Текст книги "Бой без правил (Танцы со змеями - 2)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Вам нельзя здесь находиться. Вы – не понятой, – словами вытолкнул Майгатов моряка из секретки, но на бумаге пометил: "Наличие банкноты подтверждает свидетель К..цов", – так и написал, чтоб позже просто заполнить пробел нужными буквами.

– Ящик и стол все равно сфотографируй, – приказал вновь вспомнившему о шишке фельдшеру.

Тот торопливо, с грохотом положил ледяную каменюку мяса на подоконник и журавлем заходил вокруг злополучного стола.

– Мы можем дальше говорить? – тихо то ли попросил, то ли поинтересовался Майгатов.

– Мо...можем, – всхлипнула Татьяна и, мазнув платком по черной туши подглазий, заговорила, не оборачиваясь, будто рассказывала окну, а не дознавателю.

– После этого я осмотрела все ящики. Ничего больше не тронули. Только вот сейф...

– Что – сейф? – оторвался от писанины Майгатов.

– Была сорвана нитка с пластилиновой пломбы вот на этом отделении.

– А оно...

– Что – оно? – повернула она, наконец-то, лицо с красными глазами и ставшим еще больше серым, набухшим носом.

– Отделение это... Оно было открыто?

– Нет.

– А потом... потом вы его вскрывали?

– А как же! – удивилась Татьяна столь глупому, по ее мнению, вопросу. – Прямо при комбриге. Все просмотрела, проверила – документы на месте, ни один не пропал, страницы не испорчены, все в порядке.

– Вы могли его... ну, забыть... не опечатать? – уже и не знал, какие слова подбирать Майгатов, но все равно, кажется, не подгадал.

Татьяна пыхнула, как подожженная вата, всплеснула короткими толстыми ручками и закричала:

– Я – забыла?! Я – забыла?! Я – забыла?! Да я... да за год работы... ни разу, – и уткнула лицо в пухлые ладошки.

Почему-то в этот момент Майгатову захотелось назад, в больницу. Чтоб выйти чуть позже, чтоб лететь чуть дольше, чтоб поезд пришел в Севастополь с опозданием, чтоб кто-то другой, а не он...

– Прекратите истерику, – тихо сказал он в пол и, не поднимая уже не просто усталой, а какой-то намертво пропитанной, до корней волос усталостью, голову, спросил: – Что у вас хранилось в этом отделении?

– ...ах ...ух ...вах ...ых, – ответили за Татьяну ее истеричные всхлипы.

– Что-что?

– Вах... ах... вахтенные журналы, – все-таки собралась она. Но отвечала все равно окну, словно оно было ей роднее и ближе этого противного, худющего старшего лейтенанта с выгоревшими усами и вбитым боксерским носом. – Старые. Со всех кораблей. За два года...

– Кхи-кхи, – прокашлялся кто-то у двери.

– Только за два?

– А по инструкции они дольше и не хранятся, – ответила Татьяна так удивленно, словно не могла понять, как дознаватель не знает элементарных истин.

– Кхи-кхи, – опять настойчиво поскребся в их разговор чей-то кашель.

– Перепаденко, ты,.. – хотел сказать: "...ты что: простудился?", а вместо этого лишь удивленно вскинул брови.

Кашлял не Перепаденко, а стоящий рядом с ним невысокий щупленький матросик. Как он вошел, никто не слышал. Наверное, даже Перепаденко, рядом с которым он стоял, потому что старшина смотрел на это привидение в синей робе с не меньшим удивлением, чем Майгатов. Но поражало не только его беззвучное появление, которое в конце он все-таки исправил покашливаниями, а белый бинт на голове.

– Ты кто? – спросил, глядя на бинт, Майгатов, и вышло похоже, как будто спросил у бинта.

– Матрос Голодный.

В устной речи больших букв не бывает, и потому Майгатов сразу и не понял:

– Почему – голодный?

– А цэ тоби шо – йидальня чи шо? – поддержал удивление офицера Перепаденко.

– Голодный – это фамилия, – тихо пояснил моряк, который, скорее всего, за время службы уже устал всем острякам объяснять это.

Все, кроме Майгатова и все еще отвернувшейся к окну Татьяны, смягчили лица улыбками.

– Здесь идет дознание, – напомнил Майгатов. – И посторонним в помещение нельзя.

– Я – не посторонний, – еще тише, чем до этого, сказал моряк, тронул худенькими, подрагивающими пальчиками бинт, будто боялся, что он исчезнет, и прошептал: – Я – бывший часовой.

Татьяна, которая могла объяснить это уже давно, обернулась и победно посмотрела на Майгатова. Над вздернутым подбородком упрямо комкали друг друга тоненькие, видные только от того, что по ним провели помадой, губки и, кажется, вот-вот должны были отпустить колкость, но матрос опередил ее:

– Хочу дать показания, – тихо попросил он.

– Ну, давайте, – недовольно ответил Майгатов.

И без этой дурацкой фразы, произнесенной матросом, было ясно, зачем его сюда вызвали. Не песни же петь, в конце концов?

– Записываю.

– Я принял секретку под охрану в восемнадцать ноль семь...

Рука Майгатова дрогнула.

– Ноль семь?

– Да. Ноль семь. У меня часы хорошие. Точно идут. Вот, – протянул сухую, закопченную солнцем руку с какой-то гонконгской электронной штамповкой на запястье.

– Ладно. Пусть будет ноль семь. Что было дальше?

– А ничего, – так уверенно ответил матрос, будто это было главным, ради чего он пришел в секретку.

– Что значит: ничего? – возмутился Майгатов. – У тебя ж голова перебинтована.

– Так это потом было. А до двадцати двух я свою смену отстоял и ушел спать. Вернулся на пост в ноль один пятьдесят восемь...

– Ты что: из штурманской бэ-чэ? – кажется, догадался о причине такой временной точности Майгатов.

– Так точно. Электрик штурманский...

Это уже и говорить не нужно было. Только ребята из штурманов так уважают точное время. Потому как без этого ни место в море точно не определишь, ни по звездам не справишься.

– Итак, заступил...

– Да, заступил... А где-то в полшестого... уже солнце всходить начало... кто-то сзади, по затылку прямо... Я и упал без сознания... очнулся в ноль пять пятьдесят три, а секретка того... настежь. Я к чертежникам постучал...

Моряк смолк. Наверно, затылку не нравился его затяжной монолог. Но и моряку не нравилось здесь, в перекрестье стольких глаз, и он быстро-быстро закончил:

– Они не открыли. Наверно, крепко спали... Тогда я сообщил дежурному по дивизиону. Пришел дежурный, потом комбриг, потом – вот товарищ мичман, по-страусиному дернул шеей, обозначив Татьяну даже не кивком, а каким-то тычком головы. – А меня отпустили в санчасть. Кровь же текла...

Потухшим взглядом обвел матрос всех присутствующих, словно навсегда запоминая тех, кто видел его таким слабым и немощным, и дольше всех задержался на широкоплечем Жбанском. Тот стоял боком к Голодному и безразлично смотрел в окно, а моряк на него, точно не мог разглядеть человека, которому менее всего неинтересен его рассказ.

– Твой сменщик ничего подозрительного во время его дежурства не заметил? – так, для проформы, спросил Майгатов.

– Ничего, – бледное, вытянутое лицо моряка ждало избавления. – Только сказал, что после полночи кто-то прошуршал за стеной.

– Прошуршал?

– Ну да. По палым листьям.

– Он ничего не видел?

– Нет. Только звук – шуршание – услышал... Может, то и собака была. Им сейчас в городе голодно. Они и лезут через дырки в заборе в часть...

– Еще что-нибудь хочешь добавить?

– Нет-нет. Ничего, – так непривычно быстро для себя ответил матрос с необычной фамилией Голодный, что Майгатов понял только одно: моряк что-то скрыл.

4

Он не помнил ночи. Лег, закрыл глаза и, кажется, тут же их открыл. Перевел взгляд с диска иллюминатора, в котором ватой висело облако, на диск каютных часов и обомлел: без пяти восемь.

Испуг выбросил его из койки, как тот камень, что вышвыривала средневековая катапульта, вогнал в брюки, в холодные ботинки, вмолотил в настывший китель и вдруг схлынул.

Майгатов сел на край койки и громко, без слюны, сплюнул: "Да что же это я?!" Во-первых, была суббота, а, значит, не требовалось бежать на ют, на построение к подъему Военно-Морского Флага, во-вторых, даже если был бы будний день, то и тогда бежать никуда не требовалось бы, поскольку его назначение дознавателем одновременно освобождало от всех служебных обязанностей, в том числе и построений.

Из помощника командира он временно превратился в пассажира, что было необычно, неудобно и в то же время как-то интересно. Но на этом весь интерес и заканчивался. Все остальное: секретка, сорванная нитка печати, матрос с фамилией Голодный, толстая мичманша, пропавший инвалидный приемник "Океан" и мифическая пятидесятидолларовая бумажка – казались до того неинтересными, будничными, дурацкими. На любом борту "Альбатроса" – в неделю раз уж точно! – крали то тельняшки, то сахар из провизионки, то простыни, а то и деньги прямо из каюты у какого-нибудь зазевавшегося лейтенанта, и никто не делал из этого всемирной трагедии, а, тем более, не занимался расследованиями. А тут... Стоп, это уже было, мысль прокручена, как старый фильм. Мысль одна – во всем виновата секретка. Если бы не эта нитка, сорванная с пластилиновой опечатки...

– Давай мыль лучше, не сачкуй! – гаркнул кто-то в коридоре.

Мышиное ширканье ответило горлачу сверху, с подволока. Майгатов еще раз посмотрел на часы. Ширкали не мыши, а швабры на палубе. На "Альбатросе" шла большая приборка.

Взгляд с каютных часов упал на пустые бутылки, брезгливо прижавшиеся к переборке от вида окружавших их огрызков хлеба, колбасных шкурок и ополовиненной банки кильки, из красной жижи которой торчали сигаретные фильтры. Что-то никакой пьянки за собой Майгатов не припоминал?

Встал, обернулся к верхней койке и еле сдержался от того, чтобы не скривить лицо. Какой-то зловонной смесью перегара, дешевой махры и блевотины на него дышал широко, как будто в крике, открывший рот Силин.

– Можно? – тихо спросила дверная щель.

Майгатов рванул гнутую, в миллионе вмятин, дюралюминиевую створку и этим резким открытием отбросил худенького человечка от двери.

– С приездом, – переборов только что прочувствованный испуг, поприветствовал его Молчи-Молчи.

Майгатов поздоровался, с удивлением глядя на восковое лицо особиста, которого он менее всего ожидал увидеть на корабле. Ведь на дальние походы в океан, на боевую службу, назначить на борт могли любого из отдела, следящего за их бригадой, и после прихода в базу Молчи-Молчи становился как бы уже и не своим. А ведь пришел за чем-то. И стоит, никак порожек комингса не переступает, будто и хочется ему кого-то "заложить" и жалко, что приходится это делать такому мелкому по званию и должности офицерику, как Майгатов.

– Проходите, присаживайтесь, – прижавшись спиной к верхней полке, предложил особисту сесть на стул-вертушку.

– Благодарю, – мгновенным, каким-то вспышечным взглядом охватил тот следы пьянки на столе, бурое лицо Силина с черной пропастью рта, укоризненно посмотрел на Майгатова и только потом, тихо скользнув мимо, беззвучно сел на вечно скрипящий стул.

Майгатов ни в чем разубеждать его не стал. Человеку, наверно, приятно, что есть о чем доложить, в том числе и о Майгатове, так зачем его лишать такого удовольствия?

– Как расследование? – зачем-то спросил Молчи-Молчи. Как будто ему уже все не доложили в тонкостях.

– Потихоньку, – тоже присел на деревянный ограничитель койки.

Помолчали. Каждый – о своем.

Молчи-Молчи сидел мумией. Выходило похоже, что это Майгатов пришел к нему, и теперь особист, тяготясь его присутствием, ждет, когда же он уйдет. И вдруг маска мумии дрогнула. Звонок, вонзившийся в каюту, по трансляции, дернул его щеки, блеклые, птичкой, губы, оживил серые капли глаз. После паузы прошел второй звонок, третий... На них особист уже не реагировал. Наверно, как и Майгатов, мысленно считал... Четвертый, пятый... Тишина, чуть дольше обычной паузы тишина. Пять – это комбриг, Бурыга. Вахтенный старшина на юте, упреждая командира корабля о его приходе, привычно дал сигнал. Хлопнула дверь, прошлепали сандалии Анфимова. Чего это Бурыгу сюда принесло? Неужели тоже по его душу?

Обратные шаги Анфимова и глухой, как удар кувалдой, топот Бурыги не замерли у его двери, продлились дальше, явно до командирской каюты.

Внутреннее напряжение спало. Наверно, и у Молчи-Молчи тоже, потому что он вдруг чуть громче своего привычного пришепетывания спросил:

– Тебе этот матрос... Голодный... как?

Майгатов ответил пожатием плеч.

– А мне он не нравится. Я врача в санчасти попросил у него кровь на анализ взять. Он даже не понял, зачем...

Майгатов тоже не понял, зачем?

– А чертежники тебе – как?

– Они дали показания, что спали. И спали, видно, крепко, раз часовой их не мог разбудить...

– А, может, не спали? – и собрал хитрые-прехитрые морщинки возле углов глаз.

– Думаете, это... они?

– Я не думаю. Я прорабатываю версии...

– Ради старого радиоприемника? – подначил Майгатов.

Но мумию трудно подначить. Только глаза стали уже, а губы сжались плотнее, как у волка перед атакой на отбившуюся от стада овечку.

– Ради истины.

– А вы ее знаете?

– Пытаюсь понять. И, боюсь, она – в сейфе...

– В каком? – зачем-то посмотрел на старенький ящик-сейф в своей каюте Майгатов.

– В том, с которого сорвана печать.

– Но там же все на месте.

– А, может, хотели взять то, чего там не было...

Майгатов задумчиво сдвинул брови, и тут дверь отшвырнули нараспашку. Она с грохотом ударила по койке со сразу всхрапнувшим Силиным и открыла вид на разъяренного Бурыгу, за которым еле угадывалась огненная шевелюра Анфимова.

– А-а, товарищ Сюськов, – смягчился Бурыга.

Оба офицера стояли по стойке "смирно". Только Майгатов одной спиной, вдоль по стальному брусу старался задвинуть шторку над верхней койкой.

– Как расследование? – не входя, бахнул из коридора Бурыга. Он даже пустых бутылок на столе не замечал.

– Идет по плану, товарищ капитан второго ранга! – по-солдафонски четко доложил Майгатов, который уже успел закрыть вискозной шторой лицо Силину и полтуловища.

– Вечером доложишь! А ты, – повернулся к Анфимову, – со своей секреткой разберись. Бардак по высшему сорту! Хранишь то, что давно положено сдать. Мне уже сверху пригрозили проверкой всех секретных частей на кораблях. А ты, – снова вспомнил о Майгатове, – не тяни резину с этим делом. Купим этой дуре новый приемник – и ныть не будет. Кор-роче, в двадцать ноль-ноль – ко мне с докладом, – и загрохотал по мыльной, поканой палубе "Альбатроса" к берегу.

5

Перо дернулось и выпустило из-под себя черную каплю.

– Ну, ск...колько м...ожно мочалками р...исовать, – возмутился старшина и в сердцах швырнул ручку о стену.

Клякса жирным, дегтевым пятаком висела в той колонке, над которой стояла надпись: "Хищения личного имущества". Чертежники уже вторые сутки рисовали огромную, в три метра длиной и два метра шириной, план-схему состояния воинской дисциплины в бригаде за девять месяцев года. Больше всего времени ушло на графу "Самовольные отлучки и уклонения от воинской службы". Немаленькой вышла и графа "Хищения государственного имущества", которую закрывала самая свежая надпись: "Пропажа горюче-смазочных материалов (следствие закрыто ввиду отсутствия доказательств)" . А вот колонка "Хищения личного имущества" была, как и год, как и два года, как и десять лет назад, девственно чиста. Пропавшие деньги, часы или "гражданка" офицеров никогда не волновали командиров высокого уровня, а потому и не заносились в схему. А если бы их однажды записали, то перетяжеленная бумага, наверное, грохнулась бы оземь со стены. И вот теперь приходилось по приказу Бурыги записывать в пустую колонку глупую фразу про приемник и пятьдесят долларов.

– Пы... просил выдать н...новые перья... Без т...толку, – уже потише проговорил старшина.

– Чего ты психуешь? – грубо спросил сидящий на пустом столе годок и сощурил и без того маленькие, как смородинки, глазки. – Небось, от того старлея в штаны наложил?

– Да не-е, Т...аньку жалко...

– Ну, пойди ее пожалей. Только чихать она на тебя хотела. У нее свой ухажер есть. Такой амбал, что тебя одним пальцем завалит...

– Моя пайку плинес! – ввалился в комнату бурят с нанизанными на стальной держак кастрюльками. – Жрать ужасно будем!

– О! Побакланил! – ловко спрыгнул годок со стола, приподнял крышечку и втянул носом запах. – Рассольничек! А там?

– Гречка с мясом, – ответил бурят с таким важным видом, будто он сам ее варил, а теперь вот соизволил угостить.

– Не туфти! Откуда там мясо? Если есть пару ниток – и то хорошо. Короче, я их "забил"...

– Хоросо, – обреченно согласился за обоих бурят, который и без того уже знал, что мясо, – если оно попадется, – годок все равно заберет себе.

– Может, р...ассказать все этому ст...тарлею? – тихо, словно у самого себя, спросил старшина.

– Ага! Пойди, посиксоть! Потом мамочке будешь из зоны письма катать. Ушел, мол, мама, в дальний поход, в такой дальний, что должны мне за него орден дать... Татуированный. На груди...

– Зачем ты?!

– А то, что притухни! – гаркнул годок,грохнул кастрюльку на стол, ссыпал пластиковые тарелки и приказал, хоть и не был он здесь старшиной: Садитесь хавать! "Баклан" стынет.

Заика подчинился.

Три ложки работали вразнобой. Две быстро, как ковши у землечерпалки, а третья – точно в замедленном кино.

– Все р...авно Т...аньку жалко. От...странят теперь ее от дол...лжности. Сто пр...оцентов, – глядя на обод синей пластиковой тарелки, почти прошептал старшина.

– Еще один значок на память подвесить? – раздраженно покачал головой годок. – Или так врубишься?

– Иешь, зэма, иешь, – попытался успокоить старшину бурят и посмотрел на красного червячка ссадинки на его виске.

Но "зэма", а именно так половина матросов звала друг друга, хотя не были они "зэмами", то есть земляками, аппетит потерял напрочь. Он встал из-за стола, с грохотом завалив на бок тяжелый, грубо сколоченный деревянный стул и вышел из чертежки.

– Ты куда?! – попытался остановить его вопросом годок, но не смог.

Старшина прошел к красной двери секретки, крючком поднес к захлопнутому окошечку согнутый, подрагивающий палец, подержал его несколько секунд на весу и тихо-тихо постучал.

– О-обед! – крикнула изнутри Татьяна.

Он снова, уже больнее для костяшек указательного пальца, постучал по металлу. Он не видел краем глаза (мешала часть стены), но всем телом, всеми клетками своего худенького, мелкокостного тела ощутил, что справа и чуть сзади от него стоит годок. И он ударил в дверь кулаком, зажмурившись и ожидая, что кулаком сейчас врежут и по его голове.

Но створка окошка упала внутрь секретки, и он так и остался перед Татьяной зажмуренным и сгорбленным.

– А-а, эт ты... Я ем... Чего тебе?

Из окошка ударило запахом сала, чеснока, духов, каких-то цветов, и старшина распрямился, будто эти запахи ветром смели с него груз страха, висящий на плечах, и, ни разу не заикнувшись, выпалил:

– Я твой приемник нашел. Он в кустах возле спортзала лежит...

В тишине за спиной хрустнули стиснутые в кулак пальцы годка.

6

Говорят, что законы для того и пишутся, чтобы их нарушать. Хоть и есть в приказе министра статья о том, что офицер, назначенный дознавателем, на время следствия освобождается от своих служебных обязанностей, но выполнить ее не легче, чем поспать на потолке.

– Юра, нужно съездить старшим с нашим секретчиком в штаб флота. Понимаешь, мы отчет по боевой службе до сих пор не сдали, а тут из-за этого ЧП проверка ожидается. Бурыга... ну, ты сам слышал, уже психовал, что у нас есть нарушения по секретному делопроизводству... Поэтому отчет нужно срочно... В общем, получи пистолет и снаряжение... Ты пойми, у меня все офицеры и мичмана если не на дежурстве, то еще где-нибудь заняты...

Майгатов сопротивляться не стал. Он бы вообще сменил тягомотину расследования, больше напоминающее работу бухгалтера: бумажки, бумажки, бумажки, – на обычную жизнь помощника командира "Альбатроса". И приказание Анфимова совпало с его желанием, а, совпав, только ускорило его намерения хоть на время отвлечься, уехать из бригады...

Из Стрелецкой бухты до штаба флота они добрались довольно быстро. Секретчик, маленький, стриженный под бокс крепыш с плечами, явно знакомыми со штангой, с безразличным видом, будто он не просрочил время сдачи документов, а вообще привез их чуть ли не раньше положенного, положил на окошечко секретчицы серую папку. Та с таким же безразличием, точно ей тоже были до лампочки все сроки, проверила нумерацию страниц с отчетами командира корабля, командиров и начальников служб, докладом по разведке и кальками со штурманских карт, расписалась в приеме и сухо попрощалась:

– Вопросов нет. Больше так не затягивайте. До свидания.

Майгатов, стоящий рядом с секретчиком, стоящий с грозным пистолетом на боку, посмотрел на папку, исчезающую в пасти сейфа, и подумал, что в ней, скорее всего есть и его фамилия, а, может быть, даже и весь рассказ о его пропаже, о плене, о пиратах-наркодельцах, и он с сожалением ощутил запоздалое желание все-таки прочесть эти строки отчета о себе. У него словно забрали часть жизни и, вогнав ее между пыльных, пожелтевших папок, навсегда закрыли от него мощным сейфовым ключом.

Он отвернулся, чтобы не видеть даже этого сейфа, и вдруг понял, что не могло все войти в отчет, что остался вне его сухих, канцелярских страниц самый лучший кусочек его жизни – встречи с Леной. Майгатов улыбнулся этому открытию, чем очень удивил секретчика, застегивавшего опустевший портфель-папку и после избавления от важных документов как бы и секретчиком быть переставший.

– Та-ащ старший лейтенант, – попросил он, на время утратив свою важность, – разрешите домой, в Москву, позвонить?

– В Москву? – задумчиво повторил Майгатов, и этим словом еще раз напомнил себе о Лене. – А ты в самой столице живешь или в пригороде?

– В самой, – с гордостью ответил моряк. – В Орехово-Борисово.

– А вот это... посмотри, – достал он из нагрудного кармана кителя бумажку с номером телефона, – это где: в центре, на окраине или в пригороде?

– Единица? – по первой цифре определился москвич. – Это – центр. Ну, может, еще Юго-Запад быть. Но не пригород – это точно...

– Хорошо. Пошли звонить...

После отъезда Лены в Эфиопию он потерял с нею связь. В больнице ее новый адрес не знали, а сама она Майгатову ни разу так и не написала. То ли постеснялась, то ли и вправду ничего у них такого серьезного не было.

И вот теперь, накручивая диск телефона в душной кабинке городской междугородки, он волновался как перед экзаменом в школе. Волновался, хотя твердо знал, что вряд ли она вернулась уже из Эфиопии в Москву. У нее же контракт...

В соседней кабинке гоготал матрос-секретчик, узнавший что-то веселое из Москвы, и этот бурный клокочущий смех, наслаивающийся на безответные гудки в трубке Майгатова, раздражал его.

Дежурная телефонистка, миленькая девочка с задорным светлым хвостиком волос, из своей загородки, оказавшейся как раз напротив, с такой жалостью смотрела на Майгатова, будто понимала его состояние. А, может, она вообще еще не огрубела душой и на каждого, кто не мог дозвониться, смотрела так, точно это она одна виновата в этом.

Рука Майгатова нервно дернула за рычажок. Торопливые пальцы набрали вновь код и номер телефона. Нет, вновь одни гудки. Он перевел взгляд с исписанной номерами, фамилиями и кличками стенки кабины на загородку дежурной, чтобы ощутить хоть какое-то сочувствие, но лицо девушки оказалось скрыто широкой мужской спиной. И эту спину, эту серую куртку-ветровку, усыпанную у воротника густой перхотью, он сразу возненавидел.

Взглядом он поторопил спину, чтоб она быстрее исчезла, но мужчина, вместо того, чтобы уходить в свою кабинку, тряхнул пепельно-серыми волосами и обернулся.

Гудки исчезли. Трубка исчезла. Нет, наверное, гудки все еще сыпались мелким монотонным горохом, еще лежала в мокрой ладони пластиковая трубка, но Майгатов уже ничего не слышал, и не чувствовал. Сквозь огромные очки в роговой оправе на него смотрел Майкл Пирсон, корреспондент то ли Франс-Пресс, то ли Рейтер, и только три вещи отличали его от того Пирсона, что брал у него интервью в больничной палате, – более короткая стрижка, отсутствие бороды и куртка-ветровка.

В уменьшенных минусовыми линзами очков зеленых зрачках Пирсона стояли удивление и ужас. А, может, таким виделся его взгляд Майгатову, а, на самом деле, он был просто недоумевающим от вида офицера с ошарашенным лицом и пристальными из-за невозможности рассмотреть сквозь слабые стекла все до деталей.

Мужчина отвернулся, что-то, судя по движению белобрысой головы, сказал дежурной и шагнул влево. Шагнул так быстро, что Майгатов даже не увидел его в профиль. К тому же у окошка появился какой-то парень в обнимку с девушкой.

Трубка выпала из рук. Выпускаемые ею гудки вытекали и вытекали в густой, жаркий воздух кабинки, но уже никого не могли ни раздражать, ни удивлять.

Майгатов и не заметил, как он вылетел на улицу. По правой стороне вниз, к площади Революции, шел Пирсон.

– Товарищ офицер! – заставил Майгатова обернуться тоненький голосочек.

– Вы же купоны забыли. За разговор.

Дежурная телефонистка умоляюще смотрела на него. В ее подрагивающих пальчиках обертками конфет краснели пятитысячные бумажки купонов, которые он оставил у нее, поскольку по новым правилам разговор велся, как говорили теперь, "в кредит".

– Связи же не было, правильно? И компьютер показал, – она готова была расплакаться.

То ли от того, что на нее не обращают внимания, то ли от того, что ей жалко было расставаться с таким симпатичным офицером.

– Спасибо, – грубо вырвал он у нее бумажки и побежал за Пирсоном.

Тот уже прошел мимо кинотеатра и, спиной чувствуя угрозу, обернулся. Вид офицера с кобурой на боку, бегущего за ним, заставил его сделать то, на что решился бы любой, за которым гнался вооруженный военный. Пирсон тоже побежал.

Уже метров через тридцать в боку у Майгатова кольнуло. Рана, оставленная амебами, напоминала о себе. Он чуть замедлил бег, и бок с благодарностью отозвался чуть менее острыми покалываниями. Но тут Пирсон бросился через улицу, прямо перед взбирающимся от площади Революции троллейбусом, и кишкам Майгатова пришлось нелегко.

Взгляд чуть не потерял серую куртку в толпе на площади. Но "РАФ"ик, за который она пряталась, тронулся с места, открыл Пирсона, и Майгатов бросился к нему, мысленно просчитывая, что путей отхода у того – три: налево, к рынку, вниз, к центральному универмагу или вправо, к остановке у кондитерского. Все три места были людными, но Пирсон выбрал самое людное рынок, и уже по одному этому Майгатов догадался, что он здесь – далеко не турист.

Пирсон учел многое, но только не то, что густая толпа у рынка первым затормозит его. Как льдины на Севере останавливают корабль, идущий первым. А вот Майгатов с пистолетом в руке, который уже и не помнил, как вырвал из кобуры, был больше похож на ледокол, перед которым расступались люди. Точнее, разбегались. Никому не хотелось оставаться на пути у красно-бурого старшего лейтенанта с перекошенным яростью лицом.

Он нагнал его на ступенях мясного павильона. Схватил мокрыми пальцами за рукав ветровки, рывком развернул к себе и ткнул в живот ствол.

– Вс...се, г-гад, отбег...гался, – прихлебывая слова глотками горячего севастопольского воздуха, бросил в лицо Пирсону.

– В чем дело? – возник сбоку, из уже стягивающейся вокруг них толпы лейтенант-милиционер.

– Что? – не понял Майгатов.

– Уберите оружие, – потребовал милиционер, все же с опаской посматривая на "макаров" в колышущейся руке этого возбужденного старшего лейтенанта.

– Выз...вызывайте патрульную машину, – в свою очередь потребовал Майгатов. – Я задержал американского журналиста, шпиона и бандита, выпалил он единым духом, и в глазах даже потемнело. То ли от того, что вправду не глотнул воздуху, то ли от слабости, звоном отдающейся в голове, то ли от злости на глупого милиционера.

– Не много ли ярлыков? – на чистом русском языке, с вызовом спросил уже избавившийся от одышки Пирсон. – И почему если шпион, то американский? Севастополь – закрытый город, и сюда просто так не попадешь.

Удивление сделало Майгатова немым.

– Ваши документы, – протянул к Пирсону маленькую узкую ладошку милиционер. – И ваши тоже, – посмотрел на распаренное, усеянное на висках потом лицо Майгатова.

– Вот. Пожалуйста, – даже с каким-то вызовом отдал паспорт в прозрачной полиэтиленовой обертке тот, которого Майгатов принял за Пирсона.

– Товарищ Зубарев? – помелькал взглядом милиционер с лица мужчины на его фотографию в паспорте. – Прописка севастопольская? – пролистал до четырнадцатой страницы. – О! Вы – из Москвы? А-а, понял, понял, – захрустел командировочным удостоверением, на которое показал Зубарев. – Та-ак, ну что: штампы в порядке, не просрочено, – вернул документы, щегольски козырнув. – Можете быть свободны... Извините, а это что у вас?

Только теперь Майгатов заметил, что под мышкой у мужчины – какой-то прямоугольный сверток.

– Это? – сымитировал удивление Зубарев. – Да пустяк, можно сказать, народное творчество. Купил вот картину у самодеятельного художника и теперь хотел в милиции справку на вывоз через границу взять. Таможенники все-таки...

Он хрустнул разрываемой газетой, и Майгатов сбоку, под углом, но все же рассмотрел небольшую, в простенькой белой раме картину: море, корабль, чайки. Чушь какая-то!

– А-а, ну такую картину через границу пропустят, – оценил с высот своего профессионализма милиционер и повторил уже произнесенную сегодня фразу: – Можете быть свободны.

Будто от того, что сказал два раза, этот Зубарев стал свободнее.

Пока поворачивался к Майгатову, лицо из благостного, с сусальной улыбкой, превратилось в грубое, злое, как бы зачерствело. Милиция в Севастополе традиционно не любила моряков, а моряки, в свою очередь, не любили милиционеров.

– Да уберите пистолет!

"Макаров" нехотя скользнул вниз, в черную пропасть кобуры. Щелкнула кнопка.

– Не отпускайте его, – уже не просто попросил, а взмолился Майгатов.

– Не имею права, – с удовольствием ответил милиционер, и Зубарев, отпущенный окончательно этой фразой, спиной упал в толпу, как в воду, и канул в ней.

– Вот вас бы я задержал. За угрозу применения оружия в людном месте. Да связываться не хочется, – протянул внимательно изученное удостоверение личности.

Майгатов вырвал его из худых пальцев милиционера, вбил в наружный карман кителя и, не прощаясь, отвернулся от лейтенанта и медленно пошел по рынку. Взгляд искал серую куртку-ветровку среди пестрого многолюдия овощных рядов и продуктового толчка, но не находил. А милиционер, достав блокнот, что-то записал туда, тщательно выводя печатные буквы.

7

Наверное, контрольно-пропускные пункты в воинских частях ставят для того, чтобы любой дурак знал, где легче всего попасть на территорию части. Во всяком случае, КПП в Стрелецкой бухте ежедневно подтверждало эту парадоксальную истину. Мимо сонного сверхсрочника-дежурного и еще более сонного матроса-дневального можно было на руках вынести корабль, и они бы этого не заметили. Потому что не дежурили, а отбывали дежурство. Майгатов, твердо зная, что никто не спросит ни пропуск, ни удостоверение, ни цель посещения, шагнул с солнцепека в низенькое желтое здание КПП и уже взялся рукой за алюминиевую трубу "вертушки", как вдруг его остановил тихий, безразличный голос: