Текст книги "Амурские ребята"
Автор книги: Игорь Всеволожский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Однажды, распродав все газеты, Павка подсчитал деньги. Оставалось как раз на рыбную селянку. Павка пошел на рынок в чайную. На рынке он увидел толпу. Толпа кричала и шумела. Павка пробрался в передний ряд и увидел, что все смотрят на фокусника – молодого веселого парня в перешитом матросском бушлате. Фокусник водил на веревке большого, коричневого, лохматого медведя.
– А ну, Мишка, – сказал фокусник медведю, – покажи, как солдат на парад идет?
Мишка, встав на задние лапы, важно прошелся по кругу.
– А ну, Миша, – сказал парень весело, – покажи, как пьяница из кабака домой идет, как жены боится, как бочком пробирается...
И Мишка очень похоже показал, как пьяница, пошатываясь, выходит из кабака, идет по улице и боком, на цыпочках, пробирается домой. Медведь презабавно отворачивал в сторону свою лохматую морду и даже закрывал глаза, изображая испуг.
– Ну и медведь! – закричали в толпе. – Где ты такого откопал?
– Вместе родились, вместе женились, вместе чай-кофий пьем, вместе в тиатр пойдем, – затараторил фокусник. – Мишка смирный, не кусает, только счастье вынимает, – продолжал он и надел медведю на шею ящик на толстом кожаном ремне. – А ну, поддержите коммерцию, дайте заработать морякам с разбитого корабля. Раскупайте счастье самое отличное, счастье самое приличное...
«Да ведь это Митроша!» чуть не вскрикнул Павка.
Фокусник стоял спиной к Павке. Он хлопнул по ящику рукой, и Мишка вытащил маленький розовый конвертик. Парень взял у медведя конверт и протянул торговцу, стоявшему в первом ряду с несколькими парами брюк на плече.
– Покупай.
Торговец полез в карман за деньгами и заплатил за розовый конвертик.
– Вслух читай, всему народу счастье объявляй! – сказал фокусник, и счастливец прочитал вслух, запинаясь:
– Жить тебе сто лет, хочешь или нет.
«Конечно, Митроша!» решил Павка. В это мгновение фокусник повернулся к Павке лицом. Это, действительно, был Митроша.
– А ну-ка, дай и мне счастья! – закричал подвыпивший калмыковский солдат, протягивая монету.
Торговля у Митроши пошла бойко. Маклаки, торговавшие старьем, приезжие из деревень крестьяне протягивали фокуснику бумажки.
Мишка каждому вынимал счастье в розовом или голубом конверте. Это было самое разнообразное счастье, обещавшее в самом ближайшем будущем женитьбу, богатое наследство, деньги, новый дом, словом – все то, о чем только можно мечтать.
Представление закончилось. Митроша раскланялся и пошел в сторону. Павка, расталкивая толпу, пошел за ним. Когда они отошли довольно далеко, Павка окликнул матроса:
– Митроша!
Матрос вздрогнул и обернулся.
– Павка? – узнал он мальчика. – Ты чего здесь?
– А нас с квартиры выгнали. Я газетами торгую. Варю искали-искали, да не нашли. Где братишка?
– Живой, в тайге, – быстро сказал Митроша. – Идем со мной, расскажу.
Они зашли в чайную, над которой висела вывеска: «Хижина дяди Тома».
Глава четвертая
«ХИЖИНА ДЯДИ ТОМА»
«Хижина дяди Тома» была совсем не похожа на хижину. В большом, светлом зале стояло десятка два столиков, накрытых чистыми скатертями. На красивой, красного дерева стойке стоял огромный самовар.
Митроша ушел привязывать медведя и долго не возвращался.
– Ведер десять воды влезает, – подумал Павка, разглядывая самовар. – А может, даже пятнадцать.
Самовар дымил, пыхтел и плевался.
Возле самовара стояли рядами чайники: самые маленькие, разрисованные розочками и птицами, средние, на которых были нарисованы какие-то чудовищные зеленые цветы, и, наконец, большие, пузатые, белые, с золотой облезлой каемкой. Подальше выстроились рядами стаканы, а в стеклянной высокой вазе лежала горка мелко наколотого, голубоватого сахара.
За стойкой стоял хозяин – краснолицый, потный, лоснящийся. Белый фартук оттопыривался на его большом и круглом, словно арбуз, животе. Он взял сразу несколько чайников в руку, другой рукой открыл кран и ловко подставил под кипящую струю чайники.
Потом он завернул кран, отставил чайники и повернулся к высокому красному шкафу, прислоненному к стене. Он повертел ручку, и шкаф заиграл простуженным голосом вальс «На сопках Маньчжурии».
«Ловко! – подумал Павка. – Это почище гитары будет». В той чайной, где он ел селянку, не было ни красивой стойки, ни огромного самовара, ни музыкального шкафа.
Тут Павка увидел картину, нарисованную прямо на стене. Среди ярко-зеленых пальм стоял шалаш, очень похожий на штаб-квартиру острова пиратов. Возле шалаша стоял негр в широкой соломенной шляпе. Негр улыбался во весь рот и опирался черными руками на верхушки пальмовых деревьев. Под негром было подписано: «Дядя Том».
«Вот оно что, – подумал Павка. – Значит, хозяин вовсе не дядя Том, дядя Том – этот веселый негр на картине».
Вошел Митроша, веселый и улыбающийся.
За ним, словно танцуя, зигзагами вился по залу вертлявый парень в белой рубахе, грязных штанах и чистом фартуке. Митроша сел за стол против Павки, и парень вдруг изогнулся крючком и замер. Волосы его были напомажены, и на самой середине головы был сделан ровный, как дорожка, пробор.
– Чего изволите-с заказать-с? – пискнул парень неожиданно тонким голосом.
Митроша взглянул на Павку и сказал:
– А дай ты нам кулешу две порции.
– Слушаю-с, – пискнул парень.
– С луком, с перцем, с собачьим сердцем, – сказал Митроша.
Парень не удивился и бесстрастным голосом пискнул вновь:
– Слушаю-с. Чайку две порции-с?
– Чайку покрепче, погорячей, да лей, смотри, не жалей! – сказал Митроша, и парень, взмахнув салфеткой перед самым Павкиным носом, так же зигзагами поплыл по залу к стойке.
Музыкальный шкаф все играл вальс «На сопках Маньчжурии».
Митроша оглянулся – в чайной в этот час, кроме них, почти никого не было. Только два мрачных посетителя в дальнем углу наливали водку из чайника в стаканы, пили и закусывали колбасой.
– Ну, сначала ты мне рассказывай, а потом я тебе, – сказал Митроша и свернул из газеты цыгарку.
Пока Павка рассказывал Митроше, как японцы выгнали его из дома, как они с Глашей искали Варю и Анну и как Глаша устроилась на работу, – половой принес две дымящихся миски с кулешом.
Павка понюхал – от миски вкусно пахло.
– А что, кулеш правда с собачьим сердцем? – спросил он опасливо Митрошу.
– Ешь, дурень, – засмеялся Митроша, – кулеш отменный.
Павка принялся за еду. Давно он не ел таких вкусных вещей. Рыбная селянка была гораздо хуже.
«Наверное, и дорого же стоит, – подумал Павка. – Хватит ли у Митроши денег?»
А половой, словно фокусник в цирке, высоко подняв на руке поднос с чайниками и стаканами, уже протанцовал от стойки к столу.
– Чего еще изволите-с заказать-с? – спросил он.
– Вались колбаской до города Спасска, – сказал Митроша, и половой исчез.
Тогда Митроша налил Павке чаю и пододвинул к мальчику блюдечко с мелко наколотым сахаром. Музыка кончилась. Митроша крикнул хозяину:
– Эй, друг Пантюха! Заведи-ко нам музычки.
Хозяин снова повертел ручку у красного шкафа, и шкаф хрипло стал играть какой-то грустный романс. Павка с нетерпением ждал, когда же Митроша начнет рассказывать о брате. Он хотел узнать, что случилось с «Грозой» и почему брат с Косоротом оказались в тайге, а Митроша, сигнальщик-матрос, вдруг бродяжничает на базаре и торгует счастьем. «Ведь это только нищие торгуют счастьем», подумал Павка. А Митроша выпил стакан крепкого чаю вприкуску, повернул стакан кверху дном и положил на него огрызок сахара. Это значило, что Митроша чаепитие закончил; то же самое с великим сожалением сделал и Павка. Ему очень хотелось выпить еще чаю, но раз даже взрослый Митроша прекратил чаепитие, – и ему полагалось, по хорошему тону, перевернуть свой стакан и положить на донышко хоть самый маленький, самый объеденный кусочек рафинада.
Матрос принялся слушать музыку. Он слушал внимательно, в такт притопывая ногой и барабаня пальцами по столу, потом он слепил хлебный мякиш в шарик и стал катать его по салфетке. Шкаф играл бесконечно; захлебывался, хрипел, останавливался, кашлял и снова играл грустный романс. Вдруг Митроша, не глядя на Павку, стал говорить тихо, будто говорил сам с собой.
«Чего это он?» подумал Павка. Лицо веселого Митроши стало серьезным. Он смотрел в окно, на Амур, кативший к морю свои синие волны, на катер с японским флагом, пересекавший реку, и словно вспоминая все по порядку, говорил, говорил, говорил... Хозяин несколько раз заводил свой пузатый шкаф, шкаф надрываясь играл все новые и новые мелодии, а Павка не отрываясь слушал Митрошу, потому что то, что рассказывал Митроша, было куда интереснее собственных Павкиных приключений и даже похождений пирата Сюркуфа...
Когда «Гроза» ушла с базы, матросы решили прорваться из окружения японцев. Двое суток они не спали, корабль шел вперед и вперед. Буруны захлестывали нос корабля и покрывали всю палубу мелкой водяной пылью. Кругом матросы видели суровые сопки и каждый час ждали, что вот-вот спрятавшаяся японская артиллерия откроет по кораблю огонь. Но двое суток японцев не было ни видно, ни слышно. На третьи сутки Петр решил дать непродолжительный отдых команде. У деревни Мартыновки «Гроза» стала на якоре. У подножия сопки светились огоньки. Команда спала у своих боевых постов не раздеваясь. Вдруг среди ночи загудела земля. Рядом с кораблем из реки поднялся черный фонтан воды и с грохотом обрушился на палубу.
– Тревога! – закричал Петр.
Вскочили спавшие матросы. На баке горнист играл тревогу. Петр скомандовал:
– Открыть огонь!
Засвистели дудки. Илюшка круто развернул башню на сопки, и орудие с грохотом выплюнуло снаряд.
– Пулеметный огонь! – скомандовал Петр, и пулеметы застрочили по берегу, по японцам. В этот момент что-то с силой ударило прямо в корабль. Весь корабль задрожал. Снаряд угодил в рулевое управление. Корабль стал неподвижным.
Боясь проронить хоть одно слово, Павка слушал Митрошу. Он глядел на него широко раскрытыми глазами. А Митроша, не глядя на Павку, продолжал рассказ о «Грозе».
На палубу дождем падали комья земли и скользкого ила. Падали осколки снарядов, гудела река, гудели все сопки, бои продолжался без перерыва три часа. Из машинного отделения выскочил Косорот и тоже кинулся к пулемету. Наконец в башнях не стало снарядов. Драться с японцами было нечем. Многие матросы были ранены, некоторые убиты. Несколько матросов с винтовками лежали у борта корабля под прикрытием, они ждали врага.
Петр понял, что дальше драться бесполезно. Корабль разбит, японцев во много раз больше, чем матросов. Надо уходить в тайгу. Он приказал брать пулеметы на плечи, патроны; остальное кидать в воду, чтоб не досталось японцам. Митрошин медведь выполз на палубу и стал лизать руки Митроше.
– Эх, Михайло Потапыч, Михайло Потапыч, – сказал Митроша, гладя его лохматую голову. – Скучно тебе здесь оставаться, ты японского языка не знаешь. Возьму-ка я тебя с собой.
Ни одного выстрела больше не было слышно. Наверно, японцы уже садились в шлюпки и плыли к кораблю. Кому-нибудь одному надо было остаться и прикрыть отход наших шлюпок. У пулемета вызвался остаться Илюшка... на верную смерть.
Косорот взвалил на могучие плечи пулемет и сошел в шлюпку. Когда шлюпки отвалили от «Грозы», стал накрапывать дождь. Матросы сидели в шлюпках молча, крепко сжав в руках винтовки. Они всматривались в темноту, где остался корабль, их корабль, с которым они сжились как с другом и на котором столько пережили и хорошего и плохого.
Вдруг раздалась длинная очередь пулемета. Матросы вздрогнули, но Петр сказал:
– Это Илюшка туманит японцев.
Гребцы налегли на весла. Дождь усилился. Струи воды текли по лицам и бушлатам.
Пулеметная очередь вдруг прервалась. Из темноты донесся глухой стук, вскрик. Все смолкло.
«Значит, Илюшку убили? – с ужасом подумал Павка. – Как же Варя без него будет?»
Но он не посмел спросить Митрошу, а матрос, глядя в сторону, продолжал рассказ.
Носы шлюпок врезались в берег.
Петр и Косорот сняли бескозырки и сказали:
– Прощай.
Они прощались с родным кораблем.
Несколько минут все стояли на берегу молча, поджидая Илью. Но ничего не было слышно. Далеко за сопками начал маячить рассвет. Петр нахлобучил на голову бескозырку и тихо приказал:
– Марш.
Стараясь шагать как можно тише, хлюпать сапогами по мокрой глине как можно меньше, матросы исчезали во тьме, в мохнатой тайге, близко пододвинувшейся к берегу.
К рассвету они отошли уже так далеко от реки, что никакие снаряды их достать не могли.
Митроша умолк. Пузатый шкаф играл снова «На сопках Маньчжурии». Павка хотел спросить, как добрел до города Митроша и что делает Петр в тайге, но не посмел. Митроша катал по скатерти хлебные шарики, потом постучал ложечкой по стакану. Размахивая салфеткой, подскочил половой.
– Получи, – сказал ему Митроша и заплатил. – Михал Потапыча накормили?
– Накормили-с, – угодливо сказал половой. – Очень довольны-с, урчат-с...
– Я после зайду за ним, – сказал Митроша. – Идем, Павка.
– Куда? – спросил Павка.
– К Варе.
Павка вскочил. Значит, Митроша знает, где живет Варя? Вот счастье-то!
Митроша шел быстро, и Павка еле за ним поспевал. Они прошли несколько улиц и вошли в тихий, заросший густой травой переулок. Митроша вынул из кармана бумажку, прочитал, подошел к дому с медной дощечкой, на которой было вырезано:
Профессор
Никодим Иванович
Пашковский
– Так я же здесь был! – воскликнул Павка. – Только я ушел. Варя живет у доктора, а это – какой же доктор?
– Эх, дура, дура! – посмотрел Митроша на Павку. – Это же есть самый знаменитый врач. Здесь режет – в Америке слышно. Про-фессор ме-ди-цины.
Он постучал в калитку. Калитка открылась, и Павка увидел Анну. Он сразу узнал ее. Анна недоверчиво поглядела на Митрошу.
– Тетенька, не узнаете? – спросил Павка.
– Господи! – всплеснула руками Анна. – Павка, милый ты мой!
Она кинулась обнимать мальчика.
– Пустите, тетенька, – еле дыша, взмолился Павка. – Дыханья нету.
Анна отпустила Павку.
– И где же ты пропадал? Искали мы тебя повсюду, искали... Словно чувствовала я сердцем, пришла к Варюше в гости, вот ты и объявился! Милый ты мой! – вдруг завыла она тонким голосом. – Да какой же ты грязный! Пойдем, пойдем. И вы входите, – сказала она Митроше. – Хозяина дома нету, а Варя на базаре.
Они вошли в кухню, высокую, белую, чистую. На полках стояла начищенная посуда. С полок свисали бумажные кружева. Анна резала ситный и приговаривала:
– Ешь, милый, ешь. Поди, изголодался. И вы ешьте, – говорила она Митроше.
– А от Петеньки ни весточки, ни письмишка, – запричитала она. – Сироты мы с тобой, Павка...
Слезы текли у нее из глаз и падали на намазанный маслом ситный.
– Да жив ваш Петенька, – вдруг сказал Митроша. – В тайге он.
– Живой?
Анна выронила ситный, нож со звоном упал на пол. Она уставилась на Митрошу.
– Господь с вами! С чего его в тайгу занесло? – спросила Анна. – Вы откуда знаете?
– Да я только что из тайги.
– Это Митроша, Анна, с «Грозы» Митроша!
– С «Грозы»? Господи! Да что же вы раньше-то не сказали? Живой Петенька? Похудел или как?
– С чего б ему худеть? – засмеялся Митроша. – В тайге все есть – и хлеб, и рис. У японцев целый обоз отбили. Ух, и наддали же им жару!
– Ах ты, господи! Да кушайте же вы, кушайте...
Вдруг Митроша насторожился. Кто-то поднимался по лестнице.
– Да это Варюша идет, Варюша! Вот радость-то ей будет!
Дверь скрипнула и растворилась. Варя стояла на пороге.
– Митроша! – крикнула она. – Павка!
– Петенька-то мой живой! В тайге он, в отряде, – захлебываясь говорила Варе Анна.
– А Илюша? – спросила Варя.
Затаив дыхание, Павка ждал: что же ответит Митроша?
– А Илюша где? – спросила еще раз Варя. Она вплотную подошла к Митроше.
– Убили его? – сказала она так тихо и таким сдавленным голосом, что у Павки под сердцем похолодело.
Митроша наклонил голову и молчал.
Павка взглянул в Варино лицо и испугался. Оно стало бледное и страшное. Словно ударил кто ее со всей силы, и она хочет закричать и не может.
Митроша отошел к окну и стал глядеть на двор.
– Боже ж ты мой, убили сокола ясного Илюшеньку... – вдруг отчаянно зарыдала Анна.
– Может, еще вернется Илюша, – неуверенно сказал Митроша, глядя в окно.
У Павки слезы подкатили к горлу.
– Митроша, – неожиданно сказала Варя, – возьми меня в тайгу...
– А я в тайгу не пойду, – сказал Митроша. – Мы с Мишкой счастье продаем. Никита Сергеич Бережнов...
– Он здесь? – спросила Варя.
– А ты и не знала?
Анна всхлипнула.
– Чем сидеть да хныкать, помогать мужьям надо, – сказал Митроша Анне.
– Ну... какие же мы... помощницы? – всхлипывая протянула Анна.
– И вам работа найдется, – убежденно сказал Митроша. – Приспособим.
– Я все буду делать, все, – горячо сказала Варя.
– Вот распрекрасно, – обрадовался Митроша. – Идем к Бережнову.
Он нахлобучил фуражку и накинул на плечи свой перешитый бушлат.
– Пошли, что ли?
– Погоди минуту, – сказала Варя. – Надо пристроить Павку. – А где же Глаша? – спросила она.
– Глашка нынче присмирела, – сказал Павка. – Хозяйка у нее злющая – ведьма. И ребят двое, озорные, день и ночь орут. Глашка ничего – терпит.
– Веди ее сюда, понял?
– Понял, – ответил Павка и, взяв гитару, пошел вслед за Варей.
Захватив тюфячок, табуретку и небольшую керосиновую лампу, она отвела его в подвал. Подвал был сырой и мрачный, но зато это была настоящая, постоянная квартира.
Павка в подвале устроился наславу. Он вбил в стену гвоздь и первым делом повесил гитару. Затем несколько раз переставил с места на место стол и табуретку и полюбовался перестановкой.
Потом он вышел из подвала.
«Как-нибудь проживем и без хозяйки, – решил он. – Буду газетами торговать, а после, может, еще что-нибудь придумаю. Прокормимся».
Вскоре он дошел до двухэтажного дома. Он вошел в темные сени, прошел коридором, освещенным коптящей лампочкой, висевшей на гвозде, и наконец постучался в дверь комнаты Глашиной хозяйки. Никто не отпирал. Павка постучал еще раз. Тогда послышались шаги. Тщедушный муж хозяйки открыл дверь. Вид у него был растерзанный.
– Уходите, молодой человек, – испуганно зашептал он. – Услышит жена – убьет вас насмерть. Уходите.
– Мне Глашку нужно, – сказал Павка. – Я за Глашкой пришел.
– Убежала намедни ваша Глашка. Потеряла деньги, подралась с хозяйкой, чуть не поубивали друг друга, – продолжал шептать, оглядываясь назад, хозяин.
– Куда убежала-то? – спросил Павка и вдруг увидел, что хозяина уже нет, а на его месте стоит огромная Матрена Филатьевна.
– Ты зачем, пожаловал? Шкуру спущу, паскуденыш! – рыкнула она таким голосом, что у Павки в груди словно что-то оборвалось. Он повернулся и побежал по коридору. Коридор был длинный. Павка слышал, как за спиной топочут тяжелые сапоги страшной торговки. Он выскочил на двор, перемахнул через забор и побежал, не разбирая дороги и спотыкаясь.
Наконец Павка, запыхавшись, остановился. Он добежал до самой реки – темной и неподвижной.
В реке отражались городские огни.
Глава пятая
НОВОСЕЛЬЕ
Глаша шла вдоль реки, по-осеннему вздувшейся и черной.
Она сама не знала, куда идет. Она страшно устала за те немногие дни, что провела у хозяйки. Но она не останавливалась и брела, как во сне, все дальше и дальше.
Итак, после всего, что произошло, к торговке ей нельзя вернуться. Хорошо еще, что она успела вырваться. Матрена Филатьевна, рассердившись, могла забить насмерть.
А больше у нее в городе нет никого... ни одного места, где бы переночевать.
Только теперь Глаша поняла, как страшно остаться одной в большом, чужом городе.
Где-то теперь брат? Этого никто не знает. Может быть, его уже нет в живых. Как она хотела бы очутиться снова на базе, в своей милой халупе, обедать, ужинать, стирать братишкины тельняшки и форменки, развешивать их на пустыре на длинных-предлинных веревках, дразнить этого задавалу Павку горе-рыбаком...
Хоть бы Павка был тут с нею! Все-таки было бы легче. Пускай бы ссорился, дрался, – все равно, лишь бы рядом был кто-нибудь знакомый.
По берегу пробирался мальчишка с удочками.
– Павка! – крикнула Глаша. Мальчишка обернулся, и Глаша увидела, что это совсем не Павка. Мальчишка пошел своей дорогой...
«Счастливый, – подумала Глаша, – домой идет...»
Скоро наступил вечер: солнце уже низко скатилось к Амуру, стало красным и вот-вот утонет в реке. Где же переночевать?
Глаша перепрыгнула через ручей зловонных нечистот, стекавших с улиц в Амур. Домики притаились на склоне сопки, притихли. Вот ведь, подумала Глаша, в каждом живут люди, – может быть, и добрые люди, – а ночевать негде. Не пойдешь ведь сразу к первому попавшемуся на глаза домику, не стукнешь в оконце и не попросишься ночевать... Выйдет на стук кто-нибудь сердитый, накричит, а может быть – даже прибьет. Нет, не станет Глаша стучаться в оконце!
Может, пойти ночевать на пристань, в старые, пустые склады? Но там бегают большие, жирные крысы. Они отчаянно и противно пищат. А вдруг, когда Глаша заснет, крысы кинутся на нее? Говорят, они могут загрызть насмерть.
Она остановилась. У самой воды в красно-рыжей лодке с надписью: «Красавица», на корме сидел толстый черный кот. Шерсть его лоснилась и была словно бархатная. Кот деловито ловил рыбешку, прибитую к берегу. Зацеплял серебристую рыбку лапой, стряхивал ее в лодку и, урча и жмурясь, жевал. Сжевав, снова принимался за охоту. Глаша загляделась на толкового кота. Как жаль, что нельзя есть сырую рыбу. Девочке так хотелось есть! Над рекой пронесся холодный ветер, зарябив воду. Черный кот все сидел на лодке и ловил рыбу, хотя есть ее уже больше не мог, наелся досыта. «Надо итти», вспомнила Глаша.
Она вышла на шоссе. Верхами проехало несколько солдат. С сопок надвинулись сумерки, темной пеленой закрывая дома. Калмыковский офицер прошел мимо Глаши, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом. От него пахло спиртом. Глаша застыла, замерла, прижавшись к забору. Офицер ее не заметил. Когда он скрылся вдали, Глаша побрела дальше. Что-то белело под фонарем на столбе. Глаша подошла и вдруг увидела большой портрет своего братишки!
«Ваня?» удивилась она. Да, это был он, в лихо надетой набекрень бескозырке с надписью на ленточке: «Гроза». Тут только Глаша заметила, что портрет обведен жирной черной рамкой и над портретом напечатано:
ОБЪЯВЛЕНИЕ ШТАБА ЯПОНСКОГО КОМАНДОВАНИЯ
А внизу было подписано крупным шрифтом:
Красный бандит Косорот, скрывающийся в тайге.
За поимку живым – 1000 японских иен.
«Значит, живой, – обрадовалась Глаша. – В тайге. Портреты печатают».
– Все равно не поймают, – сказала она и уже протянула руку, чтобы сорвать объявление. Но тут же отдернула руку и оглянулась. Она услышала, что кто-то идет по улице. К Глаше приближался патруль японских солдат. Девочка быстро свернула в переулок.
Она прошла несколько шагов. Переулок показался ей очень знакомым. Ну, конечно! И этот зеленый домик, и покосившийся забор! И ворота со скрипучей калиткой! Глаша толкнула калитку и очутилась во дворе.
Она сразу узнала этот двор.
Именно здесь должен быть дровяной сарай, в котором она ночевала с Павкой, когда они пришли с базы в город.
Вот и сарай. Ворота его заперты. На них висит тяжелый чугунный замок.
«Вот несчастье! – подумала Глаша. – Наверное, купили дров на зиму и теперь запираются...»
Вдруг ворота сарая зашевелились. Замок отъехал в сторону, ворота открылись, и на двор вышла девочка лет четырнадцати, очень грязная, одетая в какие-то лохмотья, черноглазая, черноволосая и смуглая. На ногах у нее были стоптанные туфли на высоких каблуках.
– Тебе чего здесь надо? – удивленно спросила девочка Глашу.
– А ты что здесь делаешь? – в свою очередь спросила Глаша черноглазую девочку.
– Я-то здесь живу. А ты?
– А я здесь тоже живу.
– Врешь, – сказала черноглазая. – Я тебя не видала. Ты где христарадничаешь?
Глаша не поняла вопроса и удивленно посмотрела на девочку.
– Ну чего глаза выпучила? – продолжала девочка. – Где, говорю, христарадничаешь?
– Я не понимаю, что ты говоришь, – сказала Глаша.
– Фью! – свистнула девочка звонко, как мальчишка. – Да ты новехонькая! Ну, где милостыню просишь?
– А я... я совсем не прошу милостыню, – сказала Глаша.
– Так ты что же? Домушничаешь? Стрёмишь? Карманничаешь?
Это был уж совсем воровской язык, и Глаша ничего не поняла.
– Откуда же ты взялась? – удивленно спросила черноволосая и подошла к Глаше поближе. – Тебя как звать? Ты чья? Чем промышляешь? – закидала она Глашу вопросами. Глаза у незнакомки стали любопытные и так сочувственно глядели на Глашу, что она рассказала ей о хозяйке, о потерянных деньгах...
– Так это, значит, у тебя их Николка Костыль вытащил. Хвастался, что девчонку обчистил, – сказала девочка. – Ловко. Так ты, значит, хозяйку ножом? Молодец!
В голосе новой Глашиной знакомой послышалось уважение.
– Что ж, если тебе негде ночевать, пойдем...
– Куда?
– Да в сарай же! Тебя как зовут?
– Глашей. А тебя?
– Мальвиной, – гордо сказала девочка и тряхнула своими черными кудрями.
В сарае во всех углах лежало какое-то тряпье. По середине стоял большой стол. На столе валялись бутылки, деревянная нога, сапог, рыжий парик, краюха хлеба, несколько свечей. Глаша невольно шагнула к столу и посмотрела на хлеб.
– Ты что – голодная? – спросила Мальвина. – Ешь.
Глаша с жадностью стала есть хлеб.
– Ишь ты-ы, – протянула Мальвина, – несладко тебе жилось у хозяйки. Ну что ж. Вот наши от всенощной придут, я тебя пристрою.
– Куда? – спросила Глаша, прожевывая хлеб.
– Увидишь, – загадочно ответила новая Глашина знакомая. Она воткнула свечу в горлышко пустой зеленой бутылки и зажгла ее. В углах зашевелились огромные черные тени, поползли по стене.
– Жизнь у нас привольная, вольготная, – сказала Мальвина, потягиваясь. – Живем – не тужим.
«Какая может быть у тебя привольная жизнь, – подумала Глаша, оглядывая Мальвину, – если у тебя даже платья нету?»
– Надену в воскресенье новое платье, – словно отвечая на Глашины мысли, продолжала Мальвина, – в кино пойду – Гарри Пиля смотреть, Мэри Пикфорд. Ты знаешь, в нее влюбился граф. Такой богатый, на своем собственном автомобиле ездит, а она грязная-прегрязная... замарашка. Он купил ей серебряное платье, – мечтательно рассказывала Мальвина, – все вышитое жемчугом, и повел ее в сад. Он ей вот такой букет цветов подарил, – показала девочка, – а потом привез в красивый, белый дом. И они стали ужинать... ужинали-ужинали, и она ела и ела, – видно, голодная была, – а он только тырк вилкой – и отбросит. Тырк вилкой – и отбросит.
Вдруг она прислушалась.
– А вот и наши собираются, – сказала она. – Сядь в уголок и молчи, пока не позову.
Глаша села в уголок на груду серого тряпья.
Вошел несчастный, хромой старик, весь согнувшийся в три погибели, опиравшийся на две палки. На глазах у него были черные очки. Вошла старуха, похожая на бабу-ягу, – такой всегда представляла ее себе Глаша. У нее изо рта торчал длинный зуб, а глаза были выпученные, словно висели на ниточках. Вошел мальчик на костылях, в рваных штанах, из которых торчала розовая голая коленка. Вошла молодая женщина с грудным ребенком, завернутым в одеяло.
Она размахнулась и вдруг бросила ребенка в угол.
– Убьется! – крикнула Глаша и кинулась к ребенку. Он лежал тихо, не шевелился. Глаша подняла его на руки и вдруг поняла, что это вовсе не ребенок. В одеяле было завернуто полено.
– Это что такое? – услышала Глаша голос над самым ухом, и чья-то рука взяла ее за плечо. Она повернулась и встретилась взглядом с женщиной, кинувшей ребенка.
– Ей ночевать негде, – сказала Мальвина. – Это я ее привела. Ты ее не тронь, Катерина.
– А-а, – протянула женщина. – Глядите-ка, какую девчонку Мальвинка выискала.
Старик положил на стол палки и, совсем не хромая, подошел к Глаше. Чтобы лучше ее рассмотреть, он снял свои черные очки. Подошла к Глаше и старуха с висящими словно на ниточках глазами. И мальчик, отбросив костыли, подошел и стал рассматривать Глашу. Старуха протянула костлявую, коричневую и жилистую руку и взяла Глашу за подбородок.
– Ангельское личико, – прошамкала она, – глазки голубенькие, – каждый подаст, каждый подаст, – повторила она. – Ай да Мальвинка!
– Обижать я ее не дам, – сказала Мальвина.
– А мы ее обижать и не будем, – прошамкала старуха, еще больше выставив свой длинный, словно собачий зуб. – Мы ей работу дадим, жить с нами будет. У тебя мать есть?
– Нету, – ответила, осмелев, Глаша. Она убедилась, что эти странные люди не собираются делать ей ничего дурного.
– А отец? – спросила женщина, которую звали Катериной.
– И отца нету.
– Ну вот и хорошо, что нет, – сказала старуха.
Все стали заниматься своим делом. Старик вдруг потянул себя за бороду, борода отклеилась, и Глаша увидела совсем молодое лицо. Старуха разожгла в углу керосинку и, что-то приговаривая, стала стряпать.
– Поди-ка сюда, – сказала она бывшему старику, и он подошел к ней, совсем больше не согнутый, а, наоборот, высокий и худой. Они стали шептаться. А мальчик подошел к Мальвине и Глаше и сказал:
– Они в поводыри ее хотят определить.
Глаша не поняла, что это значит.
– Много набрал? – спросила Мальвина мальчика.
– Мне хватит, – сказал мальчик и зевнул. – Поспать бы.
Мальвина разложила на земляном полу тряпье и легла.
– Ложись, – сказала она Глаше. Глаша легла рядом с Мальвиной и скоро заснула.
* * *
В ту же ночь, когда Павка, усталый от бесплодных поисков Глаши, крепко спал на тюфячке, его разбудила Варя.
– Павка, вставай, – сказала она, наклоняясь над мальчиком.
Павка протер рукой глаза.
– Пойдем, – заторопила Варя.
Они вышли во двор. Кудлатый пес Касторка с заросшей шерстью, похожей на хризантему мордой завилял хвостом. Варя вошла в сарайчик, где хранилась всякая рухлядь: ломаная мебель, дырявая посуда, старые пружинные матрацы. В сарайчике ждала их Анна с фонарем.
– Выкопай яму, Павка, – попросила Варя. – Ты сильный.
– Зачем яму? – спросил Павка.
– Спрятать кое-что нужно.
Она показала на две плетеные рогожные сумки, такие, с какими хозяйки ходят на базар.
Сумки были чем-то плотно набиты.
– От Петра из тайги человек приедет, – сказала Варя. – Для него это... Никита Сергеич приказал...
Павка понял, что в тайгу надо передать что-то важное и до приезда человека надо закопать, чтобы никто не обнаружил. Он взял лопату, стоявшую в углу, поплевал на ладони и стал копать. Земля была твердая, и Павка даже вспотел от натуги. Он копал и слышал, как переговаривались между собой Варя и Анна.
– Петеньке душегрейку свяжу, – говорила Анна. – Мерзнет, поди, в тайге на сырой земле. Да поесть чего бы послать? Хлебца с ветчинкой, что ли... Варя, а вдруг Петенька сам приедет? – радостно шептала Анна. – Нет, не дай бог, – тут же озабоченно шептала она. – Заберут его японцы, споймают, убьют...
На дворе вдруг хрипло и отрывисто залаял Касторка. Так он лаял всегда на чужих. Павка перестал копать и прислушался. Кто-то тихонько царапался у калитки.
