Текст книги "Работорговец (Русские рабыни - 1)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Вместо продолжения он встал, пронес живот над углом стола, прошел к дальней стене кабинета, половину которого занимала карта-схема района Горняцка, и антеннкой сжатого в руке радиотелефона провел по извилистому ряду квадратиков.

– У тебя на участке всякой твари – по паре, – не оборачиваясь, пояснял он. – Есть частный сектор. Это улицы Проходчиков и Стахановцев. Есть район поприличнее – пятиэтажки. Целых десять штук по улице Крепильщиков. На первых этажах в них – магазины, кафе, химчистка, – после слова "химчистка" почему-то помолчал, мрачно подумал о чем-то своем, может, о невозвращенной из химчистки рубашке. – Вот, значит, так... Что еще? Ага, вот – вторая половина участка. Это – вся территория шахты "Пять наклонной" с постройками, шахтным двором, двумя терриконами, лесным складом и подъездными путями. Правда, шахта уже больше года как закрыта. Все пласты выработаны. Но управленческие штаты и кое-кто из работяг все еще сохраняются. Зачем, не знаю... А так, вообще-то, порушено там почти все на шахтном дворе. Короче – сплошные руины.

Мезенцев выслушал все это стоя. Въевшаяся в кровь дисциплина подняла его, когда старший по званию встал, и заставила стоять, не шелохнувшись.

– Есть участки получше, – почесал Хребтовский бугристый затылок антеннкой радиотелефона. – Есть похуже. Считай, что у тебя – середняк. Во всяком случае, не вокзал, не вещевой рынок и не свалка. А по населению, -повернулся к Мезенцеву, – по населению все в норме – не больше трех тысяч голов. Две с лишком – в "хрущобах", остальные – в частном секторе. А ты сам-то где живешь?

– На Двеналке, – ответил Мезенцев и сразу поправился: – В смысле, в поселке "Двенадцатой-бис".

– Да-а, далековато на службу ехать... Особливо для участкового. Но ничего. Может, со временем где в пятиэтахе квартира освободится...

– Разрешите, Николай Иваныч? – проскрипела под чьей-то робкой рукой входная дверь.

– Ну что там еще? – вопросом на вопрос ответил Хребтовский.

– Притих, Николай Иваныч, – хозяин тонкого голоска шагнул из-за шкафа в кабинет, и Мезенцев наконец-то увидел, что это майор милиции, дежурный по отделению.

– Откуда его к нам занесло? – уже из кресла спросил Хребтовский.

– Из поселка "Двенадцатой-бис", – стрельнув глазами по неизвестному парню, нехотя ответил майор.

– О-о! Твой земляк, Мезенцев! – почему-то обрадовался Хребтовский. – А ты его не знаешь? – поняв, что ответа не будет, объяснил самому себе: – У вас же поселок ого-го какой! Там одних участковых – не меньше десяти человек будет. Да я так понял, что ты за эти семь лет не часто там и бывал.

Мезенцев коротко кивнул. Он действительно уже многое и многих перезабыл, а те, что подросли из сопливых пацанов за четыре его года учебы и три года службы в морпехе, вообще казались только что переселившимися в поселок людьми.

– И что же он? – не прекращал допрос Хребтовский. – Да ты говори, не бойся. Это наш новый участковый.

– По вещевому рынку ходил. Дань собирал, – осмелев, стал как-то выше и голосистее майор. – Курточники пожаловались. Они ж и без того другим платят...

– Вот гаденыш! Своей кормушки им, что ли, мало?

– Наверно, аппетиты растут.

– А кто прислал, не говорит? – спросил Хребтовский, уже по лицу майора поняв, что зря сотрясал воздух.

– Хорошо, Николай Иваныч, что вы его додумались сразу в изолятор, а не в "аквариум", – польстил майор начальнику.

– "Аквариум" – это загородка для административно задержанных, -пояснил Хребтовский Мезенцеву, хотя тому это было не так уж интересно. -Из прозрачного оргалита. Такой бугай запросто разнесет...

– Только это, Николай Иваныч... Ну-у, – опять стрельнул глазами по Мезенцеву майор. – В общем...

– Что там? – нахмурил брови Хребтовский, но левая задорно дернулась и сбила всю хмуринку.

– Курточники ведь того... Отказываются писать заявление на него, -наконец-то выдавил из себя майор то, ради чего он, собственно, и приходил.

– И получается, что... – начал Хребтовский.

– ... Отпускать его надо, – закончил майор.

– А сопротивление сотрудникам милиции? – удивленно посмотрел Хребтовский на майора.

– Виноват. Не подумал, – как-то весь съежился тот. – Разрешите составлять протокол?

– Давай, – взмахом руки выгнал Хребтовский майора из кабинета, хмуро покачал головой, но жаловаться на подчиненных, которые отличались не только маленьким ростом, не стал.

– Та-ак. Что я тебе еще по участку не сказал? – почесал он на этот раз антеннкой висок. – А-а, вот: опорный пункт!.. Кабинет у тебя в опорном пункте. Вон в той пятиэтахе, – издалека показал на карту-схему, хотя с точно таким же успехом мог бы вообще ничего не показывать. – Зам по профилактике, то есть твой непосредственный начальник, в отпуске, но заявления и жалобы по твоему участку он оставил.

Хребтовский привстал в кресле, быстрыми пальцами перебрал вавилонскую башню бумаг на углу стола, выудил из ее середины, чуть не свалив все зыбкое сооружение на пол, красную папку и протянул ее Мезенцеву.

– Ни одно заявление оставлять без ответа нельзя, – пояснил он. -Это в газетах сейчас можно на письма шизиков и чайников не отвечать, а мы обязаны реагировать на все. Понял?

Мезенцев развязал тесемки, заглянул вовнутрь папки, и ему еще сильнее расхотелось быть милиционером.

– Да. Чуть не забыл, – достал Хребтовский еще один листик из сейфа. – Пришла ориентировка на двух малолеток. Бежали из колонии. Обе родом из Горняцка. А вот эта, – повернув лист на глянцевой плахе стола, показал он на правую из двух фотографий, – проживала до отсидки на улице Стахановцев, дом тридцать три. Соответственно – твой участок, как ты уже, наверное, понял...

"Конышева Ирина", – прочел Мезенцев.

– Стерва приличная, – добавил Хребтовский, куснув ус. – Я ее помню еще по следствию. Она магазин ограбила, а здесь истерики метала, ангелочком прикидывалась...

Мезенцев внимательно изучил большеглазое красивое лицо девушки, поднял взгляд на Хребтовского, и тот почему-то сморгнул сразу обоими глазами.

– В общем, найдешь – премия в кармане... А вторая... Вторая, как в том анекдоте, у тебя под боком жила – на Двеналке. Может, встречал когда?

Округлое лицо, узкая полоска лба, разнокалиберные глаза, пустой, холодный взгляд.

– Нет, ни разу не видел, – ответил Мезенцев. – Ей же, наверно, и десяти не было, когда я в училище поступил и отсюда уехал...

– А-а, ну ладно, – выглянул в окно Хребтовский.

Дождь все так же шел и шел, словно решил никогда не кончаться. Хребтовский не любил такую мерзкую кислую погоду, хотя вряд ли наверняка можно было сказать, что он хоть какую-то любил. Летом ему не нравилась жара, зимой – почерневший горняцкий снег, весной – непролазная грязь. Осень была близнецом весны, но почему-то вызывала наибольшую неприязнь. Наверное, лучше всего, если бы погоды не было вообще, но так уж получалось, что она была всегда, была ежедневно и оттого раздражала его ежедневно.

– Вот гадство. Льет и льет, – попрекнул Хребтовский дождь. -Предписание отдай моей секретарше, – протянул он бланк, терпеливо пролежавший на столе все время их беседы. – Пусть поставит на все виды довольствия. Ну, а ты уж давай... сразу, как говорится, бери быка за рога, – и проткнул воздух протянутой на прощанье кистью.

Мезенцев опять попал по запястью, но Хребтовский не стал ждать второй попытки, а тоже подержался за его запястье, как делают люди с мокрыми руками.

– Только это... – вспомнил Мезенцев. – Обязанности... Мне бы инструкцию со своими обязанностями изучить...

– А-а, есть такая! – вспомнил и Хребтовский.

Опять сверху донизу переворошил он свою вавилонскую башню и из-под самого дна, из-под всей кипы вытащил, разодрав по краю, несколько листков, схваченных пластиковой скрепкой.

– На, прочтешь на досуге. А можешь и не читать, – посоветовал Хребтовский. – У тебя теперь обязанностей – вот это все, – показал на жилые дома за окном. – От вывоза мусора до, извиняюсь, половой жизни подотчетного тебе населения.

Мезенцев сунул листочки с обязанностями в красную папку, и ему показалось, что она стала в два раза толще.

3

Под выцветшей, шелушащейся вывеской "Химчистка" на ослепительно белом пластике еще более ослепительными ярко-красными буквами было написано "АОЗТ "Клубничка". Дверь то ли в "Химчистку", то ли в "Клубничку" оказалась закрыта, но справа от нее чернела кнопка, и Мезенцев нажал на нее и резко отдернул палец – настолько грязной и сальной была она.

Дверь помолчала и, когда Мезенцев уже собрался уходить, неожиданно распахнулась. Звук проехавшего сзади грузовика скрыл щелчок замка, и резкое движение двери даже слегка испугало его. Мышцы живота мгновенно напряглись, а правая рука вскинула к груди кулак. Мезенцев кашлянул, чтобы сбить неприятное ощущение, опустил кулак и только намеревался спросить о своем, но появившийся в двери плотный, стриженный под ежик качок в распахнутой коричневой кожаной куртке "три четверти" опередил его.

– Приехали?! Ну и хорошо! А то шеф подумал: раз нет его, может, и не приедет, – удивив Мезенцева неожиданной для такого здоровяка говорливостью, парень наконец-то догадался, что человек пришел не для того, чтобы слушать его речь на ступеньках, и шагнул назад, в тьму коридора. -Проходите. Шеф ждет. Вы всего на десять минут опоздали. Одну мы уже просмотрели. Сейчас – вторая...

Мезенцев прошел за этим ходячим шкафом по темному коридору, свернул в чуть более освещенный, но тоже мрачноватый коридор, потом – в довольно большую, залитую светом комнату, вдоль стен которой на стульях безмолвно, словно на прием к зубному врачу, сидели девушки, а уже оттуда – снова в ночь, в темноту.

– Садитесь сюда, – дохнул в ухо здоровяк чесночным ядом. – Сейчас вторую будем смотреть.

Мезенцев опять собрался задать вопрос, но чесночный дух с левой стороны рассосался, ослаб, а сидящего справа человека он ощущал лишь по локтю и не знал, мужчина он или женщина, и оттого, что не знал, чувствовал себя еще неуютнее, чем перед закрытой дверью.

В дальнем углу комнаты вспыхнул свет. Его желтые, сочные лучи били из потолка прямо в пол, вырывая из тьмы покрытый красным бархатом подиум и вырезая внизу, по этому бархату, ровный-преровный круг.

– Номер второй! – откуда-то издали, скорее всего из тьмы, отрезанной от Мезенцева диском света, объявил чуть картавящий голос. -Людмила. Сто семьдесят пять. Семьдесят один. Девятнадцать. Сорок. Шестой.

В круг света из тьмы шагнула обнаженная девушка. Даже туфель на ногах не было, и оттого она казалась совсем ребенком, глупым смешным ребенком, впервые попавшим в баню. Постояв немного лицом к тьме, она скривила лицо испуганной улыбкой, тряхнула длинными соломенными волосами по плечам, и тут же чей-то хриплый шепот из тьмы по ту сторону света развернул ее в профиль.

Стоя ко всем сидящим рядом с Мезенцевым левым боком, она нехотя подняла руку, положив ладонь на затылок и показав крупную родинку на тщательно выбритой подмышке, и Мезенцев, чисто по-мужски не отрывая взгляда от полной, чуть-чуть провисающей груди девушки, вдруг понял, что "шестой" – это, скорее всего, размер ее лифчика. А остальное? Ну, рост, вес, возраст – это он догадался сразу. А "сорок"? Девушка тяжеловато привстала на цыпочки, и в голове у Мезенцева отщелкнулось: размер ноги.

Тем временем розовые пятки описали дугу, и, когда расширившиеся глаза Мезенцева вновь вобрали в себя ее плотное, загорелое тело, девушка стояла уже спиной, и смешной белый треугольник спасенной от солнца кожи на ягодицах чуть покачивался в такт ее волнообразным движениям руками. Безмолвный танец оборвался так же неожиданно, как и начался. Девушка вновь повернулась к Мезенцеву, дурацким поклоном-книксеном поблагодарила его и, конечно же, всех сидящих рядом с ним за внимание, но поскольку локоть с правой стороны от Мезенцева отплыл в сторону, исчез, то он ощущал себя совершенно одиноким в зале, а когда упавшая на девушку тьма спрятала ее, Мезенцеву показалось, что он только что что-то украл и его вот-вот схватят за руку.

Выход, если Мезенцев не совсем очумел от странного представления, помнился слева, вроде бы за шторой, которую отбрасывал угодливой рукой здоровяк в коричневой кожаной куртке. Стыд поднял его со стула, но в дальний угол опять упал желтый конус света, и все тот же картавящий голос остановил его.

– Номер третий! Лидия. Сто пятьдесят семь. Пятьдесят один. Восемнадцать. Тридцать четыре. Нулевой.

Справа, в темноте, кто-то презрительно хмыкнул.

В конус не просто шагнула, а прямо выпала худенькая девчонка. Обернувшись на того, кто в спину пнул ее вперед, она слепо посмотрела маленькими заплаканными глазенками во тьму перед собой. Позади от Мезенцева, чуть ли не прямо ему в затылок, кто-то громко, сочно чихнул. Девчонка взвизгнула и, согнувшись в три погибели, закрыла одной рукой крошечные сосочки на том месте, где еще не прорисовались груди, а второй -низ живота. Крутнувшись на подиуме, она нырнула назад, в спасительную тьму, и вызвала смешок в зале.

Чья-то нервная и властная рука нажала на выключатель, и ворвавшийся в комнату свет ослепил Мезенцева.

– Ну в чем дело, Михалыч?! – бросил окрик к дальней стене, к подиуму кто-то справа, и Мезенцев невольно повернулся на голос.

Глаз, привыкающий к свету, остановился на худощавом, интеллигентного вида мужчине. Ему вряд ли было более тридцати пяти, а густая черная шевелюра делала и того моложе. На холеном лице к месту смотрелись модные, в тонкой золотой оправе очки с чуть затемненными стеклами, а костюма такого качества, в котором он небрежно восседал в единственном на всю комнату кожаном кресле, Мезенцев не видел даже в Москве, где две недели весной обивал пороги, собирая документы на увольнение из армии.

В зале, кроме них двоих, сидели еще трое: кавказец с трехдневной черно-седой щетиной на худом лице, толстяк, сморкающийся в платок и очень похожий на банкира, какими их рисуют в карикатурах – с непомерным животом и отполированной лысиной, и – чуть в стороне – здоровяк в черной кожаной куртке "три четверти", который явно потел от нестерпимой жары, но все равно куртку не снимал, словно она уже навек приросла к его телу. Но это был не тот здоровяк, что привел Мезенцева, и от этого ему подумалось, что таких здоровяков полно в этой странной химчистке.

– Осечка, Константин Олегович. Осечка, – высунулась из-за черной шторы над подиумом курчавая голова неопределенного возраста. Ее обладателю можно было дать и тридцать лет, и пятьдесят – как кому нравится. – Она отказывается.

– Ну и хорошо! – простуженным голосом просипел толстяк и опять сочно, с прибулькиваньем, высморкался. – На кой хрен эта сопля нужна тебе, Костя? Ни рожи, ни кожи и попка – с телефончик...

– Не скажи, не скажи, – воздел глаза к потолку человек в кожаном кресле, поправил очки и в потолок же ответил: – Есть любители и на такое, есть... Знаешь, в этом тоже есть своя изюминка, своя искорка. Я думаю, фотохудожник со мной согласится? – хрустнув кожей кресла, повернулся очкарик к Мезенцеву. – Вы, наверное, таких вот тоже снимали? Не противоречьте, по глазам же вижу, что снимали. Я в "Андрее" и "Махаоне" несколько ваших таких фотографий худых натур видел. Тонко. Очень тонко... Ничего не попишешь – столица, уровень. А в нашей глухомани даже на паспорт толком отснять не могут...

Очкарика подбросило в кресле. Он вскочил, прошелся к подиуму и обратно. Был он высок, строен, но в том, как себя держал, чувствовалась отработанность, поза. С такой видимой энергичностью раньше взлетал на трибуну комсомольский вожак, чтобы позвать слушателей туда, куда он сам ехать не собирается.

– А номер второй, Людочка,.. хороша... Ох, хороша! – не сдержался толстяк.

– Пэрсик! – поддержал его кавказец. – Попка – пэрсик!

– Тогда, может, со второй и начнем, Арнольд Исаевич? – по-ленински указал ладонью на Мезенцева очкарик. – Пять-шесть кадров. Любые позы. По вашему усмотрению и фантазии. Себя не сдерживайте. Аппаратура с вами или в гостиничном номере?

Мезенцев медленно встал, по-военному, как китель, поправил куртку и врастяжку, глядя прямо в стекла очков, за которыми почти не угадывались глаза, спросил:

– Вы – Пеклушин Константин Олегович?

Черная куртка сделала шаг от стены. Скрипнул стул под толстяком. Что-то свое, очень похожее на "ара-ара" прошептал кавказец.

– Да... Я, – уже о чем-то догадываясь, выдавил из себя очкарик.

– Я – по вашим восемнадцати жалобам-заявлениям на соседей, – и, почувствовав, что здесь нельзя терять инициативу, представился: – Старший лейтенант милиции Мезенцев, ваш новый участковый... Кстати, а что здесь происходит?

– Как это что?! – развел Пеклушин руками с таким видом, словно они здесь всего лишь смотрели новости по телевизору. – Самый обычный рабочий момент – отбор девочек в танцгруппу...

– А почему... ну, так? – показал пальцем на подиум Мезенцев.

– Так принято! – сделал потрясенное лицо Пеклушин и так долго смотрел с этим выражением на гостя, словно впервые увидел столь странного человека. – Нам же очень важны физические параметры,.. физические данные претенденток! Рост, фигура, пластика, умение подать себя, – сказал и осекся, немного пожевал воздух пухлыми красивыми губами и, поняв, что теряет напор, опять стал хорошо поставленным голосом говорить, как нравоучать: – Сейчас это все разрешено. Ничего противозаконного в этом нет. Лицензию мы имеем. Работаем уже два года. И никаких нареканий со стороны властей, – показал почему-то на толстяка, а тот в ответ опять высморкался. – Наши танцгруппы гастролируют по всему миру: в Европе, Турции, Канаде. Отзывы – только отличные... Значит, заявления, говорите, – вспомнил слова Мезенцева и тут же обернулся к подиуму. -Михалыч, объяви девочкам технический перерыв. Минут на тридцать. Не более, – и, повернувшись уже к Мезенцеву, с напускной учтивостью поинтересовался: – Не более?

– Не более, – попугаем повторил Мезенцев. Ни Уголовного кодекса, ни иных юридических бумаг он не знал, и от этого ощущал себя ребенком, которого обманули. Впрочем, возможно, что в этом стриптизе и не было ничего противозаконного, раз уже и по телевидению, и в газетах не могли обойтись без голых девиц.

– Прошу, – еще более угодливо показал Пеклушин на тяжелую коричневую портьеру, за которой явно скрывалась дверь, впустившая тогда, во тьме, Мезенцева.

– До свидания, – попрощался с остающимися в комнате Мезенцев.

Толстяк в ответ высморкался с громкостью моржа, вынырнувшего из воды. А кавказец опять произнес что-то похожее на "ара-ара".

Уже знакомым путем Мезенцев прошел в комнату, где сидели девчонки, и теперь, после того, что он уже увидел, они казались ему глупее, некрасивее и – почему-то – несчастнее. Они все так же молчали, и только тогда Мезенцев понял, что в их глазах он – один из тех, с кем он только что попрощался, и тут же решил, что нужно не стесняться милицейской формы и надеть ее уже завтра.

Под эти оглушившие его мысли он не услышал, как Пеклушин прошипел в лицо стоящему за дверью охраннику в коричневой кожаной куртке:

– Ты кого привел, с-сука?! Уволю на хрен!.. Вызывай джип!

Кулак охранника, похожий на средней величины арбуз, вскинул рацию к посиневшим губам, и те быстро-быстро что-то зашептали.

4

Они проехали на джипе не больше сотни метров, как вдруг Пеклушин предложил выйти.

– Ну, вот я и в Хопре! В смысле, дома, – попытался растянуть он холодное лицо улыбкой, но она только исказила его, потому что улыбался Пеклушин как-то странно – будто вот-вот собирался заплакать.

– Так мы бы пешком... – удивился Мезенцев.

– Нет, нет, нет, – вылезая из джипа, запротестовал Пеклушин. – Для таких гостей!.. А потом, знаете, привычка: уже не могу без машины...

По загаженной лестнице они поднялись на третий этаж, и по пути Мезенцев с интересом прочел густо усеявшие стены подъезда надписи "Heavy Metall", "Rock", "Rap", "Fuck you", "Спартак" – чемпион" и даже "Пеклушин – гаденыш". О происхождении последней спрашивать было неловко.

Бронированная дверь после щелчков, похожих на клацания ружейного затвора, открылась, и Пеклушин предложил посетить его "временное (как он сказал) лежбище".

Он явно манерничал. Французская мебель и японская электроника в зале явно не соответствовали слову "лежбище".

Мезенцев взглянул себе под ноги и смутился. Правый носок (а ботинки он без всяких напоминаний снял в прихожей, хотя Пеклушин так и пошел в обуви в зал), был явно темнее левого, и от него на узорчатом паласе оставался такой же темный след. "Ботинок промокает", – с досадой подумал Мезенцев, и эта новость расстроила его. Он не предполагал, что хваленая импортная обувь может прохудиться через месяц после покупки, и почему-то вспомнил свои кондовые морпеховские краги, которые никогда бы его так не подвели. Тоска по прошлому защемила сердце, и он рывком достал из-за пазухи сложенную вдвое кипу из восемнадцати заявлений, потому что только эти дурацкие заявления могли отвлечь от воспоминаний.

– Вы жалуетесь... – начал он.

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, – прервал его Пеклушин. -Виски, джин, ром?

– Что?.. Нет, нельзя. Я на службе, – произнес Мезенцев где-то по фильму запомнившуюся фразу, и произнес ее именно тем строго отсекающим тоном, как ее декламировал артист в милицейской форме.

– Может, кофе поставить?

– Нет, спасибо. У меня еще есть дела, – пошевелил остывающими пальцами правой ноги Мезенцев. – Давайте по существу... У вас жалобы на всех соседей, с которыми у вашей квартиры есть общие стены...

– Все правильно. На всех, – наполнив себе рюмку янтарным виски, поставил Пеклушин квадратную бутылку в бар, закрыл его, сделал сочный, долгий глоток, вслушался в свои новые ощущения и только после этого сказал: – Сплошное быдло. Шахтерня... Вот мы с вами интеллигентные люди. У вас на лице написано высшее образование. У меня их – целых два: универ и ВКШ...

– ВКШ? – удивленно переспросил Мезенцев.

– Да, ВКШ. Это Высшая комсомольская школа. В Москве. Я ведь все-таки вторым секретарем горкома комсомола в Горняцке был.

"Второй секретарь... Второй, – попытался вспомнить Мезенцев. -Кажется, по идеологии". – И, поскольку большинство командиров на дух не выносило политработников, а он, кажется, к таким командирам хоть и всего лишь взводным, но относился, сразу почувствовал еще большую неприязнь к Пеклушину. А нужно было оставаться холодным и непредвзятым, и Мезенцев сделал над собой усилие, выдавил ощущение неприязни из души. Нет перед ним никакого бывшего секретаря по идеологии. Есть человек, которого что-то не устраивает в жизни, и он, как милиционер, просто обязан ему помочь.

– Ну, вот возьмем, к примеру, соседа снизу. Алкаш, барыга и сволочь. От него снизу так самогоном несет – он его, кстати, гонит, – сделал Пеклушин паузу словно бы для того, чтобы новый участковый успел запомнить этот факт. – Так несет, что на кухне находиться нельзя – нормального человека сразу вырвет.

– А сосед справа?

– О-о, сосед справа – это вообще отдельный разговор! – даже поставил Пеклушин недопитую рюмку виски на журнальный столик. – Вот вы как считаете: имеет трудящийся человек, предприниматель право на отдых, расслабление?

Ответить Мезенцев не успел.

– Конечно, имеет! – опередил его Пеклушин. – Я тоже, знаете, за день навкалываюсь: то просмотры девочек, то танцзанятия с ними, то визы, то финансы, то кадровые вопросы – просто сил нет. Так я себе комнату психологической разгрузки сделал. Вот посмотрите, – и он предложил пройти за ним.

Мезенцев шагнул за дверь и от удивления резко оглянулся, словно не мог поверить, что он только что находился в стандартной, хоть и богато обставленной панельной квартире. Сзади виднелся кусочек коридора. Одним своим видом он успокоил Мезенцева. Он снова вернул взгляд в комнату и теперь уже с интересом провел им по ярко-зеленым ветвям тропического леса, по свисающим с потолка лианам, по укрытому зубчатыми листьями папоротника полу.

Зелень растворила в себе Пеклушина, сделала его невидимкой, и Мезенцев уж было подумал, что пора возвращаться из комнаты, но тут ветви раздвинулись, и Пеклушин с довольным лицом предложил ему пройти дальше.

– Наступайте. Не бойтесь, – показал он на листья папоротника. -Они – пластиковые. Здесь все пластиковое. Вечное лето...

За зеленой стеной оказалось что-то типа поляны. Ее почти полностью занимал матрац странного вида и метровая колонка музыкального центра "Кенвуд". А вокруг – ветви, зелень, лианы.

– Окно я сдесь заделал, – показал в сторону музыкального центра Пеклушин. – Матрац – водяной. Не пробовали? Чудная вещь. Придешь после изматывающего дня, разденешься донага, ляжешь среди дикого леса, включишь музыку джунглей, и с девочкой прямо на матраце...

– А что такое: музыка джунглей? – сделал вид, что не услышал о девочках.

– Компакт-диски такие. Изюминка, – поцеловал Пеклушин сочными пухлыми губами три сложенных в щепоть пальца. – Смесь техно и рэпа на фоне звуков дикой природы: рева, воя, да – особенно воя, стонов. Раскрепощаешься настолько, что такое со своей партнершей...

– А во сколько?..

– Что: во сколько?

– В котором часу это обычно происходит? – уже предполагая ответ, спросил Мезенцев.

– Ну, по-разному... Когда в полночь, когда в два часа ночи, -ответил с удивлением Пеклушин.

– А музыка громкая?

– Естественно. А как же иначе?

Пеклушин сквозь затемненные стекла очков потрясенно смотрел на участкового и не мог понять, почему он задает такие вопросы. Он почему-то был уверен, что раз пришел он к нему, а не к соседу, значит, участковый на его стороне.

– Мне кажется, вы сами нарушаете правила общежития, – не слишком уверенным голосом попытался Мезенцев укорить хозяина. – Все-таки после двадцати трех ноль-ноль...

– Нет такого закона! – ладонью отсек от себя все претензии Пеклушин.

Мезенцев пролистал его заявления и вытянул один из листков.

– Вот. Вы же сами пишете: соседи мешают вам отдыхать путем частых ударов по батарее центрального отопления, а сосед сверху ходит по паркету в обуви, как лошадь, и ходит даже после двадцати трех ноль-ноль, что запрещено законом...

– Где? – нагло вырвал Пеклушин листок из рук Мезенцева, скользнул по нему взглядом и, скомкав, швырнул в заросли. – В общем, так: я не для того жаловался, чтобы вы, как участковый, эту пьяноту покрывали. Разберитесь с ними. А у меня каждая минута... Знаете, сколько стоит у меня каждая минута?

Телефонный звонок из зала позвал к себе Пеклушина.

– Вот видите. И так круглые сутки. Звонки, звонки, звонки... Я вообще удивляюсь, почему никто не звонил целых десять минут.

Он ловко шмыгнул сквозь проем в зеленой стене к выходу. Мезенцев -за ним.

В зале Пеклушин схватил с журнального столика радиотелефон, с хорошо поставленной начальственной хмуростью пробасил в белую трубку:

– Я вас слушаю, – и вдруг поплыл лицом, стал мягким и влажным, как пластилин на жаркой печке. – Ви-и-итюша, это ты?.. Где-где?.. На Канарах?.. Как тебя занесло в такую глушь?.. А?.. Старые кости греешь? Я тут искал тебя по одному делу, но твои люди молчат как сфинксы. Уехал, мол, и уехал... А?..

Что-то неуловимое мелькнуло по лицу Пеклушина. Пластилин затвердел, стал камнем, гранитом. От него повеяло холодом, словно и не человек теперь стоял перед Мезенцевым, а ледяной столб.

– Не получилось?.. Но ты же обещал?.. Что?..

Пеклушин резко отвернулся, но даже и от его спины, от ровно-ровно подстриженного затылка струился такой холод, что, наверно, если б мог, превратил бы он Мезенцева в айсберг.

– Неужели ничего нельзя сделать?.. В конце-то концов...

Мезенцев просмотрел оставшиеся заявления: на соседа слева, на дворничиху, на уборщицу. Последний листок оказался вовсе не заявлением, а объективкой на сбежавших малолеток. Пока Пеклушин упорно молчал, слушая монолог своего канарского друга, Мезенцев вновь изучил лица девчонок, потом сложил объективку вчетверо и сунул в карман брюк.

– Попробуешь уже здесь? – дрогнул голос Пеклушина. – А получится?.. Витюша, вся надежда на тебя... Ты меня знаешь... Я внакладе не останусь...

Когда он опустил трубку и повернул лицо, оно было все еще серо-синим, но лед начал оттаивать. И тут же новый звонок не дал ему возможности сразу выгнать Мезенцева из квартиры.

– Что?.. А, это ты, Михалыч... Что?.. Фотик приехал? С аппаратурой?.. Девочки ждут?.. Вот и хорошо, вот и хорошие девочки... Все, лечу!..

Он бросил трубку на велюровое сиденье кресла и тут же поймал удивленный взгляд участкового, но взгляд странный, как бы сквозь него.

– Мне нужно спешить, – поправил очки Пеклушин. – Приехал фотокорреспондент. Тот, за которого приняли вас.

– А это чьи ж такие хоромы? – совсем не слушая его, спросил Мезенцев.

Пеклушин обернулся к окну и сразу понял, что так удивило участкового: в одном из дворов частного сектора, рядом с приземистыми прокопченными домиками, поднимался ввысь трехэтажный замок с колоннами, мансардами, балконами, с башнями в псевдомавританском стиле. Побели его, наложи лепные ракушки – и выйдет точный дом Саввы Морозова в Москве, бывший при Союзе Домом дружбы народов.

– Это – мой, – с холодной гордостью ответил Пеклушин. – Участок купил, снес то убожество, что там стояло. Теперь вот строюсь. Вас подвезти?

– Нет, спасибо, – с облегчением отказался Мезенцев.

Когда джип отъехал от подъезда одной входящей в его участок пятиэтажки к подъезду другой, глядящий ему вслед Мезенцев наконец-то ощутил, что до сих пор держит в руках пачку заявлений. Он посмотрел на ровненькие, аккуратным почерком написанные строчки, так непохожие, так резко отличающиеся от мезенцевских каракулей, тут же скрутил листки в трубку и вбил их в грязную урну между ошметками гнилой капусты и чьим-то дырявым ботинком. Холодные, колючие капли дождя замолотили по рулону, словно им тоже не нравились эти ровные строки на бумаге, типичные строки отличника и постоянного передовика.

5

Частный сектор выглядел страной в стране. Казалось, ну сколько прошел Мезенцев от пятиэтажек, ну метров двести, ну вошел в переулок, а все вокруг изменилось столь сильно, точно кто-то огромный сдвинул невидимую заслонку, и новые звуки ворвались в мир.

Взбрехнула хриплая собака, ей поддакнула еще более хриплая и усталая, а с дальнего края улицы эхом отозвалась какая-то раздраженная и злая. Закудахтали пнутые петухом-хозяином курицы. Звякнула калитка. Зачавкала под ногами густая, как тесто, и черная, как сапожный крем, грязь. Но это еще хорошо, что чавкала, значит, можно было хоть впритык к покосившимся серым заборам, хоть по краю улицы, но все же идти. А шагни к середине, к наезженным грузовиками двум колеям-траншеям, так, наверное, по уши погрузишься в вязкую болотную жижу, игриво украшенную сверху бензиновыми радужными разводами.