Текст книги "Бой без правил (Танцы со змеями - 2)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Может, огарки?

– Не-е, вчера мусорка все объехала. Чистота.

– А человек этот... Он больше ничего не говорил?

– М-м, нет. А чего ему было передо мной распинаться? Биография его меня не интересовала...

– А ушел он куда?

– Кажется, в ту сторону, – показал на башню горисполкома с развевающимися над ней желто-синим украинским и красно-бело-синим крымским флагами. – По улице Ленина...

Мог бы вообще ничего не говорить. Адрес "По улице Ленина" ничем не лучше, чем "На деревню дедушке". Улица Ленина, бывшая Екатерининская, была самой длинной составляющей из трех, образующих так называемое "Большое кольцо" в центре Севастополя. Начиналась она от бурлящей сейчас митингом площади Нахимова и тянулась над Южной бухтой до самого Матросского клуба, до площади Ушакова, на которой он впервые в своей жизни увидел живых рэкетиров. По бесчисленным переулкам, ручейками впадающих в улицу Ленина, можно было попасть и в жилые кварталы Главного холма, и подняться к массивному белоснежному зданию штаба флота, и спуститься на Минную и Телефонную стенки, у причалов которых стояли десятки кораблей и судов. Наконец, по пути ждало столько троллейбусных остановок, что любая из них могла изменить его маршрут.

_

9

Такие брови он видел впервые. Из каждой из них можно было сделать клумбу, прополоть, подстричь, и все равно они казались бы чудовищно большими.

– Чего надо? – хрипло спросили брови и закашлялись.

– Здравствуйте. У меня серьезный разговор...

Брови пошевелились, недовольно сблизились и, словно пошептавшись наедине, впустили его в квартиру.

– Заходи, раз серьезный.

Подчиняясь кивку бровей, Майгатов прошел на кухню и сел за стол с пластиковой крышкой, которая когда-то давно, еще при рождении в цехе химзавода, была белее снега, но после нескольких лет жизни в этой насквозь пропахшей сивухой квартире приобрела буро-серый цвет лица хозяина.

А тот прошаркал в угол, к газовой плите, закрываясь спиной, что-то пошурудил и сконфуженно обернулся:

– Был бы ты мент, я б с тобой и разговаривать не стал. Уже раз пять... или шесть... а, может, и больше с ними стычку имел. Соседи, гады, закладывают, шо я самогон гоню. Скоко аппаратов позабирали! Я ж с принципа государеву водку не пью. Токо самогон. Года с шестидесятого... А они моих принципов не принимают. На Корабелке когда жил, то соседи лучше были. Я их пользовал, они меня и не клали. А тут, в Стрелецкой, как квартиру получил, так с соседями уже труба... Интеллигенция, понимаешь... Не нравится им пролетарский запах... Тебе налить?

– Чуть-чуть, – сказал наперекор себе, потому что почувствовал: откажешься – вылетишь из квартиры. А если не вылетишь, то все равно толку не будет. Хозяин был из разряда тех работяг, что отказ от предложения выпить воспринимали как выражение презрения к нему, пролетарию. Полутонов такие люди не замечали, и весь мир в их сознании делился на друзей и врагов, на хороших и плохих, на белое и черное. Все новое, встречающееся им на пути, они тут же пытались отнести или к одной категории, или к другой. Попади в разряд врагов – и другом уже никогда не станешь.

Хозяин с наслаждением человека, потребляющего собственное произведение, громко выглотал полстакана мутной жидкости, бдительно проследил за тем, чтобы гость сделал то же и вроде бы небрежно спросил:

– Ну как?

– Сильная вещь, – еле сдержался, чтобы не вырвать.

– И я так считаю... А Леха грит: пойло ты, батя, гонишь. Ну чо он опять натворил?

– Леха-то? – подвигал по столу пустым стаканом. В голову ударил жар, что-то там скрипнуло, ухнуло, и стены кухни раздвинулись, поползли в стороны. – Какой Леха?

– Так ты не по его душу?

– Нет.

Стены отдалялись причалом. Он уплывал все дальше и дальше в дымку, и только когда раздался звонок в дверь, вспомнил, что он почти не обедал и совсем не ужинал.

– Ты где шлялась?

– Где надо!

– Ох-ох-ох! Чего психуешь?

– Тебя б обманули – ты б не так психовал...

Майгатов обернулся и увидел вошедшую. Маленький ростик, округлое лицо, тонкие губки, испорченные до невозможности приторно-красной помадой, и брови. Конечно, не такие джунглево-непроходимые и широченные, как у отца, но тоже крупные и тоже самые заметные на всем лице.

– Здрассьти, – обиженно кинула она в сторону Майгатова, которого, наверное, иначе, чем папашиного собутыльника, не воспринимала, и гордо прошла мимо кухни.

– От характер! Вся – в покойную матушку! Та тоже, бывало, как психанет, так потом все тарелки по-новой приходилось покупать...

На сушилке над рукомойником стояли металлические тарелки и слушали грустную историю жизни своих предшественниц.

– Я так думаю, матросик ее на свидание не пришел. Она и психует. Так ты что про Леху хотел сказать?

Стены, кажется, возвращались на прежние места. Но в голове все еще гулял сквозняк, и он опять не понял:

– Какого Леху?

– Фу ты! Я ж с этой козой забыл, что ты не от него пришел!

– А кто такой Леха?

– Это старший мой. Мичманом он на крейсере. Хочет, гад, украинскую присягу принять. Говорит, что у них больше денег платют. А я, хоть и украинец, а его не пускаю. Не верю я во все эти переделы. Шо ж получается: шо Мазепа был умней Хмельницкого? А если умней, то чего ж тогда продул войну?..

Ну что за время! Любой разговор втекает в политику, как реки – в океан.

– Я б тоже запретил... Насчет присяги, – скосил глаза: стена остановилась, уже не плыла, стена сама смотрела на него желтым глазом часов. – Да, уже полдвенадцатого...

– А мы всегда поздно ложимся. Совы мы все. Шо я, шо девка моя, шо...

– Они во сколько приходили?

– Кто? – так поднял брови, что и лоб пропал. Одни сплошные волосы по самые глаза. А глаза – мутные, непонимающие глаза.

– Моряки. Срочной службы. Трое.

Глаза просветлели, стрельнули по погонам.

– Путаешь ты чего-то, старлей... Моряки какие-то... У тебя закурить нету?.. Жаль. Мне вообще-то запретили. Теперь кашляю шо нанятый. Видать, никотин кусками отпадает...

– Я не путаю. В ночь с четверга на пятницу к вам, сюда, приходили трое матросов. Старшина такой высокий, волос – ежиком, второй... ну, нагловатенький, приблатненный, а третий – азиат. Вспомнили?

Брови опали, открыв узкий лоб, глубоко пропаханный морщинами. Брови очень хотели закрыть глаза, потому что только глаза выдавали правду.

– Ну что?

– Давай еще по пять капель. У меня сегодня очистка мировая.

Глаза хотели отвернуться, но Майгатов не дал им этого сделать.

– Их посадят. Из-за тебя, – грубо перешел он на "ты" с незнакомым человеком. – Понимаешь?

– Ты меня, старлей, на пушку не бери! Я в свое время четыре года с лишком на эсминце отбухал и знаю, что ты на кого-то компромат собираешь. Но я тебе, как бывший главстаршина, скажу: ничего я не знаю...

– Тогда их точно посадят. Старшине лет пять светит, – придумал срок от балды, потому что за все время дознания так и не посмотрел в уголовный кодекс, сколько же дают по статье за кражу.

– Это неправда! – ворвалась в кухню дочка хозяина. – Купцов ничего плохого не мог сделать! Он – хороший!

– Уйди! – заорал мужик и вдруг яростно, надсадно закашлялся.

– Где Купцов?! Что вы с ним сделали?!

Кажется, от этой хрупкой девочки впору было защищаться в закрытой стойке. Он и сам не заметил, как вскочил и теперь стоял, вжимаясь в стену и глядя на горящие под шапками бровей зеленые-зеленые глаза.

– Ничего еще не произошло. Но если вы и дальше будете играть в партизанов на допросе, то вашего Купцова...

– Где он?

– На гауптвахте. Его подозревают в ограблении секретной части дивизиона. Вместе с сообщниками... теми двумя...

Девчонка безвольно упала на стул.

– А я, дура, психовала, что он на свидание не пришел.

Мужик еле справился с кашлем, запил его из-под крана глотками холодной воды, вытер губы, словно освобождая их для других, еще не слыханных сегодня слов, и в упор спросил:

– А ты чего за них так волнуешься?

– Я веду... то есть вел дознание. Это у нас как следствие. Меня отстранили, потому что я не верю, что ограбили моряки. Чтобы их спасти, нужно алиби. Оно – у вас... В ночь с четверга на пятницу матросы были здесь?

– Были! Были! – вскочила девчонка.

– Ты шо городишь?! – яростно задвигались брови. – Их же хотят в самоволке застукать!

– За самоволку ваш Купцов получит ерундовое наказание. Может, всего лишь звания старшины лишат и вернут из чертежки на корабль. А так – зона, роба и передачи со свободы...

– Они вечером пришли. Втроем. С цветами, – заторопилась девчонка, будто хотела наверстать время, упущеное в минуты их упорства.

– День рождения был. У нее, – подтвердил мужик.

– Да – цветы. И еще торт. И три бутылки вина...

– Я этот компот массандровский из принципа не пью.

– Не перебивай!.. Мы гуляли долго. Очень долго.

– Точно – до трех ночи. Потом этого низкого и азиата я положил на кухне спать. А дочка с этим... Купцовым...

– Папа! Что ты городишь?! У нас ничего не было! Он вообще... этот Купцов... Он такой скромный, такой хороший. Как игрушка-медвежонок. Он и заикается потому, что скромный.

– Во сколько они ушли? – спросил уставший от их перепалок Майгатов.

– Пять... ну, пять утра с копейками. У меня будильник – зверь. Когда звонит – весь подъезд просыпается. Может, в музей его какой сдать?

Стены не качались, но в голове было пусто-пусто. Оттуда словно выкачали все мысли, и Майгатов даже не знал, что же еще сказать. А ведь о чем-то важном хотел спросить. Хотя, может, и не такое уж оно важное, раз забыл.

– Я вас очень попрошу: расскажите это все, без утайки, командиру бригады. Лучше даже, если опишете это на бумаге. Другого способа спасти Купцова я не вижу...

Правый глаз девчонки на упоминание фамилии Купцова отозвался крупной, быстрой слезой. Она скользнула по щеке и сочно капнула на белую блузку.

– Мне пора, – опять посмотрел на часы, где стрелки все сильнее сжимали ножнички у самого верхнего деления. Почти полночь.

И вдруг вспомнил. Может, потому, что и тогда художник ссылался на позднее время, отказываясь рисовать.

– А он... Купцов... Он говорил, откуда у них деньги, чтобы цветы, вино и вообще?

– Конечно, – стерла девчонка холодный след от слезы. – Купцов такой талантливый. У него какой-то человек купил картину. Красивую такую. У меня одна похожая есть. Идемте.

Она провела его в единственную комнату их квартиры, которая служила и гостиной, и спальней, и всем остальным сразу. Скорее всего, это была ее территория. Настолько комната выглядела чистенькой и ухоженной. Папаша, видимо, вполне удовлетворялся кухней, которую он уже давным-давно превратил в нечто среднее между кабинетом и мастерской, и где больше ставили эксперименты со змеевиком, угольными фильтрами, дрожжами и сахаром, чем питались.

– Вот, – показала она на стену над диваном, усеянным подушками, подушечками и подусюнечками.

В белой прямоугольной раме плескалось нечто ярко синее. Море, корабль, чайки. Как сказал бы художник с Примбуля, – кич, халтура. Хотя отсюда, с пяти метров дистанции, в тусклом свете единственной лампочки бра, картина смотрелась не хуже штормовых полотен Айвазовского.

– Об этом можете не говорить, – разрешил Майгатов. – А то еще одну самоволку пришьют.

Он уже собрался уходить, как в двери его остановил еще более охрипший после потерзавшего его кашля мужчина:

– Вы чей-то портрет забыли.

Майгатов принял из его рук портрет Зубарева, свернул ватман в трубочку, почувствовал желание сказать, что из-за этого человека у их знакомых и начались все невзгоды, но все-таки сдержался.

– А Купцов все-таки хороший парень, – оставил он свою последнюю фразу девчонке.

Та в ответ только покраснела.

10

Троллейбусы уже не ходили. Впрочем, прогнать их с севастопольских улиц могло не только позднее время, а и штормовой ветер, который дул со стороны Стрелецкой бухты по проспекту Гагарина с такой силой, будто у берега стоял огромный вентилятор и гнал обжигающий, пропахший йодом и водорослями ветер вдоль съежившихся пятиэтажек.

Флотская тужурка спасти от такого ледяного потока не могла, но хоть как-то прикрывала, а вот треугольник на груди, где кремовая рубашка и черный галстук казались тоньше марли, приходилось защищать ладонью. Кожа на кисти онемела. Но сменить ее Майгатов не догадывался, потому что вторая рука была занята самой летучей частью флотской экипировки – фуражкой. А, может, просто не было времени думать о такой ерунде, когда голова опухала от других мыслей.

Где искать Зубарева? Он может жить в гостинице, а может пойти к кому-нибудь на квартиру. А если гостиница, то сколько их в Севастополе? Первый раз сосчитал – получилось семь. Второй раз – восемь. А, может, и больше десятка. Ведь он считал те, в которых есть рестораны. И сколько он потеряет времени на их объезд? И отпустят ли его, если, а он вряд ли ошибается, уже объявлено штормовое предупреждение? И не похоже ли все, что с ним происходило в последние месяцы, на штормовое предупреждение?

Размеренная корабельная жизнь закончилась. Было в ней все: и хорошее, и плохое. И часами награждали, и в должности повышали, но могли по глупости, по флотской дубовости и наказать. Всего хватало, но жизнь текла и направление этого потока он видел. Потом лег туман, скрыл поток, и он ощутил что-то похожее на отчаяние. Как-то быстро всем стало все до лампочки, все занялись собой, забыв об общем. Одни находили спасение в "бизнесе", другие – в водке, третьи – в безделии. Офицеры косяком потянулись со ставшего ничейным флота на "гражданку". Майгатов тоже дрогнул. Он знал, что в один, возможно, вот такой же штормовой, день возьмет лист бумаги и выведет на нем слово "Рапорт" – и все кончится. Но он не знал, когда наступит этот день. И не поторопят ли его события...

Желтое – черное. Черное – желтое. Фонари по проспекту горели редко. Они больше походили на зубы, оставшиеся на последние дни у старушки, чем на фонари, – так круто были они прорежены: где после точного залпа из рогатки, где после удара каменюкой, где после того, как оказалось, что нечем заменить испустившую дух лампочку. Он шел то по желтому пятну, то по черной вязкой мути, где земля только угадывалась, и, спотыкаясь, смотрел не под ноги, а вперед, на следующее спасительное желтое пятно. Так идет на свет маяка в штормящем океане одинокий корабль.

– ...ги-ги! – обрезал ветер чье-то слово.

Невольно обернулся. По пустому желтому пятну неслись ошалевшие от ветра мертвые листья, обрывки бумаги, полиэтиленовых пакетов.

– ...ги-и-и! – опять невидимым лезвием обрезал ветер слово.

Он посмотрел на пятно перед собой и вдруг догадался, что звук все-таки доносится сзади. Иначе бы ветер не смог его искромсать. Майгатов уже хотел вновь обернуться, но тут увидел человека. Он был справа от него. Как говорят моряки – на траверзе правого борта. Человек шел от подъезда пятиэтажки и призывно махал рукой.

– Командир, помоги! – наконец-то добросил он свою фразу до уха Майгатова. – Надо холодильник на пятый этаж затащить. Я его уже полдня из мастерской пру. Пока машину искал, стемнело. А соседи – сплошные хлипаки.

Он подошел ближе, и Майгатов еле рассмотрел, что мужчина протянул руку. Здороваясь, ощутил крепкую мозолистую ладонь. "С такими руками сам бы допер," – мысленно попрекнул его.

– Только давай побыстрее. Я спешу на корабль.

– Сам – флотский. Понимаю. Три минуты всех делов...

Он проводником пошел впереди. Из редких окон на улицу ложился свет, и в его робком мутном потоке Майгатов наконец-то рассмотрел, что и ростом незнакомец не обижен.

– Прям здесь стоит. На площадке, – шагнул он под бетонный козырек навеса.

Майгатов последовал за ним в черный зев подъезда, ощущая даже какое-то облегчение. Хоть на время не нужно было сгибаться под ледяным ветром. Он отнял от груди занемевшую, ставшую каменной ладонь и упал на бок.

Левая рука, выронив фуражку, успела погасить удар о что-то твердое, но тьма навалилась на Майгатова, бурно сопя и пытаясь ухватить за шею. Он не хотел поверить, что его сбил мужчина, просивший о помощи, и, барахтаясь под чьим-то тяжелым, пахнувшим едким потом, телом, просто не знал, как его назвать.

– Дава-вай... сюд-да, – прохрипела тьма.

В черноте подъезда гулко отдались чьи-то быстрые шаги, и знакомый, ну очень знакомый голос спросил:

– Готов?

– Глушанул я его. Держи за ноги. Да нет! То мои... Да, там... Держи, а я додушу...

Все-таки это был мужчина, за которым он вошел в подъезд. Только здесь, внизу, впечатление от него было резко изменено запахом пота и чеснока, которым тот обдавал его из распахнутой глотки.

Может, Майгатову и стоило закричать. Но вряд ли от этого открылась бы хоть одна дверь. А так, в молчании, когда нападавшие не знали, потерял он сознание или нет, он вдруг ощутил свое преимущество. Пока первый из бандитов выискивал в темноте его шею, чтобы сомкнуть на ней уже прочувствованные Майгатовым мозолистые пальцы, а второй все давил и давил на ноги во все такой же непроницаемой, густо-черной темноте, он определил по чесночному духу рот и сложенными в щепоть тремя пальцами свободной левой руки ткнул левее и чуть выше предполагаемого рта. Что-то мягкое и мокрое обволокло ногти и подушечки пальцев.

– А-а-а! – звериным рыком вскинулась тьма. – Убил!

– Что? Ты что? – захрипел шепотом его напарник. – Не ори.

– Глаз. Он... глаз выколол, – и бабахнул дверью, вылетев на улицу.

Рукой Майгатов попытался оттолкнуться от пола, чтобы сесть, но тьма опять навалилась на него. Она стала еще тяжелее. Только разило от нее не потом, а одеколоном. И была она ловчее. Потому что удавью хватку пальцев на своей шее он ощутил тут же. Отчаянно махнул кулаком в тьму и ни во что не попал. Впился ногтями в шерсть свитера на руках бандита и вдруг почувствовал, что слабеет.

Еле высвободившейся правой ногой он лягал во что-то мягкое, но лягал с каждой секундой все слабее и слабее. Все вокруг становилось ему безразличным. Душат – ну и пусть душат. Темнота побеждала его, всасывала в свою густую болотную жижу, а он уже и сам хотел в нее попасть и не понимал, чему и зачем все еще сопротивляются глупые руки. Темнота плотной ватой забила уши, и он уснул...

– Пф-ф-фру! От зараза!

Лошадь, что ли, фыркает возле уха? И почему идет дождь?

– Пф-ф-фру!

Ну и вонища от лошади! Из реки с вином она, что ли, вынырнула?

– Пф-ф-фру! Ну давай, давай! – ударила лошадь копытами по щекам.

– Не н-надо, – "Ну и голос у меня!" – Лошадь, не н-надо...

– Сам ты – лошадь. Я – химик.

Он столько всего видел в жизни, но лошадей-химиков – ни разу. И от этого сразу открыл глаза.

Прямо в лицо ему дышал перегаром Силин.

– Ты... ты... г-гад! – вдруг вспомнил тьму и попытался ударить химика, но тот ловко увернулся и сам еще раз хлестнул его по щеке.

– Я!.. Это – я!.. А душил тебя – он! – и показал в дальний угол площадки, где головой к обитой коричневым дерматином двери лежал Жбанский.

– Боцман? – удивился Майгатов и тут вспомнил голос бандита, державшего его за ноги, а потом... – Это он был, его голос...

– А ты думал, мой?

– Второй. Там еще один. Он...

– Не дергайся! Он уже сбежал. Ты ж ему глаз вырвал. Можно сказать, сделал еще одного адмирала Нельсона. Только в мичманских погонах...

Злой порыв ветра ударил во фрамугу на площадке и чуть не вырвал ее. Но где-то выше, может быть, даже на самом последнем, пятом, этаже, фрамуги не было, и оттуда слышался непрерывный, нудный гул, прорежаемый змеиным шипением ветра в еще не обсыпавшихся до конца, до голых ветвей, кронах каштанов, тополей и акаций.

– Откуда... это? – слабой рукой показал на желтую, засиженную мухами грушу лампочки.

– А-а, свет! – понял Силин. – Всего лишь рубильник включил. Они подъезд обесточили перед самым твоим приходом. Электричество, значит, экономили. На Украине с этим проблемы...

Жбанский лежал трупом, и Майгатову стало страшно.

– А он... не того... ну...

– Дышит. Не боись. Я его – нектаром...

– Чем-чем? – он пытался встать, но это получалось так плохо, словно он лежал не на площадке одного из этажей, а на палубе штормящего, кидаемого с борта на борт "Альбатроса".

– Смотри, – показал Силин полбутылки с острыми, зубчатыми краями. "Старый нектар". Шестнадцать градусов и шестнадцать процентов сахара. Крымсовхозвинпром. С ног сшибает. А если бутылкой да по затылку, то вообще эффект на мировом уровне.

Наконец-то сел. Лицо почему-то было мокрым. Рукой он провел по щекам и по лбу и неприятно, брезгливо ощутил, что ладони стали липкими, будто обмакнул он их в сироп. Только от сиропа несло винищем. Наконец-то он понял, что же за дождь поливал его лицо. Шея болела так, точно ее перепилили, а потом приклеяли. Не было тяжелее испытания, чем сделать глоток. А нужно было еще и говорить.

– Ты здесь – как?

– Химичил, – улыбнулся Силин.

– В смысле?

– Следил я, помоха, за Жбанским. Он же тебя угрохать решил. Это я нюхом учуял.

– Нюхом? – удивился приходящий в себя Майгатов.

– Конечно. Ты же их, мичманов, в каюте собирал? Собирал. Сказал, что знаешь грабителя? Сказал. Ну вот он со страху в штаны и наложил. Кретин какой-то – решил ограбление убийством замести. Может, у него с мозгами чего?

– Силин, а как ты его... ну, говоришь, учуял?

– Ну как? Носом? Вот так же точно, как сейчас чую, что от тебя несет изопреном и феромоном.

– Чем?

– Даю сноску. Первое: в испарениях человека, то есть в поте, – более трехсот веществ. Одно из самых пахнущих – изопрен. А из-под мышек сильнее всего несет феромоном. Кстати, такую же гадость выделяет трюфель. Знаешь, такой гриб есть? Деликатес...

Химическое всезнайство Силина сейчас уже не раздражало. Оно, скорее, радовало, как может радовать глоток воды в раскаленной пустыне после дня пути. Да и лицо Силина казалось менее пропитым, а мешки под глазами – не такими пухлыми. И перегар воспринимался лучше аромата духов.

– А его ты как... вычислил? Тоже по запаху?

– Не смейся, помоха, но все-таки – по запаху.

– Интересно-интересно, – пощупал шею, проверяя, а есть ли она вообще на месте.

– Я в пятницу после обеда уловил от боцмана необычное амбрэ. Такого одеколона и такой туалетной воды он никогда не использовал. Это был запах молекулы...

– Силин, давай без формул! Я в них все равно ничего не понимаю...

Химик обернулся к Жбанскому, оценил его все еще бледное, безжизненное лицо и продолжил:

– Ладно. В общем, я проследил за ним и увидел, что он пудрит лоб.

Взмахом руки Майгатов прервал его.

– Дурак я! Он же прическу изменил. Чуб – на глаза. И на КПП тогда фуражку на переносицу опускал – чтоб я ничего не увидел... И тампон...

– Ну да... Так вот: потом я узнал про ограбление дивизионной секретки и сходил туда. Дурачком прикинулся. Вроде бы как за документами приперся. И глазомером своим прибросил – точно, здесь он врезался лбом...

– Стоп! – не понравилось что-то Майгатову. – А не мог он ушибиться уже потом, после взлома? Ведь он был у меня понятым...

– Нет, помоха, зря ты сомневаешься. Я же сказал: засек его я в пятницу в обед. А ты в бригаде объявился уже после адмиральского часа.

– Ну да, – вспомнил измятое со сна лицо Бурыги. – Точно – после адмиральского часа.

– Это была, если помнишь, уверенность на семьдесят семь и семь десятых процента. Но не на все сто. А я так не люблю. И я подумал: а как он подобрал ключи?

– Слепки, – подсказал Майгатов.

– Правильно. Но – как?.. Ты видел эту крошку?

– Секретчицу?

– Да.

– Что ты глупости спрашиваешь? Конечно, видел...

– Понимаешь, можно видеть и как бы не видеть. Я в нее всмотрелся. Баба, кончено, аппетитная, но... на любителя. Вряд ли у нее могло быть много ухажеров. И я разведал ее прошлое.

– На бербазе, – сухо добавил Майгатов. – Я тоже знал, что там вместе в ней служили Жбанский и наш фельдшер-сверхсрочник, но мало знать... Я по рассказам тех, кто их еще помнил, понял, что оба ухлестывали за ней. Все-таки дам на бербазе не так уж много, и в основном – замужние. А тут холостячка, да еще такая дородная. Но, знаешь, я подумал, что все-таки настоящий роман у нее был с фельдшером...

– А почему – с фельдшером?

– Ну, понимаешь, он там дольше служил, еще срочную, а Жбанский – всего полгода. И уже был мичманом... Я их когда в каюте собрал, то на фельдшера и думал. А когда вахтенный журнал подкинули...

– Какой журнал? – не понял Силин.

Майгатов обиделся на себя за болтливость, и обида неудобно, как кость в горле, постояла в душе. Наверное, он бы не стал рассказывать о секретке "Альбатроса" тому Силину, которого он знал до этой сцены, но от нового Силина, который стоял напротив и так же, как он, потирал шею, он не мог утаить.

– Он же и в нашу секретку залезал.

– Шпион, что ли?

– Скорее, дурак, – и посмотрел на бесчувственное лицо Жбанского. – Так вот: когда журнал уже подкинули, и можно было успокоиться, я вдруг вспомнил, что секретчик, чуть-чуть не успевший за грабителем, слышал стук ботинок...

– Так почти все же...

– Да, почти все ходят в тропических сандалиях, – досказал Майгатов. А ботинки обувают или в город, или на дежурство...

– И что из этого?

– А то, что его поставили дежурным по КПП. На подмену. После того, как Бурыга предыдущего дежурного за сон снял. И Перепаденко, вахтенный на юте, когда я спрашивал, кто на борту был, о Жбанском не подумал. Ведь он пришел на пять минут и тут же сошел на дежурство.

Словно в подтверждение этих слов, Жбанский застонал и по-лошадиному лягнул ногой воздух.

– Тренируется, гад, – прокомментировал Силин. – Одолеем его вдвоем, если что, или, на всякий случай, связать ему руки?

– Не надо, – Майгатову не хотелось, чтобы кто-то попал в его шкуру поверженного.

Тяжелые веки Жбанского всплыли ко лбу, открыли мутные глаза. Рука ощупала затылок. Он вплотную, чуть ли не как близорукий, осмотрел побывавшие в волосах пальцы, и кровь разъярила его.

– Суки! – кинул он в их сторону из-под черного козырька усов. – Убить же могли!

– А ты здесь, в подъезде, что: в песочницу игрался? – с такой злостью сказал Силин, что Майгатов даже не поверил, что это произнес пьяница-добряк Силин.

И он скосил глаза, чтобы развеять свои сомнения, но Силина не увидел. Вместо его долговязой фигуры в необъятном засаленом кителе перед Майгатовым качалась широченная спина в черном, как траурный креп, свитере. Когда Жбанский вскочил и как это получилось у него настолько беззвучно, Майгатов не понял. Он ухватился за потертый, в насечках от перочинного ножичка, пластиковый брус перил, подтянулся, встал и только тут увидел, почему молчит Силин. Жбанский душил его. На почерневшем лице Силина беззвучно шевелились губы, но никак не могли рассказать Майгатову о том, что произошло.

Он не помнил, почему ударил именно по почкам. Наверное, по измазанному кровью затылку было бы больнее, но то ли с боксерских лет усвоил, что нельзя бить по затылку, то ли брезгливость вызывал у него этот буро-красный сгусток в сплевшихся черных волосах, но удар пришелся в почки. Жбанский охнул, как от испуга, и осел. Руки Силина, сразу почему-то ставшие сильными, оттолкнули боцмана в угол, на старое место.

– Я же го... го... гов-ворил... руки ему... связать...

– Ты – дурак, Жбанский, – сверху вниз сказал Майгатов. – Чего ты дергаешься? Все улики – против тебя...

– Хрен вам, а не улики, – с закрытыми глазами прохрипел тот, лежа в уже привычном углу. – Нет у вас ничего против меня! Приемник найден, деньги Танька завтра в ящике откопает.

– А сломанный ключ? – нанес решающий удар и почувствовал, что от вопроса больше всего напрягся Силин, который ничего об этом ключе не знал.

– Что: Анфимова хочешь притоптать? Ты ж ему сам пообещал, что не заложишь, – открыл глаза и обжег презрительным взглядом.

Перекоробило от фамильярного "ты", от наглости, которой за болтуном Жбанским никогда раньше не замечал, от брезгливого выражения лица. Что так изменило его, что искорежило? И вдруг понял.

– Сколько он тебе заплатил?

– Военная тайна.

– Ты – о чем? – влез Силин.

Рука пошарила в нагрудном кармане. Лежит. Сплющенный, из трубочки превратившийся в гармошку, но лежит. Достал и, развернув, сунул к лицу Жбанского.

– Узнаешь красавчика?

Долго смотреть Жбанский не смог. Отвел глаза, будто не выдержал состязания взглядами со взирающим на него с ватмана очкариком Зубаревым.

– Чего ты мне картинки показываешь?

– Узнал?

– Первый раз вижу, – зло процедил в сторону.

– А отвертка, что ты ему подкинул в каюту, – кивнул на Силина, – тоже, по-твоему, не улика?

– Была б уликой, если б вы на ней мои отпечатки нашли... А так железяка ржавая – и все...

– Слушай, – опять напомнил о своем присутствии Силин, – а зачем ты приемник у Таньки стянул?

– Не брал я его, – все так же не поворачивая головы, словно разговаривая с человеком за обшарпанной дверью, который был ему милее обеих офицеров. – Наверное, чертежники, когда вернулись из самоволки, стянули...

Ссадина на виске у старшины. Майгатов вспомнил ее, и цепочка событий окончательно сложилась. Рассвет. Матросы возвращаются из самовольной отлучки. Увидели открытую секретку и спящего часового. Нагленький морячок с голосом Мамочки предложил украсть приемник. Старшина уперся. Получил удар в висок. В итоге приемник они все-таки забрали. А потом старшина дрогнул. И под видом случайно найденного вернул.

– Это еще доказать надо, – сказал Майгатов совсем не то, о чем подумал. – А доллары?

– Мои это баксы. С похода. Я их Таньке на день рождения подарил.

– Значит, вроде как свое забрал? – съехидничал Силин.

– Да, свое! – крикнул Жбанский, и его голос эхом отдался на верхних этажах. – И мясо, что вашему дураку-фельдшеру на лоб прикладывали, тоже мое. Я ей подарил...

– Ни хрена себе – подарок?! – удивился Силин.

– Это он в доверие входил, – пояснил Майгатов. – Чтоб поймать возможность снять слепки с ключей. Точно?

– Пошли вы... шерлок-холмсы хреновы... Ты мне почки, гад, отбил. Будешь теперь пенсию выплачивать...

– А ты пойди, заяви в милицию... Пойди-пойди, – иронично посоветовал Силин. – Может, сразу посадят. За покушение на убийство... Ну и сволочь! Мясо он дарил!.. Я б тебя, боцман, вместе с тем мясом в соляной кислоте...

Попрекать его за горячность Майгатов не стал. Он свернул портрет Зубарева, сунул его на старое место, в теплый нагрудный карман и негромко посоветовал Жбанскому:

– Завтра все это расскажешь Бурыге. Иначе...

– Ничего я никому не буду говорить, – ухмыльнулся одними усами. – И хрен вы до меня теперь дотянетесь! Я вчера украинскую присягу подписал. Служу на другом флоте. Поняли? И вас, гадов, ненавижу!..

11

В поиске иголки в стоге сена – масса преимуществ. Во-первых, все происходит в одном месте, и не нужно тратить время и силы на транспортные издержки. Во-вторых, сам процесс предельно прост: берешь по соломинке и перекладываешь на заранее выбранную площадку. В-третьих, твердо знаешь, что рядом с последней соломинкой будет лежать иголка. В-четвертых, учтите полезность нахождения на свежем воздухе, целительный запах скошенных трав. А если поднапрячь мозги, то можно отыскать и пятое, и шестое, и сто шестое преимущество. Но, к сожалению, Майгатов искал не иголку в стоге сена, а человека с фамилией Зубарев в более чем трехсоттысячном городе, и при этом даже не был уверен в безупречной точности измятого, заштрихованного линиями сгибов портрета.