Текст книги "Работорговец (Русские рабыни - 1)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Он никогда никого не любил, и жизнь отвечала ему взаимностью. Но иногда он не любил особенно сильно и в такие минуты ощущал себя наиболее одиноко. Вот и сейчас он ненавидел глупую начальницу, скучного, как осенний день, подполковника, пугливую, словно телка в стойле, Артюхову. И еще он ненавидел усатую Спицыну и кривоногую Архинчееву, и ненавидел мрачный кабинет начальницы с дурацкими часами с кукушкой, а вместе с этим кабинетом и этими людьми ненавидел и всю колонию, которая сейчас казалась ему тем злым ветром, что трепал его и не давал спокойно жить. А спокойно он и не мог дать жить – ведь в прокуратуре постоянно требовали раскрыть убийство, а оно никак не раскрывалось и было уже пятым, с которым он не мог справиться, и ему уже намекнули, что если и здесь ничего не получится, то вышвырнут его в районную прокуратуру в глубинку.

– Плохо, что не знаете, – укорила Артюхову вновь закурившая Грибанова. – Завтра в обед подъедут киношники. Съемки – в клубе. У них по сценарию фильма – выступление звезды эстрады в колонии типа нашей...

– Звезды? – удивилась тому, что уж точно не знала, Артюхова.

– Да, звезды... Можешь не волноваться. Звезда – не парень.

– Хоть одно хорошо, – вставил подполковник и подумал о том, что, наверно, эта звезда – тоже приличная стерва.

17

Довольно большой зал клуба прогревали с ночи, и когда Ирина вместе с девчонками своего отряда вошла в него, она машинально сбросила фуфайку. Тепло, которого не было даже в спальных помещениях, яркий свет софитов, суета киношников и музыкантов, устанавливающих горы своей аппаратуры на сцене, шум возбужденных голосов – все это так подействовало на Ирину, так остро напомнило ей о воле за забором, о другой жизни, что она сразу стала озираться по залу, чтобы найти Ольгу и рядом с ней спастись от сдавившего сердце одиночества.

Со времен горбачевской перестройки в колониях для малолеток разрешили носить не только казенные синие халаты, фуфайки и такую же казенную синюю школьную форму с белыми передничками и воротничками, а и "вольную" одежду. Но даже и на такое прикосновение к свободе не хватало денег. Кто победнее, тот так халаты с фуфайками и носил. Ирина, может, и сменила бы уже засаленный да кое-где старательно заштопанный бэушный халатик на платье или кофту с юбкой, но, во-первых, только недавно узнала, что это разрешено, а, во-вторых, не это сейчас волновало ее больше всего.

Скользя взглядом по пестрому залу и не узнавая резко изменившихся девчонок, она, наконец, поняла, где разместили второй отряд. Ольга сидела на крайнем кресле с таким лицом, словно кого похоронила. К ней было страшно подходить, но и не подойти Ирина уже не могла.

– Ну, как свидание? – спросила она у Ольги, которая сидела все с теми же накрашенными с утра глазами, но глаза смотрели слепо, в одну точку, и оттого макияж казался случайным и глупым вокруг них.

– Что, бабка не пришла? – по-своему поняла ее настроение Ирина.

– Да хиляй ты отсюда! – прошипела Ольга и посмотрела на Ирину так, будто это она виновата в ее дурном настроении. – Хиляй, говорю!

Ирина дернулась, резко повернулась и вдруг ощутила чьи-то пальцы на запястье левой руки.

– Стой! – Ольга вскочила и просто выволокла ее из зала в вестибюль. Затравленно оглянулась на стоящих у выхода из клуба воспитателей. – У-у, гады! Попов нагнали – как на расстрел! Все в новеньких скафандрах...

– Каких скафа...

– Что? А-а, ты ж не сечешь! Скафандр – это мундир. Вишь, стервы, все хотят в кино попасть...

Глаза Ольги, страшные, с болью глаза, вонзились в испуганные Ирины, вдавили ужас в ее сердце.

– Я его убью! – прошипела Ольга, брызгая слюной. – Сукой буду, зарежу!.. И медленно, медленно, чтоб помучался!

– Кого? – еле выговорила Ирина, почему-то подумав о подполковнике, который перед построением на съемку опять приходил к ним в отряд и все что-то выспрашивал, высматривал, вынюхивал. И глаза у него были злые, горящие, и пахло от него еще сильнее, чем ночью, и ругался он так, что Спице и не снилось.

– Кого? – спросила уже саму себя Ольга и этим новым напоминанием как-то сразу срезала прежнее настроение.

Ее жесткие, грубые пальцы на Ирином запястье ослабли, глаза потухли, лицо стало вялым и грустным-прегрустным.

– Как я его любила! Как любила! – и ткнулась Ирине в плечо.

– Оль, не надо... Я умоляю, не плачь, – пыталась, как тогда Артюхова, погладить Ольгу по затылку, но у той так истерично подергивалась голова, что у Ирины такой нежности, как у Артюховой, не получилось.

– Нет, х-хмых,.. нет, х-хмых,.. ты представляешь, – подняла Ольга лицо в потеках туши. – Я его... а он... х-хмых, х-хмых...

– Ну, не надо, не надо, – просто гладила Ирина ее по плечу. – А то воспитатели увидят.

– Бабка... х-хмых... на свидании... застучала моего... ну, помнишь, что по проводу бе... бежал, – размазывала она сине-черную тушь по щекам, вискам и даже лбу. – Он себе на воле... дру... другую завел... Сва... свадьбу ей пообе...

И опять упала Ирине на халат.

– Пошли. Пошли умоемся, – обняв, повела та Ольгу в туалет.

– Куда?! – выросла на пути огромная контролерша.

Черная рация в кожаном футляре на груди, волосы – по сержантским погонам, – та, что спала у дверей жилкорпуса в ночь побега и потом искала их у забора. Рот Ирины не мог даже открыться, и она бы, наверное, со страху выполнила все, что ни прикажет контролерша, но Ольга вдруг распрямилась и гаркнула ей в лицо:

– Харю мыть идем! Не видишь, что ли?!

Контролерша хмыкнула, сделала шаг назад и в сторону, но свое преимущество все же подчеркнула:

– Пять минут на все! И быстро – в зал. Скоро съемка...

Ирина долго, как своего ребенка, умывала Ольгу, а та стояла маленькая, безвольная с таким видом, словно и вправду хотела превратиться в ребенка.

– Плохую тушь девочки дали, – старалась Ирина не говорить о свидании, бабуле, а тем более бывшем женихе. – Был бы условный значок капельки на футляре – точно б не потекла. Ты б, Оль, себе хорошую купила. На воле... – и осеклась.

Ольга рывком распрямилась, рукавом фиолетовой джинсовой рубашки, которую она надевала, видимо, даже и не на съемки, а для свидания с бабулей, отерла лицо и сразу стала прежней Ольгой: решительной, яростной, крутой.

– А какие мулявы, гад, с воли присылал, – сощурилась она, и разные ее глаза тут же стали одинаковыми. – Люблю, жду, ты только одну просьбу выполни, – стрельнула глазами по Ирине. – Хрен ему, а не просьбу! -ткнула кукишем в окно, занавешенное серым осенним днем.

– Оль, не надо, – грустно провела Ирина подрагивающей ладонью по ее плечу. Она и вправду ощущала теперь Ольгу чуть ли не как своего ребенка: глупого, жалкого ребенка, у которого отобрали любимую игрушку. – Может, наладится еще все...

– Наладится? – покомкала Ольга узкий лоб двумя морщинками. – Само не наладится... Вот если я только сама им малину не расстрою, – и, озирнувшись по пустому умывальнику туалета, неожиданно зашептала: -Рванешь со мной на волю?

– Ка-ак?! – отшатнулась Ирина. – Ты же сама говорила, что...

– Мало ли что говорила.

– А когда?

– Сегодня... Нет, сейчас, – зеленые глаза Ольги разжались, и Ирине стало не по себе: до того хитрыми и жесткими были они. Особенно правый. Наверное, оттого что он был крупнее, и хитрости в нем плескалось больше.

– Умылись? – вошла в комнату контролерша.

На ее груди потрескивала рация, и Ирина, представив, сколько сейчас в колонии таких вот контролерш с рациями, сколько воспитателей и начальства, представив, как хорошо видны все заборы и сетки с вышек и как тяжело бежать по липкой, скользящей под ногами глине, твердо решила, что на Ольгину авантюру уж точно не поддастся.

18

За кулисами лысый режиссер, шмыгая простуженным горбатым носом и широко размахивая руками, упрашивал высокую худощавую девицу:

– Самое главное – заведи зал! Нужен кадг, классный кадг, – как ни старался, не мог он выговорить "р", – кадг с бешеными лицами, с кгиками, с взвившимися гуками.

Тонкие холеные пальчики певицы отнесли в сторону длинную коричневую сигаретку, стряхнули пепел прямо на пол.

– У нас по договору – один сингл, – недовольно скривила она узкое, до того плотно гримом укрытое лицо, что даже режиссер, повидавший на своем киношном веку сотни загримированных физиономий, удивился, что можно так умело уничтожить даже намеки на морщинки. – Для разогрева толпы могли бы пару тухлых групп привезти, а не Эсмеральду Блюз, – вроде бы безразлично посмотрела она на метровые буквы своего псевдонима, вывешенные над сценой.

– Все пгавильно, Эсмегальдочка, – умоляюще сложил руки на груди режиссер и с ужасом подумал, что чуть не назвал ее настоящим именем -Людочкой, и тогда вообще бы все рухнуло. – Все вегно. Одна песня. Но с одного-единственного дубля не смогу я сцену сделать, не смогу.

– Тогда под "фанеру" прогоним, – чавкая жвачкой, влез в разговор директор певицы, рыжий, с вьющимися кольцами волосами высокий парень в модном, почти до земли, темно-синем кашемировом пальто. – А одну, под разогрев, голосом сделай...

– А договор? – еще раз изобразила несговорчивость певица, хотя в ее тоне режиссер сразу уловил смягчение и догадался, что директор – не просто директор для Эсмеральды, а еще и нечто большее.

– За лишние дубли сделаем пгемиальные, – подкинул "кость" режиссер. – Спонсог не откажет.

– Ну да! Вам, режиссерам, на слово верить, а потом – хрен с маслом вместо "зеленых", – стеклянными глазами смотрела певица на музыкантов, занимающих штатные места на сцене.

– Но меня-то ты знаешь, – принял благородное лицо режиссер.

– Ладно, поехали, – небрежно приказал директор. – А то тянем волынку. Нам еще вечером в студии диск писать, а ночью в казино выступать...

Певица проводила взглядом его ленивый взмах рукой и с необычной для нее резкостью повернулась к только что подошедшей за кулисы Артюховой, которую Грибанова послала поторопить артистов.

– Они не заразные? – спросила ее певица.

– Кто? – не поняла Артюхова.

– Ну, эти... зэчки ваши?

– Не-ет, – еле выпустили ответ губы Артюховой.

– М-да? – все равно не поверила певица и, повернувшись к директору, попросила: – Олежка, проследи, чтоб ни одна сучка на сцену не залезла...

Тот лениво кивнул, а пузатый ударник в майке, по-своему поняв кивок, со всей силы врезал по тарелкам. Ритм-гитара, тряхнув смоляными немытыми волосами, вогнал в душный зал четыре первых ноты песни, и певица нехотя пошла к краю сцены с резиновой улыбкой на лице.

– Здравствуйте, девочки! – хрипло прокричала она в грушу микрофона.

– Здра-а-а-а! – в едином порыве вскочил зал и одним этим заставил певицу отшатнуться от сцены.

Она испуганно взглянула за кулисы, но бледное лицо директора было мраморно-невозмутимо, спокойно и, как всегда, прекрасно.

Ритм-гитара еще два раза дернул за струны, и звук, усиленный черными шкафами акустических колонок, опять подбросил зал все с тем же звуком "Аа-а-а-а!".

Слева черной птицей стала снижаться камера со скорчившимся за ней оператором, и певица, хорошо усвоившая за годы эстрадной карьеры, что на любом отснятом кадре она должна выглядеть божественной Эсмеральдой Блюз, а не перепуганной сопливой девчонкой, шагнула вперед, к срезу сцены, и бросила свой крик поверх бушующего, волнами ходящего из края в край по залу, долгого, как вой ветра, звука "Аа-а-а-а!":

– Девочки, а что вам больше нравится: день или ночь?!

Мгновенно "а" утонуло, исчезло под мощным цунами "О-о-о-о!".

– Но-о-о-о-очь!!! – орало триста с лишним глоток.

– А вам бывает приятно ночью?! – крикнула певица, с удивлением уловив, что этот зал отвечает только гласными звуками, и на этот раз загадала долгое "А-а-а-а!".

– Да-а-а-а!!! – бросила навстречу ей толпа ожидаемый звук и очень этим обрадовала.

– А вы хотите мальчиков?! – теперь уже точно зная, что "а" не скоро исчезнет из зала, хрипло выкрикнула певица.

– Да-а-а-а!!! – подбросило "а" до потолка живое разноцветное море, и вдруг что-то чужое, постороннее вторглось в океан звуков, так покорно подчинявшийся певице.

– Стоп! Стоп! Стоп! – проорал в мегафон режиссер. – Все – в исходное! Так не пойдет! Пгекгатить! – прокартавил он и, махая свободной от мегафона рукой, словно пытаясь до самых дальних рядов зала добросить свои слова, сразу начал излагать свои претензии: – Скажите, почему девочки в цветных одеждах?! Ну почему?!

В первом ряду встала пунцовая, с трясущимися руками Грибанова.

– Товарищ кинорежиссер... мы... мы о таком реве не договаривались, – не поворачиваясь в его сторону, почему-то певице говорила Грибанова, а та лишь монотонно, как кастаньетами, била по ладони умершим, беззвучным микрофоном. – Мы...

– Да послушайте, голубушка, – вытер комком платка пот с отполированной лысины режиссер. – Мне нужен антугаж... антугаж, – нет, как ни силился, не смог он в таком сложном и важном слове выжать "р" . -Мне обязательно нужен антугаж зоны: мгачная, сегая толпа, ватники, сапоги, ну,.. ну, можно валенки...

– Сапог и валенок у нас нет, – снова сказала певице Грибанова.

– А ватники... фуфайки какие-нибудь?

Выгнала б она киношников, но денег на следующую неделю на питание в колонии уже не было, и Грибанова, развернувшись лицом к залу, грубо, по-мужски пробасила:

– Всем надеть фуфайки!

– Жарко же, товарищ полковник, – пропела над ухом Артюхова.

– Быстро надеть!

По залу волнами, словно в калейдоскопе, вращаемом в пальцах, прокатилась смена красок, и, когда невидимые пальцы замерли, перестали ворочать калейдоскоп, от стены до стены лежало синее-пресинее море.

– Благодагю! Всех благодагю! Эсмегальдочка, начали! Втогой дубль! -убежал со сцены сразу помолодевший режиссер.

Черная птица кинокамеры отплыла к стене, приготовилась к новому полету над залом, а певица, вздрогнув от резкого звука микрофона, ожившего в руке и болезненно взвизгнувшего от удара о мокрую ладонь, вскинула этот микрофон и закричала в него, словно мстя за испуг:

– Так хотите вы мальчиков?!

– Да-а-а-а!!! – послушно вернул зал в душный, спертый, пропитанный запахом пота и дешевых духов воздух истеричную букву "а".

Тощие руки певицы взлетели над головой, и тут же из-за кулис на сцену выбежали четыре парня-танцора. Одежды на каждом из них – всего лишь узенькие плавочки, да еще и телесного цвета. А из зала смотреть – так вообще голые.

Оранжевым кольцом они окружили блистательную, в коротком черном платье с мерцающими на нем золотыми точками певицу, и та, наконец, уловив, что музыканты уже два раза прогнали вступление, успела начать песню до их третьей попытки.

– Вечерний свет в моем окне, и тают звуки в тишине, не уходи, ты нужен мне, ты нужен мне и тишине! – с натугой выложилась певица, заодно успев подумать, что не зря отвалила поэту за этот текст семьсот "зеленых", раз слова так дико взвинчивали толпу.

А зал вообще слов не слышал. Зал задыхался от рева, сотрясал пол прыжками и бил откидными крышками кресел с такой силой, словно хотел, чтобы стены рухнули и вместе со стенами – весь тот жуткий мир, в котором они существовали. Грибанова, подполковник-режимщик, Артюхова, еще несколько воспитателей метались в синей орущей толпе, пытаясь успокоить девчонок. Но точно с таким же успехом они могли бы вызвать дождь в ясную погоду или отменить восход солнца.

– Возьми меня! Возьми меня! – стала бросаться в объятия то к одному, то к другому парню певица. – Я вся сгораю от огня! Возьми меня!

Девчонки не знали, что это всего-навсего припев, и штурмом стали брать высокую для них, под два метра, сцену, чтобы последовать примеру певицы. А та, выплясывая, отвернулась от зала и не видела, как синее карабкается по синему. Когда же она наконец решилась исполнить второй куплет и резко крутнулась на каблуках к залу, то вместо синего увидела красное: заслонившее все перед ней лицо с безумно расширившимися зрачками прохрипело: "Возьми меня!" Певицу испугом отбросило назад, а девчонка, первой вскарабкавшаяся на сцену, рванула на груди фуфайку, сыпанув пуговицами по крашеным доскам, сбросила ее и ногой отшвырнула в зал, прямо на лицо следующей ползущей по спинам девчонке, и та, ослепленная неожиданным препятствием, кубарем скатилась вниз.

Вжавшаяся в стену Ирина боялась даже дышать, словно тот монстр, в который слились взбесившиеся девчонки, мог заметить самое легкое ее движение и сразу сожрать, вкрутить в свой жуткий водоворот. Перед глазами мелькали безумные глаза, искореженные криком рты, растрепанные волосы. Она сразу и не заметила девчонку, первой вылезшую на сцену, а когда увидела ее швыряющей фуфайку, то тут же узнала. "Рабыня Спицы", – вспомнила ее наглую руку в кармане своей фуфайки и почему-то с радостью подумала, что у нее на запястье еще должны быть незажившие следы от Ириных ногтей. Раны от ногтей и зубов всегда долго заживают.

А девчонку, кажется, не волновало, смотрят на нее или нет, а, может, она, наоборот, была уверена, что смотрят, и это сладкое чувство всеобщего внимания, которое уравняло ее с известной, часто показываемой по телевизору певицей, смело последние остатки сознания. Она сорвала с себя кофточку, короткую юбку, сорвала комбинацию, лифчик и, оставшись в одних прозрачных плавочках, бросилась на ближайшего к ней парня. Тот не растерялся и завальсировал с ней за кулисы, то ли чтобы спасти ее от сотен глаз, то ли чтобы исполнить в натуре припев песни.

Новые девчонки полезли на сцену. Певица завизжала прямо в микрофон. Ритм-гитара замахнулся инструментом на штурмовавших сцену, его поймали за руку и тут же по гладкому скату синих спин свезли в зал. Ударник в мокрой майке вскочил, шпагой выставив перед собой барабанные палочки, и тут же исчез, пропал из виду под сваленными на него барабанами и медными тарелками. Режиссер, обезумев от счастья, что удался такой эффектный дубль, орал на ухо оператору, наверное, уже намертво оглушив его: "Кгупно! Кгупно! Дегжи кадг! Клип! Мы из этой сцены, кгоме фильма, еще такой клип сбацаем!"

Среди взобравшихся на сцену Ирина увидела и Ольгу. Распахнувшаяся на ее груди фуфайка раскачивалась в каком-то диком чарльстоне, а руки Ольги барабанили по боковой стенке черного шкафа-колонки, но барабанили беззвучно, потому что в этом шуме, реве, буре, наверное, даже залп из орудия не показался бы громче комариного писка.

Отбросив мысль о побеге еще тогда, в умывальнике, Ирина через некоторое время к ней вернулась и, пока не началась вакханалия, даже привыкла к ней и решила все-таки испробовать, но после того, как увидела Ольгу, поняла, что зря меняла мнение. Она отвернулась, чтобы больше не видеть ее звериной пляски, скользнула вдоль стены к выходу, шагнула за дверь, захлопнула ее за собой, отрезала от слуха сразу истончавший грохот, и тут же Ирине показалось, что у нее с плеч сбросили весь этот зал, который она держала на них так бесконечно долго.

19

– Стой! – уже у стеклянной двери вестибюля остановил ее окрик.

Приготовившись к неприятному разговору с контролершей, Ирина обернулась, и тут же оба ее глаза стали больше самого крупного Ольгиного.

– Ты? – удивленно прошептала она.

– Я, – ответила Ольга.

У нее было до того спокойное, совершенно без красноты лицо, словно это не она, а ее двойник плясал минуту назад на сцене.

– Ты что, мандражируешь? – наклонив к плечу голову, посмотрела Ольга так, словно метилась, в какую часть скулы ударить.

– Я как-то... резко все... сразу... как-то...

– А учебных побегов не бывает. Или сразу, или...

– Ты думаешь, получится?

И, как назло, вспомнилась чернота лестничных пролетов, в которые она падала. Вспомнилась холодной черной бездной, и только теперь Ирина вдруг с ужасом осознала, что охота за ней, может, еще и не окончена. А то, что затихло все, что нет больше покушений, – всего лишь тщательная, обдуманная подготовка решающего покушения.

– Я увере...

– Ладно, – махнула Ирина. – Что нужно делать?

Ольгина голова всплыла от плеча. Правый глаз стал еще больше и еще заметно крупнее, чем левый. В нем жило что-то такое, что и удивляло, и настораживало, и одновременно успокаивало.

– За мной, – направилась к служебному входу за сцену Ольга.

А там бушевал скандал.

– Я в гробу видала эти гадские сьемки! – истерично, с повизгиваниями орала певица и швыряла в киношников всем, что попадало под руку: нотами, барабанными палочками, какими-то коробками. Улетел шлифовать лысину режиссера черный микрофон. Попала в уже и без того оглохшее ухо оператора зажигалка. Охнул от радости кто-то из ассистентов, увернувшийся от медной тарелки.

– Сво-о-олочи! Зачем вы меня сюда привезли?! – вопила она, сглатывая сладкие от грима слезы. – Они зар-разные! Они все – зар-разные! Я заболею и умру, а вы все будете смеяться! Вы меня ненавидите-е-е!.. И я... и я... – тыкала она во все стороны пальцем с длинным, хищно загнутым на конце отлакированным фиолетовым ногтем. – И тебя... и тебя... всех ненави-и-и-ижу-у-у!

– Эсмегальдочка, миленькая, успокойся, – по-молитвенному сложив руки на груди, осторожненько надвигался на нее режиссер. – Мы отсняли чудные, ну пгосто чудные кадгы... Кгики толпы, отличный антугаж... Эсмегальдочка, даже стгиптиз... есть даже тюгемный стгиптиз... Такого нет даже у Феллини!.. А это так совгеменно!..

– Да пошел ты, сука, на хрен со своим стриптизом! – хрипела пенными губами певица. – Они – заразные!.. Они все – спидоноски и сифилитички!.. Иначе б их тут не держали!.. Вы скрыли это от меня, скрыли!.. Вы... вы... падлы вонючие!..

Из глубины кулис тенью метнулся директор певицы.

– Что случилось? На пять минут ушел позвонить, а тут... Что случилось, Эм? – сжал он ей плечи и в упор посмотрел на воспаленные, залитые краснотой глаза.

– Олеженька, милый, увези... увези меня скорее отсюда! -подергивала певица головой, словно не могла проглотить застрявший в горле огромный кусок. – Я догадалась... догадалась... это конкурентки из зависти, – захлебывалась она словами, – они его подговорили снимать в зоне, – ткнув пальцем в направлении режиссера, чуть не попала ему по горбатому носу, – чтобы я... чтобы я заразилась... и... и... умер... умер... ла...

Директор резко прижал к новенькому кашемировому пальто ее лицо и только потом с ужасом заметил, что грим, смешавшись со слезами, превратился в желтое месиво и теперь впечатывался пятнами – ровно в такт дергающейся голове – по воротнику и груди. А увидев, разъярился.

– Уезжаем! Срочно уезжаем! – заорал он на музыкантов, пытающихся помочь офицерам администрации вывести девчонок из уже пустеющего зала. -Вот гадство! Хотел же, хотел телохранителей взять, да как что дернуло... Где грузчики?! Быстро вызовите грузчиков! – брызнул слюной в лицо подбежавшему ритм-гитаре, на котором лоскутами висели остатки рубашки, растерзанной девчонками. – Ну быстрее же! Быстро подгоняйте трейлер!

Ритм-гитара, стараясь на ходу все же создать из кусочков нечто похожее на свое прежнее одеяние, захромал к лестнице. Ударник, которому удалось спасти от растерзания свою любимую майку, но не удалось уберечь лысину, расцарапанную до крови, засопел следом за ним.

Директор потащил семенившую у его бока певицу к выходу из-за кулис, музыканты и киношники шлейфом потянулись за ними.

И все – мимо штор, мимо штор. А за шторами – вжавшиеся в стену Ирина и Ольга.

Когда стихли последние шаги, Ирина не выдержала:

– Что теперь? – почти беззвучно, одними губами спросила она.

– Жди, – также почти беззвучно ответила Ольга.

– А чего?

Вместо ответа Ольга оттолкнулась спиной от стены, вслушалась в тишину и вдруг разобрала то, что Ирина даже не уловила.

– Все. Пришла, – пояснила Ольга и отдернула штору.

Ирина чуть не вскрикнула от испуга.

– Принесла? – спросила Ольга стоящую напротив них рыжую девчонку, подругу Архинчеевой.

– Вот. С крестовиной, – протянула та отвертку.

– А где толпа? – повернула Ольга правое ухо в сторону зала. – Уже выгнали?

– Ага, – рыжуха влюбленно смотрела на Ирину. – Строят во дворе. Хрен за полчаса управятся. Девки ва-аще шизанулись...

На сцене тоже никого не было. Огромный зал, словно устав от ора, выгнал всех и млел, отдыхая в звонкой тишине.

Ольга метнулась к акустическим колонкам, которые громоздились ящиками друг на дружку и по которым она так мастерски барабанила, наклонилась к динамику самого большого из них и начала откручивать шурупы. Да так быстро и ловко, словно всю жизнь до этого только этим и занималась.

– Ты что придумала? – озиралась по пустому залу Ирина.

Больше всего ей казалось, что если не сейчас, то через пять – десять секунд, но кто-нибудь точно войдет, а когда секунды истекали и никто не появлялся, невидимый счетчик в голове начинал опять щелкать секундами: один, два, три...

– Четыре, – голос Ольги заставил Ирину вздрогнуть. – Все четыре шурупа открутила.

Она положила на пол круглую металлическую сетку, прикрывавшую динамик, тоже оглянулась на двери зала, будто помогая этим взглядом Ирине отталкивать незваных гостей, ухватилась за металлический обод динамика и с хряском вырвала его.

– Лезь внутрь, – прохрипела Ирине.

– Не смогу... Узко, – со страхом смотрела Ирина на круглое отверстие, в котором что-то белело.

– Дав-вай лезь, – уже жестче приказала Ольга. – Тут даже задница вашей Артюховой пролезет, а ты...

– Артюховой – не пролезет, – совсем не к месту вставила рыжуха.

– А ты – заткнись, – посоветовала ей Ольга. – Ну, лезь же, -резко изменив тон, просто-таки взмолилась она. – Время уходит...

Ирина просунула голову и вновь отпрянула.

– Там что-то белое... Как вата...

Быстрые пальцы Ольги вонзились в нутро колонки, вырвали пучок сыпящейся, вываливающейся из кулака поролоновой крошки.

– Тащи сюда халат, – кивнула она рыжухе на лежащий посреди сцены синий халатик, тот самый, что сбросила на виду у всего зала подружка Спицы...

Когда белая, подрагивающая от каждого движения гора поролона скрыла под собой ткань, Ольга опять приказала:

– Лезь!

В зал все так же никто не входил, словно на всей земле остались в живых лишь они втроем, и у Ирины опять дрогнуло в груди. Ей почему-то стало жаль Артюхову, но Ольга толкнула ее, сбив мысли, и оттого Ирина залезла внутрь колонки, совершенно даже не ощутив, зачем она это делает. Вот просто залезла – и все. Посидит пяток минут и пойдет на построение.

В колени больно ткнулся вставляемый обратно динамик. Звякнула навешиваемая сетка.

– Сиди и молчи! – сопя, вкрутила шурупы Ольга.

По легкому шуршанию Ирина определила, что они потащили по полу халат с горой поролона. Но куда?

Чернота внутри колонки и страшила, и успокаивала. Три торчащих блюдца динамиков мешали распрямиться, и она с ужасом подумала, как занемеют ноги, если ее долго продержат внутри ящика.

Голоса она уловила не сразу. И почему-то подумала, что это голоса оперативников колонии, которые уже все узнали и теперь достанут ее из черноты и отправят в знакомое ДИЗО. Но что-то мешало окончательно поверить в эту догадку. Что? Ирина напрягла слух и вдруг поняла, что впервые слышит эти мужские голоса.

– Вот козел!.. Орет и орет!.. Поспать не дал, сволочь! Откуда мы знали, что у этой стервы истерика начнется не через час, а через десять минут, – басил один из них. – Козел, а не директор!

– А тут девки есть сочные, – гундосил второй, явно простуженный. -Видал, во дворе?

– Ты адрес оставь – они напишут, – предложил первый. – С колонок начнем?

– А ты закуску убрал?

– Ага. В бардачок. На обратном пути дожуем.

– А водяру?

– Туда же... Да там осталось-то...

– Нормально. По дороге присовокупим.

– Ну что, взяли?

– Ага... У-ух ты, что-то тяжелая стала...

– Пятьсот ватт...

– Да нет, я грю, вроде сюда перли – легше казалась...

– Посля пол-литры еще и не такой покажется.

– Ну-у, не знаю... Обычно, как в мебельном работал, то разок дербалызнешь – и все легше кажется... Осторожно, не напирай! А то в другие колонки врежусь!.. О-о, обходим... А сцену-то изгадили: тряпки какие-то, поролон...

– Да неси ты, не бухти!

Уперев руки в стенки страшного черного ящика, Ирина сидела скорчившись, слушала разговор и не могла отделаться от ощущения, что все это происходит не с ней, а с какой-то другой девчонкой, а она в это самое время стоит на плацу и ждет, когда усмирят бунтарок, но ждет, закрыв глаза, и поэтому все вокруг кажется черным. Ее до того поразила эта мысль, что она и вправду решила разжать глаза, но ничего не вышло, потому что они уже были открыты.

– Ма-а-амочка, – тихо всхлипнула она.

– Оп-па! – крикнул гундосый, и затылок Ирины больно ударился о самый маленький и выше всех других расположенный динамик. – Смотри: и по кузову просто так не толкается. А обычно...

– У тебя, наверно, все силы по ногам вытекли, когда на девок пялился... Подвинься... Ме-е-ебельный!.. Разве это класс! Вот я холодильники развозил. Берешь "Минск" двухкамерный на горб и прешь на пятый этаж без лифта. А ты – ме-е-ебельный... Дай я сам толкну...

– Не-е, давай вдвоем. Оп-па-а! Ну-у, так, конечно, легшее... А что: девки классные... Зря мы с тобой в машине квасить остались. Говорят, одна из них на сцене стриптиз забацала...

– Хватит трепаться! Пошли за вторым!.. Припрем его, а больше таких тяжестей не будет...

20

У стальных ворот КПП кавалькаду из трейлера, двух "рафиков", "форда" и "мерседеса" остановил подполковник-режимщик. За его спиной великанами казались и без того не хилые мужики – майор, дежурный помощник начальника колонии и три контролера с одинаковыми сержантскими погонами.

Нажатием кнопки директор певицы опустил стекло в "мерседесе".

– В чем дело? – раздраженно бросил он в щупленького и на вид совсем безобидного подполковника.

– Досмотр. Положено, – пробасил тот, и директор даже наклонился к передним сиденьям, чтобы рассмотреть, кто же это из стоящих за ним здоровяков произнес таким бульдожьим голосом.

– А что проверять? Ничего мы вроде из ваших богатств не украли, – с издевкой прожевал пухлыми губами директор.

– Пусть проверяют, – простонала из угла машины съежившаяся певица. – Только быстрее. Только как можно быстрее. Я хочу под холодный душ. Я хочу выпить.

– Я захватил виски, – потянулся к дипломату директор.

– Какое? – безучастно спросила певица.

– "Джим Бим", – прочел на этикетке директор. Хотел добавить: "Твое любимое", но не успел, потому что певица нервно лягнула ногой пустое переднее сиденье рядом с водителем.

– Я не люблю "Джим Бим". Я его ненавижу. Хочу "Балантайн".

Директор защелкнул дипломат и крикнул скульптурной группе из четырех человек за окном:

– Проверяйте. Только быстро.

Статуи мгновенно ожили. Каждый из пяти человек пошел к своей машине, и никто друг друга ни о чем не спрашивал, словно подполковник мог командовать мысленно.

Захлопали двери, багажники, капоты.

Подполковник, не жалея свой новенький мундир, влез в кузов трейлера, отбросил наверх тяжелый, в серой коросте грязи, тент. Под лукавым взглядом гундосого грузчика, хрустящего огурцом, осмотрел ударную установку, зачем-то понюхал медную тарелку, заглянул во все футляры инструментов, школьной металлической линейкой прочистил все щели вдоль борта за аппаратурой.