Текст книги "Да не судимы будете (СИ)"

Автор книги: Игорь Черемис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Она вскинула голову и недоверчиво посмотрела на меня.

– Зачем вы это спрашиваете?

– Как вы можете видеть, это уже не допрос, – я демонстративно убрал бланк с её подписью в папку. – Просто беседа. Но ответы абы какие всё равно лучше не давать, нас учили чувствовать ложь. Меня интересует, как вы познакомились с этими людьми. Ведь вы, кажется, никогда на Украине не были, даже детство провели в Мурманске и в Сибири, а во взрослом возрасте жили под Москвой и в Москве. Удовлетворите моё любопытство?

Я внимательно посмотрел на неё. Ирина Якир моего интереса к этой теме не ожидала, и на её лице хорошо читались её мысли – она никогда об этом не задумывалась, а потому начала вспоминать историю своих знакомств. Но вскоре, кажется, пришла к какому-то согласию со своими убеждениями.

– Кто-то учился со мной в институте… – медленно сказала она. – Другие были их друзьями, они приезжали к ним, у нас была одна компания. Ничего незаконного…

– А я вас и не обвиняю, – я мягко улыбнулся. – Это действительно было простое любопытство. Спасибо, что рассказали.

* * *

Машину я брать не стал, поехал пешком – подольше, но мне нужно было подумать о том, как выстроить разговор с Якобсоном. Отправлять к нему следователя из группы мне не хотелось; по этой же причине я сам беседовал с Ириной Якир. Возможно, потом, когда Якобсон окончательно сдастся, я передам его Анатолию Трофимову – пусть ему достанется вся слава, а мне останется моральное удовлетворение. Пока же я считал, что это будет моя корова, которую я выдою до конца.

Якобсон уже растерял свой боевой настрой, но на меня он по-прежнему смотрел, как на врага. В принципе, мы и были врагами, хотя в другой ситуации вполне могли бы пропустить вместе по паре пива. Но сейчас нас разделял стол, который служил четкой границей – с одной стороны я олицетворял закон и порядок, а с другой стороны находился закоренелый преступник, который по какой-то халатности до сих пор не был осужден.

– Ирина Петровна Якир не получала от вас десяти тысяч рублей, Анатолий Александрович, – сказал я вместо приветствия. – Она утверждает, что вы передали ей лишь двести рублей.

Он натянуто улыбнулся.

– Долго же до вас доходило… Ну да, не передавал. И что?

– А мы, Анатолий Александрович, не торопимся, зато делаем всё обстоятельно, – я тоже растянул кончики губ. – Из этого следует, что вы передали деньги кому-то другому. Кому?

Он отвел взгляд и уставился на стену.

– Молчать поздно, Анатолий Александрович, – поторопил я его. – Вы же умный человек, Блока наизусть помните, должны понимать, что при определенной настойчивости мы всё равно найдем, кому вы передали деньги. Это займет время, но, повторюсь, нам торопиться некуда, а вот вы все эти месяцы будете сидеть в камере.

– И что, ты предлагаешь мне заделаться стукачом, чтобы сменить камеру в изоляторе на камеру в тюрьме?

– Стукач, как вы называете осведомителя, Анатолий Александрович, это человек, который сотрудничает с органами правопорядка тайно, – наставительно произнес я. – Поэтому вы никак не можете быть стукачом, потому что уже заработали почетный статус подследственного, с которым мы разбирались в нашу прошлую встречу. Кроме того, тем людям, которых вы назовете, ничего серьезного и не грозит, хотя деньги им, конечно, придется вернуться. Вещдоки, знаете ли, а это вещь серьезная.

Это было не совсем так, к тому же я почему-то не сомневался, что с этими знакомцами Якобсона ничего сделать не удастся. Они либо вне системы, либо вообще никакого отношения к этому делу не имеют. У меня было несколько версий, кем могли быть эти люди, и по одной из них он материально помогал своей второй, тайной семье – хотя вот уже полтора десятка лет был относительно счастливо женат на ещё одной диссидентке с лагерным прошлым Майе Улановской. Её ходатайство на свидание с мужем лежало у меня в папке входящих, и я намеревался использовать этот документ как предмет торга – если Якобсон опять упрется и начнет играть в молчанку.

Но все эти версии требовали всё того же времени, которое мне дико не хотелось тратить. В принципе, дело Якобсона отчетливо скатывалось в валютные махинации, совмещенные с работой западных разведок, что могло привести к тому, что этого деятеля просто передадут во Второе главное управление, забрав у меня. Ну а все его диссидентские дела – в том числе и выпуск «Хроники» – пойдут довеском, как выполнение заданий агентов ЦРУ и МИ-6. Отчасти поэтому я очень надеялся, что он просто заговорит безо всяких фокусов – после чего я смогу вернуться к более понятному мне Якиру.

– Ты умеешь играть словами, – он криво усмехнулся. – Стукач, осведомитель – какая разница, если суть одна. Ты и так вынудил меня назвать имена моих друзей…

– Странная у вас дружба, – прервал я его монолог. – Вы что, ожидали, что Ирина Петровна радостно подтвердит получение от вас огромной суммы, а потом будет пытаться собирать её по знакомым, чтобы вернуть государству? К вашему сведению, она не работает, а её супруг тоже не может пристроить свои песни и пьесы. Будь иначе, может, ваша хитрость и удалась бы. Но ситуация такова, Анатолий Александрович, и, как говорят не слишком грамотные люди, больше никакова. Так что своими словами вы очень сильно подставили дочь Петра Ионовича, с которым вы вроде бы дружили. Так кому вы отдали те деньги?

Он снова помолчал, но недолго, а потом всё же нехотя выдавил:

– Боннер.

Я нашел в себе силы никак не выдать удивления, лишь понимающе кивнул и записал в протокол полную фразу: «Деньги я передал Елене Георгиевне Боннер, супруге академика Андрея Дмитриевича Сахарова». Критически оценил эти слова, поправил перекладину в заглавной букве «Г» и посмотрел на Якобсона. Тот впился в меня взглядом, явно пытаясь вычислить мою реакцию.

– Хорошо, Анатолий Александрович, – спокойно сказал я. – Надеюсь, на этот раз не выяснится, что Елена Георгиевна получила от вас сто рублей. Это будет очень обидно, а я не люблю, когда мне делают обидно. У вас есть какие-либо просьбы и пожелания по вашему содержанию?

* * *

Про Боннер и Сахарова я относительно хорошо помнил из будущего, но что-то нашлось и в памяти «моего» Орехова – мимо фигур такого масштаба не мог пройти даже он. Академик Сахаров и среди диссидентов был кем-то вроде «академика» – авторитетной и весьма значимой фигурой, даже более значимой, чем тот же Петр Якир, не говоря уже про деятелей рангом поменьше. Где-то рядом с Сахаровым, хоть и чуть в стороне, стоял Александр Солженицын, но это был совершенно другой случай.

У Солженицына имелась относительно стройная теория устройства мира, которой он старательно следовал – это притягивало последователей, которые разделяли взгляды своего кумира и во всем полагались на его суждения. До создания какой-то организации дело пока не дошло, но секту Солженицын при желании организовать мог – внушаемые граждане Страны Советов сейчас водились в количестве; потребовались годы перестройки, развала страны и девяностые, чтобы народ в массе своей начал понимать хоть что-то. И всё равно уже в 2020-х находились отдельные личности, которые переводили все свои немалые средства на «безопасные счета» по одному звонку неизвестных им лиц.

Солженицын пока своей популярностью не злоупотреблял, сторонников активно не вербовал и вообще, кажется, всерьез надеялся на восстановление в Союзе писателей и издание своих книг в СССР. Столкнуть его с этого пути было практически невозможно, хотя диссиденты старались, но и убедить в неправоте его исходных посылов, пожалуй, тоже. Я уже давно отказался от высказанной в первой беседе с Андроповым идеи заставить Солженицына работать на нас – это попросту невозможно, он уже не отступится. Самый простой выход – вытолкнуть его в эмиграцию, там он быстро прозреет, хотя и успеет нанести репутации Советского Союза непоправимый ущерб.

Впрочем, этот ущерб будет нанесен в любом случае – рукопись книги «Архипелаг ГУЛАГ» уже находится на западе, в руках ЦРУ, она будет опубликована в любом случае, что бы с Солженицыным ни произошло, и эффект уже понятен. Ну а Солженицын на том же Западе быстро поймет, на кого поработал, но будет поздно –хотя мне на его переживания было плевать.

Но это Солженицын. Сахаров и Боннер активно гадили здесь и сейчас, задела на будущее создать не успели, а, значит, с ними можно было работать. По моим воспоминаниям, Боннер была при муже кем-то вроде серого кардинала, которая и задавала нужный курс. При этом статус секретоносителя высшего ранга охранял самого академика от преследований Пятого управления, а сам академик прикрывал собой супругу, которая тоже оказывалась в серой зоне. Добрались до них лишь в начале восьмидесятых – но это было очень и очень поздно. В перестройку Сахаров ещё что-то вещал, хотя его мало кто слушал, ну а после его смерти знамя приняла Боннер, она всё время против чего-то выступала, протестовала, осуждала и выпила у российских властей солидное количество крови.

По моему мнению, с Боннер никакое перевоспитание невозможно, хотя мне было до жути интересно, что именно щелкнуло в мозгах у прошедшей всю войну лейтенанта медицинской службы, чтобы она заняла настолько русофобскую позицию. В её ненависти к сталинизму ничего необычного не было – родителей репрессировали в тридцать седьмом, да и в целом по её семье прошлись катком, как было принято в те годы. Но её ненависть отличалась от ненависти Якира, она была какой-то экзистенциальной и глубинной.

Например, я втайне надеялся, что после отсидки Якир отойдет от диссидентов и займется чем-нибудь полезным для общества. Но с Боннер на подобное рассчитывать было бесполезно, её нужно было убирать из уравнения напрочь. Сахаров без неё, скорее всего, отойдет от диссидентов, особенно если фильтровать его контакты на дальних подступах. Но это другая задача, которая опять же решалась не силами Пятого управления. И мне в любом случае нужно было согласование начальства.

* * *

– Ты раньше до Сахарова касательства не имел, я правильно понимаю?

Бобков выглядел слишком безмятежно для человека, которому подчиненный принес важные сведения о финансировании антисоветской деятельности со стороны западных спецслужб. Словно это не Сахарову дали две квартиры в денежном выражении, а сам Сахаров подарил три рубля ханырику у местного винного магазина. Впрочем, его можно было понять. Совсем недавно он несколько дней провел в Рейкьявике, где как раз сейчас Борис Спасский проигрывал матч за звание чемпиона мира американцу Бобби Фишеру, и искал там следы электромагнитных волн, которыми ЦРУ облучало советского гроссмейстера. Ничего, разумеется, не нашел – я предполагал, что он и его подчиненные вообще больше имитировали бурную деятельность, чтобы Спасский хоть немного успокоился. Но Фишер объективно был сильнее, а его психологические упражнения лишь помогали ему, но не являлись решающим фактором. В общем, Бобков был ещё под впечатлением от своей поездки и возвращение к серым будням его не слишком радовало. Но это я заметил и в субботу, когда меня пытались пороть за Высоцкого.

– Знаете, не доводилось, Филипп Денисович.

– Оно и видно, Виктор, оно и видно, – Бобков едва не облизнулся. – Это, конечно, не общеизвестные факты, и уж тем более – не общедоступные, но Сахаров давно находится под нашим присмотром. С тех самых пор, как он впервые начал борьбу против политики партии и правительства в ущерб своим научным обязанностям. Но его научная деятельность при этом никуда не делась, поэтому мы вынуждены делить его с коллегами из Второго главного управления, и в некоторых случаях они имеют, так сказать, приоритет. Понимаешь?

Что там было не понять? Сахаров знал столько секретов, что под него надо было создавать специальный секретный институт. И когда он занялся тем, что скромно называлось «правозащитной деятельностью», наши контрразведчики в первую очередь переполошились на тему того, чтобы его знания о советских ядерных разработках не утекли на Запад. Правда, я не помнил, чтобы Сахаров слил что-то важное – или же это не придали огласке даже после его смерти. Вот и думай – то ли ВГУ хорошо работало, то ли Сахаров оказался гораздо умнее, чем выглядел. Я склонялся ко второму варианту.

– Да уж не бином Ньютона, – улыбнулся я. – Но уточню – означает ли это, что деньги, которые Якобсон получил от продажи валюты, переданной ему английским журналистом, и которые он отдал Боннер, выходят за пределы моей компетенции?

– Примерно, Виктор, примерно, – Бобков снова улыбнулся, но на этот раз более натянуто. – Подумай, что ты будешь делать, если ты её спросишь, а она тебе ответит: какие деньги? Ничего не видела, ничего не знаю.

Я пожал плечами.

– Проведу очную ставку, как обычно делается в таких случаях.

– Разумеется, – согласился он. – И пригласишь её на эту ставку повесткой. Но дня за два до этой твоей ставки в английских, французских и американских газетах выйдут статьи, в которых твоё имя будут полоскать на все лады, как представителя репрессивного органа, который пытается посадить невинную женщину. В МИД поступит десяток протестов от разных стран, наших послов начнут дергать по всему миру, товарищ Громыко пожалуется в Политбюро… дальше продолжать?

Я слушал – и не верил своим ушам. Он на самом деле предлагает мне не подходить к Боннер и Сахарову лишь потому, что продажная западная пресса начнет организованную компанию против СССР? Интересно, западные разведки в курсе, что мы до дрожи душевной боимся таких невинных и недорогих с точки зрения денег вещей, как пара заметок на пятой странице «Таймс» и «Дейли Мейл» и с пяток нот от стран, мнение которых не должно волновать главную социалистическую державу мира?

– Филипп Денисович, поправьте меня, но мы не хотим беспокоить Боннер, потому что наши дипломаты до усрачки боятся нот от посольств стран НАТО? – с сарказмом спросил я.

Он рассмеялся.

– Именно так, Виктор, – кивнул он. – Но если серьезно – сейчас на кону несколько важных договоров, сорвать подписание которых мы никак не можем. Тем более что в этом и нужды нет. В июле Сахаров действительно получил крупную сумму денег… сколько именно, информации не было, но, очевидно, это как раз подарок от твоего Якобсона. Часть он уже потратил – они с женой активно помогают заключенным. Остальные, скорее всего, потратят в ближайшее время. Ты же это хотел узнать?

Я мрачно кивнул.

– Вот и хорошо, – улыбнулся Бобков. – Узнал. Якобсона не жалей, пунктов обвинения делай с запасом – иностранное финансирование антисоветской деятельности, незаконные валютные операции… ну это, думаю, ты и сам всё знаешь. А Сахаров с женой пусть живут дальше. Тебя это устраивает?

Он задал этот вопрос и как-то хитро уставился на меня, словно ждал моей реакции. В принципе, где-то в середине этих объяснений у меня внутри зародилось сожаление, что я не так давно всё же забрал своё удостоверение обратно после уговоров Андропова. Сейчас бы занимался делами приземленными, не лез в большую политику, где все мои знания из будущего никому не только не нужны, а даже вредны. Может, уговорил бы генеральского сына Юрия возродить группу «Сокол», перетащил бы Саву в Москву…

Я прервал поток размышлений на отвлеченные темы и твердо ответил:

– Да, Филипп Денисович, устраивает. Только Якобсон… у него набор обвинений, более подходящий Второму главному управлению. Не стоит его передать им? Он, конечно, антисоветчик, но это обвинение уже проигрывает всем остальным.

Бобков недоверчиво посмотрел на меня.

– А ты готов передать его? – спросил он. – Обычно сотрудники не любят расставаться с тем, что может закончиться большой премией.

– Я не обычный сотрудник, – улыбнулся я. – Нашим следователям уже сложно работать с ним, мы можем его вести только как редактора «Хроники», не больше. А это… это не даст того срока, которого он заслуживает. А валюта и английские журналисты… Это не наше.

– Что ж… – кивнул Бобков. – Я подумаю над твоим предложением. Кстати, тебе сегодня нужно отправиться в командировку.

Я уже собирал свои папки, и эти слова заставили меня замереть. Я вскользь подумал об очередной ссылке в очередные Сумы, но быстро отбросил эту мысль.

– Куда? – пришлось постараться, что мой голос не дрогнул.

– В Киев, одним днем, в среду уже в Москву вернешься, – объяснил Бобков. – Вызов пришел от твоего старого знакомого, генерал-майора Чепака, какие-то ваши с ним сумские дела надо завершить. Я ему предложил сделать это посредством почты, но он почему-то желает видеть тебя вживую.

– Странно, Трофим Павлович раньше не проявлял тяги к встречам со мной, – усмехнулся я. – Но если решение уже есть – я съезжу, конечно.

– Считай, что есть, – подтвердил он. – Билеты я заказал, ночным поездом туда, обратно самолетом, думаю, твой знакомый генерал найдет возможность доставить тебя в аэропорт.

Я неопределенно двинул плечом. Может, найдет. Но всегда оставалась возможность вызвать такси.

[1] Великанова проявила себя только в 1974-м, когда в компании Сергея Ковалева призналась в распространении «Хроники». Арестовали её в итоге лишь в 1979-м, дали 4 года лагерей и пять лет ссылки, в Москву она вернулась в 1987-м и больше протестной деятельностью не занималась, а спокойно работала учителем математики – что лично для меня странно. Вроде бы в школах всегда очень внимательно смотрели на биографии.

Глава 13

«Звуков чудесный край»

Киев встретил меня неласково, каким-то мерзким дождичком, которого так не хватало в Москве. Правда, на висевшую в воздухе духоту это никак не влияло, даже с утра, когда я вышел из вокзала, всё равно было неприятное ощущение, словно зашел в парилку в одежде. Но с поездом мне Бобков подгадал хорошо – в столице Украинской ССР я приехал в восемь часов, и у меня было достаточно времени, чтобы перекусить в буфете подсохшими бутербродами с каким-то кофейным напитком и добраться до серого здания на Владимирской, 33. Я даже на такси не посмотрел – идти было меньше получаса, а у меня с собой – только небольшая спортивная сумка с тренировочными штанами, в которые я переодевался в поезде, чтобы не помять костюм.

Татьяна вчера весь отведенный нам вечер дулась на мою внезапную командировку, но в конце концов согласилась, что приказы начальства игнорировать нехорошо. Да и поездка на один день не выглядела чем-то страшным. Правда, мне очень хотелось засесть за телефон и поговорить с полковником – вернее, генерал-майором – Чепаком на разные темы. Останавливало только то, что Чепак вряд ли что скажет по телефону, будет юлить и извиваться, но даст понять, что моё присутствие в Киеве жизненно необходимо. Но Саве я позвонил и намекнул, что мы можем завтра встретиться, и уточнил его расписание – в этом времени разминуться было легко, а вот встретиться – наоборот, трудно.

И доехал я нормально. Вагон попался хороший, купейный, соседей было двое – такие же командировочные, как и я, оба – инженеры, в Киеве сейчас было много институтов и предприятий всесоюзного масштаба. Мне эти инженеры не докучали, нашли общую тему и оставили несчастного «конструктора» из пищевого института в покое, читать книжку про майора Вихря, которую я честно выпросил у женщин из канцелярии с обещанием отдать сразу после возвращения в Москву. В дороге я осилил примерно две трети, так что не без оснований надеялся выполнить свою клятву.

Впрочем, Семенова я читал вполглаза, поскольку и так неплохо знал сюжет про героическое спасение Кракова во время Великой Отечественной войны. Больше меня занимал вызов Чепака – я подозревал какую-то игру с его стороны, но ничего дельного в голову не приходило, я так и не смог придумать, зачем мог понадобиться бывшему диверсанту, да ещё и так срочно. Сумскими делами он мог задурить Бобкова, но я точно знал, что ничего серьезного, что требовало бы моего обязательного присутствия, я там не оставил – передал всё по принадлежности и лишь не знал, назначил Петров замом того майора из Харькова или остановился на какой-то своей кандидатуре.

Всё остальное меня уже никоим образом не касалось. Разве что Тонька-пулеметчица, но я втайне надеялся, что Антонина Гинзбург добралась туда, куда собиралась, и живет счастливо и без тревог. В Лепель я позвонил – попросил всё того же Андрея сходить к дочерям этой парочки мстителей и спросить, чем им помочь. Девушки, в принципе, ничего не хотели. Старшая действительно собиралась замуж и уже жила с пареньком из рабочих, он даже был не сильно пьющим. А младшая год назад окончила школу, думала о том, чтобы стать учителем, а потому поступила на заочный в педагогический техникум в Витебске. По моей просьбе Андрей заверил её, что лепельский отдел КГБ поддерживает её желание и поможет всеми доступными средствами. На мой взгляд, ей надо было переходить на очную форму, чтобы не терять время, но она почему-то переезжать в Витебск не хотела, собираясь и дальше жить в родительском доме. В общем, всё это тоже не требовало срочных действий с моей стороны, да и неоткуда Чепаку было знать о том, что дочери Гинзбурга приходятся «моему» Орехову сводными сестрами.

Других совместных дел у нас с Чепаком не имелось. Я с порога откинул мысль, что бывший полковник хотел попросить моего совета по поводу организации Пятой службы в управлении КГБ по Украинской ССР – для этого я не вышел ни чином, ни рожей. Да и диссидентскую среду на Украине я знал очень условно, хотя, например, тот же генерал Григоренко был выходцем как раз из этой республики. На мой взгляд, большую проблему в украинских реалиях представляли недобитые бандеровцы, но, насколько я понял из разговора с Маленковым, трогать их было нельзя – чревато тем, что Канада откажется продавать СССР свою пшеницу, что приведет к неясным для меня, но явно неприятным для страны последствиям. Но я точно знал, чем всё закончится, если этих бандеровцев не трогать. [1]

* * *

У кабинета Чепака я был без десяти девять и сидел в обширной приемной в гордом одиночестве – если не считать знакомого мне помощника Александра, которого он перетащил вслед за собой из Сум. Отношения у нас этим капитаном были нормальные, но мы не приятельствовали, поэтому лишь обменялись приветствиями и поделились, что живем хорошо.

Чепак пришел с пятиминутным опозданием, что было для меня в диковинку, в Сумах он себе таких вольностей не позволял. Увидел меня, коротко кивнул – и скрылся за дверями. Я вопросительно посмотрел на помощника. Тот махнул рукой:

– Товарищ генерал всегда так, разве не помнишь?

– Нет.

– Редко у него бывал, – он улыбнулся. – Сейчас пригласит.

И склонился с карандашом над каким-то документом, а я откинулся на спинку неудобного стула и попытался расслабиться.

Ждать пришлось минут десять – я не засекал, но по ощущениям мне даже не захотелось сменить позу. Коротко звякнул звонок одного из телефонов, помощник скосил туда глаза и сказал мне:

– Заходи, приглашает. И вот это захвати.

Он протянул мне одну из папок, что лежали у него на столе. Обычное «дело», название указано не было, но я помнил написанный от руки номер, потому что сам его писал. Дело о самоубийстве Виктора Гинзбурга. Я постарался не выдать своего удивления, потянул на себя тяжелую дверь, толкнул вторую – и вошел в генеральский кабинет.

Чепак устроился неплохо, хотя нынешнее его обиталище было очень похоже на то помещение, в котором он сидел в Сумах – видимо, некоторые наработанные годами привычки просто так не уходят. Только портреты за спиной были другие – в Сумах там висел одинокий Дзержинский, а тут добавились Ленин и почему-то Брежнев. Впрочем, о царивших в украинском управлении порядках я не знал буквально ничего, и эти портреты могли быть, к примеру, отчетливым знаком бунта – возможно, здесь было принято вместо Брежнева вешать главного украинского коммуниста.

Я прошел вперед, остановился по стойке «смирно» и четко произнес:

– Здравствуйте, товарищ генерал!

Чепак поднял голову, сделал удивленные глаза, словно только узнал о моём прибытии, но быстро поднялся, обежал два стола, стоявшие буквой «Т», и схватил меня за руку.

– Здравствуй, Виктор! – он говорил с такой искренностью, что я едва не поверил. – Рад снова тебя видеть, хотя и расстались мы не так давно! Как жизнь, как служба?

– Благодаря вам – хорошо, – я позволил себе легкую улыбку. – Спасибо за лестную характеристику, нынешнее звание я получил, как только мой начальник прочитал, какой я замечательный.

Он расхохотался.

– Они мне все звонили, по кругу! – сказал он. – Твой Денисов, потом этот, с Пятого управления…

– Бобков? Филипп Денисович?

– Да, он, – кивнул Чепак. – Напоследок и Юрий Владимирович почтил, но я и ему то же самое повторил. Да и тебе в лицо скажу – понравился ты мне, я бы с тобой в войну в разведку пошел.

Он хлопнул меня по плечу так, что я чуть пошатнулся и отправился обратно к своему столу. Я остался стоять на месте.

– Чего застыл, иди сюда, – он так и не сел.

Я повиновался.

– Папка у тебя? Открывай, – приказал Чепак. – Вот, смотри – лист о прекращении уголовного дела номер такой-то, обоснование, заключение… вот тут нужна твоя подпись.

Я просмотрел верхний документ в папке и понял, что игра Чепака ещё даже не начиналась – этот документ был полным фуфлом. Я залез чуть вглубь, и мои подозрения лишь подтвердились: дело уже было закрыто в связи со смертью обвиняемого, который изобличен благодаря признанию и имеющимся уликам. Закрывал дело один из следователей Сумского правления, я его помнил, он был готов на всё, что потребует начальство.

Я мысленно пожал плечами и поставил свои закорючки в нужных местах. Мне от этого дела было ни холодно, ни жарко – есть оно, нет его, моя жизнь от этого не менялась. В принципе, нам это надо было проделать ещё в мае, но я тогда зачем-то уперся из-за пропажи Антонины; сейчас я свои мотивы внятно объяснить не мог. Конечно, она призналась, что именно она убила того лесника, но это тоже ничего не меняло – разве только её мужа следовало звать в официальных документах не убийцей, а сообщником. Но на мой нынешний взгляд, закрытие дела Виктора Гинзбурга просто будет актом справедливости. Да и его дочерям будет проще вступать в наследство, хотя там неясная ситуация с матерью. Впрочем, всё это к моему визиту в Киев имело опосредованное отношение.

– Вот, Трофим Павлович, – сказал я. – Всё подписал.

– Подписал? – как-то растерянно переспросил он. – Хорошо, отдай Володе. Ты во сколько сегодня обратно?

– Самолет в восемь, – ответил я.

– В восемь… хорошо, успеешь город посмотреть, – радостно сказал Чепак. – Что ж, был рад тебя видеть. Давай пять.

И протянул мне сложенный пополам листок бумаги.

Я его осторожно взял, развернул и прочитал: «Крещатик, 38, остановка ЦУМ, 12.30». Молча убрал этот листок в карман пиджака и пожал всё ещё протянутую руку бывшего начальника.

– И я рад был вас повидать, Трофим Павлович, – я говорил достаточно искренне. – И рад, что смог помочь.

Уже на улице я остановился в некотором замешательстве. Судя по всему, Чепак всё ещё играл в диверсантов, и я каким-то образом стал главным действующим лицом очередной его игры. Причем лицом такого калибра, что меня не постеснялись вытащить из Москвы под странным предлогом, обведя вокруг пальца весьма грозного начальника Пятого управления. И кто я такой, чтобы ломать этим ребятам их планы? Придется за оставшиеся четыре часа найти этот Крещатик и эту остановку под названием «ЦУМ». Надеюсь, это будет не сложно.

Я закурил и отправился к видневшимся неподалеку такси – изучать общественный транспорт незнакомого города в условиях цейтнота мне не хотелось, а вот повидаться с Савой – хотелось. Сейчас он должен был находиться в своем общежитии.

* * *

Сава выглядел всё тем же модником, но одежку он сменил на что-то более дорогое, о чем говорили фирменные неброские логотипы. Скорее всего, это были турецкие реплики, но могли быть и оригиналы – советская Украина хорошо снабжалась командами торговых и грузовых судов, что приходили в Николаев и Одессу, да и Венгрия была по местным меркам буквально рядом. Ну и деньги у Савы теперь водились в количестве, так что «мальборо» он курил не только по праздникам.

Правда, жил он по-прежнему в крохотной комнатке театрального общежития с удобствами на этаже, куда его каким-то чудом засунул Дутковский – артисты не слишком любили делиться своей жилплощадью. Но «Смеричка» пока ещё была в фаворе у украинских властей, так что худрук, наверное, чувствовал себя – и был – немного всемогущим, во всяком случае – на республиканском уровне. Но на союзном он благоразумно права не качал и показывал себя скромником.

Мы с Савой устроились в местной курилке, в закутке у общей кухни, где стоял большой бак с мокрыми бычками, испускавшими непередаваемый запах. Меня эта атмосфера не смущала, Саву тоже – он вообще, кажется, был уверен, что добился от жизни всего, чего только можно.

– Поговорил я с этим твоим Юрием, – сказал я, когда мы обменялись дежурными сообщениями о жизни. – Странная там ситуация. Группы по факту нет, но может появиться. В принципе, это осколки «Сокола», одной из самой известной московской групп недавнего прошлого. По моей линии там всё тихо, но, думаю, ребята эти так и останутся в любителях примерно навсегда. Есть ещё маза устроить тебя в какой-нибудь кабак, набор песен там тот же, что и ты в Сумах играл – с поправкой на Москву, понятное дело. В общем, смотри сам, но я бы на твоем месте пока не дергался.

Сава грустно кивнул.

– Я что-то такое и предполагал, – согласился он. – Но Левко уж слишком сильно осторожничает, боится… Ты же знаешь, что нашему ансамблю сейчас эта певичка на пятки наступает?

– Да, ты рассказывал, – кивнул я.

История с Софией Ротару и «Червоной Рутой» была для коллектива Дутковского больным местом, причем таким, что очень сильно чесалось, особенно у самого худрука – но, кажется, и музыкантам что-то передавалось, раз даже такой неофит как Сава тоже об этом заговорил. На мой взгляд Дутковскому надо было отпустить эту «Руту», тем более что «Смеричке» никто не запрещал её исполнять и дальше, а авторские получал вовсе не он. [2]

С моими же подгонами Дутковский мог бы составить очень неплохую и востребованную по всей стране концертную программу, после чего даже не возвращаться в УССР, катаясь с гастролями из города в город. Но он почему-то уперся в псевдонародные украинские мотивы, без которых явно не мыслил существование своего ансамбля.

– Вот, Левко очень её боится… он как-то говорил нашему директору, что эта Ротару отнимет у «Смерички» весь хлеб, у неё лапа на самом верху, и если ей понравится какая песня – пиши пропало, всё заберет себе. Левко переживает…

– Кстати, а почему Левко? – задал я давно мучивший меня вопрос. – Он же вроде Львом всегда был.