Текст книги "Три часа на выяснение истины"

Автор книги: Игорь Арясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Давай-давай, наряжайся, я пока покурю в ванной. Вера, а где Елена Петровна? Я ей кулон с цепочкой купил. Сто семьдесят рублей стоит. Тридцать сдачи.

– Она в кино пошла с Василием Митрофановичем на семь часов. Они прямо перед тобой ушли. У нее опять желудок заболел, лежала на диване, а как пришел кавалер, так быстренько поднялась. Не хочет перед ним хворой выглядеть. Как ты думаешь, Саша, женится он на ней? – Вера вышла из спальни в новом зеленом платье с черно-золотистым платком на плечах. – Не очень он меня старит?

– Что ты! Бесподобно! – Павлову не терпелось уйти в ванную комнату, закрыться и получше рассмотреть находку с дивана. – А насчет женитьбы я не уверен. Я чувствую, что он обманывает ее. Мужик он, ничего не скажешь, солидный, но только грубый какой-то, глаза у него злые, недобрые. Если он женится, я не знаю, как мы все вместе здесь будем жить. Придется нам уходить на квартиру.

– Так у него же свой дом в Пионерском поселке. Может, мама туда переедет.

– Ну да, и работу свою бросит? Вряд ли. Она сейчас получает двести с лишним, ее уважают, на Доске почета. А там по ее специальности и нет ничего, только филиал швейной фабрики. Да и Василий Митрофанович еще с первой женой, по-моему, не развелся. Так, врет он все. Ты уж не обижайся.

– А я не обижаюсь, Саша. Только я своей матери тоже счастья хочу. Ну, ты сам посуди, ей тридцать девять лет, она одна, отец мой где-то в Магаданской области умер на приисках, так матери оттуда и не прислал ни копейки за все пять лет, что там работал. Я маме трудно досталась. Разве она теперь не имеет права на личное счастье? Ведь в ее возрасте особенно выбирать не приходится. А она его все-таки любит. Да-да, не улыбайся, любви на самом деле все возрасты покорны. Она с ним знакома всего ничего, а помолодела лет на десять.

– Да я что, разве против? – Павлов пожал плечами, покрутил сигарету в пальцах. – Только чует мое сердце, что все у него как-то фальшиво. Ты не вздумай матери говорить это, ладно? Кстати, Вер, неужели от твоего отца, когда он умер, ничего не осталось? Ну, вещи какие-нибудь или сбережения? Ты не подумай, я просто так спрашиваю. Не может же человек за сорок лет не нажить ничего хотя бы на черный день. Тем более, ты говоришь, что он тебя все-таки любил. Ну, мать – это дело другое. А ты ведь единственная дочь была у него.

– Не знаю, Саша, – Вера повертелась перед трюмо, сняла платок, про себя решив, что все-таки он старит ее и, возможно, придется отдать его маме, переоделась и ушла на кухню, где варилась картошка. – В отцовское наследство я верю мало. Пьяница он был в общем-то крепкий, и мама говорит, что, кроме фотографии с его могилы, у нее ничего не осталось. И я ей верю. Ведь она у меня не жадная, не скупая. Я еще в десятом училась, ну, когда ты в армию пошел, а ее тогда на курсы гальваников повышать квалификацию послали куда-то под Москву. На два месяца. Так она всю зарплату мне с бабушкой отсылала, а сама жила на талоны, у них на обед талоны давали, она раз в день ела. Так что я ей благодарна, она меня вырастила, выучила, замуж отдала, а недавно, между прочим, намекнула, что, может быть, вместе с Василием Митрофановичем кооперативную квартиру нам купит. А ты говоришь, что он не любит, ее. Нет, Саша, у них любовь самая настоящая.

– А-а, ерунда, на какие такие шиши они купят квартиру?

– Да очень просто. Василий Митрофанович, кроме пожарки, еще на какой-то работе вкалывает. Кроме того, у него дом свой, сад есть, огород, в этом году одних яблок на базар он уже отвез на тысячу рублей. И «Жигули» у него, хоть и старые, но от сада, между прочим.

– Ты намекаешь, что я мало получаю? – Павлов сжал зубы и нахмурился.

– Нет, зачем ты, Саша, все на себя примеряешь? Вот будет тебе сорок пять лет, как Серегину, тогда посмотрим, может, ты еще больше, чем он, будешь зарабатывать. А сейчас нам хватает и на Максимку, и на нас двоих. Одеваемся не хуже других. Девчонки в бригаде от зависти лопнут, что ты мне такой платок подарил. Ладно, давай ужинать, потом курить будешь. И Максима бери, только руки ему с мылом помой.

Павлов взял сына за руку, повел в ванную, открыл воду, дал кусочек мыла:

– А ну, покажи, какой ты большой, мой руки сам.

Сын стал плескаться под тонкой струей воды, а Павлов, закрыв дверь на шпингалет, достал из кармана золотой патрончик и поднес его близко к глазам. Точно, это золото! Такого же цвета, как слиток, который продали Одинцову. Вот тебе и наследство отцовское! Ишь, Елена Петровна, хранила до поры до времени, а как дочь определила и сама замуж собралась, так и достала из тайничка. Интересно, сколько в этом кусочке? Тяжелый, граммов пятьдесят, не меньше. В том, какой мы с Витькой из песка сплавили, было пятнадцать. И его купили у нас за триста рублей. Значит, за этот могут дать… Батюшки, целую тысячу!

Горло перехватила спазма. Ну и дела! Неужели тысячу? А ведь можно, наверно, и больше. Ведь тот зубодер минимальную цену дал, потому что у него больше денег не было.

– Папа, я уже! – Сын протянул вверх мокрые руки.

– Вот и молодец, умница ты у меня. – Павлов машинально взял полотенце, вытер сыну руки и открыл дверь. – Иди садись за стол, а маме скажи, что я сейчас, через две минуты приду.

Он снова закрыл дверь, сел на край ванны, закурил и лихорадочно затянулся дымом. Интересно, знает про это золото Василий Митрофанович? Не должен знать. Иначе давным бы давно прибрал его к своим рукам. Значит, теща не говорила ему про слиток. Значит, она боится. Как же он оказался на диване? Почему никто не заметил? Не специально же его подбросили. Вера говорит, что у тещи опять желудок заболел. Ну да, и она, как обычно, в халате, который до пяток, прилегла. А слиток возьми и выкатись. И она ничего не заметила, она же полная, а он такой маленький. Тем более что тут пришел Серегин.

Что же мне делать? Говорить или нет про то, что я слиток нашел? При Серегине она спрашивать вряд ли будет, побоится. При Вере тоже, тем более Вера убеждена, что от отца ничего не осталось. И мне она признаться не захочет. С какой стати? Что я ей, сын родной? Она вон замуж надумала и то ничего своему жениху про это золото не сказала. Так тебе и надо, Серегин, Митрофанушкин сын. Но искать слиток Елена Петровна, конечно, кинется, это без сомнения. А мне надо сделать вид, что я ничего не знаю, не видел, не слышал и не догадываюсь. Что пропало? Пулька какая-то? Патрончик? Понятия не имею. Может, Максимка ее куда-нибудь задевал? Вон в полу щелей сколько, вдруг туда закатилась? Пусть ее жених пол перебирает, может, и повезет ему, еще что-нибудь найдет. Интересно, где она золото прячет? Ведь быть того не может, чтобы этот патрончик был единственный. Значит, решено: не признаюсь даже под пыткой. Не видел, не брал, мне это сто лет не надо. И Глазову я ничего не скажу. Он же, паразит, сразу половину потребует. А мне тоже деньги пригодятся, целая тысяча! И продавца я найду сам, не маленький, тому же Одинцову предложу, он за это время как раз свои семьсот рублей от нашего слитка заработает. А я ему тут же второй: будьте любезны, гоните монету. И положу на книжку. Или нет, скажу, что выиграл в «Спринт». Скажу не сразу, а через полмесяца. Сначала привезу для затравки десять билетов, все вместе дома их откроем, будет там по рублю или по трояку. И тут как раз я вспомню, что один знакомый рассказывал, как его двоюродный брат в такую лотерею машину выиграл. А на другой день привезу эту тысячу. И все будет в ажуре, ни один Шерлок Холмс не подкопается.

Вот так-то, Глазов, Бинокль ты рыжий! Пора идти, а то Вера кричит, что картошка стынет.

В половине девятого, когда Вера повела Максимку спать, в коридоре загудел звонок.

– Саша, это мама из кино вернулась, открой.

– Я к бабушке и дедушке хочу, я играть с ними буду! – взбунтовался Максимка и побежал следом за Александром.

Вот чудак, дедушку нашел, подумал Павлов и открыл дверь.

– Внучек, милый ты мой, не спал, дожидался свою бабулю! – Елена Петровна быстро сняла плащ, оставила его на руках у Серегина и, подхватив с пола Максимку, прошла в комнату. Серегин протянул Павлову огромную руку, как всегда, с ухмылкой сжал пальцы, но Александр выдержал это железное рукопожатие.

– Василий Митрофанович, – донесся из комнаты голос тещи, – извините, пожалуйста, опять забыла для вас тапочки купить, совсем закрутилась по дому.

– Ничего, и так хорош, тапки-то сорок седьмого размера нужны, – Серегин протянул три конфетки Максиму. – Держи, парень. Ну, Елена Петровна, хвались обновкой, какую зять привез. – Он сел к столу, откинул крупную гривастую голову.

– Сейчас, Василий Митрофанович. – Она присела перед трюмо и застегнула цепочку. Потом выпрямилась с румянцем на щеках и счастливой улыбкой: – Ну, как?

– Годится! – Серегин жестом хозяина пригласил Павлова, Веру и Елену Петровну к столу, на котором стоял пузатый самовар. – Каждый из нас знает, как приятно получать подарки. А я еще знаю, что их так же приятно дарить, особенно такому замечательному человеку, как Елена Петровна, за счастье и здоровье которой я предлагаю сейчас выпить чаю, поскольку спиртное в вашем доме – гость редкий.

– А мне Саша, между прочим, тоже подарок сделал, – вспомнила Вера и, убежав в спальню, тут же вернулась с платком на плечах.

Серегин изумленно посмотрел на платок, потом на Павлова и перевел взгляд на Елену Петровну:

– Ну, Саня, ты на глазах растешь. Прекрасный подарок. Просто молодец! С учетом твоих молодых лет и твоей зарплаты ты меня сейчас обогнал на полной скорости, честное слово, обогнал!

– Ба, Вера, да ты красавица в нем! Мне будешь давать иногда пофорсить, ладно? – Кудрявцева привстала и потрепала зятя по светлой шевелюре. – Умница, Саша. А деньги откуда? Ведь он же стоит дай бог.

– Он премию получил, мама. И еще Максиму машину купил.

– Тоже ничего, – улыбнулся Серегин. – Пока игрушечную, а там, глядишь, и на настоящую заработает. Верно, Саня?

– Может быть, – Павлов неуверенно пожал плечами. – Но пока нам с Верой нужно твердо на ноги встать. А машина на крайний случай у меня и служебная есть, я от нее устаю.

– Вот видишь, Елена Петровна, какие интересные рассуждения. – Серегин снова налил себе чаю из самовара.

Павлов опустил левую руку на ногу и едва не вздрогнул, почувствовав золотой патрон. Покосился на спокойную, улыбающуюся Елену Петровну. Странно, неужели она ни о чем не догадывается, не вспоминает? Серегин заметил его пристальный взгляд:

– Ты чего, Саня?

– Так, – смутился Павлов, – устал немного.

– Бывает, особенно у вас, молодых, – сказал Серегин. – Быстро вы устаете. Я хочу продолжить свою мысль. Саня сказал сейчас не совсем искренне, что свою машину ему иметь вовсе не хочется. И я скажу, почему он так говорит. Потому, что теперь молодежь неискренняя пошла. Да, неискренняя. Я знаю, что вам, молодым, больше всего на свете хочется. Вам самостоятельности хочется, вот чего. А без денег этой самостоятельности не видать, как своих ушей. Вот и получается, что больше всего на свете вам хочется денег. Много денег. Ведь чем их больше, тем человек свободнее, самостоятельнее: захотел – машину купил, или дачу, или в турпоездку в какую-нибудь там Францию или Японию съездил. А разве вы, молодые, заслужили право на такую самостоятельность? Нет, ни на грош. Это вот мы, я и Елена Петровна, наше поколение, заслужили ее. Мы заслужили, чтобы у нас было много денег. Почему? Потому, что мы – дети войны, мы не участники, а только дети, но это, сами понимаете, тоже чувствительно. Мы голодали, мы холодали, наши отцы с фронтов не повозвращались. А вы все – сытые, одетые, довольные, обученные в разных школах управляться с разными сложными машинами. Так что мы имеем полное право на счастье в первую очередь. А уж вы, молодые, уж вы, миленькие, потерпите, вы подождите, пока мы не насытимся. Я правильно говорю, Елена Петровна? Подтвердите!

Кудрявцева слушала Серегина зачарованно, не шевелясь, а когда он закончил свой монолог, резко поднялась и прерывающимся голосом, взволнованно блестя темными глазами, сказала:

– Василий Митрофанович, я вам так благодарна, так благодарна за эти слова, вы даже представить себе не можете. Особенно за детей войны. Верочка, Саша, вы послушайте старшего и более опытного человека. Ведь он по-настоящему прав. Может, Василий Митрофанович немного погорячился, но ведь это на самом деле: и недоедали, и недосыпала, и отцов не дождались. – Елена Петровна крепко зажмурила глаза, чтобы удержать подступившие слезы, отчаянно покачала головой. Потом села, потерла виски руками и вдруг удивленно посмотрела на них: – Ничего не понимаю. А где мое колечко? Маленькое такое, ну, помните, вы мне его совсем недавно подарили? Василий Митрофанович?

– Может, там, в серванте? – безразлично сказал Серегин, довольный, что Кудрявцева его безоговорочно поддержала, а Сашка и Вера не посмели возразить.

Кудрявцева подошла к серванту, пошарила на полках:

– Знаете, не вижу. Но я точно помню, что еще сегодня днем, до кино, оно было у меня на руке. Постойте, а что я делала перед тем, как вы пришли?

– Мама, да ты на диване лежала.

– Ах да, правильно, я была в халате и прилегла на диван. Знаете, просто так, расслабиться. А может, оно в халате? Ну-ка, я посмотрю, – она ушла в спальню.

– Да оставьте вы это колечко, братцы! – Серегин махнул рукой. – Потерялось – новое купим. Что мы, голодаем или мало кому должны? – Он подмигнул Павлову, который моментально понял, о чем вспомнила и что сейчас кинулась искать Елена Петровна.

– Нет, в халате ничего, – Кудрявцева вернулась в большую комнату. – Странно. А может, на диване? – Она раздвинула диван, подняла обе половинки по очереди, посмотрела внутрь. Потом оглянулась на Серегина, Веру и Павлова, сидевших за столом, и всплеснула руками. – Да помогите же мне! Василий, дорогой, это же твой первый подарок, ну, как я без него теперь? Может, оно закатилось куда-то? – Елена Петровна опустилась на колени и посмотрела под сервантом, потом под диваном. – Ведь было оно, было!

– Елена Петровна, – вздохнул недовольно Серегин, – а Максим не мог его взять? Оно же красивое, блестит. Не дай бог, проглотил если.

Кудрявцева подбежала к Максимке и, медленно выговаривая каждое слово, спросила:

– Внучек, ты маленькое колечко, такое красивое, блестящее, не видел? Ты его не брал? Ты его кушал? Зубками пробовал? Ты на горшок не хочешь?

– Да что ты, мама! – спохватилась Вера, возмущенная монологом Серегина. – Как он мог его проглотить? Он бы задохнулся. Оно же у тебя рифленое. Сынок, ты ведь не ел колечко? Ну, что ты молчишь, маленький? Оно же противное, невкусное!

– А в щель на полу оно не могло упасть, Елена Петровна? – спросил, с трудом выдавливая из себя слова, Павлов. Он тоже встал из-за стола и присел на корточки, ощущая бедром страшную тяжесть маленького патрона.

– Не дай бог, если туда упало, – причитала Кудрявцева, заворачивая красный палас. – Это же конец. Всему конец. Это такая примета существует. Нет, его надо обязательно найти.

– Елена Петровна, – Серегин раздраженно усмехнулся, – ну, хватит из-за ерунды так убиваться. Закатилось – и черт с ним, новое купим. Не стоит нервов. В крайнем случае на следующий год с Саней полы у вас перестелем, и отыщется.

– Нет, я должна, я обязана его найти, – бормотала Елена Петровна, ползая по полу, заглядывая за тумбочки и кресла. И вдруг она быстро поднялась с протянутой правой рукой. – Вот оно, нашлось! Ах ты, господи! Нашлось! Вон там, под правым креслом, лежало. Ой, как хорошо-то! А то у меня аж сердце закололо! – Она вернулась за стол, посмотрела на дочь тревожными глазами, в которых стояли испуг и недоумение.

Серегин взял Елену Петровну за руку, долго с улыбкой смотрел на кольцо, которое она надела, потом сдул с него невидимые пылинки и громко поцеловал:

– Знать, похудела, Елена Петровна, раз колечко велико стало. А еще недавно было впору. Да ты не смущайся, потому что это к лучшему: худые, говорят, дольше живут. Верно, Саня?

7

Четвертый час по сельским дорогам и проселкам, заросшим сочной травой, разбрызгивая лужи, застревая и одолевая грязь, натужно ревя мотором, взбираясь на крутые склоны балок и спускаясь с них, мотался по большому соседнему району в поисках деревни Дубки Анатолий Гусев.

– Ну, а теперь куда? – спросил его уставший и оттого мрачный Коля Марков, останавливаясь посреди широкого, уходящего к горизонту луга на развилке дорог, по которым, если судить по густой непримятой траве, давно никто не ездил.

– Думаешь, я знаю, черт возьми! – выругался Гусев и посмотрел на часы: половина второго. – Давай вправо. Не провалились же эти Дубки в тартарары в самом-то деле? Давай, Николай, жми, сейчас от тебя жизнь зависит!

– Я жму, Анатолий Константинович. А жизнь от всего, даже от пустяка зависит. Один скат мы с вами уже поменяли. Сейчас второй пропорем и, будем клеить, а туча вон какая на нас заходит.

Вдали показалось стадо, а правее его – березовая роща. Гусев повеселел:

– Эх, Коля-Николай, а ты начал киснуть. Сейчас мы у пастуха спросим, где эти самые Дубки.

– У двух спрашивали, а толку мало.

– Те пастухи были приезжие, они сами ничего не знают. Это как шабашники, понимать надо. Дерут с колхозов по пятьсот рублей в месяц и еще на полном довольствии. Кроме того, заметь, постоянно на свежем воздухе.

– Выйду на пенсию, тоже в пастухи подамся, – устало усмехнулся Марков.

– А что, товарищ Коля, неплохая идея. Только меня не забудь в напарники взять.

– Вы все шутите, товарищ лейтенант. А это, между прочим, никакой вовсе не пастух, а женщина, старуха. Но пасет она, вон и палка у нее, и собака.

– Пусть будет пастушка. Давай рули прямо к ней, только пса не задави. Ох, дьявол, какой же он злющий, того гляди колесо откусит.

– А может, он машину первый раз в жизни видит, – Марков остановился. Гусев выпрыгнул в мокрую траву, шагнул вперед и замер, с опаской поглядывая на исходившую слюной собаку:

– Но-но, милая, я же тебя не кусаю, и ты отойди. Пшла, пожалуйста, вон!

Пожилая женщина с веселым морщинистым лицом и любопытными глазами неторопливо приблизилась, махнула на собаку толстой палкой, и собака примолкла, прижалась к ее ногам, совсем дружески глядя на Гусева. Даже хвостом завиляла.

– Здравствуйте, бабуся, гражданочка милая! – громко сказал Гусев, почему-то решив, что женщина плохо слышит.

– Добрый день, молодой человек, чего изволите?

– Мы ищем деревню, Дубки называется.

– Дубки? – переспросила женщина. – Такой деревни в нашем совхозе нет. Дубики – есть, но они совсем в другую сторону будут. Это, значит, за рощей, если на машине, и сразу налево, там большой овраг будет, и аж в самом конце его, на таком крутом склоне, Дубики и есть. Только это уже и не деревня, а так, почти одно название.

– Это почему? – насторожился Гусев.

– А в стороне от дороги потому что. Там всего не то пять, не то семь домов осталось. Ферму оттуда еще позапрошлой весной перевели, не с руки, стало быть, корма возить, а бабки еще остались. Электричество у них есть, автолавку трактором привозят, а дорогу туда тянуть дорого, это наш директор сказал. Дешевле, значит, им всем новые дома на центральной усадьбе построить.

– Спасибо вам, бабушка! – Гусев захлопнул дверцу. – Ну, Коля, последний рывок, и мы будем у цели. Ай да пастушенция-старушенция! Значит, не Дубки, а Дубики! Ну и дела! Запомним надолго!

– Эт точно, товарищ лейтенант, особенно я, – кивнул Марков.

Через двадцать минут Гусев увидел деревню, приютившуюся под огромными умирающими дубами на склоне оврага, по дну которого бежал ручей. На другой стороне оврага, не защищенной от ветра, с лопатой в руке стоял мужчина и смотрел на приближающийся «уазик».

«А он и вправду картошку копает», – усмехнулся своим мыслям Гусев.

– Тормози, Коля, у крайнего дома.

Гусев вышел из машины и пошел навстречу Одинцову. Николай Иванович был в синем шерстяном костюме, резиновых сапогах и белой кепочке с надписью: «Одесса – город-герой».

– Какими судьбами, Анатолий Константинович? Или случилось что?

– Добрый день, Николай Иванович, – Гусев заставил себя улыбнуться. – Как вы сюда добираетесь?

– Очень просто. Кстати, здесь через овраг пешком всего полтора километра, а там шоссе, автобусы рейсовые каждые полчаса ходят. Пойдемте в дом, чаем угощу, картошка есть, огурцы, помидоры.

– Так это ж рядом, – Гусев рассмеялся. – Вы извините, мы вас несколько часов искали. – И немного помедлив, достал пакет с фотографиями: – Николай Иванович, мы вот тут подобрали несколько фотографий. Я их сейчас вам покажу, вы внимательно посмотрите и постарайтесь сказать, нет ли среди них Виктора, который вам продал слиток. Ведь вы его хорошо запомнили?

– У меня зрительная память приличная, это я не хвастаюсь. А вот на имена немного похуже. Так, это не он, слишком молодой. Этот, наоборот, старый.

Гусев по одной показывал фотографии, и волнуясь и одновременно радуясь, что их остается мало.

– Этот! – вдруг подскочил Одинцов и ткнул пальцем в фото. – Ну точно – он! Только лохматый был. Ага, понимаю, это он в колонии. Значит, все-таки жулик. Чуяло мое сердце, что он врет. Точно – он, честное слово, могу поклясться, что он. Даже глаза такие же наглые.

Фотографий оставалось еще шесть. Но Одинцов, просмотрев их, покачал головой:

– Нет, Анатолии Константинович, не запутаете. Вот этот, я же его моментально узнал. Он мне даже, подлец, снова приснился недавно. Верите?

– Конечно, верю, – с трудом сдерживая радость, ответил Гусев и посмотрел на оборот фотографии, она по счету была двадцать третья. – Извините, – он достал записную книжку, раскрыл ее, нашел № 23: Глазов Виктор Захарович, водитель самосвала ремонтно-строительного управления.

– Послушайте, Анатолий Константинович, мне почему-то показалось, что первый раз, да и второй, этот Виктор был не один. Ну, правильно, не один. С ним около поликлиники был еще какой-то парень на таком красном «Москвиче»-грузовичке, на нем еще надпись была: «Бытовое обслуживание населения».

– Николай Иванович, а что же вы раньше не вспомнили? – едва не чертыхнулся Гусев.

– Ну, знаете, – Одинцов поежился, – если бы я был опытным в этих делах. А то ведь я волновался. Да и времени не так уж много прошло. Так что вы эту шайку мародеров быстро найдете. Да, красный «Москвич» в грузовом исполнении. И паренек такой плечистый, на голове шапка волос, красивые волосы, сейчас такие мало кто носит. Может, перекусим, ведь обед самый.

– Нет, мы опаздываем, ехать пора.

– Ну, как хотите, мое дело предложить. Если вы желаете побыстрее назад добраться, рискните через овраг, что за дубами. Машина у вас хорошая, и через десять минут, даже меньше, вы на трассе будете. А в объезд часа два.

– Спасибо за подсказку. Рискнем. Да, и еще раз прошу о нашей этой и прошлой встрече не рассказывать никому, даже супруге.

– Что вы, что вы! Да она вон в том, самом крайнем доме помогает печку белить бабусе, а мама с внуками в соседнюю деревню ушли. Я все понимаю, это и в моих интересах. Если мое свидетельство будет нужно, вы не думайте, я их не боюсь, я им в глаза скажу, что они подонки. А насчет вашего визита сюда совру, что грибники заблудились и дорогу спрашивали.

Марков дремал, положив на баранку руки, а на них голову. «Сон – это тоже еда», – подумал Гусев и открыл дверцу:

– Все, дорогой товарищ Коля! Все дела сделаны, и мы в выигрыше. Сейчас махнем через овраг, поэтому включай второй мост. Полный вперед! Ай да Николай Иванович, ай да молодец! И продавца опознал, и его напарника вспомнил. Молоденького водителя «Москвича» из городского комбината бытового обслуживания. Вот это подарок! Ради этого стоило столько трястись на ухабах!

8

Федор Семин родился в шахтерском поселке в семье учителей. Поэтому дома не удивились, что он после школы подал заявление в педагогический институт. После его окончания Семин служил в пограничных войсках, а когда вернулся домой, его пригласили в райком партии и предложили работу не в школе, а в райкоме комсомола. Федор подумал, посоветовался с родителями, отец, преподаватель физики, одобрил:

– Я бы пошел. Тем более что дело тебе это знакомо, в школе два года был секретарем комитета комсомола.

Ровно через год, вскоре после того, как Федора избрали вторым секретарем райкома комсомола, он за ужином, оглядев мать, отца и Раю, молодую жену, улыбнулся:

– Так вот, дорогие мои, ухожу я в школу.

Раиса посмотрела на Федора с недоумением:

– Директором, что ли? Интересно, в какую? Вроде бы нигде вакансий нет.

– Не директором, а курсантом, дал согласие пойти в школу КГБ, – ответил Федор.

Учебный год пролетел быстро. И с местом службы, и с товарищами Семину, на его взгляд, повезло. Город он любил сравнивать с большой рабочей семьей, где глава – машиностроительный завод, где мать – швейная фабрика, а дети их – остальные три десятка небольших промышленных предприятий. И в том, что в городе и районе за последние два года не было никаких чрезвычайных происшествий, была, по убеждению Федора, заслуга не столько его товарищей, сколько здоровой нравственной атмосферы рабочей среды.

– А что скажешь насчет левых зубов? – спросил его Гусев.

– Ну, Толик, сам знаешь, в семье не без урода.

В то утро, когда Гусев чуть свет уехал на поиски Одинцова, Семин пошел на завод к заместителю директора.

– Яков Денисович, здравствуйте!

Заместитель директора поднял седую, коротко остриженную голову, легко встал навстречу Семину. Просторный кабинет сразу стал меньше.

– Федор Федорович, дорогой, проходите, присаживайтесь.

Семин знал, что уроженец здешних мест Яков Денисович Рыбак, отслужив почти тридцать лет в танковых войсках и получив звание подполковника, ушел в отставку, но на пенсии дома усидел всего два месяца – дольше не выдержала его деятельная натура, пришел в горком партии и попросился на какую-нибудь живую работу. Дело ему предложили более чем живое и не ошиблись: за несколько лет на машиностроительном заводе резко уменьшилась текучесть кадров, сократилось количество жалоб из микрорайона, где жили рабочие завода. Предприятие перестали склонять на совещаниях и в газетах за малоэффективную помощь подшефным колхозам. Хозяйство у Рыбака было огромное, проблем и забот множество, поэтому Семин, чтобы не отрывать время, сказал коротко:

– Я к вам, Яков Денисович, на несколько дней. Вопросы те же: дисциплина, пропускной режим, повышение бдительности. Мне нужен кто-нибудь из отдела кадров и очень желателен свободный кабинет с телефоном.

– Так, кабинет с телефоном. Сейчас, сейчас. Ага, нашел. Заместитель начальника отдела кадров как раз в отпуске. У него, кстати, и курить можно. Я его никак не отучу. И дам-ка я вам старшего инженера Кузнецову, она из отдела кадров. Обаятельная женщина, умница, дело знает. Вы с чем-то серьезным к нам?

– У нас, Яков Денисович, пустяков в общем-то не бывает, – скупо улыбнулся Семин.

– Понял, объяснять дальше не надо. Технология тоже будет нужна?

– В общем – да. Если конкретнее, то – гальванический цех. Надо освежить кое-что в памяти.

– Будет сделано, Федор Федорович. Я только с вашего разрешения директора поставлю в известность. – Рыбак снял трубку белого телефона. – Виталий Прокофьевич, здравствуйте. У меня товарищ от Матвеева Петра Васильевича, его интересует… Ах, Матвеев вам уже звонил? Ну, хорошо. Тогда с вашего разрешения я предоставлю нужные документы. Спасибо, – Рыбак положил трубку, посмотрел на Семина с оттенком недоумения. – Оказывается, я ломился в открытую дверь. Оперативный у вас начальник, заботливый.

Пока Рыбак говорил по телефону, Федор смотрел на встроенный шкаф-стеллаж. На второй его незастекленной полке стоял небольшой телевизор. Странно, подумал Семин, зачем Рыбаку этот второй телевизор в кабинете, если уже есть большой «Рекорд»?

– Яков Денисович, простите, а вы что, два телевизора смотрите одновременно?

Рыбак весело глянул на Семина и потянулся к пульту с красными кнопками:

– Я этот маленький телевизор, Федор Федорович, предпочитаю всем футболам и хоккеям. Это моя голубая мечта. Две недели назад пустили. Упэтэшечка моя – установка промышленного телевидения. Девять телекамер. Наши умельцы заводские кое-что в ней модернизировали, и такие точно экранчики стоят у главного инженера и у директора. Вот вам, пожалуйста, центральные проходные, – Рыбак нажал кнопку, и на экране появилось изображение центральных проходных. Семин увидел два потока: один – с завода, другой – на завод. – Здесь две камеры, первая, она сейчас работает, стоит за проходными. Вторая, вот я ее включаю, перед ними. По одной камере на южных и северных проходных, две камеры стоят вдоль забора, остальные по цехам. Вот, будьте любезны, сборочный, это конвейер, вот механический. Вот цех гальваники, там, вдали, слева, участок золочения. Ну, как вам моя радость?

– Хорошо, честное слово. А рабочие не обижаются, что за ними, как бы это сказать…

– Подсматривают? – Рыбак решительно махнул рукой. – Ну, нет. Во-первых, любая камера дает только общий план, а не следит за действиями конкретного человека. А во-вторых, обидеться могут те, у кого совесть нечиста, кто любит волынить, а не работать. Вот вы сказали – хорошо. А меня сначала, когда я пробивал эту установку, заводские финансисты расточителем назвали. Установка же дорогая. Но и экономить надо с умом, не так ли? Я считаю, что моя упэтэшечка окупится полностью. Люди как-то подтянулись, они знают, особенно мастера, что руководители завода в любую минуту могут включить любую камеру. Поэтому пустых хождений стало меньше, праздных разговоров – тоже. А начальники крупных цехов уже кричат: нам на участки давайте такие же штуки. Вот решаем вопрос, пробиваем потихоньку через снабженцев. Планируем к концу следующего года такие установки на каждом участке. А вот и товарищ Кузнецова, знакомьтесь.

Семин встал и шагнул навстречу невысокой седой женщине, назвал себя и мягко пожал руку.

– Так что, отпускница, включайся в работу. Директор в курсе. Все, что попросит показать Федор Федорович, обеспечить впереди паровозного дыма. – Рыбак вышел из-за стола. – А я помчался на оперативку в горком партии по шефской помощи селу.

Кабинет, который занял Семин, сказался маленьким, но зато с большим столом, телефоном и широким окном. Кузнецова раскрыла перед собой блокнот и приготовила авторучку:

– Я слушаю вас, Федор Федорович, – она категорически отказалась присесть на стул, зажатый между столом и шкафом.

– Вначале мне хотелось бы посмотреть личные дела всех работников гальванического цеха, а конкретно – участка золочения.

– Их больше шестидесяти.

– Ничего, у меня будет время, я их полистаю. Затем по этому же участку, если можно, – карту-схему старой и новой технологии золочения деталей. Ну а завтра, видимо, мы с вами поговорим о режиме работы, как день строится, о системе пропусков на завод, приказы полистаем о нарушителях дисциплины. Да, и еще вот что хорошо бы посмотреть: акты контрольных проверок по гальваническому цеху и отдельно – по участку золочения. Квартальные и годовой.