Текст книги "Бой без правил (Танцы со змеями - 2)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Ты про часы забыл, что ли? – повернулся к Майгатову Клепинин и полез в оттопыренный левый карман кителя.

– Часы?

Надо же: за все время, начиная с побега из того затхлого трюма, ни разу и не вспоминал о часах, спасших ему когда-то жизнь. Уже и привык обходиться без циферблата на руке. Останови его на улице, спроси о времени, определит с разницей "плюс-минус десять минут". Словно после потери часов механических внутри включились, дали ход часы биологические.

– Держи, – протянул уже забытый "Океан" на все том же широком ремешке. – Стекло заменили. А остальное – в норме...

Поблагодарил, но надевать на руку не стал. Теперь к ним опять нужно было привыкать.

Новенький матрос-гарсон, сменивший вечно небритого, ставшего уже гражданским, годка, собирал со стола пустые тарелки и раздавал уже вторые блюда, а Майгатов еще не притронулся к борщу. Он зачерпнул ложку, с усилием проглотил подкрашенную воду с куском черной картофелины и подумал о том, что более невкусного пойла даже при всем желании сотворить было невозможно. Он по инерции влил в себя еще пару безвкусных ложек и тоже попросил гарсона сменить блюда. Гречка, кажется, пахла гречкой, хоть и мяса в ней скрывалось не более трех ниток, да и то таких жестких, что из них боцманам впору было сплетать канаты.

Он хотел сказать заготовленную фразу под компот, но Клепинин засуетился, пытаясь уйти сразу после второго блюда, и Майгатов как бы небрежно спросил Анфимова:

– Сегодня документацию повезем, товарищ командир?

– Завтра утром. Секретчик не успеет до вечера все подготовить, устало ответил он.

– А журналы тоже сдаем?

– Да. Оба. И вахтенный, и навигационный... Ты бы в компот хоть сахар ложил, – упрекнул гарсона. – Моча какая-то, а не компот...

– Зато диабета не будет, – ответил Силин, которого могли бы заботить другие болезни, но только не диабет.

– А что: указание какое? – наконец-то влез любопытный Кравчук.

– Ты – о сахаре? – невозмутимо изобразил из себя дурака Анфимов.

– Не-е. Я – про секретку...

– А-а-а, – протянул Анфимов таким тоном, точно это был самый неприятный для него вопрос. – Дали указание часть документации сдать прямо в штаб флота. Секретка ж дивизиона на время дознания не работает.

– Понятно, – впитал информацию Кравчук, чтобы по политработницкой привычке заложить ее где-нибудь выше.

Остальные жевали, отхлебывали, звенели вилками и разговора как будто не слышали. Но если от этих тринадцати отнять Майгатова, Анфимова да, пожалуй, Кравчука, то никто из оставшейся десятки не обладал алиби. И кто-нибудь из них точно прослушал информацию с повышенным интересом.

6

Поздно вечером, уже после команды дежурного на проветривание, приборку помещений и задраивание водонепроницаемых переборок, в каюту робко постучали. Даже не постучали, а по-мышиному поскреблись.

И до того Майгатову показалось, что это мог сделать только ребенок, что он даже вздрогнул, когда, открыв дверь, увидел взрослое лицо на том месте, где ожидал увидеть пустоту.

– Извините. Я – по приказу, – прямо в глаза ему смотрел щупленький, сутулящийся даже при своем среднем росте лейтенантик, тот самый, что приводил в секретку матроса Голодного.

– Какому приказу? – ничего не понял он. – Проходи. Не будем же через комингс переговариваться...

– Командир бригады приказал мне принять у вас дела по дознанию, – на ходу проскороговорил лейтенант и стал у переборки возле иллюминатора с таким видом, точно хотел от стыда и страха слиться с этой переборкой и исчезнуть с глаз такого мощного, такого усатого, такого солидного и аж старшего лейтенанта.

– Дела, говоришь? – сел на койку. – Садись, в ногах правды нет.

– Извините, я спешу. Скоро вечерняя поверка, – так и остался стоять.

Пришлось достать из верхнего ящика стола тощенькую папочку. Майгатов положил ее на стол, прикрыл сверху мощной ладонью. На разбитой костяшке безымянного пальца красной гусеницей лежала припухшая ссадина. Лежала, как дополнение к "делу", но ее ни при каком желании лейтенанту он передать бы не смог.

– Бери, – подвинул он по льду плексигласа папку. – Там – протокол осмотра места происшествия, фотографии, объяснительные... Бурыга еще что-нибудь говорил? – с плохим предчувствием спросил он.

– Так точно, – обрадовался лейтенант папке. – Сказал, что, по всей вероятности, секретку вскрыли чертежники, а главный зачинщик – старшина. Они, говорит, воспользовались тем, что часовой заснул. Потом испугались и пошли на попятную, вернули радиоприемник. А деньги... наверное, истратили деньги...

– Пятьдесят долларов? На троих? – попытался хоть немного внушить неверие лейтенанту.

– А что?

– Вот ты сколько, если в доллары перевести, получаешь?

– Я? – смутился лейтенант. – Мы считали. Если по курсу коммерческих банков, то где-то двадцать. Не больше...

– Ну вот! И ты на них месяц живешь!.. Что ж, у матросов ума хватит полста баксов потратить за сутки?

– Я не знаю... Мне приказали за два-три дня закрыть дело – и все... Разрешите идти?

Когда живешь в страхе, то главное – спастись от самого большого страха. А поскольку страшнее угрозы, чем та, что исходит от Бурыги, нет, то и лейтенант сделает все до микрона точно. Может, даже перестарается. Тогда на чертежников свалят еще пару каких-нибудь тухлых "дел" по бригаде и отрапортуют наверх об успешной борьбе с организованной преступностью. Все-таки трое – это уже организация.

– Я тебя только об одном попрошу, – уже в дверях остановил лейтенанта. – Не торопись. Чертежники – тоже люди, хоть и матросы.

Лейтенант ничего не ответил. Он был счастлив уже от того, что выполнил приказ и забрал папку. Это была радость нищего, которому дали копейку...

– Стар-ричок, во мне бушует цэ-два-аш-шесть-о! – ввалился на смену лейтенанту в каюту Силин.

– Опять? – укоризненно спросил Майгатов.

– Накажи меня, помоха, своей властью! Так накажи, чтоб я бухать перестал! От можешь?! А-а?!

– Иди спать!

Подавая пример, сам лег на койку. Прямо в кителе и брюках. Задернул штору, как будто она могла спасти от запаха сивухи и блевотины, которые внес на себе Силин.

Хрустнул стул.

– Не уважаешь ты химиков, помоха. Не уважаешь. Потому, что боишься. Я ж тебя до последней молекулы вижу, насквозь!.. А ты только это... китель мой... о, гад, замазался... У тебя выпить нету?

Майгатов закрыл глаза. Мир исчез, но Силин в нем остался. Он опять проскрипел стулом и забормотал:

– Ты не в курсе, у кого "шило" может быть?.. Молчишь?.. Я и так знаю, что у Анфимова. Но он не даст. Скупердяй ваш Анфимов... Слышь, помоха, вора-то нашел?

Глаза открылись сами. Сквозь узкую щель между шторой и переборкой виднелось буро-черное, опухшее лицо. Силин был настолько пьян, что вполне мог пойти шляться по кораблю, чтобы хоть где-нибудь, хоть у тех же молодых мичманов, живших на борту "Альбатроса", выклянчить глоток мерзкого, прокисшего вина. И тогда вся операция Майгатова с поимкой вора на "живца" сорвется.

Рука отдернула штору. Майгатова рывком выбросило в центр каюты.

– А ну ложись спать! – гаркнул он на старающегося удержать тяжелеющие веки Силина. – Или я тебя на "губу" отправлю!

– Помоха, ты ж не сволочь!.. Как-кую "губ-бу"?..

– Холодную! С цементным полом! И с решеткой на окне! А ну ляг!

– Дурак ты, помоха. И шутки у тебя дурацкие. Я ж для тебя старался... Кой-куда сходил, кой-кого поспрошал... И уже уверен не на семьдесят семь и семь, а на восемьдесят восемь и восемь десятых процента... Врубился?

– Я не шучу, – зло сказал Майгатов.

Ему не нравилось все: вид Силина, шум в каюте, дурацкие намеки, мутящий запах спиртного. Но больше всего не нравилось то, что мог сломаться план засады.

– Лезь наверх!

– Не понимаешь ты химиков, помоха, не понимаешь... Короче, не там ты вора ищешь... Не там... Вора, – он назидательно поднял вверх указательный палец, костистый, в перетяжках суставов палец, – вора надо искать в извечной борьбе и извечном стремлении друг к другу тестостерона и эстрадиола...

– Да пошел ты на хрен со своей радиолой! – не сдержал раздражения Майгатов и вылетел в коридор.

Хорошо хоть дверь не так громко хлопнула. Постоял, вслушиваясь в топот ног, идущих в одном направлении – на ют, на вечернюю поверку, и тоже пошел туда.

Наверху, на открытом воздухе, качка казалась даже посильнее, чем внутри "Альбатроса". Майгатов прошел к флагштоку, к сгорбившейся под ледяным ветром фигурке Анфимова, обменялся с ним ничего не значащими репликами, прослушал стандартные команды дежурного по кораблю, закончившиеся главной фразой: "Начать вечернюю поверку!" и под голоса старшин, называющих фамилии, и откликающихся матросов пошел вдоль строя, в полутьме уже наступившей ночи. Лиц не было видно, только в упор, с полуметра еще кого-то можно было разобрать. Причальных фонарей осталось так мало, а огонь на флагштоке освещал только сам флагшток.

– Я! Я-а-а! Й-йа! И-я! – вразнобой вплетались в шум ветра голоса.

Строй горбился, сбивался плотнее. Майгатов тоже ощутил неприятное щекотание мурашек по коже. Китель для такой погоды уже не годился.

– Товарищ старший лейтенант!

Он обернулся. Черная стена строя. Бесконечные "я, я, я" и все такой же неравномерно раскачивающий корабли у причала ветер.

– Вызывали, товарищ старший лейтенант?

Он повернулся вправо и только тут тогадался, что голос идет от этого невысокого моряка, стоящего у артбашни, в самой темной полосе на юте. Не то что лица разглядеть, а и самого человека трудно было признать в этом темнеющем пятне.

– Ты – кто?

Шагнул вплотную и почувствовал, что стало жарко.

– Ты что здесь делаешь? – узнал, наконец, секретчика.

– Прибыл по приказанию.

– Какому? Я же сказал тебе: в секретке находиться постоянно!

Пятно сплющилось – моряк вжал голову в плечи и пробормотал:

– Мне от имени дежурного по кораблю дали команду по трансляции, что вы меня... ну, вызываете на ют...

– За мной, – хрипло бросил Майгатов и понесся по правому шкафуту. Моряк тяжело затопотал за ним.

По дороге заглянул в дежурку – пусто. На едином духу пролетел к секретке и обмер. Дверь была полуоткрыта.

– Ты это,.. – показал секретчику, – закрывал?

– Так т-точно, – испуганно ответил тот.

Рука толкнула дверь. Медленно развернулась панорама пустой секретки. Матрос под рукой Майгатова нырнул вовнутрь, заглянул в приоткрытую дверцу сейфа и еле выговорил:

– Жур... жур... журна... ала нет...

– Вахтенного? – непонятно зачем спросил Майгатов.

– Д-да, – и обессиленно плюхнулся в кресло.

– Ну как дела? – испугал их бодрый, энергично поеживающийся после морозной ванны Анфимов.

– Хреново, – ответил палубе Майгатов. – План сорвался. Он все-таки украл журнал.

– Когда? – никак не мог поверить в это Анфимов.

– Скорее всего, минуту-две назад... Может это... товарищ командир, объявим аврал, обыщем "Альбатрос"... Ведь найдем же! Гадом буду – найдем журнал!..

– Юра, мы договаривались, – твердо напомнил Анфимов. – Я с твоей авантюрой к тебе навстречу пошел только потому, что знаю: ты, если слово дал, то...

– Ладно, – устало откинулся к переборке. – Ну, змей, и шустрый... А кого на поверке не было?

– Доложили, что отсутствующих по неуважительным причинам нет.

– Неужели успел еще и в строй стать? Ну, медвежатник, ну, зверь...

– А что мне теперь делать? – чуть ли не плача, спросил секретчик.

– Не хнычь! – вдруг потвердел голосом Майгатов. – Добуду я тебе этот журнал. Назад, в сейф, положишь...

– Что же делать? – только теперь понял Анфимов, что шила в мешке не утаишь. – Ведь точно: журнал пропал. Мне ж теперь доложить об этом нужно... Все... Все кончилось...

– Ничего не кончилось, – отрубил Майгатов. – Все только начинается...

Вошел в каюту, послушал вонючий храп Силина и с удовольствием представил рожу похитителя, так ловко выкравшего вахтенный журнал "Альбатроса", из которого вырваны полстраницы с координатами "Ирши".

7

Телефон скрипел диском, как инвалид протезом. Ему было, наверное, больше лет, чем самому старому "Альбатросу", а, может, даже больше, чем причалу в Стрелецкой. Его черную, в килограмм весом, трубку снимали еще руки лейтенантов, которые уже стали адмиралами-пенсионерами, но, наверное, еще никогда он не слышал такого странного для военного телефона разговора.

– Ало! А? Ало! Это кафедра? Я бы хотел проконсультироваться с профессором...

– Есть у нас один такой...

– Да. Я знаю. Я у вас учился, только, к сожалению, его фамилию...

– Это не важно. Профессор – это я. Что за вопрос?

– Скажите, что такое тестостерон?

– Гм-м... Это укороченная молекула холестерина, у которой сохранена кольцевая система, но, видите ли, углеводородная цепь потеряна...

– Ну, а как... чтоб попроще это?

– Попроще? Запишите формулу: цэ-девятнадцать-аш-двадцать восемь-о-два... Тестостерон еще называют кетоном...

– Это очень хорошо... Но вы мне попроще, ну, вот как бы матросу объяснили...

– Молодой человек, вы в каком звании?

– Старший лейтенант.

– Тогда я вам объясню, как старшему лейтенанту. Тестостерон – это мужской половой гормон. Выделяется так называемыми клетками Лейдига при половом созревании. В общем, это то, что делает нас с вами мужиками...

– Спасибо. А вот еще, профессор, кажется,.. эксрадиола?

– Как-как?

– Ну, иксрадиола...

– Судя по логике вопроса, это эстрадиол...

– Может быть... И что это?

– Видите ли, это почти тестостерон, но без метильной группы и нескольких атомов водорода... Извините, молодой человек, но эстрадиол один из основных женских половых гормонов. Формула вам нужна?

– Нет-нет, спасибо огромное... Скажите, а как у вас.. ну, обстановка в училище?

– Извините, молодой человек, но... хреновая. Это я вам говорю, потому что чувствую, вы у нас учились. Как ваша фамилия?

– Майгатов... Старший лейтенант Майгатов. Девяностый год выпуска.

– Май... А, вспомнил: с усами, казак. Точно?

– Да. Вы мне еще двойку влепили по отравляющим веществам. Зарин, зоман, иприт...

– Это не помню... Желаю удачи, молодой человек...

Поблагодарив, Майгатов опустил трубку, от которой уже болело ухо, и оглядел будку дежурного по дивизиону. Три ее стены были застеклены, четвертая увешана картами и графиками. В углу стоял полусонный лейтенант-дежурный и смотрел сквозь Майгатова. Меньше всего в жизни ему, судя по виду, хотелось дежурить, но что он мог поделать, если дежурить все равно кому-то надо.

Сквозь стекла будки просматривался весь причал. На нем – где лагом, то есть бортом, где кормой – стояли "Альбатросы", дальше – тральщики со своими уродливо торчащими балками, еще какая-то мелюзга. На исчерченном полосками бурунов море покачивался одинокий "Альбатрос", корабль противодиверсионного дозора. Он стоял в одиннадцати кабельтовых от берега, в той точке, где не один месяц в свое время отдежурил "Альбатрос" Майгатова. Тысячи раз в этом почти бесцельном стоянии моряки проклинали судьбу, разглядывая город в бинокли, были среди этих проклятий и несколько майгатовских, но теперь, когда службу несли другие, а их полуживому кораблю, скорее всего, суждено было умереть у заводской стенки, что-то защемило в душе. Это не было обычное и довольно странное чувство благодарности к местам, где он страдал, чувство, вызванное ощущением навеки потерянной части жизни. В этом ощущении самым горьким была потеря цели. В училище каждый год он стремился сдать экзамены и перейти на следующий курс, на "Альбатросе", когда он еще плавал, ждал повышения в должности, нового звания. Дождался, получил – и уперся лбом в стену. Ничего светлого впереди уже не маячило. Из десяти кораблей дивизиона на ходу – двое. Так и стоят на смену в точке. Офицеры увольняются под любым предлогом. А стоило заикнуться ему – и Бурыга объявил Майгатова врагом номер один. Гороскопы у них, что ли, не сходятся?..

Тестостерон и эстрадиол... Мужчина и женщина... Адам и Ева...

Что имел в виду Силин? Надо же, настолько пьян был, а проснулся раньше Майгатова и ушел на берег, в город. В прежние времена за такое поведение выгнали бы с флота за двадцать четыре часа, а теперь нянчатся. Как же: человеку до пенсии меньше года! "Да что это я? – попытался успокоить себя Майгатов. – Пусть и вправду дослужит. Все-таки девятнадцать лет жизни на кораблях – не сахар".

Мужчина и женщина. "Шерше ля фам". Предположим, что женщина – это Татьяна. А кто – мужчина?..

И тут Майгатова развернуло на стуле.

– Ну ты представляешь?! – бросил он в лицо лейтенанту.

– Что: комбриг? – встрепенулся тот, оправляя снаряжение с провисшим на ремне пистолетом и пытаясь придать бодрое выражение лицу, но ни первое, ни второе у него толком так и не получилось. – Х-где?

– Да сядь ты! Нету никакого комбрига! Ты представляешь: она же до этого на бербазе служила!..

– Бербазе?

Ну ничего не прорывалось сквозь дрему в коротко стриженную, дыней, голову лейтенанта.

– Ладно, – отмахнулся от него.

Лейтенант и не должен был узнать то, что только что понял Майгатов. Тот, кто вскрывал секретку, должен был сделать слепок с ключей, а незаметнее всего это удастся человеку, который вхож в секретку, как в дом родной. Татьяна его не выдаст из страха потерять жениха. Чертежники могут его знать, а могут и не знать. А вот то, что эта любовь старая, не одного года, а тянется еще с бербазы – вот что скрывалось в химической иносказательности Силина.

Он пошел на бербазу. А дежурный, обрадовавшись этому уходу, сел на единственный стул, который занимал Майгатов, и тут же мгновеннно, за секунду глубоко-глубоко заснул...

– Мичманам и сверхсрочникам прибыть в каюту помощника командира! вяло промямлил в динамики трансляции дежурный по кораблю.

Традиционно выждал пяток минут, просигналил коротким звонком, вновь призывая всех на "Альбатросе" к вниманию, и еще более вяло повторил команду.

Майгатов прослушал его и подумал, что, наверное, в любом дежурстве есть нечто такое, что сразу, с первой минуты, делает человека усталым и бесчувственным, будто какой вирус живет в дежурках.

Если быть точным, то и объявивший команду молоденький мичман с заостренным, пацанячьим личиком, обязан явиться в каюту. Но Майгатов разрешил ему не приходить. Он здесь не требовался. Похититель был среди остальных шести.

Первым пришлепал фельдшер-санинструктор с испуганным лицом. Он не первый год служил на флоте и твердо знал, что любой вызов – этот или раздолбон, или новое неинтересное поручение. После него появились мичманы-ветераны. Связист, как самый старший из всех, сел на единственный стул в каюте и смотрел на Майгатова так, будто это он его вызвал, а не наоборот. Артиллерист пристроился у рукомойника и влюбленно рассматривал свои седины в зеркале. Старший мичман Жбанский вошел чуть ли не строевым, что, впрочем, делал всегда, но уже через минуту, чувствуя, что до начала совещания еще можно расслабиться, завязал с артиллеристом совершенно глупый разговор о погоде, будто и без разговора не ясно было, что в район Севастополя надвигается шторм. Впрочем, ему, как боцману, это было важно: мало ли, могли и швартовые не выдержать нагрузки. Последними пришли два мазаных-перемазаных мичмана-механика. Грязь, масла и солидол, густо лежавшие на их узких, длинных лицах, делали их близнецами, хотя фамилии у них, естественно, были разными.

– Начнем совещание, – прервал все шевеления, разговоры и покашливания Майгатов.

В наступившей тишине стало слышно, как мерно поскрипывает на волне старичок-"Альбатрос". Покачивало ощутимо, но не до мути, и в этом было что-то снотворное, убаюкивающее, так подходящее к тому тону, в котором он хотел провести совещание.

– Вопрос всего один. Но вопрос серьезный. Долго я вас задерживать не буду. Главное, чего я хочу добиться, это сочувствие. То, что сделал один из вас, уже принесло немало бед. Одному матросу это грозит дисбатом, другой... это уже офицер... может не уйти на повышение, третий... В общем, перечислять можно долго.

Мичманы настороженно молчали.

– Прошлой ночью один из вас украл важную вещь. Впрочем, меры, которые я предпринял, сделал эту вещь для заказчика преступления совершенно бесполезной. Понимаете? – спросил он почему-то у одного фельдшера, и тот спиной еще ниже сполз по переборке, чтобы казаться ниже и меньше. – Мне не очень хочется, чтобы весь корабль, вся бригада, весь флот узнали имя грабителя. Очень не хочется. Я знаю, что украденную вещь он еще не вынес с корабля. Поэтому я прошу в течении часа положить ее где-нибудь на видном месте: в кают-компании, в ходовой рубке, хоть на палубу в офицерском коридоре. Где угодно, но положить. Я обещаю, что при любом исходе дела наше ограбление не станет достоянием гласности. Что же касается другого, предыдущего ограбления...

– Что: еще одно? – недовольно пробурчал связист и начальственно насупил брови.

– Да, еще одно, – раздраженно ответил Майгатов. Он страшно не хотел называть слов "секретка", "вахтенный журнал", "радиоприемник", понимая, что грабителю и без них все ясно, а остальные, чтобы, прослушав его, так бы и не поняли, о чем же речь. – Его совершил тот же человек. Из двух пропавших вещей одну нашли. Вторую... Вторую он должен вернуть сам. Вернуть так, чтобы это было и незаметно, и чтобы отвести угрозу от других, над которыми она сейчас нависла. Вопросы есть?

– Да какие тут могут быть вопросы?! – ответил за всех говорун Жбанский.– Если он среди нас, он все понял...

– Ошибки быть не может? – прохрипел от умывальника седой артиллерист.

– Нет! – резко встал Майгатов и, вспомнив почему-то оценочный метод Силина, отрубил: – На сто один процент точно!

Мичманы молча разбрелись по кораблю.

Майгатов послушал тишину, обрушившуюся на каюту, словно из нее шепотом могли дотечь до слуха мысли грабителя, самые яростные, самые резкие мысли из тех, что думались в шести таких разных головах. И вдруг понял, что только его отсутствие здесь, на корабле, усилит просьбу.

Он сошел на причал, согнулся под тяжестью северного ветра и пошел в будку, чтобы в очередной раз одним своим приходом перепугать сонного дежурного...

– Товарищ старший лейтенант! – ворвался в будку курносый матросик.

Майгатов, которого за полчаса сидения тоже сморил вирус дежурного сна, медленно повернулся на крик и ему стало не по себе.

До того этот матросик походил на Абунина, что заныла душа.

– Что случилось?

Матросик шагнул ближе и оказался ростом чуть повыше, чем Абунин. И это сразу принесло облегчение.

– Ну, что такое?

– Вас командир вызывает.

– А зачем? – спросил Майгатов о том, что почти никто из посылаемых за вызовом не знает.

Но сейчас он чувствовал. Он ждал.

– Командир сказал, что в ходовой рубке, на командирском кресле, матрос-приборщик что-то нашел...

Ай да Силин! Ай да химик! Только где ж он сам запропастился?

8

Севастополь был тяжело болен. На подернутой патиной, обсыпающейся штукатурке зданий, на проржавевших, в кровавых каплях сурика, палубах кораблей, на усталых, изможденных лицах людей лежала страшная печать. Казалось, уже никого не радовало по-южному щедрое солнце, сочный, пропахший водорослями ветер. Знакомое на глазах становилось чужим, новое удивляло, но не радовало. В городе словно бы ставили грустный-прегрустный спектакль, и все люди в нем не просто пытались вжиться в свои роли, а еще и делали это с недюжинным талантом.

После маленького, провинциального Новочеркасска большой, раскинувшийся на семи бухтах Севастополь вовсе не казался Майгатову в его училищные годы провинциальным. Огромным белым лайнером город плыл в будущее и, когда один за другим отказали все двигатели, и вдруг оказалось, что помощи ждать не откуда, он замер старой израненной глыбой и молча слушал, как все громче и громче хлещет в открытые кингстоны гибельная вода.

Город пытался спастись. Город авралил митингами и сходками. Небо становилось красным от флагов на площади Нахимова, а мегафоны вбрасывали в воздух столько хлестких, никогда прежде не слыханных фраз, что им становилось тесно и они сливались в сплошной истошный вопль о спасении.

Сойдя с троллейбуса, еле продравшегося через море митингующих, Майгатов вслушался в голоса.

– Украинские оккупанты – вон из Крыма! – призывал невидимый отсюда оратор.

– Беловежских зубров – под суд! – перебивал его другой, уже с дальнего края митинга.

– Черноморский флот всегда был русским! – задавливал их самый мощный мегафон площади.

В лозунгах угадывалось что-то очень знакомое и, поднапрягнув память, Майгатов мысленно увидел недавно прочитанные эти же слова на бетонных заборах вдоль железнодорожного пути из Симферополя в Севастополь. Минут двадцать назад он вернулся из столицы Крыма. К сожалению, пассажирские составы из Севастополя в Донецк не ходили, и передать деньги сестре он мог только симферопольским поездом. Проводница была знакомой, она привычно взяла у него конверт, сунула в карман юбки "чаевые" в купонах и посоветовала не волноваться. Доллары он отправлял и сестре, и матери одновременно, попросив в письме, чтоб уж в Новочеркасск сетра передала сама. Судя по всему, денег им могло хватить на полгода, а то и больше. Но это была, скорее всего, последняя удача, и вряд ли в ближайшее время он мог бы их обрадовать с такой же силой. Корабли на боевую службу уже не отправляли, а без нее флотская зарплата походила на крохи для прокорма воробьев. Да и давали ее с такими задержками, словно ждали, не перемрут ли воробьи.

– Вот ты какого мнения: должны мы принимать участие в голосовании? вывел Майгатова из задумчивости чей-то голос.

Повернулся влево и наткнулся взглядом на невысокого седого мужичка, судя по стоптанным черным офицерским туфлям – явно отставника.

– Голосовании?

– Ну конечно! В российскую Думу! Севастополь же – русский город!

Опьянение митингом плескалось в его маленьких серых глазках. Наверное, после часа стояния на площади и у Майгатова стали бы такими же глаза, но сейчас, в холодной задумчивости, он не разделял горячности отставника и, ожегшись о нее, отступил, сказав что-то типа: разрешат – пойдем голосовать.

Тут по митингу прокатился разрыв аплодисментов, и мужичок тоже стал хлопать, не жалея ладоней. Майгатов его больше не интересовал, и это освобождало от стояния рядом с ним.

К тому же вечерело, а он еще хотел найти на Приморском бульваре художника. Здесь, конечно, был не Арбат, но несколько сносных мастеров, способных нарисовать нос похожим на нос, сидели на штатных местах в ожидании столь редких теперь отдыхающих.

Он просмотрел их портретные работы, выбрал, наверное, не самого лучшего, но зато самого реалистичного, работающего под Шилова, и, поздоровавшись, спросил:

– Сможете нарисовать портрет человека, которого никогда не видели?

– Придумать, что ли? – не понял парень и отбросил с глаз наверх гигантский пепельно-серый чуб.

У него поллица занимали синие, заполненные какой-то невыразимой тоской глаза.

– Понимаете, я буду рассказывать приметы человека, а вы его по этим приметам...

– Так это вы бы проще сделали. Обратитесь в милицию. У них есть специальные компьютерные программы для фотороботов.

– Н-нет, не хочу, – почему-то вспомнив худого милиционера-стукача с рынка, проговорил Майгатов. – Мне нужен живой портрет.

Парень посмотрел за спину Майгатову, и он, обернувшись и пытаясь найти адресата этого взгляда, увидел буро-красное, как загустевшая кровь, солнце, которое мощный пресс свинцовых облаков вдавливал в море.

– Освещение – не очень, – попытался он найти еще один весомый аргумент.

На этюдник поверх черных кусков угля и рыжих трубочек сангины легли две зеленые бумажки. Ветер попытался схватить их своей лапищей и отбросить к митингу, но Майгатов успел прервать полет. Он быстро придавил доллары черными кусочками углей. Парень безразлично посмотрел на деньги, потом – на ряд скучающих напротив него художников и молча стал закреплять канцелярскими скрепками прямоугольник белой бумаги.

– У него лицо какое: круглое, квадратное, овальное? – так безучастно спросил он, будто как раз форма лица его интересовала менее всего.

– Ну-у,.. овальное скорее, – споткнулся на первом же вопросе Майгатов.

Уголек заскользил по бумаге, уничтожая самую совершенную картину на земле – картину нетронутой белизны...

Когда минут через сорок, в уже густеющих, растекающихся по аллеям бульвара сумерках парень по привычке оставил автограф под портретом, у Майгатова было ощущение, что это он сам рисовал. До того он взмок и устал от бесконечных вопросов и мягких, но колких упреков. Зато он впервые узнал, что количество овалов лица у мужчин почему-то больше, чем у женщин, а по видам носов женщины дают уже почти двойную фору мужчинам, что морщины бывают не только лобные, височные, щечные, ротовые и носогубные, но и козелковые ( на верхних скулах), что у одного только носа столько элементов, а у каждого элемента столько типов, видов и вариаций, что, наверное, хватит на десяток докторских диссертаций по проблемам создания фотороботов.

Скрепки под ногтями парня освободили деревянное тело этюдника, лист упал, но художник ловким, отработанным движением подхватил его. Подержал на вытянутых руках перед собой, поморщил переносицу и спокойно так сказал:

– А я его видел.

– Где?! – еле сдержался, чтобы не вскочить.

– Там, где ты сидишь.

– Шутишь? – не поверил Майгатов.

Парень раздражал его с самого начала разговора. Раздражал дурацким огромным чубом, который вполне можно было подрезать и не мучаться, постоянно забрасывая его с глаз наверх, раздражал нескрываемым неприятием его, как клиента, раздражал неторопливой манерой рисования, раздражал даже тембром голоса, вялым, бесцветным, без малейшей военной нотки. И сейчас, после дурацкой шутки, это раздражение могло превысить все пределы.

– Знаешь что?! – рванул он у него портрет из рук.

Хорошо, что пальцы у парня оказались такими же вялыми, как голос. Иначе разорвали б они портрет.

– Я не вру. Он на твоем месте сидел. На нем ветровка. Серая такая, румынская, – на недоуменный взгляд Майгатова: "Как – ты еще и по цвету одежды можешь и страну-производителя определять?" тут же отреагировал: – Я такие у нас на толчке видел. Хотел купить, но денег не хватило, – и посмотрел на два доллара, до сих пор лежащих под грузом угольков на этюднике и шевелящих под ветром краями, как пойманная рыба.

– Не путаешь?

– Нет... Запоминать – профессиональная привычка. Знаешь, он ведь не только ко мне подсаживался... Картину показывал. Дурацкую такую: море, чайки, корабль. В общем, кич, халтура... Спрашивал все, за сколько ее можно продать. Я так прямо и сказал: за нее одного купона дать жалко...

– А он?

– Ну что он?.. Расстроился. Разломал раму, холст разорвал, вон в ту урну сунул...

Вскочил Майгатов.

– Да не ищи ты ее там. Мы еще тем вечером урну подожгли. Ради хохмы. Здорово горело. Наверное, кич всегда здорово горит, – сказал он со злорадством художника-реалиста по отношению к художникам всех других направлений.