Текст книги "Работорговец (Русские рабыни - 1)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– А в натуре можешь? – ощеломленно спросила Ольга. Она и сама не заметила, как присела рядом и с восхищением следила за тонким Ириным пальчиком, а сама сдирала и сдирала с коленки тоненькие черточки подсохшей крови.

– Так у меня красок нет. Тем более таких, – развела Ирина руками, сочувственно заметив, что на месте одной из содранных Ольгой пленочек появилась сочная капелька крови.

– Счас! – подхватилась Ольга, подбежала к двери и заколотила по ней руками и ногами.

Беззвучно открылся глазок.

– Чего тебе? – втек в камеру глухой сонный голос.

– Открой на секунду. Дело есть, – показала она десятитысячную бумажку.

Щелкнул замок. Ольга выпорхнула из камеры, но уже через минуту вернулась обратно.

– А ты откуда такие премудрости знаешь? – спросила она у Ирины, на ходу наклонившись и стерев появившуюся капельку крови. – О, гад, расцарапала! Это я вчера утром, на работе, ободралась...

– Я бальными танцами занималась, – ответила Ирина. – А для соревнований качественный макияж очень важен, – чему-то своему улыбнулась она. – Мы там, правда, перебарщивали с красками. Но это умышленно, чтобы с трибун лучше было видно...

– Так ты и танцевать можешь? – впервые за сегодняшний день Ольга восхитилась Ириной, и та вдруг ощутила, что и у нее есть какая-то исключительность, что и она может не только оттенять кого-то, но и выделяться.

Кивок ответил лучше любых слов. В кивке даже была какая-то менторская снисходительность, но, как ни странно, Ольге это понравилось. Может, она лишь делала вид крутой девчонки, а сама только и искала, кому бы подчиниться, как всегда ищет женщина мужчину, за которым можно ощутить себя будто за каменной стеной. Может, и не такой уж явно сильной, как выказывала, была она?

Оставшаяся полуоткрытой дверь камеры притягивала девчоночьи взгляды. Но особенно часто – Ольгин. И когда бронированная плита еще сильнее подалась назад, в коридор, первой вскочила с лежака Ольга.

– Пойдет? – на огромной ладони вошедшего контролера лежала пластиковая коробочка с красками.

– Секи, Ир, – попросила Ольга и умоляюще посмотрела на коробку, точно от одного ее взгляда краски в округлых и прямоугольных ячеечках могли приобрести те тона, которые бы ей подходили.

– Вроде ничего, – осматривая качающуюся на ладони пластиковую коробочку с прозрачной крышечкой, оценила Ирина. – Коричневый тон, правда...

– Самая лучшая во всей колонии, – усами качнул в сторону ладони контролер. – У Артюховой на час попросил.

– Ну давай, раз лучшая, – снисходительно проговорила Ольга и освободила ладонь от легонькой коробочки.

А контролер вздохнул в рыжие усы так, словно избавился от пудовой гири.

– Ну, Ирка, давай! – под грохот камерной двери попросила Ольга, села на лежак и превратилась в мумию.

9

В черном прямоугольничке окна желтой точкой стояла звезда. Она была страшно далеко от камеры, и в том огромном пустом пространстве, сквозь которое она неслась, наверное, не существовало тюрем, колоний, охранников, контрольно-следовых полос, заборов, скудной обеденной пайки в битых алюминиевых мисках, построений на линейку, обысков-шмонов на выходе из промзоны, не существовало зависти и зла, ненависти и жадности, ревности и глупости, страха и ярости.

Звезда исчезла, словно кто стер ее рукой. Тьма в камере стала еще гуще, хотя никакого света от звезды вроде и не было.

Ирина уже хотела закрыть глаза и все-таки заснуть, но какое-то странное предчувствие заставило ее сесть на лежаке.

Села и чуть не вскрикнула. Оказалось, что не туча закрыла звезду, а чье-то лицо.

– Т-ты... ты кто?! – первое, что взбрело в голову, громко спросила она.

– Тш-ш-ш! Это я, – прошипела Ольга и села рядом. – А вот потом... ну, когда на свободу выйдем,.. накрасишь меня так же?

– А сама? Это же несложно, – приняв ее тон, шепотом ответила Ирина. Она не заметила ничего невероятного в том макияже, который она вечером наложила Ольге на лицо, и не очень понимала ее потрясения.

– Не-е-е, я не смогу, – из темноты донесся Ольгин вздох. – Руки не из того места растут. Вот морду когтями разодрать – это я кого хочешь... А у тебя так здорово получается. Я в зеркало смотрела: ты ж так покрасила, что у меня глаза стали одинаковые, хотя на самом деле правый-то больше левого... Не-е, я так не смогу...

Ирина вспомнила, что Ольга и на ночь-то не стерла краски.

– Ну ладно... Выйдем на свободу, помогу, – согласилась Ирина, хотя и не поверила, что все-таки выйдет. Там, в стоящем в ста пятидесяти метрах от ДИЗО жилкорпусе, думала свою страшную думу девушка, поставившая себе целью жизни ее убийство.

Ольга, сев плотнее и обняв Ирину за плечи, неожиданно спросила:

– А ты любила когда-нибудь?

Темнота спасла Ирину. Никто не видел, что она покраснела.

– Скорее, нет... Так, увлечение... По бальным танцам...

– Красивый парень?

– Наверное, да...

– А он это... признался в любви? – с такой мягкостью спросила Ольга, словно и не она это спрашивала, а какая-то другая девушка, которую на ночь посадили вместо нее в камеру.

– Нет... Скорее, нет. Так, одни намеки. А потом, – вздохнула Ирина, – он ушел в армию, и все оборвалось.

– А я, Ир, влюбчивая, как коза. То в одного, то в другого. Тебе вообще-то какие нравятся? – цепко держала она Ирину за плечи и с жалостью ощущала биение ее сердца.

– Я и не знаю... Умные, наверно... Честные...

– А мне, Ир, такие... ну, сверхкрутые... Чтоб вот все его боялись. Чтоб как на дискотеку завалит – и все от него по углам разбегаются... Вот это парень! – помолчала и все-таки выдала свою сокровенную тайну: – У меня сейчас на воле такой. Крутяк еще тот! "Мерс", хаза с мебелями, прикид забугорный, перстень с бриллиантом. И сам по себе – во парень! Кулаки -по пуду! Шрам – мировой, на всю щеку! И вообще – три судимости за кормой.

Ирина подумала, что с судимостями в поселке "Двенадцатой-бис" столько парней и мужиков, что Ольге не мудрено было попасться на одного из них.

– Обещал в жены взять, – уж совсем еле слышимым шепотом выдала еще одну тайну Ольга.

– Ждать будет? – наивно спросила Ирина.

– Не-а... Со взросляка выкупит, как туда переведут. Здесь – сучья зона. Давят нашего брата. Вроде кажется, что свободы больше, чем в другой зоне, а на самом деле – один обман. Не-е, здесь с выкупом не получится... А на взросляке за хорошие бабки можно досрочку оформить... Придешь на свадьбу?

Истошный волчий вой вспорол тишину за окном. Он наложился на горькую Ирину мысль о том, что, может, и не суждено ей отсюда выйти, а тем более попасть на столь странную свадьбу, и вогнал в сердце такой жуткий испуг, что оно заколотило, захлебываясь и обещая вот-вот лопнуть от разрывающих его толчков.

– Что это? – онемевшими губами еле спросила она, как только вой исчез.

– А-а, ерунда! – махнула на отмеченное звездочкой оконце Ольга. -Птица, наверно, на сигнализацию села. На провод, в смысле... Тот, что на заборе. По нему ж слабенький ток идет, от аккумулятора. Чтоб когда наш брат драпает, вроде и не убило, и в то же время вертухаю на вышке просигнализировало...

Вой вновь ожег нервы.

Ирина зажала уши, неловко толкнув локтем Ольгу.

– Ты чего? – не поняла она удара.

– Я убегу. Я должна убежать, иначе она меня убьет, убьет, убьет! -заскороговорила Ирина, даже не замечая, что перешла на крик.

Мокрая ладонь Ольги зажала ей рот.

– Не ори, дура, тш-ш, – зашипела она Ирине сквозь все еще сжимающие голову пальцы. – Охрана услышит – труба. Лишние сутки впаяет...

Руки Ирины бессильно упали на колени. В темноте вполне можно было плакать, но испуг высушил слезы. Она понимала, что проболталась, но слова о побеге, произнесенные впервые после беседы с начальницей колонии, подействовали успокаивающе. Язык словно напомнил ей, что есть, есть еще одна надежда, и даже то, что теперь кто-то знает об этой надежде, не испугало ее.

– Я видела ограждения. Сверху. Из кабинета этой... Грибановой. Их можно... можно перелезть, – повернулась к еле угадывающейся в темноте Ольге, начала доказывать ей свою правоту: – Я даже знаю, как... Сначала...

– Ты – идиотка, – не поняла ее Ольга. – Отсюда еще никто не убегал, хотя покруче тебя чувихи срок канали... Думаешь, тебя примут за птицу, севшую на провод?

– Я не знаю, за кого примут, но иначе...

– А ты хоть в курсе, что даже если ты все три ограждения перелезешь, то тебя на той стороне забора контролер сцапает? – спросила Ольга.

– На воле? – удивилась Ирина.

– Конечно. Вокруг зоны – асфальтовая дорожка. "Тропа контролера" называется. И этот хмырь пузатый по ней всю ночь на полусогнутых по кругу ходит, – Ольга торопливо шмыгнула носом. – Жених мой... ну, тот, что три судимости... он когда еще по малолетке первый срок за драку тянул, то решил тягу дать. Знаешь как? – и, не дожидаясь ответа, быстро-быстро заговорила на ухо Ирине: – Он усек, что на волю из зоны по столбам телефонный провод идет. Видать, крепкий провод, в оболочке. Он по нему ночью и рванул на волю. Метров сто на одних руках прошуровал, на десятиметровой высоте. А в конце, гад, засек его контролер с внешней стороны забора. А ить осталось только со столба слезть. Впа-а-аяли ему тогда на всю катушку!.. Поняла? Пацан драпануть не смог, а ты... Во: еще забыла – а инспектора на вышках...

– С оружием? – теряя надежду и теряя твердость в голосе, спросила Ирина.

– Не-е, на малолетке с оружием нельзя. Ракетницы у них. Как чего заметит, вверх палит... А знаешь, как сигнализация, что по забору идет, называется?

– Не-ет, – протянула Ирина, ошеломленная новостями и уже и забывшая, была ли у нее вообще надежда.

– "Ночь-двенадцать". Красиво? Ночь и еще к тому же – двенадцать. Не страшно?.. Не-е, глухой номер, – подвела итог Ольга. – Лучше трудись ударно, послушной дурочкой прикидывайся – и по одной трети срока выйдешь. Успокоилась? – вновь по-матерински обняла Ирину.

– Но тогда... тогда... она убьет меня...

– Кто – убьет? – не поняла Ольга.

– Та, что проткнула Мурку...

Надежда растаяла дымом. Остались тьма ночи, боль в сердце, страх и уже не семь, а шесть с половиной суток сидения в спасительной камере.

– Да не волнуйся ты! Следователь убийцу найдет. По "мокрому" делу всегда шустро ищут... А с чего ты взяла, что она тебя хотела убить, а не Мурку? – Явно повернулась к Ирине боком Ольга. Словно в глаза хотела заглянуть, а может, и заглянула, увидела что-то своими кошачье-зелеными глазами, потому что вздрогнула Ирина.

– Не веришь? А я точно знаю, что меня... Она уже на меня плиту сбрасывала и в пролет толкнула.

– Да кому ты здесь нужна?! – удивилась Ольга.

– А кому я была нужна там, на воле? – кивнула она на звезду в оконце. – За что меня посадили? Ведь я не била витрины в том магазине, я не крала. В тот вечер я одна дома сидела. Мама – на работе...

Ольгина рука скользнула с Ириного плеча.

– Так ты магазин на уши не ставила?

– Не-ет, – покачала она во тьме головой. – Я вообще ничего не понимаю... За что меня? Я никому никогда никакого зла...

Ольга вскочила, прошлась к двери, вслушалась в ее холодное, стальное молчание, вернулась к Ирине, снова села рядом. Она и верила, и не верила. В колонии ходили байки и покруче, но мало кто отнекивался от своих преступлений. Наоборот, еще и приукрашивали, чтобы выглядеть в глазах других побывалистей и поблатнее.

– Хочешь сказать, что тебя подставили? – попыталась она поразмышлять за Ирину. – А кто?.. У тебя враги были?

– Нет, – так твердо ответила Ирина, что Ольга ей все-таки не поверила.

– Так не бывает.

– Но я, правда, никогда никого не обижала...

– Ладно, – помолчав, решила примерять к Ирине что-то свое, из прошлого, Ольга: – А лучшая подруга у тебя есть?

Ирина удивленно дернула головой. Слишком резким был переход от темы к теме.

– Вообще-то, есть... С моей улицы, – вспомнила она одноклассницу Валю-Валентину, с которой она в последние год-два проводила побольше времени, чем с мамой: то в школе за одной партой, то в клубе на секции бальных танцев, то в городе просто так. – Ну и что?

– А ей ты не могла на кого-нибудь... ну, обиду высказать? Поугрожать чем?

– Поугрожать? – врастяжку произнесла Ирина, и что-то вспышкой осветило камеру.

Нет, в сыром, бетонном склепе было все так же темно, но часть этой тьмы, маленькая часть в голове испуганной, отчаявшейся, обреченной девчонки на долю секунды осветило воспоминанием. Странно, но даже оно, вроде бы помогающее что-то понять, не принесло облегчения, а, наоборот, еще сильнее сдавило сердце.

– Ну что: было? – Ольга не могла видеть этой вспышки, но женским чутьем ощутила что-то. – Догадываешься?

– Я не знаю. Не знаю, – она в волнении потерла повлажневшими ладонями друг о дружку. – Может, что-то и было, но я не могу так сказать, что это именно оно. Понимаешь, меня мама приучила: пока точно не знаешь, не говори. Ведь так можно человека оболгать...

– Ну ты точно ненормальная! – вскочила Ольга. – С тобой если долго сидеть, то у самой крыша поедет! – И, шумно пристроившись на своем лежаке, подытожила: – Давай спать. Завтра, как умоюсь, будешь еще раз меня красить... Я вертухая еще разок за червонец к Артюховой сгоняю... Э-эх, на свадьбу бы так намазюкаться!

Ирина ничего не ответила. Она была далеко-далеко от камеры. Она, кажется, что-то начинала понимать.

10

Если бы люди могли читать мысли друг друга, то они бы вообще не думали. Но люди на такое не способны, и потому следователь с удовольствием, скривившем его краснощекое холеное лицо, думал о будущем свидании с Артюховой, на которое та согласилась как-то сразу, то ли с испуга, то ли оттого, что не было в колонии охотников за такими аппетитными дамами. А стоящая напротив него худющая Спицына решила, что улыбка адресована ей и что за этой улыбкой скрывается осведомленность следователя о ее тайнах, и оттого с ужасом ждала вопросов. А следователь не знал, что она ждет вопроса, и брякнул первое, что взбрело в голову:

– Не спится Спице.

В ответ она нервно моргнула и крепче сжала рот, возле углов которого еще четче проступили глубокие, совсем не девичьи морщины.

– Спица боится, – продолжал подбирать рифму к ее кличке следователь. – Спице б в больницу, чтоб подлечиться и чтобы не злиться. А Спица... – И вдруг вскочил со стула, обошел остолбеневшую девушку, подержался за ручку двери кабинета, рванул ее на себя, убедился, что в коридоре никого нет, и, затворив ее, спросил Спицыну в спину: – Сама признаешься или предъявить улики?

Не оборачиваясь, девушка выдавила из горла хрип:

– Ках-х-хкие улики?

Следователь вернулся на свое место, сел на жесткий стул, осмотрел пустые стены кабинета маленького подполковника, помнача колонии по режиму, и подумал, что кабинет очень похож на своего хозяина: такой же мрачный и холодный.

– Ножницы, – наклонившись вперед, оперся следователь о стол локтями. – Портняжные ножницы, которые числились по матимуществу твоей бригады...

– Я ничего не знаю, – отерла она пот с виска, и рукав фуфайки, чуть съехав вниз, открыл татуировку на запястье – оскал тигра.

"Крутая хулиганка", – сам себе мысленно объяснил символ следователь и почему-то подумал, что они одного роста, но он все же помощнее. Встречались всякие подследственные. С одной как-то пришлось борцовскую схватку минут на пять выдержать, пока он скрутил ей руки.

– Не об ножницы ли порезалась? – упрямо смотрел он на перебинтованную кисть девушки, которую она, хоть и старалась, а скрыть за себя полностью не смогла.

– Что вы, гражданин начальник?! – неожиданно стала мягкой Спицына. – Это я на работе об гвоздь ободрала. Есть свидетели.

– У меня тоже есть, – нараспев произнес следователь, нутром почувствовавший, что Спицына при всей своей крутости на драку здесь вряд ли решится. – Ты грозилась убить воспитанницу Исакевич?

– Я?.. Ну-у-у... Если вам стуканули... Так я ж не вправду, а как бы на словах...

– Но грозилась?

Спицына мрачно прожевала ответ.

– В ночь убийства тебя видели в спальном помещении второго отряда. Что ты там делала?

Это уже было серьезно. Спицына твердо считала, что в колонии ее все пацанки боятся, и то, что кто-то из них не испугался, заложив ее, расстроило донельзя. Она отвернулась к окну, за которым шел нудный, как жизнь в колонии, дождь, а следователь подумал, что Спицыну потрясла его осведомленность.

– Кололась? – спросил он, не ожидая никакого ответа.

– Кололась, – так спокойно ответила Спицына, что теперь уже удивился следователь.

– А потом, после кайфа? – сверлил он ее взглядом.

– Спать пошла, – безразлично ответила Спицына.

– И по пути... – умышленно оборвал следователь фразу.

– Разрешите идти, гражданин начальник? – вдруг попросила она. – У меня понос. Могу прямо на пол навалить.

Следователь ошеломленно поморгал и не менее неожиданно, чем Спицына, сказал:

– А я вас и не держу. И так все ясно.

Нижней губкой Спицына куснула реденький черный усик, повернулась и качающейся матросской походкой выплыла из кабинета.

Следователь посмотрел на ее тощий зад, вокруг которого балахоном раскачивалась засаленная джинсовая юбка, и ему захотелось еще быстрее встретиться с Артюховой.

– Введите следующую, – попросил он в грязную телефонную трубку и брезгливо положил ее на рычажки. Мрачный подполковник, даже отсутствуя, напоминал о себе.

В кабинет вошли двое: худенькая контролерша и невысокая, но мощная, похожая на квадрат девушка с плоским азиатским лицом.

– Спасибо, – одним словом выгнал следователь из кабинета контролершу и подумал, что он, может быть, зря не спросил Спицыну о Конышевой, но потом, посомневавшись, решил, что время еще не пришло.

– Ну, здравствуй, Архинчеева, – иронично поприветствовал он оставшуюся в кабинете девушку. – Как дела?

– Холосо, товались насяльник, – как можно приветливее улыбнулась та. – Осинь холосо у тюльме...

– Какая ж тут тюрьма? – удивился следователь. – Здесь колония, -и как-то небрежно, совсем тихо спросил: – Ты зачем ножницы украла?

– Сто вы, сто вы! – заторопилась Архинчеева. – Как полозэно, товались насяльник, мастелу исдала. Мой помосница видел...

– Рыжая, что ли? – вскинул глаза следователь и вцепился взглядом в узкие щелки на лице Архинчеевой.

– Ана, товались насяльник, ана!

– Ну, мало ли... Сначала сдала, а потом стебнула.

– Цюзое не белу, товались насяльник! – так искренне возмутилась Архинчеева, что следователь все-таки ей не поверил.

– А что у тебя за ссора была с Конышевой? – все-таки решился он сегодня произнести эту фамилию.

– Коны... Нисево, товались насяльник... Сипуха... По лаботе...

– Но ты угрожала ей.

– Я-а?! Конысэв – холос девиска. Моя типель Конысэв лубит буду!..

"Рыжей, что ли, тебе мало?" – подумал следователь, но вслух сказал совсем иное:

– А чем ты убила отчима?

Архинчеева окаменела. Соврать можно было кому угодно, но только не следователю, который явно прочел ее "Дело".

– Носнисами, – почти неслышно произнесла она.

– Ладно, иди, – махнул следователь рукой. – Скажи Артюховой, чтоб зашла.

Архинчеева с поклонами отступила к двери, нашарила ручку и сумела потянуть ее на себя, не меняя раболепского наклона. Слова ненависти к следователю бурлили у нее в голове, и, если б не колония, она бы обрушила их на этого противного, высокого и краснощекого, как девка, парня, но вместо этого она растягивала и без того широкое лицо улыбкой и все пятилась и пятилась, косолапо подворачивая короткие кривые ноги, пока не наткнулась спиной на Артюхову.

– О, хорошо, что ты здесь! – приветливо махнул Артюховой следователь. – Заходи!

– Здравствуйте, – побыстрее закрыла Артюхова дверь за Архинчеевой.

Ее пугало панибратское "ты", пугал неожиданный напор следователя, и она как можно отчетливее старалась отгородиться от него официальным "вы", со страхом замечая, что и это не спасало.

– Присаживайся, – придвинул ей стул вставший следователь. -Слушай, как ты с такими дурами общаешься? От них же свихнуться можно!.. А ты сколько уже в колонии?

– Семь... Семь лет с небольшим, – ответила Артюхова, стараясь не смотреть в глаза следователю.

– Ну-у – семь лет! Тебе орден пора давать! Я уже за пару дней от твоих красавиц офонарел! Одна ширяется, как хиппи, другая – лесбос мирового уровня, третья...

– Они несчастные, – тихо прервала речь следователя Артюхова. – Их понять нужно... Такое поколение...

– Ничего себе: понять! Она, – показал он на дверь, за которой скрылась Архинчеева, – отчима по пьянке закалывает, как кабана, ножницами, а я ее понять должен?! И кто мне даст гарантию, что она свой навык еще раз не использует? Свой барьер она уже переступила...

– Отчим ее изнасиловать хотел. Вот она и ...

– Ладно. Это все лирика, – наконец-то сел следователь, у которого от возбуждения краснота со щек растеклась про всему лицу. – Что по Конышевой?

Артюхова поправила юбку, которая все равно не хотела натягиваться на колени, поплотнее сдвинула ноги, выпрямилась на стуле и только теперь посмотрела в глаза следователю.

– Ее землячек в колонии – семь, но ни с одной из них до посадки она не встречалась. Конышева вообще какая-то нетипичная. Единственное, что ее роднит с большинством других девушек в колонии, – отсутствие отца... В общем, она и другие воспитанницы – как земля и небо.

– Прикидывается? – посомневался следователь, у которого в голове царила приятная пустота от сидящей всего в полутора метрах от него Артюховой.

– Не похоже... Знаете, я уже многих здесь перевидала. Она – не испорченная девушка. И потом много странного... Знаете, она всем упорно говорит, что не совершала ограбления магазина...

– Знаю, – кивнул следователь, чтобы под этот кивок еще раз бросить взгляд на полные ноги Артюховой.

– И то, что здесь происходит, похоже на продолжение странностей...

– Значит, так, – поднял истомленные глаза следователь. – Это все – лирика. А мне нужны факты. Я до сих пор мечусь между версией о том, охотились и вправду на Мурку, и домыслом, что все-таки хотели убить Конышеву. Ножницы, как средство убийства, суживают круг подозреваемых до твоего отделения...

Артюхова нервно мигнула.

– Но не более, – он заметил, что на широкой груди Артюховой чуть разошлась рубашка и показались белые кружева лифчика, и резко подался влево, чтобы рассмотреть получше.

Артюхова судорожно одернула китель, а следователь сделал вид, что всего лишь хотел посмотреть, выдвигается ли ящик в левой тумбе стола. Ящик со стоном выполз и оказался пуст, и это на какое-то время отвлекло следователя. То ли подполковник-режимщик предусмотрительно очистил стол, то ли вправду так и работал – по-чекистски строго и без лишних бумажек.

– У меня есть одна мыслишка. По-нашему говоря – ниточка, – удивил Артюхову таким признанием следователь. – Но пока я за нее не брался. Вдруг оборвется...

Артюхова промолчала, с ужасом подумав о будущем свидании, но следователь, наверное, все-таки прочел ее мысли, потому что сказал с расстановкой:

– Значит, до встречи? В семнадцать ноль-ноль?

Испуг заставил ее кивнуть.

11

Линейка в колонии – нечто среднее между вечерней поверкой в армейской роте и подведением итогов работы в заводской бригаде. Самолет изобрел Можайский, радио – Попов, а линейку – Макаренко. Тот самый, что воспитывал в колонии беспризорников после гражданской войны, написал "Педагогическую поэму", а уже после смерти в тысячах портретов висел по школам, профтехучилищам и, естественно, колониям и сквозь округлые очки хмуро взирал на не воспринявших его передовой опыт потомков.

Впрочем, в этой колонии его идеи жили и отчасти побеждали. Во всяком случае, выстроенные действительно по линейке – в четыре армейские шеренги – девочки молча слушали речь Артюховой, односложную, но оттого и понятную: фамилия – должность в цехе – процент выработки – комплимент ( или, наоборот, укор и назидание на будущее).

Ирина, наверное, внимательнее других ловила каждое слово офицера-воспитателя, но не потому, что была потрясена педагогической прозорливостью Макаренко, а оттого что очень не хотела, чтобы линейка заканчивалась. Когда Артюхова сбивалась и, потеряв фамилию в канцелярской книге, начинала ее искать, чтобы объявить, сто один процент выработала воспитанница или сто два, Ирина радовалась лишним приобретенным секундам, как голодный радуется еще нескольким хлебным крошкам, обнаруженным на казалось бы пустом столе. Из ДИЗО она вышла за несколько минут до линейки и после тихой, почти курортной недели спокойствия, когда казались такой ерундой и холод в камере, и жесткость лежака, и скудость пайка, ощущала себя птицей, вокруг которой расставлены силки, и, куда она теперь ни повернется, все равно в один из них угодит.

– Напра-во! – по-фельдфебельски грозно скомандовала Артюхова, и задумавшаяся Ирина сразу поняла, что линейка окончена.

Резко, словно выпускаемый из котла пар, прошипела сотня поворачивающихся на месте тапочек. Колыхнулась, враз закурилась дымками забурлившая разговорами синяя река фуфаек. Поворот мог означать только одно – начало движения в столовую, на ужин.

– Как там? Не бьют? – теплым дыханием ударил Ирине в затылок чей-то вопрос.

Она обернулась и сразу узнала ту рыжую девчонку, из-за которой ее угрожала убить азиатка. Взгляд метнулся слева направо, но на узкоглазое лицо так и не наткнулся.

– А где... ну, эта?.. – не знала Ирина, как назвать ее.

– Лорка, что ли? Архинчеева? – почему-то сразу поняла рыжая и, шмыгнув маленьким, густо-густо усеянным веснушками носом, пояснила: – Она в наряде на кухне... Так чего там: не бьют?

– Где? – удивленно вскинула брови Ирина.

– Ну в этом... в ДИЗО? Я там никогда не сидела. А девки, кто был, говорили, что там контролерши самые злые, прямо звери. Дерутся – и все. -Она опять шмыгнула носом.

– Нет, не дерутся, – ответила Ирина.

– Ша-а-агом марш! – сдвинула строй командой Артюхова.

– А раньше, говорят, под барабан ходили! – попыталась перекричать шелест резиновых подошв по асфальту рыжуха. – И строевые были еще те! Часа по четыре подряд! Гоняли, пока девки на землю не грохались!

Перед узкой дверью входа в столовую строй сбился, стал разбухать. Те, кто побойчее да поблатнее, пролазили первыми, те, кто по иерархии числился чушками да шестерками, терпеливо пропускали их. Наверное, поставили бы всех крутых да бывалых во главу строя, не было бы этого столпотворения.

Рыжуха вдруг оказалась сбоку. Взяв Ирину за локоток, она привстала на цыпочки и щекотно зашептала прямо в ухо:

– Вчера Спицу на босса зоны короновали. Ритуал был за-ка-ча-ешь-ся! – и, сглотнув нервную слюну, заговорила о том, ради чего она, собственно, и начинала весь разговор: – Тебе нужно к ней сходить, вроде как поздравить... Ну, и вообще показать, что ты ей покорна и власть признаешь...

Ирина раздраженно молчала. Она очень хотела оторвать цепкие пальцы рыжухи от своей руки, отойти от нее в сторону, но та поняла молчание по-своему:

– Не упирайся! – еще громче зашептала она, так близко придвинувшись, словно и не говорила она в ухо, а целовала своими маленькими, посиневшими от холода губками. – Не прогнешься – со свету сживут. Спица ж – это... стерва еще та... И потом..."мокрое дело" на ней, ей все можно... Спица – почти вор в законе... Понимаешь?

– А-а-а!!! – что-то белое с криком налетело на Ирину и сбило ее с ног.

Жесткий, еще более жесткий, чем лежак в ДИЗО, асфальт принял ее на себя, болью пронзив бедро и локоть. Голову спасли чьи-то тапочки, большие, в коричневую клеточку тапочки на ногах одной из девчонок. Скользнув по ним щекой, Ирина близко-близко перед глазами увидела серые, синие, зеленые, стволами стоящие над асфальтом ноги в шерстяных колготках, увидела черную, маслом отливающую лужу и все то же непонятно белое, сопящее, кряхтящее, барахтающееся на ней. И лишь когда это белое, упорно давящее на нее, впечатывающее Ирину лопатками в мокрый асфальт, все-таки на лопатки ее положило, она наконец-то увидела до мути близко, в упор плоское лицо с щелями на месте глаз.

– Не дам я тибе ее! Не дам! – захрипело лицо. – Ана – мой дефишка! Ана – мой жина! А ты...

– За что?! За что?! – плача не от боли в плече и бедре, а от стыда, что она распластана на грязном асфальте, у ног десятков девчонок, посреди двора колонии, запричитала Ирина.

– Ана – мой!.. Нэ сэлуй ее, нэ сэлуй! – трясла Архинчеева ее за грудки.

– За что?! За что?! – повторяла и повторяла Ирина, пытаясь оттолкнуть от себя разъяренное страшное лицо и все время скользя по чему-то мокрому, неприятному.

– Разнимите их! – крикнул кто-то властный.

Плоское лицо поплыло вверх, но руки все еще пытались трясти Ирину, словно хотели навеки остаться на ее груди. Как-то враз стало легко. Кто-то подхватил ее за плечи, помог встать.

– За что?! За что?! – уже тише повторила Ирина, шатающимся, никак не способным остановиться взглядом ошаривая все вокруг, и вдруг начала понимать: властный голос принадлежал Артюховой, белое – это кухонный халат на Архинчеевой, а мокрый он от того, что, видимо, облила она его в посудомойке, что девчонки совсем не удивлены дракой, а тут же, как только Ирина поднялась, пошли в столовую с таким видом, будто и не люди только что валялись на грязном асфальте, а два камушка.

– За что?! – уже почти без сил спросила Ирина и упала лицом в мягкое плечо Артюховой.

Офицер обняла ее, ласково положив крупную ладонь на подрагивающую головку.

– Архинчеева! – остановила Артюхова белый халат, торопливо шмыгнувший к двери. – Иди сюда!

Белый халат нехотя подчинился. За ним, как тень, вырос конопатый, испуганный диск лица.

– А тебе что? – отогнала ее Артюхова. – Иди на ужин!

Рыжуха потопталась на месте, хотела что-то сказать, но Архинчеева отведенным за спину кулаком ткнула ее в живот, и девчонка, все так же старательно шмыгнув пятнистым носом, пятясь, пошла к столовой.

– Почему ты затеяла драку? – зло спросила Артюхова, но в ответ получила лишь жесткий взгляд из щелей глаз. – Чего молчишь?

Архинчеева стояла с таким видом, словно она начальница у Артюховой, а не наоборот. Вопросы к столбу дали бы точно такие же результаты. Продолжать беседу было глупо, и Артюхова отпустила ее.

– Иди в посудомойку! Я с тобой разберусь! – и уже в спину ей: -Неделя в ДИЗО, считай, обеспечена!

Ирину она ни о чем не спрашивала. За уже ох какие долгие тридцать с небольшим лет жизни Артюхова повидала столько горя, страданий и боли то в детдоме, где она росла сиротой, то в интернате, то в институте, куда ее приняли скорее из жалости, чем по знаниям, а потом долго угрожали выбросить как еле-еле успевающую, что она знала до оттенков все, что сейчас чувствовала Ирина. Молчание и поглаживание ладонью по затылку – это было все, чем она могла ей помочь. Избавить же от одиночества и страха Артюхова была не в силах.

12

– Отряд, отбой! – задорно прокричала девчушка-дневальная и щелкнула выключателем.

Тьма из окон хлынула в комнату и почему-то сделала каждый звук острее и громче. А может, оттого что опасность стала ближе? Ирина съежилась под одеялом, неприятно ощущая ушибленные, саднящие бедро и локоть. Архинчееву действительно посадили в ДИЗО, и можно было немного расслабиться, но ее, как назло, стал бить озноб.