводили ее широкую крестьянскую спину до двери, ощупали плотные ягодицы, бедра, которые чуть ли не рвали при ходьбе измятую сзади юбку цвета хаки, скользнули к пяткам и с недовольством наткнулись на закрывшуюся створку двери. Нет, в колонии ему уже определенно нравилось, и он даже подумал с досадой, что какое-нибудь ЧП здесь могло бы произойти и раньше.

– Скажите, – оборвала его мысли, бредущие где-то по двору колонии вслед за Артюховой, Грибанова, – у вас есть версия?

Говорить следователю явно не хотелось, но и не ответить он не мог.

– Есть... Но я бы не хотел затрагивать тему догадок. Все-таки существует тайна следствия...

– Вы уйдете, а нам тут жить, – укорила его Грибанова. – Возможно, мне самой нужно что-то предпринять?

– Ни в коем случае! – Румянец со щек следователя хлынул на все лицо. – Ничего не делайте! У меня есть в руках нити...

– Соперницы Исакевич? – все-таки хотела подробностей Грибанова.

– Возможно, но...

– Я сумею сохранить тайну.

– Если тайну знают двое...

– Посадить в ДИЗО всех троих? – кивнула на папки Грибанова.

– А зачем? Дело ведь не в Исакевич, а... а в Конышевой...

– Что-что?! – подалась вперед Грибанова. – В Конышевой? – И сразу вспомнила строптивую девочку в фуфайке, которая сидела точно на том стуле, где сейчас ерзал следователь.

– Понимаете, только при невероятной осведомленности та девушка, что хотела во что бы то ни стало убить Исакевич, могла узнать, что та в час ночи вдруг решила сменить место сна...

– Наши и в час ночи могут узнать! – отпарировала Грибанова.

– Во-от, значит, такое дело-о-о, – следователю очень не хотелось говорить, но он ощущал на своей шее невидимые руки Грибановой, которая упорно хотела выжать из него все, потому слишком давно стала считать колонию частью самой себя, и то, что она теперь что-то не знала, казалось ей болезнью, которую она неожиданно обнаружила у самой себя и о которой теперь хотела знать как можно больше. – Значит, дело такое... В Конышевой дело. Боюсь, что за ней идет охота в колонии. И охота серьезная. Сначала -падение с лестницы на производстве, потом – убийство девушки на том месте, где должна была спать она...

– Сначала – бетонная плита... От бордюра, – задумчиво произнесла Грибанова, поправляя следователя.

– Какая плита?

– Это вы у Артюховой подробнее узнаете, – не хотела она отвлекаться от версии.

– Хорошо, я к ней сейчас схожу, – с удовольствием произнес следователь.

– Вы думаете – охота?

– Что? – еле вернулся он мысленно от аппетитной фигуры Артюховой. – Да, я думаю, идет охота. За Конышевой...

– Может, изолировать ее? Посадить на время в ДИЗО?

– По "восемь-два"*? – все понял следователь.

– Да. В целях ее же безопасности, ведь мы...

Скрип резко распахнувшейся двери оборвал ее слова. На пороге стояла разгоряченная Артюхова и еле сдерживала одышку. Следователь посмотрел на ее колышащуюся грудь и чуть не застонал.

– Что случилось? – побледнела Грибанова, словно только такой, испуганной, могла отдать ей новость Артюхова в присутствии чужого человека. – Ну что?!

– Воспитанница Конышева отказалась есть обед...

В колонии отказывались от многого: от работы, учебы, нарядов, приборок, помывок в бане, но чтоб от обеда... Это уже пахло бунтом. – *"Восемь-два" – в соответствии со статьей 8 ( пункт 2) "Исправительного трудового кодекса РСФСР" администрация колонии имеет право прятать осужденного в ДИЗО, если создается угроза для его жизни.

– Чем объясняет? – прожигала Артюхову взглядом Грибанова.

– Говорит, что ее отравят, – еле выдавила та.

Грибанова и следователь встретились взглядами. У капитана он был победным.

– В ДИЗО ее! На семь суток! – даже как-то радостно приказала Грибанова.

– Но тогда же... – заупрямствовала Артюхова.

– Знаю. Тогда она потеряет право освободиться после первой трети срока. Ну и что?! Вы хотите, чтобы уже через полчаса вся колония всед за ней объявила голодовку?

– Е... есть, – приложила Артюхова ладонь к непокрытой голове, комкая в левой руке берет с колючей кокардой взмокшими пальцами.

– Выполняйте, тов-варищ старший лейтенант, – прохрипела Грибанова и отвернулась на кресле к окну.

По вспаханной полосе все так же по-хозяйски переваливались толстые грачи, а высоко над ними стояло серо-стальное небо, совершенно одинаковое что над колонией, что вне ее.

7

Впору было разрыдаться. Ирина думала, что ДИЗО – это одиночная камера, думала, что наконец-то между ней и невидимой убийцей возникнет крепостная, метровой толщины, стена изолятора, и она, оставшись в одиночестве, сумеет хоть немного успокоиться и обдумать план спасения. Оказалось, что ее определили в общую камеру. Когда заикнулась об одиночной, здоровенный бугай-контролер, на плечах которого две красные сержантские лычки казались тоненькими ниточками, хмуро прожевал в рыжие усы:

– По второму разу загремишь – сядешь в одиночку. Давай-давай, снимай тапки!

Ирина послушно разулась, шагнула на холодный деревянный пол камеры и вздрогнула от удара бронированной двери за спиной.

Вставшие при появлении контролера две девушки, стрельнув по ней быстрыми взглядами, молча легли на деревянные лежаки, видимо, еще хранившие тепло их хрупких тел. Наверное, этих взглядов им вполне хватило на знакомство, потому что ни о чем они Ирину не спросили и вообще вели себя так, словно контролер впустил в камеру свежий воздух, а не человека. Игра это или обязательный ритуал, Ирина не знала, а потому и сама, изобразив глухонемую, прошла к свободному лежаку, цепями удерживаемому у стены, и беззвучно села на него.

Через малюсенькое, с книжку размером, оконце, забранное мощной решеткой, сочился серый октябрьский денек, но свет плафона, привинченного к потолку, мешал даже этому робкому дыханию свободы.

Ирина поджала колени к груди, пристроив и ноги на топчане, прикрыла их истертым бэушным халатиком и в эту минуту в холодной сырой камере вдруг представила, что убитой Мурке еще холоднее, а, представив, почему-то ощутила, что вокруг стало теплее. Жизнь сберегла ее, жизнь не отдала ее смерти, и было непонятно лишь одно: случайность это или и вправду сама судьба хранит ее для чего-то важного.

В цехе фабрики, вновь монотоннно натягивая полотно для раскройки, она успела расспросить девчонок, подметающих лоскуты по проходам, и те пояснили ей, что азиатка сидит за убийство мужика, своего отчима, что она ревнива донельзя и вообще способна на любые поступки. И еще она узнала, что после смерти Мурки на босса зоны уж точно коронуют Спицу, а та совершенно не выносит неподчинения и тоже способна на любые поступки. А когда по команде дежурного помощника начальника колонии они пошли на построение для перехода из производственной зоны в жилую на обед, на ходу снимая белые платки и передники, Ирина вдруг решила, что ее отравят. Три неудавшихся попытки -это очень много, и тот, кто за ней охотится, четвертую уж точно не упустит. Но кто это: Спица или азиатка, азиатка или Спица?.. А может, кто-то другой, либо выполняющий их приказ, либо действующий сам по себе. Но за что?! И от этой мысли Ирине стало просто жарко. Она никогда не думала, за что. Хотя за что-то же она села в колонию и за что-то же избрана жертвой страшной охоты.

– Но-но, вертухай! Клешнями не мацай! – раздался визгливый девичий голос от двери, и только когда Ирина повернулась к ней, то с удивлением заметила, что, оглушенная своими мыслями, она даже не уловила, как открылась дверь, и все тот же контролер-сверхсрочник втолкнул вовнутрь еще одну наказанную.

– Во дела! – удивленно развела руками девушка. – А ты что здесь делаешь?

– Ольга? – боясь, что ошибется, вспомнила Ирина ту невысокую девушку с разными глазами, что тогда прибежала в их отряд на новость об убийстве.

– А ты молодец! Стремно вливаешься в наши ряды!

Ольга прошла к Ирине и бесцеремонно уселась на ее топчан.

– Чего притихли, квочки? – уколола вопросом она двух других девушек. – Ее не бойтесь. Она – не шестерка.

– Ну-у, тогда нормально, – сонно протянула одна из них, и Ирина вновь почувствовала, что ну вот ничего не смыслит в тех законах, по которым жило сообщество необычных девчонок.

– Сколько впаяли? – поинтересовалась Ольга у Ирины.

– Неделю.

– Надо говорить: семь суток. Врубилась?

Ирина кивнула, сразу же решив, что семь суток – это все же больше, чем неделя. Ведь каждые из этих суток продляли ее жизнь, и продляли гораздо медленнее и ощутимее, чем грозившая промелькнуть неделя.

– Мне тут шепнули, что мы чуть ли не землячки, – не унималась Ольга. – Ты откуда родом-то?

– Из Горняцка, – сказала и одним этим словом влила горечь под сердце. Горняцк – это так много: мама, родной дом, исхоженные вдоль и поперек улицы, детство, юность и... да, и еще тот страшный суд.

– Во даешь! А чего ж тогда молчишь?! Я – тоже из Горняцка! Ты учти, – бросила Ольга быстрый взгляд на двух то ли спящих, то ли прикидывающихся спящими девчонок, – здесь сразу нужно искать землячек. А если будешь сама по себе, затюкают. Усекла?

Кивок Ириной головы, кажется, ее успокоил. Всегда приятно, когда с твоим мнением считаются. Особенно если до этого никто с ним не считался.

– А жила ты где? – кажется, любопытства Ольги хватило бы на десяток человек, но, к сожалению, досталось оно ей одной, и теперь она никак не могла его сдержать.

– В поселке "Пятой наклонной".

– А я – на "Двенадцатой-бис".

Названия звучали как пароль, хотя это были всего лишь номера шахт. Ирина понятливо кивнула, но только после немалого усилия вспомнила, что поселок "Двенадцатой-бис" – на другом краю города, самом бандитском, глухом и суровом. Но под воспоминание пропустила очередной вопрос Ольги.

– Что-что? – замигала она.

– Я грю, батя – шахтер?

– Д-да, – неохотно ответила Ирина, слепо глядя перед собой. -Был...

– Бросил вас, что ли?

Говорить не хотелось, но отказ от разговора мог породить обиду, а может, и еще что-нибудь – что там полагалось по законам зоны. Мог и ничего не породить, но Ирина все же ответила. Тихо-тихо, в колени, все так же прижимаемые к груди:

– Его завалило... в лаве...

– Забойщик? – по-шахтерски спросила Ольга.

Еле уловимый кивок разрешил и ей открыть свою тайну:

– И моего – в шахте... Метаном шарахнуло. Мне лет семь было... А тебе?

Два тоненьких девичьих пальчика поднялись над коленками.

– У-у, так ты его, наверно, и не помнишь?..

Вот тут уж Ирина точно не ответила. Наверное, потому что и не знала, помнит она его или нет. Есть в памяти какой-то цветовой мазок: что-то черное, может быть, фуфайка, а может, и лицо после смены. Не всегда же, как рассказывала мама, в шахтную баню подавали воду. И, как тоже рассказывала мама, иногда домой приходил мыться отец. Может, именно это и запомнилось: все-таки людей с черными лицами она до того не видела. Но Ирина не была уверена, что воспоминание – об отце. И поэтому он существовал внутри нее как неощутимый, неродной образ. Не хватало, наверное, прикосновения его рук, звука его голоса, запаха его пота.

– У меня и мамаши нету, – почему-то хвастливо сказала Ольга. -Свалила с хахалем на Север, да там ее след и затерялся. Бабка у меня. Сколько живет – столько мучается... Тебя за что к нам закантовали?

– По ошибке, – все так же тихо ответила Ирина, точно речь все еще шла об отце.

– Ты чего туфту гонишь?! – возмутилась Ольга. – Статья у тебя какая?

– Восемьдесят девятая. Три года, – заученно ответила Ирина фразой, которой она уже десятки раз обозначала себя и в следственном изоляторе после приговора, и на этапе, и в колонии.

– Детский срок, – пофорсила Ольга. – У меня "пятак" по сто семнадцатой.

Номер ничего для Ирины не обозначал. Уголовного кодекса она не знала и на браваду отреагировала так, будто бы ей вообще ничего не сказали.

– Мне только по двум третям освободиться можно, – не унималась Ольга. – А ты сопли развозишь про три года. Тебя, если эту отсидку в ДИЗО тихо спишут, после года выпустить могут, а вот мне...

– А ты... ну, за что? – вдруг ощутила Ирина необычность собеседницы.

– За лохматую кражу.

– Я не пони...

– Фу ты! Я ж забыла: ты по фене не ботаешь! – встрепенулась Ольга. – Лохматая кража – это изнасилование.

– Ты – за изнасилование?! – вот теперь уж точно удивилась Ирина. – Это ж только ребят...

– Ну да! Нас таких в зоне – семеро, – с недовольством, что приходится себя лишать ореола исключительности, но все же призналась ей Ольга.

– Изна... а как... ну, это?

– По-разному, – кажется, Ольга очень любила, когда ее спрашивают. Она сощурила свои разные, чуть подравнявшиеся после этого сжатия глаза и начала быстро-быстро говорить, смешно подергивая на каждом звуке кончиком длинного носа: – Парень у меня был. Долго я с ним ходила. С полгода. А потом он от меня к одной чувихе свалил. Еще бы – она учителкой работала, культурная, умная, ну, и смазливая к тому же. Он и поплыл. Психанула я и парней из своей капеллы... то есть компахи, подговорила ее изнасиловать. Перестренула в парке вечерком вместе с чуваками, мордень ей сначала начистила, а потом попросила чуваков, чтоб они ее вые... ну, в общем, того, – сказала и сама удивилась, чего это она при Ирине матом не ругнулась. Словно было в этой щупленькой, губастой девчонке, что тяжелило язык, когда хотел он ввернуть в рассказ нечто солено-колкое. – А чувакам – чего? Одно удовольствие. Они ее по очереди, так, как я просила... Все б нормально, но эта сучка моему парню... бывшему, заложила, а он, гад, ментам настучал. Знала б, что он такой козел, не ходила б с ним никогда...

Только теперь Ирина позавидовала спящим девчонкам. Им хоть не нужно было дальше сидеть рядом с насильницей.

– Я ей из зоны муляву... то есть письмо, накатала. Чтоб, мол, не обижалась. Так она, стерва, – резко развернулась Ольга к Ирине, – мне отписала, что пять лет – это мало. Мол, могли бы и больше впаять! Ну, и как тебе она?!

Ирина смущенно повела плечами.

– Нашли за что сажать! Меня ж саму как-то изнасиловали! Так я ж по ментам не бегала и не сексотила!

– Тебя – изна...

– Ну и что! Это ж в компахе. По пьяне, – не могла она понять удивления в голосе Ирины. – Пацаны решили в "ромашку" сыграть. Знаешь, как в "ромашку" играть?.. Садятся пацаны вокруг стола: посередине – пустая бутылка. Крутнули. На кого горлышком показала, тот и пошел... На меня, в смысле. Я для начала подрыгалась, поупиралась, а на пятом вроде и ничего, понравилось... Правда, гад, потом пришлось аборт делать...

Ирина зябко сжала плечи. Если бы могла, превратилась бы в точку, в невидимую, неощутимую точку.

– А ты что: еще ни с кем? – бесцеремонно спросила Ольга и, вдруг все поняв по сдавленному молчанию, вскочила с лежака. – Так ты – девка?!

"Спящие" соседки, как по команде, повернулись от бетонной стены и посмотрели на Ирину одинаково удивленными глазами.

– Во класс! Вот на ящик водяры спорю, что одна – на всю колонию! Спорим?! – протянула руку Ирине.

А та лишь еще глубже засунула пальцы под коленки. Ощущение одиночества стало еще сильнее, чем до посадки в ДИЗО. На плечи словно кто-то невидимый и страшный загрузил неимоверную тяжесть и теперь ждал, выдержит она ее или упадет замертво. И еще ей показалось, что она сидит голой. Ощущение было настолько сильным, что она даже чуть отклонилась от коленок, чтобы посмотреть, есть ли на груди халат.

– Нет, ну, вправду скажи: ты – целка? – не унималась Ольга.

– Знаешь... знаешь, – начал вибрировать голос Ирины, и вдруг откуда-то изнутри выстрелило то, что она и сама от себя не ожидала: – Да пошла ты!

– Чего-чего? – быком наклонялась вперед Ольга. Еще немного – и покажутся невидимые рога, и вонзит она их...

– Оль, ну чего ты пристала? – сонно пробормотала одна из девушек.

– Чего-чего?.. Ты кого, сука, послала?..

Ирина только теперь заметила, что весь ее лежак пуст, и это открытие заставило ее сделать то, чего не ожидала ни Ольга, ни она сама. Не опуская ног, Ирина подвинулась на жестких досках, легла лицом к бетонной стене и даже закрыла глаза. Ольга еще что-то кричала, но кричала, скорее, для самой себя. Ирина мысленно считала, чтобы не слышать ее, и под этот счет начала действительно засыпать.

8

– Не было этого вальта сверху!

– Был!

– Ты меня за дурочку не держи! Не было! Ну, вот ты рассуди нас: был?

– Да я, девочки, как-то...

– А я говорю: был! Глаза по утрам мыть нужно...

– Сама мой! Хиляй отсюда, если не хочешь играть!

Глаза открылись сами. Бетонная стена холодом дышала на Ирину. Затекший бок умолял перевернуться на другую сторону, но она не хотела этого делать. Бетонная стена была приятней насильницы Ольги, и, наверное, она бы пролежала так до глубокой ночи, но секрет странного разговора все-таки заставил ее тихо перевернуться на другой бок. Впрочем, никто этого и не заметил.

Трое девчонок настолько увлеклись игрой в карты, что ничего, кроме смены мастей, и не замечали.

– Сдавай по-новой! – протянула одна из девчонок колоду Ольге. -Только без мухляжа. Будешь секундантшей! – приказала соседке.

– Му-у-ухляжа-а-а... Да я отродясь...

– Секи за ней в три глаза. Что на кон ставишь? – последний вопрос уже явно адресовался Ольге.

– Во! – легла на топчан десятитысячная бумажка.

– Откуда у тебя "капуста"? – удивилась девчонка.

– Токо что нарисовала, – поиздевалась над ней Ольга. – Чего пытаешь? Не ясно, что ли, чего я сюда въехала?

– Наволочки увела? – поняла секундантша.

– Ага. Скомуниздила упаковку, – тасуя колоду, шмыгнула носом Ольга и поправила соломой рассыпавшиеся волосы за ухо. – Почти все хозобслуге толкнула. Две остались. Хотела на пузе в жилзону пронести и учителкам подкинуть, чтоб поменьше к доске вызывали.

– Подполковник? – опять то ли спросила, то ли с полным пониманием всего сказала секундантша.

– О-он, с-сука режимная!.. Как рентгеном насквозь видит!

– Ты бы тут с лейтенантов кантовалась, не то бы научилась просекать, – назидательно проговорила Ольгина напарница по игре. – Ладно. Я тушь ставлю. Франция.

– Пополам с Польшей, – сыронизировала Ирина, но карту сопернице все же дала.

– Еще.

– Газета такая есть, – кинув на лежак следующую засаленную карту, похвасталась культурностью Ольга. – "Еще" называется. Сплошные голые бабы с мужиками.

– Еще.

– Мне б заплатили круто, я б запросто так снялась. Да, может, и даром снялась бы. Жалко, что ли? А у мужиков такие...

– Себе.

– Десяточка. Червоненькая.

– Сама вижу. Чего озвучиваешь?

– Девяточка. Пикушечка.

– Вот трынделка!

– Валет! – голос Ольги завибрировал от радости. – Очко!

– Вот зараза! – швырнула проигравшая карты на пол. – Я больше с тобой в стиры* в жизни играть не сяду!

– Я секла. Без мухляжа, – вставила секундантша таким тоном, словно это она вытянула злополучного крестового вальта.

– Давай я твоей Францией накрашусь, – одним ловким движением смела Ольга с топчана и тушь, и свою купюру.

Ирина вновь ощутила собственную малость и беспомощность в колонии. Перед заходом в камеру у нее вместе с фуфайкой отобрали все: последние несколько тысяч рублей, расческу, платочек, шариковую ручку и все тот же пузырек йода. А у этих девчонок были и деньги, и карты, и даже тушь для ресниц. Да и самой игрой они, может, того и не замечая, как бы исключали Ирину из числа "своих". Мол, каждый сверчок знай свой шесток!

– Дай зеркало! – одновременно и попросила, и приказала Ольга бывшей секундантше.

– А твое? – удивилась та.

– Подполковник отобрал.

– А что: запретили?

– В жилзоне можно, а в цехе – ни-ни...

– Чего-то новое, – все-таки не поверив, нырнула девчонка рукой явно за лифчик и достала оттуда холодно блеснувшее круглое зеркальце.

Уже по движению кисточки в руках Ольги Ирина поняла, что та никакого понятия о макияже не имеет. Она положила тушь на ресницы так густо, что этого вполне хватило бы для чистки высоких осенних сапог. А уж когда отчертила залихватские уголки у глаз с заходом чуть ли не на виски, Ирина с трудом удержалась, чтобы не прыснуть. Так мог накраситься клоун, чтобы его маску увидели с последнего ряда, но не девчонка в семнадцать лет.

– Классно? – завороженно поворачивая голову перед зеркальцем, спросила сразу всех и никого одновременно Ольга. – А на помаду сыграем? – *Стиры( жарг.) – карты.

– Нет у нее помады, – ответила за подругу бывшая секундантша.

– А у тебя? – обернулась Ольга к Ирине.

У нее было такое лицо, словно между ними вообще никогда не происходила ссора. И эта отходчивость, которую Ирина не ожидала у своей землячки, как-то враз смягчила и ее. Она будто бы оказалась в долгу перед человеком, который первым протянул руку.

– У меня?.. Нет, у меня все отобрал контролер. К тому же помады и так не...

– Нравится? – оборвала ее Ольга. Она чувствовала себя именинницей и хотела, чтобы и другие хоть немного прикоснулись к ее настроению.

– Так не красятся, – прямо ответила Ирина и неприятно ощутила навалившуюся на камеру тишину.

Но если девчонки молчали выжидательно, то остолбеневшая Ольга вполне могла броситься в драку, и тогда Ирина решила не ждать, когда ее гнев докипит до верхней точки.

– Смотри, как это нужно делать, – сев, она мазнула по соседнему лежаку пальцем и, с удовольствием уловив, что на ее пыльной поверхности остался след, нарисовала нечто похожее на глаз и дугой изгибающуюся над ним бровь. – Начнем с главного: какого цвета у тебя глаза?

– Зеленые, – рассмотрев их в зеркальце, наверное, впервые в своей жизни узнала об этом Ольга.

– Тогда нужно положить тона так, – она отчертила уголок у края глаза. – Черным карандашом как бы увеличиваем глаз. Потом сверху от слезного канальчика и с заходом немного за яблоко тонируем веко оливковым цветом. Оставшуюся часть на верхнем веке и все нижнее веко с небольшим заходом уголочком вбок – темно-зелеными тенями. Небольшой участочек возле переносицы под бровью тонируем кирпичным оттенком. Узкую полосу над верхним веком – коричневым. Оставшуюся часть между бровью и веком нужно аккуратно, ну и чтоб без перебора в колере, покрыть перламутровыми тенями, такими, ну... как тебе сказать, ну, чтоб вроде цвета спелого колоса... А ресницы? Ну, ты – брюнетка. Значит, можно или черную тушь использовать, или темно-зеленую. Но класть ее не густо, а постепенно. И, естественно, без перебора, как сейчас.