Текст книги "Бой без правил (Танцы со змеями - 2)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Ну как? – выжидающе смотрел на него Мишка с таким видом, будто это он сам гнал эту водку.

– Чистая.

– О! А я что говорил?! Наваливайся на закусон. Сегодня – хороший день.

Для Майгатова сегодня день действительно был хороший. Концовочку, конечно, смазал призрак Эдуарда, но все же, все же... Не каждый день в жизни ты признаешься в любви. А уж когда в первый раз, то это запоминается. Даже если все остальное... Ведь фирму они не нашли, и этот Эдуард еще...

– По второй?

Телевизор, включенный чуть ли не на полную громкость, рассказывал о все продолжающемся падении производства, о том, что когда идет очередная серия "Просто Марии", то в стране останавливается все, включая и падение производства, что перед выборами в Думу зарегистрировалось уже сто девятнадцать партий и что в Москве в среднем в день убивают двух-трех банкиров или коммерсантов.

– Миш, когда этот дурдом кончится? – не выдержал он потока новостей, который здесь, в России, был так похож на новости на Украине, но только показался посочнее и самобичеваннее.

– С концом света. Читай Библию.

– Но ведь раньше...

– Раньше тоже рая не было. Конечно, бардака поменьше, но зато свободы не хватало.

– Знаешь, я уже отравился этой свободой, – неотрывным, невидящим взглядом смотрел он на вращаемую под пальцами хрустальную рюмку с прозрачной-прозрачной водкой. – Вот ты философ, Мишка. Дипломированный философ. Ты объясни мне, почему не становится лучше, если тоталитаризм или как там его называют кончился? Почему так хреново мне, тебе, им? – показал в окно.

– Ну, так не бывает, чтобы всем сразу было хреново. Кому-то и неплохо. А то, что в стране хреново... Понимаешь, полная свобода так же ужасна, как и полная несвобода. Мы все из одной крайности метнулись в другую, столь же плохую. Такие резкие переходы бесследно не проходят.

– Это заметно.

– Западники к своей свободе шли веками. И чем больше ее становилось вовне западного человека, тем сильнее он воспитывал несвободу внутри себя. Я по делам фирмы сто раз был в Германии. Там ни у кого слово не расходится с делом. Там каждый самому себе диктатор. И философия ничего плохого в этом не видит. Помнишь, как у Спинозы: свобода есть осознанная необходимость.

– По-моему, сейчас не Германия и не Штаты, а мы – самая свободная страна в мире. Свободная до ужаса...

– Ну-у, старик! Это уже пошел Бердяев в чистом виде. Он ведь считал, что три силы действуют в истории: Бог, судьба и человеческая свобода. И когда третий из этих компонентов, то есть иррациональная, человеческая свобода, достигает господства и подавляет две другие, то реальность начинает распадаться и возвращаться к первоначальному хаосу. Это, кстати, сопутствует всем революциям, а у нас она, судя по всему, еще не закончилась.

– Великая криминальная?

– Это не Бердяев. Это уже Говорухин придумал. Кто ж его знает? Может, отец Глеба Жеглова и горбатого в чем-то и прав. Ведь в чем-то мы могли преуспеть? Где мы были впереди планеты всей? – он поднял худенькую ручку с красной полоской на запястье от муляжа культи и начал загибать пальцы. Космос – раз. Балет – два. Преступность – три.

– Перегибаешь. Вряд ли по преступности мы Западу фору давали.

– А ты правду знаешь? Или в колонии сидел?

– Все равно не такая была преступность, как сейчас! – отмахнулся от Мишки.

– А ты нищих на улицах видел? Нет! А они были, были! Гной прорвал на поверхность – тогда и заметили!

– Нет, не убедишь ты меня. Оглянись вокруг: бывшие и новые паханы все хапают и хапают, скоро мы на новых хозяев пахать будем, а они все – в наколках!

– Не утрируй! Такого не будет. А я тебя снова к прошлому верну. Помнишь, какие песни у нас во дворах горланили? Про блатных, про зону, про решетку. А как кто после отсидки выходил, на него смотрели словно на героя. Уже тогда и преступный мир, и вся его аура была в фаворе. А когда сказали, что свобода, они и поняли, что пришел их час. Деньги есть, организованность есть, что делить в стране – есть! А все остальные приоритеты, сам знаешь: космос просрали вместе с Байконуром, балерины на Запад убежали. Вместе с балерунами.

– И что теперь? Тупик?

Майгатов хотел найти успокоения, а Мишка лишь усилил его боль.

– В истории нет тупиков. После всякой революции, после всякого хаоса наступает реакция. Природа, как бы не терпит сверхсвободу людей, сама начинает все упорядочивать. Появляется идея, появляется новая структура, новая властная рука, жизнь налаживается.

– Ждать-то еще долго? – саркастически спросил Майгатов.

– Я не господь Бог, чтоб знать ответы на такие вопросы. Поживешь увидишь. Все равно и тогда недовольных жизнью будет полно. "Ни один проект, разработанный в недрах исторического процесса, не был когда-либо успешным".

– Сам придумал.

– Это – Бердяев. Я просто к тому, что не обольщайся, Юрочка. У царей не вышло, у Ленина не вышло, у Сталина, Хрущева, Брежнева не вышло. У Ельцина тоже не выйдет. Но и у всех, кто после него прийдет, тоже ничего не получится. "Задача любого правителя: вести народ от надежды к надежде, никогда к ним не приводя."

– Это – тоже Бердяев.

– Нет. Маккиавелли. В этой невозможности достичь задуманного и состоит смысл истории.

– По-моему, никакого смысла в ней нет.

А из зала, из телевизора лучшим голосом, появлявшимся когда-либо в мире на эстраде, пел о том, что шоу должно продолжаться, Фредди Меркьюри. Шоу, у которого, по словам Мишки, нет и никогда не может быть хорошего конца, но которое все равно должно продолжаться и продолжаться, потому что процесс всегда важнее результата, а любой итог – всего лишь кусочек другого движения, для которого он – не итог, а просто мелькнувшее мгновение.

– Юр, ты мне в одном деле поможешь? – неожиданно спросил он.

– Конечно.

– Понимаешь, я тут последние дни сидел на "точке" только до обеда. А после... понимаешь, я хотел найти того гада, что мне глаз выбил. Ну, помнишь, я про мордоворотов рассказывал. Я нашел того, что ногой... В общем, поможешь? – Нагнувшись и почти положив грудь на стол, спросил он, глядя своим единственным умоляющим глазом в оба Майгатовских. То в левый, то в правый. То в левый, то в правый.

– А что нужно сделать?

– Рожу ему начистить.

– Смеешься, что ли?

– Да он ниже тебя. А ты ж все-таки мастер спорта. Юр, ну помоги! Я не сплю по ночам от одной мысли, что этот гад не отомщенным ходит.

– А, может, лучше тех иностранцев побить, что тебя обманули? Они ведь тебя нищим сделали, а не тот мордоворот.

– Да где ж я их найду?! – вскочил он, грохнув тарелкой. – На Запад, что ли, ехать? А этот, с-сука! – и погрозил в черное окно кулаком.

– Я подумаю, – самым легким отгородился Майгатов.

Мишка радостно шлепнулся на стул, суетливо стал накладывать в тарелку Майгатова всего понемногу.

А в зале все пел и пел Меркьюри о том, что мы зачем-то приходим в этот мир и потом уходим из него, оставляя пустые места и так и не дав понять другим, зачем же мы жили и зачем же теперь предстоит жить им...

Глава четвертая

1

У него никогда не было записной книжки. Да и зачем ее иметь человеку, который все запоминает? Услышал один раз номер телефона – и уже из головы не вытравишь. Хоть потом еще сотню запоминай, он все равно останется на своем месте, на своей "страничке".

Он и в институте никогда никаких лекций не писал. Но уж если на экзамене по истории схлестывался по датам с преподавателем, то для остальных это было зрелище похлеще корриды. А когда однажды на зачете по безопасности полетов старый, въедливый начкафедры, который никогда ни у кого с первого раза зачет не принимал, решил завалить его на нумерации директив и инструкций по этой самой безопасности, он не ошибся ни разу. И потрясенный начкафедры в тот же день написал заявление об уходе с работы. Наверное, он посчитал, что стал слишком мягкотел, раз вынужден был расписаться в зачетке этого невысокого, невзрачного парня с первого раза.

– Ну что, Перестройка, ждать будем? – не только о том несчастном начкафедры, но и о любимом варане вспомнил он.

Склонился над загончиком в углу зала и одними губами, так, как раньше ямщики понукали лошадей, позвал серую дровиняку. Она дернулась, откатила пленку с зеленого глаза, на которой в узкой змеиной щели зрачка жила ярость, и тут же превратилась в небольшого варана.

Вскочив на кривые, разлапистые ноги, бывший индонезийский подданный броском пересек загон из угла в угол и, на всякий случай, долбанул головой о фанерный барьер. Он загудел, но атаку выдержал.

– Умница, Перестроечка, умница! – похвалил варана за агрессивность.

Он вообще любил людей деятельных, резких. И себя относил к ним же, хотя внешне казался флегматичен и сонлив. Но он-то сам знал, что внутри у него живет другой человек.

– Ну-ка, – подвесил он на суровой нитке толстый кусок жареной колбасы.

Варан прыгнул, поймал бурый диск, покромсал его лезвиями зубов и уже начал заглатывать, как вдруг ощутил, что кусок убегает изо рта.

– А-а! Не успел, не успел! – дико обрадовался человек, вытащивший на нитке почти весь кусок из глотки варана и опять подвесивший его над серой, тупой башкой.

Вторым прыжком варан вернул колбасу в пасть.

Человек дернул, но перерезанная зубами нитка безвольно провисла в воздухе.

– Молодец, Перестроечка! Умница!

– Что вы можете обещать своим избирателям? – писклявым голосом спросил телевизор.

– Стабильность и процветание, – хрипло ответил тот же телевизор.

Человек обернулся. Слишком резким был контраст между голосами, чтобы не обратить на него внимания.

В центре экрана торчала груша микрофона. Слева от нее сидела худенькая и, судя по нервным движениям, сверхпереполитизированная дама. Справа мужчина солидного, директорского вида. Его властно сомкнутый безгубый рот, хищные глаза, морщинистый лоб с легким шрамиком над переносицей вызывали уважение, страх и желание немедленно подчиниться любому его приказанию.

"Далеко пойдет", – оценил его человек и, присев на уголок дивана, начал лениво поедать две другие бурые медали вареной колбасы, вокруг которых дыбились бело-желтые торосы яичницы.

"Степных Михаил Борисович", – разрезали грудь мужчины белые титры. Хотел того "инженер" или нет, но увиденное тут же вошло в мозг, щелкнул невидимый тумблер, дали искру контакты и из глубин памяти выскользнуло досье: бывший зам министра рыбного хозяйства, проходил по одному судебному делу, но проходил в чине маленьком, а вот кем – свидетелем или обвиняемым в числе прочих – "инженер" просто не знал. Возможно, этот мрачный Михаил Борисович и после минрыбхоза где-то служил, а уже потом ступил на тяжкую стезю предпринимательства, но холодная память "инженера" таких данных не хранила. Да и зачем они ему, если видит он этого Степных М.Б. второй раз. Сначала – на газетной фотографии, сейчас – на экране. И третьего раза, скорее всего, не будет никогда, если мужик не прорвется в Думу.

– Мы покончим со сползанием страны в нищету. Мы вернем Россию в лоно цивилизованных стран. Сейчас она влачит жалкое существование одной из стран третьего мира. Когда мы придем в Думу, для России наступят новые времена. Мы соединим законодательную мудрость с нашими капиталами и тогда...

Человек перестал его слушать. Во-первых, этот дурацкий текст, хотел он того или нет, запоминался и мог навсегда остаться в голове. А, во-вторых, требовалось подвести кое-какие итоги.

Итак, один сухогруз дошел до Роттердама, еще трое стоят под загрузкой. Контейнеры финскую границу пересекли. Два дома под Барселоной куплены, а третий... Вот, гады, уперлись со своими юридическими тонкостями. Квартиру с шестью спальнями (вот дураки – меряют квартиры не числом комнат, а числом спален!) в шестнадцатом, самом престижном, округе Парижа купили. Один квадратный метр – почти тридцать тысяч франков. С ума сойти можно! Лучше б еще пару домов в Испании взяли. Так нет же – потянуло шефа в Париж. А если по нему, то "инженер" себе со временем, кроме той виллы у Барселоны, что уже есть, купит где-нибудь в провинции. И не во Франции, а в Австрии. Там воздух в горах – хоть на хлеб намазывай. Счета в Швейцарии они открыли, а вот в Германии... Прийдется, видимо, в Германию ехать самому. Людей не хватает, уже не хватает. Так, ваучеры на бирже скупаем. Пару заводов уже в кармане. А нужны ли они, эти заводы? И будет ли вообще толк от этих смешных ваучеров? Шеф говорит, что будет. Шеф еще верит во что-то. Арийская кровь, что ли, сказывается, вера в порядок? Ладно, хрен с ними, с этими заводами. Шефа он пока отправил во Флориду. Пусть позагорает и подлечится. Все-таки плечо... Ну вот, перешел к плохому. Выходит, хорошее кончилось. Итак, первое плохое – шеф, точнее, его плечо, второе – кто-то перехватил их курьера с наличными в Минске. А он ведь даже границу СНГ не пересек. Ни курьера, ни денег. Когда две неважные новости – это плохо, потому что, возможно, это уже система.

Он обвел взглядом комнату с потертыми, изорвавшимися у двери обоями, со старючим деревянным комодом еще первой цветной модели "Рубина", с убогим двухстворчатым шкафом, на котором сверху лежала вылинявшая вискозная штора, с серой фанерной загородкой в углу и ему стало приятно. Он очень любил инсценировки. А у этой была такая утонченная, такая нищенская стилистика, что он даже ощутил уважение к тому резкому и деятельному человеку внутри себя, который создал это.

Громко, до противного громко напомнил о себе дверной звонок. Был он казенный, еще тот, родной, что приколошматил кривым ржавым гвоздем строитель, и в этой его убогости, в сером металлическом блюде звонка словно и заключалась та самая важная, самая яркая нота, которая венчает гениальное музыкальное произведение. Прозвенел – и поставил точку в его сюите под названием "Квартира одинокого инженера".

– Приперся, козел, – узнал в глазок соседа по площадке. Тот стоял в огромном аляповатом полушубке из "чебурашки", то есть из искусственного меха, и медленно стягивал с головы шапку, густо-густо выбеленную снегом. Добрый день! – открыв дверь, встретил его слащавой улыбкой. – Знаешь, сегодня я тебе с ремонтом не помогу. Перестройка заболела, – соврал без запинки.

Варан в ярости потерся чешуйчатым панцирем о фанеру. Говорить он не мог, а защитить его от лжи было некому.

– Да я, собственно, и не по ремон...

– Здравствуйте! – вырос из-за его плеча Иванов. – Я случайно узнал, что у вас есть варан – самец, а у меня как раз самочка. Может, договоримся о случке?

Человеку пришлось напрячь внутри, наверное, все, чем его одарила природа, чтобы не дать исчезнуть с лица приветливой улыбке.

– Но я же говорил: он заболел.

– Это прекрасно! Ведь вараны – моя специализация в университете. Я вам заодно и помогу.

– Хорошо. Заходите, – и захлопнул дверь перед носом у соседа, как только Иванов вошел в узенькую, заваленную тапками, ботинками, кедами, сапогами, собиравшимися, наверное, пару десятков лет.

Еле находя для ног место, на цыпочках проскользнул в зал, стянул с головы кепку с налипшими на нее снежинками. Стряхивать их вроде было некуда.

Хозяин посмотрел в глазок на опустевшую площадку, послушал тишину за дверью, вошел, расшвыривая тапки и кеды, на полную громкость включил телевизор и раздраженно выпалил:

– Я же сказал: мы сами найдем вас!

Иванов внимательно прошелся взглядом по щуплой невзрачной фигурке "инженера" и подумал, что без серой куртки он почему-то выглядит еще серее. Может, потому, что там хоть были синие полосы.

– А я не люблю, когда надо мной смеются.

– Что вы имеете в виду?

– Офис на Магистральной.

"Инженер" отошел от орущего о светлом будущем телевизора, поцокал языком варану и пояснил:

– Так надо было.

– Конспирация?

– Можете думать, что угодно, но так надо было. Как вы меня нашли?

– Вы же сами подсказали?

– Я-а?! – "Инженер" рывком развернулся к Иванову и в его голове, словно на прокручиваемой со страшной скоростью аудиопленке, мелькнул весь их диалог на квартире. – Я ничего вам не говорил.

– Ну как же! – смело сел Иванов на засаленный и явно приглянувшийся клопам диван, положил мокрую от истаявшего на ней снега кожаную фуражку на колени. – Вы же сами сказали, что меня вам порекомендовали.

– И что же?

– Я нашел того, кто вам порекомендовал.

– А почему же пришли ко мне не с ним, а с этим? – показал на дверь резким нервным жестом.

– С ним слишком явно. Лишний свидетель. А этот сосед – так, просто подсказал мне, у кого живет варан.

– Вы и про него знаете? – почему именно это больше всего не понравилось "инженеру", словно человек, который знал о существовании варана, знал и все остальные об "инженере".

– Дело в том, что у меня, как у частного сыскного агента было не так уж много дел. Сначала я вспомнил вашу точность. Вы говорили не "семь минут десятого", а "ноль девять ноль семь". Такая точность прививается или военной службой, или морской, или авиационной. Среди тех, кому я в последнее время помог найти угнанную машину, был техник самолета из Шереметьево-2. Я поговорил с ним, и он сболтнул о вас, бывшем авиационном диспетчере...

"Инженер" барабанил пальцами по фанере загородки, даже не замечая, что варан пытается дотянуться до них и укусить.

– Ведь это вы один могли без всяких приборов и компьютеров "вести" одновременно десятки судов и сажать их точно по времени?

– Не знаю, – нервно ответил он. – Такой эксперимент мне бы никто не дал провести...

– И зрение у вас отличное. Единица – левый глаз. Единица – правый.

– А при чем... это, зрение?

– А при том, что сейчас вы мне прямо в глаза смотрите, а тогда, на Магистральной, – мимо уха.

– Ну и что?

– Если у вас нет астигматизма, значит, кто-то был за стеной. И вы все время стреляли туда взглядом, чтобы знать, не совершили ли ошибки, что еще нужно сказать, и стоит ли вообще знакомить меня с вашим шефом.

– Значит, я смотрел сквозь стену? – барабанили и барабанили пальцы, а варан все прыгал и прыгал, точно заведенная механическая игрушка.

– Сквозь стекло, замаскированное под зеркало. А за стеной сидел и слушал наш диалог ваш шеф... Прибалт, – он хотел назвать и фамилию, но усилием воли сдержал себя. Такой осведомленностью он мог испугать "инженера" еще похлеще, чем тот бородатый киллер.

– Предположим, – хмуро смотрел "инженер" на ботинки Иванова, вокруг которых серыми обводами вокруг подошв темнела вода, еще недавно бывшая снегом. – Мы слишком ушли в подробности. Говорите прямо, что случилось.

– Вы все приговорены.

Иванов сказал это довольно тихо, попал под гром музыки из телевизора и подумал, что "инженер" ничего не услышал. Но тот резко, как от огня, отдернул руку от загородки, потряс кистью в воздухе и, увидев кровь на подушечке безымянного пальца, заорал:

– Падаль ты, Перестройка! Я тебя собакам скормлю! – и плюнул на выхлестывающего язык варана, но не попал. – Откуда такие сведения?

– А зачем вы с пару месяцев назад взяли в дело блондина в перхоти?

– У вас что: нет перхоти? – съязвил "инженер".

– Была. Сульсеновым мылом вывел. Я не удивлюсь, если кроме налета киллера у вас обнаружатся и другие неприятности...

"Инженер" сразу вспомнил о пропавшем в Минске курьере, и какая-то капля доверия к этому бывшему гэбэшнику скользнула в его ледяное сердце.

– Что еще?

– Для того, чтобы найти киллера и, что еще главнее, заказчика, мне нужны дополнительные сведения. И дать их можете только вы. Кто это?

Он положил на диван рядом с собой фоторобот, сделанный на компьютере по портрету, который отдал ему Майгатов. "Инженер" смотрел на него издалека. В нем боролись страх и сверхстрах. Страх за то, что от этого нового сотрудника их фирмы следователь-проныра узнает много не самого лучшего для них, и сверхстрах за то, что существует вблизи человек, через которого за ним идет охота. Страх пах колонией строгого режима, сверхстрах – смертью. Но он все-таки был сверхстрахом и победил.

– Он работает в министерстве иностранных дел.

"Инженер" почему-то посмотрел в окно, потом на варана, терпеливо ждущего второго появления пальцев, прошел к телевизору, оторвал пустой уголок газеты и печатными буквами, высоко отставляя прокушенный палец, написал что-то.

– Запоминайте, – показал фамилию.

Бумажка ритмично подрагивала в его сухоньких пальчиках.

– Запомнил.

Те же пальчики быстро скомкали бумажку и бросили ее в вольер. Варан на лету поймал белый комочек и с ненавистью глотнул его. У него был такой же вкус, как у колбасы.

– Что еще?

– Я все-таки хотел бы получить список фирм, которым или вы давали в долг, или они вам, или те, у которых вы можете стоять на пути в их бизнесе.

– Это коммерческая тайна.

"Инженер" сказал это с таким упоением, с таким величием, что Иванов сразу ощутил ложность всего, что его окружало. Маленький серый человечек ходил по унылой, бедно обставленной квартирке, но на самом-то деле ощущал себя разгуливающим по ослепительно белоснежной, залитой ярким южным солнцем вилле.

Язык Иванова пощипывал вопрос о киллере, которого фирма "инженера" приглашала на просмотр в свой офис, но этот вопрос мог стоить жизни уже Иванову. И без того он догадывался, что разъяренные гибелью Пестовского они решили отомстить конкурентам, но мстить-то нужно кому-то конкретно, а не вообще, а конкретно они как раз ничего и не знали. Вот, скорее всего, почему их смотрины закончились отставкой киллера. Не его профессионализм или непрофессионализм, а их неосведомленность – тому виной.

– Тогда у меня все, – Иванов встал со скрипнувшего сразу всеми ста пружинами дивана, выключил телевизор и громко сказал: – Только учтите: для них границ не существует...

2

Если бы можно было Мишку потом оживить, он бы убил его. Надо же: бахвалился, что будильник работает как зверь, а сам, оказывается, не до конца поднял пластиковый рычажок звонка! Вместо половины шестого он встал почти в девять и теперь, грохоча по ступеням лестницы, думал о том, как на него посмотрит после такого обмана Лена.

Вот и дверь. Звонок. Теперь еще бы дыхание сбить. А, может, м не нужно сбивать. Дело-то не в дыхании, а в том, что опаздал. Почти на четыре часа опоздал.

Дверь распахнулась так резко, что он отпрянул на шаг.

Из прихожей красными оплывшими глазами на него смотрела Ленина мама. Невысокая, но совсем не похожая на нее женщина. Вчера он видел ее мельком, не больше нескольких минут, но все-таки запомнил так поразивший его высокий лоб и какой-то добрый-предобрый взгляд.

Сейчас тот взгляд скрывался за мутнинкой слез, а морщины сдавливали, уменьшали лоб. Шмыгнув распухшим маленьким носиком, она поздоровалась.

– Лена очень ждала вас.

Она сказала это так грустно, так обреченно, что он почему-то вспомнил вчерашнее черное небо над Москвой.

– Извините... будильник...

– Она уехала часа два назад... С этим...

Имя названо не было, но Майгатов опять ощутил стоящий между ними призрак Эдуарда. Высокого, мощного, наверно, красивого.

– Я не хотела ее отпускать, отговаривала. А он впился, как клещ. Говорил, что срочно нужно съездить на собеседование к их шефу, что, если получится, то уже через пару дней у Лены будет командировка в Италию, что сразу появится куча денег. А я не верю в легкие деньги. И не верю этому... Эдуарду...

Она все-таки назвала его. И в том, как эта, в общем-то действительно добрая женщина произнесла его имя, он ощутил если не ненависть, то давнюю, застарелую неприязнь, – это точно.

– А когда она... ну, после собеседования... вернется?

– Он сказал... сказал, что не сегодня.

– Не сегодня?

Это не понравилось ему сильнее всего из набора узнанных новостей. И, не понравившись, насторожило.

– А что он за человек, этот... Эдуард? – ему тоже как-то тяжело далось название его имени.

– Нахал, деляга и вообще... безнравственный тип.

– Правда?

Узнанное до того не соответствовало его представлению о Лене, что он почти не поверил ее маме. На том, что она сказала, могло отразиться раздражение после бурной сцены отъезда дочери.

– Я бы на месте Лены не верила ни единому его слову. А она бросила хороший контракт, бросила клинику и примчалась через тридевять земель. Нагородил ей хрустальных замков, а есть ли они?

Она вдруг спохватилась и отошла чуть глубже в полумрак прихожей.

– Да вы проходите. А то у нас какой-то странный разговор – прямо на площадке.

Он помялся и, хоть стеснение и странное тяжелое ощущение от неожиданного отъезда Лены сдерживали его, все-таки шагнул в квартиру. Снял куртку, повесил на крючок в прихожей, разулся и прошел по мягким половикам в зал.

– Чай будете? Или кофе? – почувствовав себя хозяйкой, спросила она.

– Спасибо. Я ел, – соврал он, со страхом ощутив, что заурчавший желудок может выдать его.

– Ничего. Я все равно сейчас сделаю чай. Кипяток еще горячий, заварка – свежая, – и почти беззвучно ушла на кухню.

Майгатов обвел взглядом комнату и ощутил странное жжение в груди. Он вдруг понял, что это не просто комната. Это – ее комната. Диван, на котором она спала. Книги, которые она читала. Телевизор, который она смотрела. Ваза, красивая китайская ваза с лепниной розы на боку, которой она любовалась. Воздух, которым она дышала.

– Уже готово. Угощайтесь, – внесла она на подносе дымящиеся чашечки с чаем, сахарницу, блюдечко с печеньем, поставила это все на лакированный журнальный столик.

– Лена рассказывала, что у вас коммуналка, – вспомнил он их больничный разговор.

– Была когда-то. Сосед у нас жил во второй комнате. Умер уже. А внучка его, которая после него тут жила, вышла замуж и уехала за Урал. Она Лену в медучилище и сагитировала. Лена вот закончила и мучается, а она бросила и теперь, говорят, неплохо живет. Всяко в жизни бывает...

Он положил в чашку два кусочка рафинада, хотя любил очень сладкий чай, помешал их, стараясь как можно реже касаться хрупких фарфоровых стенок и спросил:

– Эдуард... он какой из себя?

Мама помолчала, словно сейчас ей меньше всего хотелось говорить о нем, и все-таки описала Эдуарда:

– Невзрачный такой. Рост – ниже среднего. Чуть ли не ниже Лены. Бороденку себе отпустил. Лысеть начал.

– Он, наверно, сосед ваш?

– Был. Этажом ниже. Он ведь с Леной в одном классе десять лет отсидел. К несчастью, за одной партой. Честно говоря, очень средних способностей мальчик. У Лены списывал все подряд. У меня такое ощущение, что она к нему хорошо относится только потому, что давала ему списывать. Знаете, люди, как ни странно, хорошо относятся к тем, кому они что-то отдают по своей воле. То ли оттого, что оставляют у них часть самого себя, то ли оттого, что такие люди, принимая дар, дают им возможность ощутить собственную значимость... В общем, она всегда ему помогала. И в школе, где он бы без нее из двоек-троек не вылезал, и в спорте...

– В спорте? – удивился Майгатов.

Что-то он не припоминал, чтобы Лена хоть что-то говорила о своем спортивном прошлом.

– Лена еще в восьмом классе увлекалась стрельбой. Пистолетом, кажется. Мне не нравилось это занятие. В нем было что-то мужское, грубое. Но она быстро дошла до кандидата в мастера. Эдуард где-то в классе девятом приклеился к ней еще и в этом. Она привела его в секцию. Там вдвоем пропуляли почти два года. Лена, правда, на кандидате в мастера застопорилась, приличных мест на соревнованиях не занимала, а он,.. – она все-таки не назвала его по имени, – бронзу на Союзе имел, норматив мастера спорта выполнил. Потом Лена ушла в медучилище, стрельбу забросила, а он еще пулял какое-то время, по стране ездил. А как Лена в Йемен отправилась, его родители квартиру, – она показала вниз, на паркет, – продали. Себе купили где-то на окраине и ему, если я не ошибаюсь, тоже купили. А, может, это и не они, а он купил...

– На гонорары от спорта? – удивился он, прихлебывая уже остывающий чай и с трудом сдерживая себя, чтобы не взять печенье.

– Да какой там спорт! – махнула она рукой. – В коммерцию он ушел или, как сейчас модно говорить, в бизнес. Его однокашники или в армии отслужили или еще служат, кто в институтах – учатся, а он и не служил, и не учится. Говорят, справку купил, что у него с головой что-то...

– Значит, вы не знаете, куда они уехали?

– К сожалению, нет. Единственное, что поняла, – это где-то в Подмосковье.

– По такому снегопаду? – удивленно посмотрел в окно Майгатов. Шторы и тюль на нем были отдернуты, но от тихого, густо падающего на улице снега казалось, что они занавешаны белым-белым тюлем. – Там сплошные заторы.

– Если б моя воля, никуда бы я ее не пускала. Не нужны нам эти винные реки с кисельными берегами, не нужны эти непонятно откуда пришедшие деньги. Но что теперь изменишь? – безвольно опустила она подрагивающую в ее тонких, совсем не постаревших пальчиках, чашку на блюдечко. – Где я их найду?

– А та подруга, – вдруг вспомнил он хмурые небоскребы Совинцентра, ну, Ленина подруга, что в немецкой фирме, знает его новый адрес?

Мама пожала плечами. Она и о подруге, может, слышала когда-то мельком, в полуха.

– Где у вас телефон?

– На кухне.

Она проводила его туда с видом ни во что не верящего человека.

Но в Майгатове что-то проснулось. То ли вспомнил он сцену с Мишкиным розыском Иванова, то ли усиливалась неприязнь к Эдуарду, который оказался не высоким, не мощным и вроде бы совсем не красавчиком, но только пальцы накручивали диск с такой энергией, точно хотели проткнуть телефон и дотронуться, ухватить за шиворот этого Эдуарда, так нагло увезшего его Лену.

Прошло не меньше десяти минут, пока по замысловатой, еще более длинной, чем тогда у Мишки, "телефонной тропе" он вышел, наконец, на немецкую фирму в Совинцентре с названием на букву "О". Трубку сняла Ленина подруга.

И только в этот момент он понял, насколько маловероятным было то, что он все-таки дозвонился. Висящий на стене кухни календарь подсказал ему, что сегодня-то – воскресенье. Он переадресовал свое удивление Лениной подруге, и та заученно, явно словами шефа проговорила:

– В бизнесе не бывает выходных, – помолчала и все-таки уточнила: – Мы сегодня товар в нескольких трейлерах из Германии получаем. Надо контролировать ситуацию.

Он сразу, без всяких предисловий, попросил телефон Эдуарда.

– Я не знаю его. Эдик не из тех, кто дарит визитки. Но я была у него в гостях. Правда, всего один раз...

Впрочем, то, как она, не помня названия улицы, описала путь к дому от метро "Фрунзенская", а потом еще и назвала подъезд, этаж и номер квартиры, убедило Майгатова в том, что Ленина подруга довольно трепетно относилась к любому мужчине, видя в нем потенциального мужа. Кажется, не оказался исключением и Майгатов. С прихихикиваниями, придыханиями и манерничанием она начала выяснять, откуда берутся в холодной Москве такие горячие, такие загорелые, такие крепкие парни и до того явно напрашивалась на свидание, что он еле отбился от нее. Возможно, даже немного обидев. Но, говоря с ней, он уже мысленно строил будущий разговор с еще не до конца понятным ему Эдуардом, он уже был скорее на площадке его квартиры, чем на кухне у Лены, чтобы до конца понять, что он кому-то понравился.