Текст книги "Работорговец (Русские рабыни - 1)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Дура ты, – тихо, но уверенно подвела итог Ольга. – Кому б ты доказала? Мне или себе? Им бы, – она показала звякнувшие наручники, – ты бы ничего не доказала. Они что же: должны признаться, что ошиблись? Менты всякие там, следователи, судебная шушера – они, что ли, признаются, что тебя зря за "колючку" законопатили?.. А, может, им "зеленые" отвалили за то, чтоб тебя посадили?

– "Зеленые"? – картошка выпала из Ириных рук на пол, в грязь, щепки и обломки коры.

– Ну, может, и не "зеленые", а рубли, – поправилась Ольга. – Но что заплатили, я точно знаю.

– Кто? – еле сдержала себя, чтобы не вскочить, Ирина.

– Кто-кто!.. Дед в пальто и баба с пистолетом, – и вдруг наклонилась чуть поближе и зашептала: – Дай слово, что к этому хмырю сама не побежишь разбираться... А?

– Не побегу, – таким же шепотом ответила Ирина.

– Пеклушин это, – тихо произнесла Ольга и обернулась к стене сарая.

Стало слышно, как сквозь щели между досками с легким присвистом сочится холодный северный ветер. Наружу он, казалось, не выходил, и Ольге почему-то стало легче, словно если бы он выходил, то унес бы ее слова за стены.

– А кто это? – выдохнула вопрос Ирина.

– Ты к нему на заработки... в танцгруппу ходила наниматься? Ну, чтоб за "бугор" свалить, бабок нащелкать? – опять повернулась к Ирине Ольга. -Ходила?

– Хо... ходила, – начала припоминать Ирина.

– Вместе с какой-то Валентиной?

– Да.

– И что ты этой Валентине после просмотра у Пеклушина сказала?

Темный сарай осветился вспышкой. Как тогда в черной-пречерной камере ДИЗО. И тоже тьма как была тьмой, так и осталась. А вспышка ослепила изнутри. И напомнила Ирине о том, о чем она могла лишь догадываться.

– Я не пошла на просмотр. Там нужно было раздеваться совсем... ну, это... догола, – еле выдавила Ирина и густо покраснела. Тьма спасла ее.

– Ну, и чего тут такого?!. Я б разделась...

– А Валентина пошла. Они обещали такие большие... нет, даже огромные, очень огромные деньги после гастролей, – сделала вид, что не слышала собеседницу, Ирина. – И пока Валентина была за занавесом... таким черным... ну, голая, я вышла в другую комнату... Я хотела найти выход... А там... В общем, я услышала разговор двух мужчин. Одного я узнала по голосу. Это был хозяин фирмы. Фамилию я не запомнила...

– Пеклушин, – помогла Ольга.

– Он в очках был. Симпатичный такой. И голос у него мягкий такой и одновременно очень уверенный, как будто он наперед все знает. Как у завуча у нас в школе...

– Как у пса комсомольского! – прервала Ольга. – Чмошником он был горкомовским! Там и голос поставил. Они ж больше ни хрена делать не могли, как только болтать...

– Они говорили о нас... О тех, кто пришел на просмотр в группу. Говорили так мерзко... Они... они торговались, сколько какая из нас стоит. Как про скот: у кого какой вес, размер... грудей и вообще... Такая похабщина, что повторить не... не могу, – Ирина произнесла это и ей показалось, что на то, что она сейчас высказала, она потратила столько же сил, сколько на бег по ночному Горняцку. – И я сразу поняла, что нет никаких танцгрупп, и нет никаких гастролей... Ну, может, гастроли-то и есть, но не те. И деньги – еще неизвестно: будут они или нет. Они просто хотели вывезти нас в Турцию, отобрать документы и продать в рабство в публичные дома...

– А что, хорошая работенка! Я б согласилась! Лежишь под клиентом, а денежки щелкают...

– А тот, второй, не Пеклушин, – сделала Ирина вид, что не услышала собеседницу, – он ему сказал: "Ну, ты, Костя, молодец! Еще немного – и мы весь город превратим в сучью зону".

– Серьезно? – удивилась Ольга. – Это ж у нас была сучья зона... В смысле, колония...

– Ну, он так сказал... Наверно, он другой смысл в это название вкладывал.

– Ну, и тянуло тебя за язык?! – возмутилась Ольга. – Промолчать, что ли, не могла?

– Да ведь я только Валентине... Уже потом, на второй день...

– Ну так вот она тебя и заложила Пеклушину. А тот, видать, струхнул, – Ольга потянулась за картофелиной, окунула ее в соль, пожевала немного и выплюнула с лошадиным фырканьем. Жевать бумагу было, наверно, приятнее. – У Пеклушина с комсомольских времен связи еще те. Организовал грабеж магазина, свидетелей соорудил – все честь по чести. А следователю что надо? Да совсем немного: сотню "баксов" кинь на лапу и никаких профессиональных сомнений уже не будет. Сначала были, а потом – пш-шик! -и пропали, испарились, – развела Ольга руками, и снова противно звякнули наручники.

– Но зачем?! – вскрикнула Ирина. – Зачем?!

– А чтоб спокойнее было. Мало ли: а вдруг ты и вправду сходишь и кое-кому расскажешь про этого гуся... И потом учти, милая, после отсидки, даже если ты уже захочешь его заложить, тебе никто не поверит. У нас в стране так испокон веку принято: бывшим зэкам веры нету... Врубилась?

– А зачем в колонии... меня убить... зачем? – не могла понять Ирина.

Наверное, не могла потому, что не было у нее на плечах головы Пеклушина.

– Валентина ведь твоя в Турции поги-и-ибла, – протянула Ольга. -Публичный дом сгорел, и она вместе с ним.

– Ва-а-аля, – жалобно протянула Ирина. – Какой ужас!

– Вот такие дела-а-а... – представила Ольга, как действительно страшно гореть да еще и в чужом городе, хотя, наверное, и в своем не менее страшно. – Турки, значит, по своей линии сообщили нашим. От Валентины, считай, ничего не осталось, потому решили условно похоронить прямо там, в Турции. А здесь начали щупать, как она туда попала. К Пеклушину пару раз приходили, допрос снимали. Он и разволновался. Все-таки из вашей группы, как я врубилась, одна ты в России осталась. От ментов он открутился, что, мол, такой не знал, а ты-то – в курсе. Вот он и понял, что ты – самый опасный для него человек. От тебя ж ниточка по его щупальцам потянется...

– Ва-а-аля, – будто из какого-то глубокого сна произнесла Ирина.

У нее и, когда узнала об измене, не возникло в душе ничего злого, яростного по отношению к подруге, а сейчас и вообще стало до того жалко, словно лежала Валентина сейчас на руках у нее, лежала обгоревшая, уже и человеком внешне быть переставшая и тихо стонала, умирая.

– А кто? – сквозь какую-то дымку спросила Ирина.

– Что – кто? – не поняла Ольга.

– Кто меня должен был убить? Спица?

– Нет.

– Архинчеева?

– Нет.

Дымка дрогнула и растаяла. Словно сильней подул сквозь щели ветер и вбил, сплющил ее в угол.

– А кто же? – Ирина пыталась разглядеть Ольгино лицо, но ничего не видела, кроме размытого светлого пятна.

– А тебе это надо? – недовольно спросила Ольга.

– Надо!

– Не из твоего отряда, не из третьего, – ответила Ольга. – Девка еще та – лихачка. Слушай, а не все ли тебе равно, кто это?! Ты из зоны свалила, а она пусть решетку от злости грызет!

– Но как мог Пеклушин? – все-таки не понимала кое-что Ирина. – Как мог он – и в зоне?..

– У него руки длинные. И все деньгами облеплены. Как волосами. Попросил одного авторитета, который ему задолжал. Ну, тот и накатал муляву в зону. "Так, мол, и так. Надо одну "шестерку" убрать. А то хороший человек из-за нее пострадать может". Усекла? А у нас с шестерками разговор всегда короткий.

Где-то близко, наверное в соседнем дворе, завыла собака. Завыла низко, утробно, как сигнализация в колонии. А когда она затихла, Ирине показалось, что вой зацепился за что-то у нее внутри и все живет и живет там, разрывая на части душу.

16

Как же все-таки каждый день похож на отдельно прожитую жизнь! Просыпаешься как рождаешься, с утра предполагаешь что-то сделать, но не знаешь, получится ли, а когда получается, то замечаешь, что не совсем так, а может, и совсем не так, как задумывал, а потом приходит вечер, приходит усталость, а вместе с усталостью такой ерундой начинает казаться то вроде бы значимое, важное, что ты совершил днем, а потом резко, почти всегда неожиданно накатывает ночь, и с нею – сон, черный как смерть, сон без сновидений, а если и есть сновидения, то это все равно скорее часть потустороннего, чем реального, случившегося с тобой при свете дня.

Вот и Мезенцев вчера еще ходил в отстиранной матерью коричневой куртке, кепчонке, еще вчера птицей прыгал по балконам и рисковал попасть под пулю, а сегодня уже сидел на дежурстве в теплой, сухой до щекотного ощущения пыли в носу комнате в опорном пункте, сидел в новой с утра полученной на складе серо-стальной по цвету полевой форме и ощущал легкую неприязнь к самому себе. Он не знал, откуда она: то ли от того, что "упаковался" в милицейскую форму и уже одним этим как бы изменил своей прежней, морпеховской, то ли от того, что смалодушничал вчера и все-таки отпустил Конышеву, то ли от того, что дежурство оказывалось таким скучным и никчемным занятием.

Никто на прием к нему не рвался, а телефонных звонков за час с лишком было всего два. Сначала пожаловались на крыс в продмаге, потом – на невывоз мусорных баков со двора. По первому звонку он вызвал из санэпидстанции бабульку, которая заботливо посыпала углы складских помещений отравленным зерном. По второму – "пробил" звонком "наверх", в мэрию, мусоросборник. И тут же подумал, глядя на машину, загружающую переполненные баки в свое чрево, что и первое, и второе вполне могли бы сделать и без него, участкового, но, видно, так уж мы устроены, что ищем на кого переложить груз вместо того, чтобы везти его самому.

И теперь Мезенцев ожидал звонка о перегоревшей в подъезде лампочке или о не пришедшем рейсовом автобусе. Почему-то ни о пьяных драках, которых в поселке всегда хватало, ни о грабежах по домам и подвалам сегодня никто не докладывал. Может, оттого, что они стали слишком привычны, а, может, оттого, что толку от этих докладов в милицию не было никакого.

Мезенцев уже в который раз с интересом осмотрел свою новенькую полевую форму: брюки, заправленные в краги-полусапожки, маленькие погончики с тремя крошечными алюминиевыми звездочками, висящий на гвозде бушлат с воротником из "чебурашки", то есть из искусственного меха, фуражку с кокардой, так похожей на армейскую авиационную, но только без звезды. Осмотрел кабинет, казавшийся серым и мрачным, и подумал, что нужно обязательно перекрасить сейф, полы и стены, повесить шторы, а на стены -схему участка и пару грозных графиков. Кабинет просил, умолял, чтобы им занялись. Оттого, что Мезенцев отдал все бутылки из шкафа и ящиков стола бомжу, сидящему на вечном приколе у продмага, комната все-таки лучше не стала.

На столе, кроме телефона, ничего не было, если не считать пачки газет. Их оставил почитать Шкворец. Газет было так много, что Мезенцев даже зауважал умного Шкворца. Он бы сам столько перечитать не смог. Сегодня Шкворец заступал с трех, поэтому свежих газет не было. Только вчерашние, позавчерашние, а то и вообще с прошлого месяца.

Мезенцев меньше всего хотел читать, но звонков все не было, и он развернул верхнюю из газет. Она была столичной, молодежной и, кажется, до невозможности тиражной. В глазах зарябило от мелких строчек объявлений: "Наши девочки обеспечат массаж на дому", "Если вам нравятся блондинки и вам скучно, позвоните нам", "Сауна, солярий, эрот. массаж", "Интим. услуги". Отложил в сторону, взял наугад следующий номер. Газета – посолиднее, посерьезнее, помрачнее. "Проститутки из Украины пользуются большой популярностью на Западе". Заметка была небольшой, но, наверное, если Украину заменить на Россию, то это тоже оказалось бы недалеко от истины. Хотя бы потому, что ниже, подвалом, стоял материал о наших дурехах, выезжающих в Штаты по объявлениям служб знакомств и оказывающихся на правах рабынь. Заметка в третьей газете была уже интереснее. Оказывается, и из Штатов в Москву на заработки в крутые отели приезжают жрицы любви. Вроде обмена делегациями. Небось одна их дама – на сотню наших, освежающих собою краснофонарные улицы Парижа, Гамбурга и прочих городов и городишек. "Набор в танцгруппу для выступления в ночных казино Зап. Евр. и др. стран". Ого, значит, не один Пеклушин этим промышляет! Значит, и в Москве? Нет, газета была почему-то санкт-петербургской. Мезенцев подивился, по какому принципу подбирал их Шкворец. Неужели по тому же, что уловил он?

Голова сама обернулась к окнам. В их серо-унылом прямоугольнике красовалась до боли знакомая картина: вылинявшая, в ржавых потеках пятиэтажка, двойная вывеска над козырьком – "Химчистка"-"Клубничка", мощный, мрачный джип под ними и унылое безлюдье улицы. Мезенцев уж хотел отвернуться, но черная дверь под вывеской распахнулась, какие-то люди скользнули в джип, и он уехал вправо, исчез из картины. Зато в ней появилась группка девчонок. Они вышли из той же двери и направились наискось через улицу явно к автобусной остановке.

Рука рывком распахнула створку окна. Холод освежил лицо, словно по нему плеснули водой. Во дворе было сумрачно и серо, несмотря на полдень, и оттого двор казался дном колодца, глубокого-преглубокого и к тому же высохшего.

– Де-евушки! Де-евушки! Зайдите в опорный пункт! Да-да, зайдите! -Все-таки заставил он их обернуться на крик у самой остановки.

Как назло пришел автобус – маленький, грязный, чадящий, словно несколько фабрик вместе взятых, но все же автобус. Трое девчонок впрыгнули в него. Четверо остались и нехотя пошли на зов. Мезенцев посмотрел на черное облако выхлопа, оставленное отъезжающим автобусом, и подумал, что, может, и хорошо, что те трое уехали. Они явно были смелее остальных, раз не подчинились милиционеру, и разговора с ними точно бы не получилось.

Девчонки внесли с улицы морозную свежесть, запах дешевых духов и еще что-то, от чего Мезенцев как-то даже растерялся.

– Это вы звали, товарищ милиционер? – спросила невысокая девчушка в поношенном клетчатом пальто.

Она до того походила лицом на Конышеву, что Мезенцев сказал совсем не то, что предполагал:

– Ваши паспорта? – протянул он подрагивающую ладонь.

– А зачем? – удивилась все та же девчонка.

Остальные насупленно молчали, и у каждой из них было такое лицо, словно они уже заранее знали, что их здесь обидят.

– В магазине утром кошелек у женщины украли, – придумал Мезенцев. – Проверяем всех.

– А-а, утром! – облегченно вздохнула девчонка. – Мы час назад приехали, считай, в обед. – И паспорт все-таки дала.

Мезенцев развернул его. Нет, фамилия не совпадала. Наверное, желание увидеть в ней родственницу Конышевой было слишком сильно, чтобы он не поддался ему.

– Так вы не местная! – увидел он штамп о прописке.

– Да, я из райцентра, – с вызовом произнесла девчонка. – Но он ничем от вашего большого Горняцка не отличается. Такие же дома и шахты...

– Одна шахта, – поправила другая девчонка, похудее и повыше своей землячки.

У двух других в паспортах стоял жирный-прежирный черный трезубец.

– Из Украины? – удивился Мезенцев.

– А что тут такого? – ответила с нажимом на "г" конопатая девчушка. – Шахтеры наши к вам ездят на заробиткы, а нам что: нельзя?

"Если б только шахтеры!" – хотел сказать Мезенцев, но не сказал. Он еще по Крыму знал, что жизнь на Украине – не сахар, и многие едут в Россию на заработки. Кем угодно: водителями автобусов, строителями, дорожниками, уборщицами, торговками ну и, конечно, как в Горняцке или другом городе с терриконами – шахтерами.

– И что ж за работа такая? – спросил Мезенцев, хотя и без веснушчатой знал ответ.

– За границу! Выступать! – с вызовом ответил за нее двойник Конышевой.

– И сколько в месяц обещают заплатить?

– Коммерческая тайна! – явно словами Пеклушина ответила та же девчонка, и Мезенцеву уже меньше показалось, что она похожа на Конышеву.

– Таки вэлыки грошы, шо за пивгода можна на всэ жыття заробыты! -подала голос четвертая из девчонок, чернобровая, высокая и, пожалуй, самая красивая из них.

– Но вам всем еще нет и восемнадцати, – возразил, возвращая паспорта, Мезенцев. – Вы еще несовершеннолетние.

– Ну и что! – вернула себе инициативу девчонка, чуть-чуть похожая на Конышеву. – Мы же танцевать в ресторанах едем. Для этого не обязательно быть совершеннолетними.

– А если не в ресторане?.. А если вместо этого заставят... заставят... ну, как это... вот – проституцией заниматься? – еле выговорил Мезенцев и покраснел гуще, чем все четыре девчонки вместе.

– Вам завидно. Вот вы и говорите такое, – фыркнула та же девчонка. – Сами небось копейки получаете!

– Я не вру, – тихо ответил Мезенцев. Он уже был и не рад, что сболтнул. Явно уже завтра Пеклушин узнает его слова. – Не вы первые едете на "гастроли", – с вызовом произнес он последнее слово.

– Нам можно идти?

Нет, ему не верили. Хрустящий зеленый ком заполнил головы девчонок, доллары закрывали глаза, уши, рот. Они не видели Мезенцева. Не видели в упор. И не слышали.

Где-то совсем близко, скорее всего, из распахнутых окон соседнего дома ввинтились в тишину двора слова песни:

Гуд бай, мой мальчик,

гуд бай, мой миленький.

Твоя девчонка уезжает навсегда.

И на тропинке, и на тропиночке

не повстречаемся мы больше никогда!

Тихим грустым голосом пела такая же тихая и грустная Анжелика Варум, но, когда она заладила бесконечное "Гуд бай, гуд бай, гуд бай...", Мезенцев захлопнул не до конца прикрытое окно. Голос стих, но не настолько, чтобы исчезнуть совсем.

– Вы мамам об этом... о танцах, я имею в виду, сказали?

– А как же! – снова ответила за всех девушка, неуловимо похожая на Конышеву. – Они нас отпускают. Они такое и за десять лет не заработают!

После этих слов Мезенцев вдруг понял, что вовсе она на Конышеву не похожа. Ну вот ни капельки не похожа!

– Хорошо. Идите, – отпустил он их.

Но у самого порога вдруг остановил вопросом:

– Скажите, девочки, а на просмотре вы раздевались?

– А как же! – повернулась от дверей девчонка, еще недавно казавшаяся похожей на Конышеву. – Так положено. Они же должны знать наши физические возможности...

Оттянутая ржавой пружиной хлопнула дверь. Как будто Мезенцева хлестнули по щеке. Быстро-быстро рассосался запах духов. Мезенцев вспомнил потрепанные пальтишки и куртчонки девчонок, их глупые, немодные береты, сапожки из кожзаменителя со сбитыми каблуками и хотел уж было следом броситься за ними, сказать что-то такое, чтобы они поверили и никуда не ехали, но сзади, заставив его вздрогнуть, зазвонил телефон.

– Мезенцев? – спросил с другого конца провода кто-то злой и хмурый. – Срочно ко мне, в отделение!..

Мезенцев представил землистое лицо Хребтовского, смоляные усы и глупо подмигивающую бровь. Ему почему-то меньше всего хотелось увидеть эту бровь. Словно только она одна знала, как ему тягостно в милиции, и противно подмигивала, намекая именно на это.

– Но я на дежурстве, – попытался отбиться он.

– Какое, к хренам, дежурство, когда я приказываю?! – гаркнул в трубку Хребтовский, и короткие гудки не дали времени на ответ.

17

Хребтовский сесть не предложил. И здороваться за руку не стал. То ли боялся, что вновь промахнется ладонью, то ли Мезенцеву, стоящему в кабинете уже не в гражданской куртке, а в милицейском бушлате с тремя крошечными звездочками на погонах, уже и не положено было такое внимание со стороны начальника.

– Я тебе обязанности читать давал? – хмуро спросил Хребтовский.

Он был в уже привычном сером свитере, но лицо казалось еще землистее, чем при предыдущей встрече, будто чем дольше носил он свитер, тем сильнее краска с него переползала на кожу лица.

– Так точно, – с военной дубовостью ответил Мезенцев.

– Прочел?

– Прочел, – соврал Мезенцев.

– А какого хрена ты тогда на чужой территории перестрелки устраиваешь?

Свирепое, мраморно-холодное лицо Хребтовского ждало ответа. Даже бровь не дергалась, точно она тоже хотела знать, почему же это Мезенцев так глупо поступил.

– Тот... одноглазый... мог Конышеву убить...

– Стоп! – хлопнул пачкой "Мальборо" по столу Хребтовский, и полуметровая кипа бумаг качнулась в сторону Мезенцева, намереваясь его ударить. – Тебе неясно, что такие операции нельзя проводить в одиночку?! Тебе трудно было вызвать бригаду?! Или патрульную группу?! И вообще, неужели ты не заметил, что находишься на территории другого отделения?!

– Заметил, – ответил Мезенцев, хотя, кажется, ни вчера, в запале, ни сегодня, в уже спокойном состоянии, об этом даже не подумал. – Я мог упустить время. И тогда жизнь Конышевой...

– Стоп! – врезал кулаком по столу Хребтовский, и кипа бумаг качнулась настолько сильно, что Мезенцев даже удивился, почему она не упала. Может, ее снизу штырем проткнули? – А вот теперь скажи: почему ты ее отпустил?! Кто тебе дал на это право?! А?! – И тяжелым взглядом мутных, то ли серых, то ли зеленых, то ли серо-зеленых глаз раздавил Мезенцева, размазал по карте-схеме отделения, висящей за его спиной.

– Она попросила, – тихо ответил он. – Она обещала, что придет через трое суток... нет, уже через двое...

– Я чувствую, ты не в морпехе служил, а в колхозе, – нервно вырвал сигарету из пачки Хребтовский, помял ее в толстых, поросших смоляными волосами пальцах и швырнул в урну. – Объявляю выговор за самоуправство!

– Есть выговор! – машинально, по-военному отчеканил Мезенцев и этой резкостью, отработанностью ответа еще сильнее разозлил Хребтовского.

– Выговор – за самоуправство при обезвреживании вооруженного бандита! – уточнил Хребтовский формулировку. – А за то, что отпустил Конышеву, – неполное служебное соответствие.

Мезенцев упрямо молчал. Неполное служебное соответствие или НСС -это уже было слишком много: и возможность потери места при следующем "энэсэсе", и лишение квартальной премии. НСС – это как желтая карточка в футболе. После нее уже будет красная.

Хребтовский сглотнул его молчание, осмотрел новенькую форму, которая сидела в общем-то неплохо, и вдруг спросил о том, что Мезенцев ну уж никак не ожидал:

– Зачем ты ходил в суд?

Наверное, у Мезенцева стало слишком растерянным лицо, раз Хребтовский так удовлетворенно откинулся на спинку кресла. И даже бровь, казалось, навеки прилипшая к своему месту, дернулась и так заметно мигнула, что Мезенцев сразу ощутил себя глупым маленьким щенком рядом с матерым волчищем.

– На меня компромат искал?

Нет, Хребтовский был не волчищем. Скорее – хитрым лисом. А Мезенцев – куренком, загнанным в угол хлева. Еще немного – и только перышки полетят в разные стороны.

– Я изучал материалы суда по Конышевой, – еле выдавил Мезенцев. Слова дались так трудно, будто он и вправду стал куренком – безгласым, только попискивать и умеющим существом. – Суда... и... и следствия...

– Понравилось? – пальцы Хребтовского вытянули еще одну сигарету. Щелкнула зажигалка, и едкий дым поплыл от его рта в сторону Мезенцева. -На что похоже: на Агату Кристи или на Конан Дойля?

– Там есть одна неувязка, – пропустил укол мимо ушей Мезенцев. -По материалам следствия выходит, что Конышева при ограблении магазина вынесла из него два ящика водки и три головки сыра "Атлет". Но, судя по тому, как быстро ее задержали, она не могла унести так много. И потом, куда она их дела, если обыск в ее доме, летней кухне и подвале ничего не дал, если... если не считать всего одной бутылки водки из тех двух ящиков, которая почему-то оказалась спрятанной прямо среди круп в летней кухне?

– Значит, был сообщник, – отпарировал Хребтовский. – Но она его не выдала. Одну бутылку оставила себе... Наверно, из жадности, а остальные он упер к себе...

– Я просмотрел фотографии с места происшествия, – упорствовал Мезенцев. – Нужно было обладать немалой силой, чтобы не только разбить внешнее стекло магазина, но и так зверски покрушить витрины...

– А сообщник? – напомнил Хребтовский и подмигнул.

Вот уж после этого Мезенцев ненавидел бровь сильнее, чем самого Хребтовского.

– Но зачем так крушить? – попытался он внушить свое сомнение начальнику, но ответа не получил.

Мезенцев упрямо не говорил о том, что вел следствие сам Хребтовский, хотя уже в одном этом скрывался ряд странностей. Нет, тогда он еще не был начальником отделения. Хребтовский возглавлял уголовный розыск в этом же отделении и вполне мог не расследовать такое, в общем-то пустячное, дело, как ограбление магазина, тем более что оно не сопровождалось ни грабежом кассы, ни угрозой убийства. Мог поручить любому старлею-оперуполномоченному или вообще какому-нибудь курсанту-практиканту. Но он взялся за это дело сам.

– Суд вынес приговор. Сомнений у него не было, – дохнул сизым ядом в сторону Мезенцева расплывшийся в кресле Хребтовский и стряхнул пепел прямо на красную ковровую дорожку.

Мезенцев хотел назвать еще и фамилию Пеклушина, но Хребтовский опередил его.

– На тебя поступила жалоба от Пеклушина, – с удовольствием пробасил он. – Ты почему до сих пор не побеседовал с его соседями?

Наверное, фамилия Пеклушина призраком висела в кабинете, раз они не минули ее. И то, что Хребтовский все-таки упомянул ее первым, показалось Мезенцеву символичным. Призрак овеществился и теперь смотрел на Мезенцева водянистыми глазами Хребтовского.

– Пеклушин – преступник, – внятно произнес Мезенцев, с ужасом подумав, что чуть не сказал: "Ты – преступник". До того не различал он теперь Хребтовского и Пеклушина.

– Молчать! – плюнул сигаретой в урну Хребтовский и со всего плеча врезал кулаком по столу. Кипа бумаг рухнула на Мезенцева, больно рубанув по бедру. – Пеклушин – человек дела! Он – крупный коммерсант и честный человек! Он жертвует деньги на детский садик!

"Ого, уже с садика начал девочек выращивать!" – восхитился дальновидностью Пеклушина Мезенцев.

На грохот упавших бумаг вошла секретарша, усталая женщина предпенсионного возраста.

– Собрать, Николай Иванович? – робко спросила она Хребтовского.

– Обязательно, – властно ответил он.

Мезенцев попытался помочь женщине, но Хребтовский не дал ему этого сделать.

– Вы когда займетесь своим участком? – заставил он его распрямиться с листками в руках. – Вот сколько у вас на участке подучетного элемента?

Почему-то при секретарше Хребтовский говорил с ним на "вы".

– Девятнадцать, – негромко ответил Мезенцев и положил подобранные листки на угол стола. В голове стояла фраза Шкворца "Да человек двадцать будет", а девятнадцать оказывалось ближе всего к названной цифре.

Хребтовский поморщился, и Мезенцев понял, что угадал.

– А наркоманов?

Вот этого он точно не знал.

– А самогонщиков сколько? А сколько алиментщиков?

Секретарша по-мышиному шуршала бумагами, напоминая о себе, и Мезенцеву было нестерпимо стыдно, что его укоряют при свидетеле.

Хребтовский брезгливо отвернулся от Мезенцева и посмотрел в окно. По видневшейся вдали улице скользили ссутулившиеся, попрятавшие руки в карманах прохожие. Наверное, холодало, и от этого Хребтовскому стало еще хуще, чем за секунду до этого. После службы за Полярным кругом, в пограничниках, он вообще не выносил мороз, но каждый раз с приходом зимы мороз почему-то опять появлялся, и это бесило Хребтовского больше, чем все участковые вместе взятые.

– Идите и займитесь участком! – приказал Хребтовский. -Возьмите! – в его подрагивающих толстых пальцах качались несколько густо исписанных уже знакомым почерком листов. – Это новые заявления... От Пеклушина, – уже нехотя, с усилием, назвал он его фамилию. – Разберитесь детально, без проформы... И вот еще! – теперь в тех же пальцах, как только Мезенцев освободил их от пеклушинских бумажек, появилась узенькая, и на бумажку-то не похожая полосочка. – Это новый номер банковского счета, на который нужно сдавать деньги штрафов за торговлю в неположенном месте, за мелкое хулиганство, ну, и вообще за всякие мелкие правонарушения... Короче, читайте обязанности... И займитесь, наконец, их исполнением!

18

Пеклушин жил уже четвертой жизнью. В первой из них он был школьником, отличником, передовиком и уже только в том, что никогда не "слезал" со школьной доски почета, самому себе казался чем-то вроде члена Политбюро ЦК КПСС. Во второй жизни он стал студентом истфака, но, соответственно, снова отличником и передовиком, и то, что после первой же сессии его цветная фотография появилась на доске почета университета, делало его еще более похожим на члена Политбюро ЦК КПСС, портреты которых тогда висели во всех учреждениях. Третью жизнь он так энергично прокомсомолил, вновь не слезая ни с каких досок почета, что, казалось, еще немного – и он проскоком через обком партии пролетит в кандидаты в члены Политбюро ЦК КПСС, чтобы тогда уж до конца дней своих остаться на главной доске почета страны. Но потом что-то в Москве надломилось, кандидат в члены Политбюро, один из тех, кто тоже висел по всем учреждениям страны, забрался на танк на фоне Белого дома, и все доски почета отменили. Началась четвертая жизнь, которая вначале казалась ему отвратительной, и не только потому, что уже нельзя было попасть ни на одну доску почета, кроме той, что стоит возле УВД города с суровой надписью "Их разыскивает милиция". Чтобы выжить в этой четвертой жизни, нужно было что-то придумать, как-то выкрутиться. Вначале всей фантазии хватило на свой собственный магазинчик, но вездесущий рэкет разорил его. Потом была дискотека, потом турфирма, а потом в одну из поездок в Турцию, когда от его туризма уж и прибыли-то не было никакой, и он подумывал, чтобы прикрыть и это дельце, хозяин местного кафе попросил привезти ему красивых русских девушек. Пеклушин сел за калькулятор и высчитал, что после наркотиков и торговли оружием торговля девочками шла по прибыли на третьем месте. Но если по первым двум "промыслам" светили немалые сроки, то третье занятие можно было законспирировать под что угодно. Например, под гастроли танцгрупп. За танцы, даже за стриптиз, срок в Уголовном кодексе не предусматривался.

У девушек из первой своей группы он сам отобрал паспорта, визы и скопом продал живой товар тому турку, хозяину кафе, за такие большие деньги, что легкая жалость, которую он ощущал перед расставанием с девушками, как-то сразу рывком отлетела от него, точно дымка тумана после самого легкого дуновения ветерка. Сейчас же, когда дело было налажено, уже не он отбирал паспорта и визы, не он продавал. Он был "мозгом". Он и денег-то в глаза уже давно не видел: то кредитные карточки, то банковские векселя, то счета. А то, что хотел купить, привозили на дом по малейшему его желанию. Четвертая жизнь уже казалась сказочной, великолепной. Она походила на жизнь шейха, если, конечно, у шейхов не было соседей. Но у Пеклушина они пока еще были. Дом-то на приобретенном в поселке участке еще достраивали. Но даже с такими минусами жизнь выглядела приятным сном. Смущало только одно: Пеклушин больше нигде, кроме как в зеркале, не видел своего красивого лица. А хотелось, очень хотелось!

И в последнее время он стал подумывать о собственной книге. Наверное, она была бы исторической. Это неплохо согласовывалось с образованием. Но самое главное, чтобы открывалась она с его фотографии. Сочной цветной фотографии: вытянутое интеллигентное лицо с умными красивыми глазами, идеальная стрижка, очки в золотой оправе и – бабочка. Обязательно -бабочка. Как у лауреатов Нобелевской премии.