Текст книги "Работорговец (Русские рабыни - 1)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Насыпанная из свежей жужелицы* красно-сиреневая дорожка облегчила путь Мезенцеву. Он ступил на ее игольчатую, похрустывающую поверхность и чуть ли не впервые с момента попадания на улицу Стахановцев поднял взгляд на дома. Они прятались за голые стволы акаций и абрикос, за серые убогие заборы. Они словно хотели скрыться, убежать от грязи и безысходности за забором, но никак не могли этого сделать. – *Жужелица – остатки несгоревших углей и породы, вынутые после топки из печей.

"33" – две четкие белые цифры были написаны краской на калитке, из-под которой вытекала, ложилась на грязь дорожка из жужелицы. "Худо нам! Ху-у-удо нам!" – откуда-то сбоку вплелось в звуки поселка воркование диких голубей, извечных чердачных скитальцев.

Мезенцев заглянул из-за калитки во двор. Собачьей будки видно не было, и он смело шагнул на площадку, залитую потрескавшимся бетоном.

Слева, из стоящей поодаль невысокой летней кухни, вышла женщина. На вид ей было под пятьдесят, и она совсем не походила на Конышеву, во всяком случае, на ту Конышеву, которая была на черно-белом снимке, и Мезенцев, совсем не веря, что перед ним – ее мать, спросил:

– А где я могу видеть Антонину Александровну?

– Это я, – настороженно ответила женщина и почему-то показалась Мезенцеву еще более непохожей на Конышеву.

А женщину испугали короткая прическа незнакомца, его чистенький, совсем не поселковый вид. Она бросила торопливый взгляд во двор напротив, но там никого не было, и только тогда с испугом вспомнила, что ее собственный дом не закрыт на ключ.

– Извините за беспокойство. Я – старший лейтенант милиции Мезенцев, ваш новый участковый. У меня есть к вам ряд вопросов, – говорил он, и с каждым произнесенным словом ему становилось все более стыдно. Словно это он посадил Ирину Конышеву в колонию и теперь силился доказать, что сделал это правильно.

– Вопросов? – удивилась женщина. – Но я через пять минут ухожу на смену. У меня дежурство.

– Я отвлеку ненадолго, – Мезенцев встрепенулся, вспомнив, что не показал удостоверение, но делать это сейчас было уже глупо. – У меня вопрос по вашей дочери...

– Ира?! Что с ней?! – женщина еще сильнее постарела лицом, и только теперь Мезенцев вспомнил, что не пятьдесят ей и не сорок пять, а всего-то сорок один.

– Когда вы ее в последний раз видели? – с дубовой хитростью поинтересовался он.

– А что случилось? – глаза стали наливаться влагой. – Что случилось?

– Так... когда?..

– В се... сентябре... По... после суда, – по бледной щеке скользнула слеза. – Я собиралась... собиралась в колонию, но билеты так дороги... Я скопила немного денег и на той неделе хотела...

– Значит, в этом месяце вы ее не видели? – спросил Мезенцев, но спросил так странно, будто вслух объяснил себе то, что понял. У женщины было такое лицо, что она не могла врать. И он все-таки сказал, хотя и не был уверен, что это стоит делать: – Она совершила побег из колонии...

Женщина обессиленно села и прижала фартук к губам. Мокрые глаза слепо смотрели перед собой.

Мезенцеву вдруг остро захотелось исчезнуть в эту же минуту со двора, раствориться в сыром, пропитанном едким запахом печного дыма воздухе поселка, и под это ощущение он вновь вернул в душу досаду за то, что выбрал погоны милиционера. Ничего интересного и важного, как уверял его однокашник, вербовавший в МВД, в этой работе он пока не обнаруживал. А то, что только причинял всем неудобство, – вот это точно.

– Если вам что-то станет известно... – начал он и осекся. Ну какая мать станет докладывать о появившейся дочери-беглянке? – Если... В общем, чем раньше она сможет вернуться в колонию, тем быстрее освободится уже по закону, – еле выговорил он семиэтажную фразу и тут же почувствовал, как взмокла спина под курткой.

– Боже мой!.. Боже мой!.. – обреченно покачала женщина головой, на которой ветер ворошил густые седые волосы, как раз и делавшие ее старше и изможденнее. – Она так хорошо училась... Она никого никогда и нигде не могла обидеть... Она не могла красть... Она как-то нашла пятьсот рублей в проулке. Одной бу... бумажкой... И полдня ходила по домам, выспрашивала, кто потерял... Пока один тут пьяница не соврал, что это – его... Она -никогда... А ее... – и ткнулась в фартук уже глазами.

Мезенцеву еще нужно было оставить свой номер телефона в опорном пункте, сказать что-нибудь назидательно-умное, а может, и вообще ничего не говорить, а просто обнять эту измученную женщину, успокоить, пообещать помочь, хотя и непонятно в чем, но по улице загрохотал грузовик, и воображаемые глаза шофера, которые могли увидеть эту его минутную слабость, заставили его сделать совсем не то, что он хотел. Мезенцев торопливо процедил: "Извините", – и вышел со двора, попридержав калитку, чтобы она не так громко звякнула.

6

У мужчины так тряслись руки, словно по ним пропускали ток.

– Вы должны вернуть мне пятьсот десять рублей, – тихим слезливым голосом уговаривал он полную женщину с копной крашенных под блондинку волос на округлой, будто вырезанной циркулем голове. – Вы обвесили меня на двести граммов. Я дома... только что...

– Что дома?! Что перевесил?! Знаем мы вас: отсыпал пару апельсинов, а теперь права качаешь! – на ней не было белого халата, и в своей ярко-красной куртке она казалась не продавщицей, а случайной прохожей, на время подменяющей настоящего продавца.

– Я не буду у вас брать, – отказалась от покупки девушка, которой уже взвесили в грязной пластиковой миске кило яблок, и пошла дальше по улице.

– Буду – не буду! – швырнула продавщица яблоки в ящик, бросила под столик миску, перевернула металлическую тарелку весов и брызнула слюной прямо в лицо мужчине: – Террорист! Ты у меня всех покупателей отпугнешь! Ничего я не буду тебе возвращать! – и, повернувшись влево, крикнула торговке-соседке, скучающей за заборчиком из пластиковых бутылок, которые почему-то никому были не нужны в такую сырую и зябкую погоду: – Маш, посмотри за моим гнильем! Я пойду пожру дома! А то в обед не успела, а теперь так внутри сосет, будто зверь какой завелся...

– Позвольте! – выставил перед собой сетку-авоську с давлеными оранжевыми мячиками мужчина. – Позвольте! Но вы обязаны!.. У меня есть права потребителя!..

В эту минуту он, маленький, седенький, в очечках с треснутым стеклом, смахивал на профессора, который не может понять, почему студентка не выучила такую легкую тему.

– Да пошел ты! – отмахнулась продавщица, и ее ярко-красная семафорная куртка, которая, казалось, была до звона сильно натянута на бетонных ягодицах, скрылась в подворотне.

По многолетнему опыту работы сначала в обычном госмагазине, потом в "комке" и теперь вот у кавказца-частника, торгующего овощами и фруктами, она твердо усвоила, что против такой фразы оружия нет. Это только по учебнику психологии, который непонятно какими путями попал как-то в подсобку магазина, она узнала, что в ответ на оскорбление человека, то есть на проявленную агрессию, он тоже ответит агрессией. А на самом-то деле все выходило не по учебнику: после отсыла к известному мужскому органу покупатели мямлили что-то глупое и быстренько сбегали, словно стыд перед свидетелями оскорбления оказывался сильнее обиды. Впрочем, наверное, так случалось еще и потому, что она знала, кого оскорблять, и, к примеру, шахтерню и шоферню не трогала. Эти ребята реагировали так, как не снилось даже в самом кошмарном сне создателям учебника психологии.

Вот и теперь она спиной почувствовала, что обвешенный ею мужчина не стал преследовать ее, прошла знакомым путем подворотню, пересекла грязный, так густо заставленный с верхом наполненными мусорными баками двор, словно здесь хотели открыть филиал городской свалки, вошла в свой подъезд, с раздражением подумала, что опять кто-то вывинтил лампочку, и тут же отлетела к стене, больно ударившись затылком о почтовые ящики.

– Молчи, сучка! – ослепил ее свет карманного фонарика, и она, болезненно прикрыв глаза ладонью, вдруг увидела, что в руках у нападавшего холодно блеснуло лезвие ножа.

– Она? – спросил тот же голос, и продавщица только теперь догадалась, что перед ней – тоже женщина.

– Она, – испуганным и тоже женским, нет, даже девичьим голосом ответила вторая, и оттого, что нападавшие оказались не мужчинами, продавщица сразу осмелела и бросила вперед кулаки, пытаясь оттолкнуть женщину с ножом.

– А-ах! – резким ударом ноги в живот опередила ее нападавшая и, когда продавщица одновременно и застонала, и захныкала, присев на корточки, резко и властно спросила: – Ты ее помнишь, сучка?!

Боль мешала понять вопрос. Да и выглядел он как-то странно, но, когда продавщица вскинула повлажневшие глаза, то увидела освещенное фонариком девичье лицо и чуть не вскрикнула.

– Ну-у?!

– По... помню... Это – Ко... Конышева.

– Фамилию я у тебя не спрашивала! – огрызнулась Ольга. – Кто тебе приказал дать на нее показания?! Кто?!

– Я не знаю... Я...

– Врешь! Все знаешь! – вогнал слепоту в глаза продавщицы яркий свет. – Кто?!

– Я его не знаю... Он мне... он позвонил и попросил, чтобы я сказала то-то и то-то... А за это он мне заплатит, – начала вставать с корточек продавщица и вдруг попросила с дрожью в голосе: – Не убивайте меня!.. Я... я не со зла... У меня двое детей... Му... мужа нет... Спился, алкаш, бросил нас... А тут такие деньги...

– Где он тебе их отдал? – Ольга зло плюнула прямо на куртку продавщицы.

– З-з... здесь, – грязным накрашенным ногтем ткнула она через плечо в пустой почтовый ящик. – В конверте. По адресу моей квартиры...

– Он еще звонил?

– Нет,.. ни разу... я... – и, протаранив двух девушек, с неожиданной для нее легкостью взлетела вверх, на площадку второго этажа, оттуда – на третий, рванула из кармана ключ, попала в замочную скважину им так точно, как, наверное, никогда еще не попадала, крутнула, рванула дверь на себя, хлопнула ею и тут же мешком сползла на жесткий коврик в прихожей.

Ирина поймала Ольгу за руку, остановила ее движение.

– Не надо. Она не врала. Я чувствую это.

– Слушай, а мы не можем как-то иначе? – щелкнуло вошедшее в родную ложбинку перочинного ножа лезвие. – Мы не можем... ну, чтоб сразу выйти на того, о ком ты тогда в камере подумала?

– Понимаешь, я звонила одной знакомой. Она сказала, что Валентина почему-то не вернулась до сих пор из поездки за границу... А без нее... Ну, кого я спрошу?

– Звонила, говоришь? – недовольно спросила Ольга.

– Из автомата, с улицы, – извинительно проговорила Ирина.

– Больше я тебя одну не отпущу...

– Но я же маму хотела увидеть... Но... не смогла... Она ушла на смену...

– Увидишь еще... Знаешь, валим отсюда, – посмотрела наверх Ольга. – С места мне не сойти, если эта стерва уже ментам не настучала...

Они вышли из подъезда, попетляли по улицам, разок шарахнулись от милицейской патрульной машины, хотя ее, скорее всего, и бояться-то не надо было, и, не садясь в полупустой рейсовый автобус, пешком пошли в сторону поселка "Двенадцатой-бис".

– Жалко, что Слона в городе нету, – сплюнула Ольга прямо под ноги, на грязный жирный асфальт, и полезла в карман джинсовой куртки за сигаретами.

– Какого слона? – не поняла Ирина, почему-то подумав о том, что ведь действительно в Горняцке нет ни одного слона – хотя бы потому, что нет зоопарка.

– Кликуха у него такая – Слон, – щелкнув непослушной зажигалкой, наконец-то затянулась "Примой" Ольга и тут же закашлялась. – Вот гады! С тряпок они, что ли, табак нарезают? Жжет как слезоточивый газ!.. Слон -это мой парень... ну, которого бабка застучала, что он себе новую завел... Нет его, гадство, по курортам заграничным катается, шкуру воровскую греет. С этой!.. – сплюнула она яростнее и размазала сигарету о некрашеные доски забора. – А Слон бы точно твоего невидимку нашел. Он же – вор в законе...

– Настоящий? – с испугом спросила Ирина.

– Самый что ни на есть!.. Его, правда, на сходке короновали, когда я уже срок тянула. Их во всем Горняцке всего два. А в стране... ну, не больше трех сотен...

– А откуда ты это знаешь? – впервые со времени побега испугалась Ольги Ирина.

– Откуда-откуда? От верблюда! Знаю, потому что сама в этом кручусь. Я, может, со временем тоже вором в законе стану...

– А разве среди женщин они есть?

– Да вроде нету. Ну и что? Космонавты-женщины ж есть, депутаты есть, а почему бы и тут не быть? Знаешь, – остановилась Ольга. – Вот тот хмырь мне не нравится, – показала она на одинокую фигурку на улице в сгущающихся осенних сумерках. – Давай за подстанцией укроемся...

7

Мимо этой подстанции, выложенной из белого кирпича, он в детстве проходил столько раз, что и замечать ее перестал. Останови через сотню шагов, спроси: "А не снесли ли ее?" – и не вспомнит он.

Так же не заметил Мезенцев подстанцию и на этот раз. Прошел мимо нее и направился вдоль заборов по спасительной дорожке из годами утрамбовывавшейся смеси жужелицы и угольной породы.

Мимо калитки, к которой он подошел, Мезенцев тоже ходил сотни раз. Даже, если не изменяет память, несколько раз видел во дворе играющуюся в песочнице девочку с длинным смешным носиком. Но это было так давно, в какой-то иной, отрезанной семью годами службы, отслоенной иными впечатлениями жизни, что он уже и не верил этим воспоминаниям.

Вот не верил, а когда постучал ногой по калитке, то почему-то представил, что сейчас из двери дома вынырнет та самая длинноносая, как Буратино, и такая же худющая, как Буратино, девчонка. А на пороге появилось странное карликовое создание, так плотно с головы до ног закутанное в коричневый платок, что Мезенцев и не понял, лицом оно вышло к нему или затылком.

– Чаво надоть? – прохрипело создание и выпростало из-под платка на живот кисти рук, такие жилистые и такие загорело-сморщенные, словно и не руки это были, а древесные сучья.

– У меня к Ольге дело, – сымитировал блатного небрежно-презрительной манерой голоса Мезенцев. – По старой дружбе...

Создание прохромало поближе, прожгло Мезенцева взглядом из выцветших влажных глаз, видневшихся в единственной щели платка, и с неожиданной грубостью ответило:

– Врешь ты, милок. Чавой-то я такого дружбана за Ольгой не припомню...

– А вы – ее бабушка? – совершенно забыв о блатном тоне, вежливо спросил Мезенцев.

– А ты – мент, – вдруг прохрипела она с радостью. – По харе вижу – мент...

– Ну почему же? – густо покраснел он. – Я – морской пехотинец, офицер...

– Дак у тебя, милок, на лбу написано, што ты – мент, – крякнула бабка и схватила прислоненную к лавке кочергу. – А ну вали отседова, пес легавый! Чаво вынюхиваешь?! Ольку тебе надоть?! Сбегла Олька от вас, извергов, не найдете вы ее, не найдете! Унесло ее ветрушком в дальние края! – и свободной от кочережки рукой скрутила маленькую сухонькую дульку.

– Ладно врать-то! – осадил ее Мезенцев, безразлично глядя на кулачок бабульки, из которого смешным червячком торчал большой палец. -Небось в доме прячешь?

– А ты сунься! – Дулька исчезла. Бабулька ухватила кочергу уже двумя руками и вызывающе занесла ее над головой. – Я так ахну, что душа отлетит!

– Ну, смотри, мать, – огляделся по сторонам Мезенцев. Не очень-то ему хотелось, чтобы в его родном поселке хоть кто-то увидел эту сцену или услышал их дурацкий разговор. – Не хочешь мне помочь – хуже внучке сделаешь, – и пошел дальше по улице, словно и не рвался он вовнутрь дома Забельской, а просто на секунду задержался у ее калитки.

– Шоб ты сдох! – кинула проклятие в спину бабка и грохнула кочережкой по металлическому уголку, скрепляющему по ободу калитку.

А Мезенцев дошел до проулка, завернул за брошенный кем-то и уже растерзанный, разворованный остов ЗИЛа-самосвала, вспрыгнул на ступеньку кабины, пригнулся и стал ждать, попеременно водя взглядом то по калитке, то по проулку.

Он ждал час, второй, третий. Сумерки загустели и превратились в плотную, иссиня-черную ночь. Все громче взбрехивали собаки, и все реже становились голоса по дворам. Только дикие горлицы, брошенная забава какого-нибудь загремевшего в колонию парня, точно так же, как в поселке "Пятой наклонной", все стонали и стонали: "Ху-удо нам! Ху-удо нам!" Понесло запахом горелой пластмассы, и Мезенцев даже без часов определил, что уже десятый час – время, когда химзавод стравливает вредные газы. И тут же что-то темное отделилось от калитки Забельских.

Мезенцев впервые в жизни пожалел, что он – не вор. Утащил бы перед отъездом из морпеха прибор ночного видения с танка – все бы сейчас наблюдал как на ладони. А так приходилось до того напрягать глаза, что заныли они, иголочками кольнуло изнутри в зрачки.

Черный сгусток проплыл по дальнему краю улицы, смешно ширкая по грязи огромными галошами. Судя по росту, это все же была бабка. Мезенцев не дыша сошел с подножки ЗИЛа, сделал тихий, пружинящий шаг к углу, чтобы не упустить уплывающий вниз по улице сгусток, и вдруг, охнув от резкой боли, упал лицом в грязь, в черноту, в бессознательность, где уже не было ни улицы, ни ЗИЛа, ни странной бабки.

8

Из-за пустого стола поднялся высоченный, под два метра, милиционер в черной куртке из кожзаменителя. На погончиках сиротливо сидело по две алюминиевые лейтенантские звездочки.

– Шкворец. Грыгорь Казимирыч, – протянул он навстречу лопату-ладонь.

– Мезенцев, – представился вошедший и чуть не вскрикнул от слесарных тисков рукопожатия.

– А шо у тебя с башкой? – как из пустой бочки прогудел Шкворец, старательно выговаривая "шо" вместо "что". – Шоб я сдох, но ты уже где-то в деле побывал! Точно?

Мезенцев потрогал бинт на голове, и от прикосновения к нему боль в затылке почему-то стала еще сильнее. Может, этим прикосновением он еще раз напомнил себе о вчерашнем вечере.

Очнулся он в травматологии, очнулся от вонючего, противного, едкого нашатыря. Но стоило нашатырю исчезнуть вместе с ваткой, как в голову ударил еще более вонючий, противный и едкий запах сивухи. Запах шел от маленького мужичка в черной шахтерской фуфайке. Оказалось, что именно этот мужичок, шедший со смены в забое, нашел его во втором часу ночи возле того ЗИЛа и приволок на своем горбу в травматологию. Сонный молоденький врач привел Мезенцева в сознание, забинтовал голову, сказав, что ничего страшного нет, кроме легкого сотрясения и шишки с небольшим рассечением кожи, а потом раздраженно добавил, что с такой ерундой в травматологию вообще можно было и не соваться.

Мезенцев ничего не ответил. Он сухо пожал руку врачу и ушел из травмапункта. С шахтером расстались уже на улице. Тот предложил зайти к нему в гости, но жил он в таком дальнем, таком бандитском углу поселка, куда Мезенцев не забегал даже пацаненком.

– А зря, – ответил на его отказ шахтер. – У меня дома самогона литров пять и свежина свиная – недавно кабана заколол. Пошли, а то, боюсь, через пару дней уже свежины не будет. Продадим. Надо ж откуда-то деньги добыть. Ни мне, ни жене уже по три месяца ничего не платят, хоть и вкалываем, что проклятые... А еще... вот: невидаль бы повидал! У меня сосед не дом, а прямо замок отстроил! Ну, как в сказке! Такие башни, такая кладка! Мне, чтобы такую домину отгрохать, сто жизней шахтерских прожить надо!

– Коммерсант? – сморщившись от боли в затылке, спросил Мезенцев и тут же вспомнил замок, строящийся Пеклушиным.

– Не-а, – шепотом сказал шахтер, привстал на цыпочках к уху Мезенцева и под отрыжку обдал его перегаром: – Ы-ык!.. Маф-фиози он... Вот кто!..

Расставшись с шахтером, он испытал облегчение, словно голове, которой явно досталось от кого-то, не хотелось видеть никого. А вот теперь в опорном пункте требовалось не просто видеть, а еще и беседовать с коллегой, соседом-участковым.

– Я упал... Поскользнулся и упал, – соврал он. – На что-то железное... Затылком...

– Понятно, – кашлянул в кулак Шкворец. – У нас работка вообще склизкая... Не углядел чего – сразу поскользнешься. Пошли, твой кабинет покажу!

Он завел Мезенцева в крохотную комнатенку. Обставлена она была со спартанской скромностью: двухтумбовый стол, плаха которого по кругу вся была ободрана так, словно здесь каждый день кошки всего поселка точили когти, покосившийся двухстворчатый шкаф, буро-красный сейф с двумя отделениями и стул с засаленной светло-коричневой обивкой.

– Г-гарные хоромы! – по-своему оценил их Шкворец. – У меня такого сразу не было. Я ж с Украины родом. По папе – поляк, по маме – украинец. Короче, полуукраинец. Или полуполяк. В общем, без бутылки не разберешь. Сюда ого-го когда на заробиткы приехал, на шахту. Да вместо шахты попал в милицию. С рядового до... – уважительно скосил глаза на свой погон. – Ты не смотри, шо я токо лейтенант. Я в своем деле – как генерал-лейтенант. Могу сутки на вулыцю не выползать, а обстановку на участке знать як свои пять пальцев, – растопырил он перед собой то ли пальцы, то ли сардельки: во всяком случае, по размеру – одно и то же.

Мезенцев распахнул дверцы шкафа и охнул, даже забыв о боли в затылке. На всех полках густо-прегусто стояли бутылки из-под водки, вина, пива, шампанского, ликеров и даже несколько опорожненных флаконов "Тройного".

– Пушнина, – по-местному обозвал пустую тару Шкворец. – Можно в магазин сдать. Твой предшественник оставил, царство ему небесное!.. Сгорел от нее, проклятой, – показал он пальцем почему-то лишь на этикетку водки.

– Давно?

– С полгода, – вяло ответил Шкворец и поймал удивленный взгляд Мезенцева. – Он як помер, так мы кабинет и не открывали... А шо тут робыты? Делов он не вел, бумажки не збырав... Работа у нас такая: соблазнов много. Грошы сують, бывает, шо и крупные. То лоточники, то барыги какие -не все удерживаются...

– Значит, списка жильцов на участке он не вел? – сразу все понял Мезенцев и даже не стал выдвигать ящики стола. Скорее всего, в них тоже лежали пустые бутылки.

– Яки там списки?! – грохнул басом Шкворец так, что, наверное, в квартире наверху стены дрогнули. – И в мэнэ йих нэмае! Если шо надо – в домоуправление можно сходить. Главное: подучетный элемент знать!

– А кто это? – заставила боль опять сморщиться Мезенцева.

– Ну, зэки бывшие...

– И много их?

– У тебя? – Шкворец перевел взгляд на окно, словно мысленно строил всех бывших зэков во дворе и все никак не мог сосчитать. – Да человек двадцать будет. Но они разные: кто потише, а кто и побуянить здоров. Беднота в основном, шо говорится.

– А Пеклушин? – ненароком вырвалось у Мезенцева.

– Константин Олегович?! – опять так шарахнул басом Шкворец, что и сквозь стены до химчистки вполне могло долететь. – Да вы шо! Он в жизни не сидел! При той власти, – показал он сквозь окно на выцветший металлический стенд "Наша цель – коммунизм!", – он большим человеком був и при этой, -почему-то ткнул пальцем в направлении сейфа, – величина... А вот в охранниках у него один из сидевших есть. По двести шестой – за хулиганство. И то по глупости, по-пацанячьи. А так он хлопец ничего, токо трусоват.

"Ничего себе: пацан!" – вспомнил Мезенцев качка в коричневой кожаной куртке в конторе Пеклушина. Впрочем, судимость могла быть и не у него. Охранник был еще один.

– А вот это... – хотел он вспомнить имя-отчество Шкворца, но так и не смог. – Вот эта беглянка... Конышева, она – что за человек?

– О-о, добрым гостям завжды рады! – чуть не сбив Мезенцева с ног, шагнул мимо него Шкворец.

В прихожке опорного пункта, перед кабинетом Мезенцева, стояла невысокая женщина с красивым, но строгим лицом бухгалтера. Шкворец подхватил из ее рук хозяйственную сумку, принюхался к ней, пошевелил крупными пористыми ноздрями и громко объявил:

– Борщ! Зажарка из свинины! Картопля! Верно?!

– Верно, – ответила женщина. – И еще компот.

Она размягчила строгие черты улыбкой и, резко убрав ее с лица, стала прежней: красивой, но неприступной.

– Знайомтэсь! В смысле, знакомтесь! – предложил Шкворец. – Жена моя! Святой человек! Меня б никто, кроме нее, не прокормил! Особливо на дежурстве. Я, как в "опорке" сижу, так есть хочу – шо той казак, шо у плену мисяць не ел!

Мезенцев пожал вялую безразличную руку женщины и хотел сказать что-то типа "Очень приятно" или "Рад познакомиться", но Шкворец, выхватив из сумки кусок черного хлеба и разжевывая его крепкими белыми зубами, опередил его:

– О, ты ж как раз про Конышеву спрашивал! Она у моей жинки в танцувальном кружке училась!

– Гриша, ну сколько можно тебя учить, – мягко укорила его женщина. – Не "танцувальный кружок", а студия бальных танцев.

– А какая разница?! И там, и там голыми ногами дрыгають. Аж трусы видно! Га-га-га! – и захохотал с такой яростью, что Мезенцеву сразу вспомнился пузатый казак в центре картины Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану". Только тех казаков надо было двух на голову друг другу поставить, чтоб один Шкворец получился.

– Иди ешь, – тоном человека, видевшего такие номера уже сотни раз, посоветовала женщина. – А то остынет.

Шкворец удалился в свой кабинет выполнять самую важную, по его мнению, служебную обязанность, а Мезенцев предложил женщине присесть на единственный стул. Та устало опустилась на засаленную обивку, и Мезенцеву стало как-то не по себе, словно он предложил ей сесть в лужу.

– Конышева? – задумчиво посмотрела в окно женщина, остановив взгляд на джипе, отъезжающем от подъезда с двойной вывеской. – Ирина?.. Способная девочка. Или, точнее скажем, девочка не без способностей. Партнер до ее уровня не мог дотянуться, а иначе они вполне могли бы на всесоюзную... извините, всероссийскую арену выйти... Она, конечно, девочка не без недостатков. Могла вспылить, начать со мной спорить, доказывать, словно она знает румбу или тот же пасадобль лучше меня, хотя это, конечно же, не так. Далеко не так. Могла обидеться, уйти в себя.

Джип все-таки отъехал от подъезда, а из распахнувшейся двери то ли химчистки, то ли "Клубнички" вышли несолько счастливых девчонок и потянулись к остановке автобуса, оживленно что-то обсуждая и перебивая друг друга. Они очень походили на стайку воробышков, нашедших в луже хлебный мякиш и пытающихся растолкать друг дружку, чтобы выхватить щепотку получше, хотя все щепотки в этом мякише были одинаково плохими.

– Она со мной не очень-то откровенничала. Во всяком случае, не настолько, чтобы я могла догадаться, зачем она полезла в тот магазин...

– Вы верите, что она могла обокрасть магазин? – спросил, как уколол, Мезенцев.

– Что значит: "верите"? Я присутствовала на суде. Улики, свидетели – все говорило против нее. А почему вы не верите?

– Что? – встрепенулся задумавшийся о чем-то своем Мезенцев. – Ах, я! Вы говорите – на суде. Это интересно. Надо в суд бы сходить... Понимаете, кое-кто из опрошенных мною людей выразил мнение, что она не могла, точнее, не была способна ограбить магазин.

– Что значит: "не могла"? Ограбить может любой! Нужны лишь определенные условия. Что-то должно толкнуть человека на подобный поступок.

– То есть вы считаете, что каждый человек криминально опасен?

– Наверное, да, – все-таки дала утвердительный ответ женщина. -Все зависит от условий среды. В наше сложное время слишком часто поводом для этого служит материальное положение. Конышевы жили очень бедно. Даже чрезвычайно бедно. У них даже не было денег на приличное бальное платье. И я как-то занимала ей. Тысяч пятьдесят.

– Она вернула вам долг?

– Нет.

– У нее было много знакомых?

Женщина задумчиво сжала губы.

– Вряд ли, – врастяжку ответила она. – Чаще всего я видела ее с Валентиной... Вот, к сожалению, фамилию забыла. Они вместе у меня в студии занимались, но у Валентины как-то ничего не получалось. Знаете, есть такие люди: они пытаются чем-то заниматься, у них ничего не выходит, а они все равно занимаются, и им, что хуже всего, кажется, что это у них получается. Валентина – из их разряда. Я, честно говоря, на ней крест поставила после первых же занятий... А если о мальчишках... нет, вряд ли... Слишком старомодна, что ли, застенчива. У нее даже с партнером по студии, кажется, ничего не было, хотя, не буду скрывать, многие девочки к нам идут заниматься, чтобы найти жениха...

– От гарна в мэнэ жинка! – заполнил всю комнату криком Шкворец. -Так наелся, шо душа поет!

Мезенцев удивленно обернулся на него. Он впервые в жизни видел человека, который сумел за три-четыре минуты съесть обед из трех блюд.

– К сожалению, я спешу, – встала женщина.

– Да-да, конечно, – смутился Мезенцев.

Он так и не решился сказать о побеге Конышевой. Да имелся ли смысл говорить об этом, если на красивом и холеном лице женщины так ничего и не изменилось за время их беседы?

9

– Он?

– Кажется, он...

– Когда кажется, креститься надо!

– Тогда точно – он...

– Тяжелый случай! Но заднего хода нет, как у того ежа, который в одно место залез...

– В какое?

– Купаться будем – покажу.

Бодрого вида пенсионер, явный знаменосец и правофланговый в молодости, с прямой спиной сидел на скамейке парка и, опершись на палку, смотрел прямо перед собой, будто просматривал интересный фильм. А перед ним ничего и не было, кроме голых деревьев, ржавой парковой ограды и проезжающих изредка по дальнему шоссе грузовиков.

Ольга и Ирина, медленно-небрежно идя по аллейке, вдруг резко свернули и сели по бокам пенсионера. Ольга сунула к его боку холодное лезвие, Ирина, как научила ее Ольга, – палец. Только вот палец здорово дрожал.

– Не рыпаться! – прошипела Ольга. – Одно движение – и в печени дырка!

С лица знаменосца исчезла краска. Он стал похож на газету, в которой не было фотографий. Только белое поле и сотни строчек-морщинок.

– Кто тебя заставил дать показания на Конышеву, якобы ограбившую магазин? – выпалила Ольга, удивившись, как ловко она это сделала и к тому же без вводных матерных слов.

Знаменосец боялся даже лицо повернуть. Его больше пугало не лезвие ножа справа, а ствол пистолета, тупо тыкающийся в левый бок. Он сам когда-то, в пору службы в энкавэдэшниках на фронте, тыкал так в затылок окруженцам, выбравшимся к нашим, и стрелял, не задумываясь, потому что так было приказано свыше, но еще больше потому, что каждый вышедший оттуда выносил с собой нечто такое, за что ему, не попавшему в окружение и вообще на фронт не попавшему, было нестерпимо стыдно.

– Ну?!

Острие прошло сквозь ткань и кольнуло иголочкой по старческой коже.

– Меня попросили, – все так же не поворачивая головы, ответил старик и подумал, что, наверное, и сзади, со стороны затылка, стоит кто-нибудь.

– Кто?! – Ольге захотелось еще дальше сунуть нож, и она еле сдержалась. Старик в профиль был похож на ее отца, во всяком случае такого, каким она его себе представляла, домысливая расплывчатый облик с единственной уцелевшей фотографии, и от этого она допрашивала его с такой яростью, словно перед ней и вправду сидел ее беглый папаша и каялся в своих грехах перед дочкой.

– Он... он мой однополчанин... Мы вместе в танкистах, – чуть не сказал "энкавэдэшниках", – на одном фронте... больше года...