Текст книги "Да не судимы будете (СИ)"

Автор книги: Игорь Черемис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Хорошая уродилась, – сказал я лишь для того, чтобы что-то сказать.

В капусте я разбирался примерно так, как и в королях – то есть никак. Память Орехова тоже не помогала, потому что капусту он только ел.

– Не особо, – проворчал Молотов. – В этом году опоздали с посевом, надеялись, что жара закончится, а она до сих пор продолжается. Но больше, наверное, и не вырастет, придется женщинам сказать, чтобы убирали. Так вот, майор Виктор… Сталинские репрессии явление не такое простое, чтобы их двумя словами описать. Вот скажи мне, был ли тот заговор военных, по которому расстреляли отца твоего Якира?

– Не знаю, – честно признал я. – По документам – был, но большинство его участников реабилитированы в пятидесятых.

– Да, стараниями Никитки, – кивнул он. – Этот много дров наломал, но он это умел – вроде и дело нужное делает, а выходит так, что лучше бы и не брался. Жуков тогда испугался и переметнулся, обещал поддержку, но на заседании поменял своё мнение. Сейчас жалеет, наверное, но его хотя бы из партии не турнули.

Я молча кивнул. История с провалом попытки снятия Хрущева в 1957-м была, наверное, любопытной с точки зрения истории, но меня эти внутрипартийные разборки не столь давнего времени интересовали мало. Правда, у Молотова эта рана явно не зажила, и он думал о тех события снова и снова, заново переживая их.

– Но речь не о нем, хотя как раз его реабилитация и запутала всё. Берия хотел разбираться по каждому случаю, чтобы не судить всех скопом, но ему быстро надоела говорильня в Политбюро… Георгий тогда испугался – и метнулся к Никите. Не будь этого, всё могло быть сделано по уму. Отделили бы агнцев от козлищ, как в Библии, и каждому воздалось. Может, тебе сейчас и не нужно было бы с младшим Якиром разбираться. Хотя как раз его отец, думаю, ни в чем виноват не был, попал под общую гребенку, дружил не с тем, с кем надо, говорил с теми, с кем говорить не стоило. Вот как ты сейчас. Понимаешь?

– Мне разрешили поговорить с вами, Вячеслав Михайлович, – с легким нажимом сказал я.

– Хочешь сказать, что ты не сам придумал прийти ко мне? – чуть напрягся он.

Я глубоко вздохнул – и решился.

– Не сам… С февраля я был в длительной командировке в Сумах, и там мне довелось встретиться с Владимиром Ефимовичем Семичастным, бывшим…

– Я знаю, кто это, – прервал меня Молотов. – Такой же… Это он тебя послал?

– Посоветовал, – поправил я. – У нас с ним зашел разговор о том, какие города можно считать советскими. Москва, Ленинград, Баку… А Киев он отказался считать советским. У меня своего мнения не было, я в Киеве давно не был, но в Сумах насмотрелся и наслушался разного, в том числе и разговоров о том, как хорошо могла бы зажить Украина, если бы вышла из состава СССР. Если и в Киеве то же самое, то да, Владимир Ефимович прав. А у вас он советовал спросить, как сделать Киев советским.

Молотов промолчал, подошел к капустным грядкам, наклонился, тронул один кочан, другой.

– И ты рассказал об этом разговоре тем, у кого просил разрешения на встречу со мной? – как-то глухо спросил Молотов.

– Нет, о нем знаем только мы двое… знали. Теперь ещё и вы, Вячеслав Михайлович.

Он кивнул и снова дотронулся до капусты.

– Ты же понимаешь, что на бегу на такие вопросы не отвечают?

– Понимаю, – сказал я. – Готов приехать ещё раз, но придется снова говорить о репрессиях тридцатых. Если вы не против…

Он резко для своего возраста поднялся и повернулся ко мне.

– Опасную игру ты затеял, майор Виктор, – с железом в голосе произнес Молотов. – Если твои узнают, то забудут обо всех своих принципах. Закончишь жизнь в расстрельном подвале на вашей Лубянке… Ты же в центральном аппарате служишь?

– Теперь – да. Вчера приказ был.

– Вот-вот, поближе перевели, чтобы приглядывать? И ходить недалеко… был я в том коридорчике, где приговоры исполняли, неприветливое место. Не хотел бы я туда попасть.

– Я тоже не стремлюсь.

– Никто туда не стремится, – сказал он. – Против своей воли попадают. Когда начинают не в ту сторону смотреть и не с теми людьми общаться. Вот как ты сейчас. Зачем тебе эта Украина?

Этот вопрос застал меня врасплох, и я ответил банальностью – мол, без украинской части Россия не может быть полноценной страной. Но Молотова этот высокопарный парафраз ещё не сказанных слов видного русофоба Збигнева Бжезинского не убедил. [1]

– Чужими словами говоришь, майор Виктор, – неодобрительно покачал он головой. – Своей головой начинай думать. Дам одну подсказку: в «сталинских репрессиях» важно не второе слово, как думаешь ты и твои начальники. Измени подход. Подумай о человеке по фамилии Сталин.

Как ни странно, он согласился на следующую встречу, попросив прийти недели через три – ему нужно было лечь в больницу, чтобы провериться. Я пообещал быть как штык, причем один – Татьяну Молотов попросил больше в такую даль не таскать.

Мы вернулись к оставленным дамам, но Сарра Михайловна, лишь взглянув на Молотова, сказала ему, что он устал, и быстренько нас выпроводила.

* * *

Вряд ли я справился бы с отчетом об этом разговоре за день. Но добрые начальники – я находился в процессе перевода, поэтому Денисов как-то сговорился с Бобковым – выдали мне целую неделю на приведение личной жизни в порядок. Получился своеобразный медовый месяц длиной в семь дней, который я частично потратил на то, чтобы придумать, что писать, а что опустить, рассказывая о прошедшей беседе с Молотовым.

Основной проблемой стало то, что мы с ним ни о чем не сговаривались, а он вполне мог написать на меня кляузу: мол, злые гебешники совсем покоя не дают, угомоните Комитет и лично товарища Андропова. Эта жалоба в обязательном порядке попадет в Общий отдел ЦК КПСС, а Общий отдел ЦК – это очень серьезно и очень по-взрослому.

На первый взгляд, это была обычная канцелярия, которая есть в любом учреждении, но в приложении к ЦК КПСС даже что-то обычное превращается в нечто весьма влиятельное и монструзное. Создан был этот отдел в первые годы советской власти, когда секретариатом ЦК ведал Сталин, который ещё не стал всемогущим вождем СССР. Ну а потом Генсек старался держать на посту главы этого отдела доверенного человека – товарища Поскребышева, который одновременно был и его секретарем. После падения Поскребышева эту должность отдали некоему Малину – я помнил эту фамилию, знал, что он вроде был белорусом и в войну показал себя неплохим организатором, но не знал, почему потом «кукурузник» сохранил человека, которого приблизил Сталин. Ну а Брежнев после отставки Хрущева поставил на эту должность Черненко, который сейчас и отслеживал – с помощью подчиненных – все настроения в высших сферах власти Советского Союза.

И кляуза Молотова будет находиться на неусыпном контроле у этого самого товарища Черненко, лучшего друга и ближайшего сподвижника нашего Генерального секретаря, а не у его подчиненных. Брежнев к слову Черненко пока что прислушивается внимательно, а Брежневу Андропов вряд ли сумеет что-либо возразить, особенно если они оба найдут в моих размышления о советском Киеве хоть какую-то ересь. Заодно по шапке прилетит и Семичастному, но я сомневался, что с ним посмеют сделать что-то совсем нехорошее – разве что послом в какую-нибудь Гану отправят. Со мной же они могли обойтись по-разному. Очень по-разному.

Молотов наверняка понимал, что своим признанием, от кого и с чем я к нему пришел, я дал ему очень хороший повод напомнить о себе. Но это был именно что повод, который вряд ли приведет отставного министра иностранных дел и премьер министра всего СССР обратно в партию – я очень надеялся, что он понимает и это тоже. В разговоре он показал, что мозги у него работают без сбоев, несмотря на очень почтенный возраст.

Поэтому я почти спокойно описал свой вопрос про репрессии и привел ответ на него – первый из данных Молотовым. Но не стал упоминать про Украину, Семичастного и про то, что в «сталинских репрессиях» упор надо ставить на первое слово. Правда, про Сталина не упомянул не из опасения вызвать чей-то гнев, а потому, что совет Молотова меня очень сильно озадачил, и я взял паузу на обдумывание.

Наверное, он не имел в виду ничего эдакого. Фактически он признал – репрессии были, они были направлены против врагов, под них попал и какой-то процент невиновных, в числе которых были, например, Якир-старший и его семья. До смерти Сталина эта тема была под негласным запретом, хотя разбирательства, справедливо был осужден тот или иной человек, шли постоянно, но втихую, без широкого освещения в прессе. Кого-то выпускали, кому-то докидывали срок или отправляли в ссылку.

Я смутно помнил, что под эту кампанию попал и некий известный актер, но с советским кино я был знаком весьма шапочно, знал там лишь пару десятков фильмов, которые оставались на слуху и в будущем, так что фамилия того актера напрочь вылетела у меня из головы. Но зато я помнил про Петра Вельяминова, бесстрашного капитана в фильме «Пираты XX» с мужественным профилем, которого реабилитировали уже в восьмидесятые, после бог знает какого по счету ходатайства. Я мог бы попробовать покопаться в этом деле, чтобы ускорить процесс, но не хотел светиться. В конце концов, у Вельяминова и без справки о реабилитации дела обстояли вполне нормально. [1]

После смерти Сталина процесс разбирательств с репрессированными собирались ускорить, но не успели – началась борьба за власть, в которой победил Хрущев. Я не знал, почему «кукурузник» решил устроить из реабилитации целое шоу на весь мир, но именно при нем началось то, что позже превратилось в диссидентское движение, для борьбы с которым потребовалось целоуе управление в составе КГБ. Кстати, он же отпустил и уцелевших в лагерях украинских бандеровцев – за что ему огромное «спасибо» от потомков.

Ну а сейчас сложилась странная ситуация. Наши диссиденты во весь голос требуют, чтобы СССР ни в коем случае не возвращалась к сталинским методам и на все лады костерят сталинизм как учение. Руководство страны с этим требованием в целом согласно, возвращаться никуда не собирается, но делает это так, чтобы это не выглядело уступкой диссидентам. Во всем этом как-то замешаны западные разведки, которым деятельность диссидентов почему-то на руку, а разоблачительные книги, написанные советскими писателями вроде Солженицына или Василия Гроссмана, оказываются очень востребованы именно у всей этой антисоветской публики. [2]

Понять связь одного с другим, а другого с третьи мне сходу не удалось, поэтому я отложил это домашнее задание от Молотова в долгий ящик. Правда, ящик этот оказался не таким и долгим – я собирался съездить к нему в самом начале сентября, и после проводов Макса у меня оставалась всего неделя, чтобы придумать устраивающий меня и самого Молотова ответ.

Рапорт свой я отдал уже Бобкову, но у того моя писанина никакого интереса не вызвала. Он бегло просмотрел три странички машинописи и задал уточняющий вопрос про «беседу на личную тему». Я пояснил, что речь шла о беременности Татьяны и ни о чем больше, и это его удовлетворило. Бобков поставил свою закорючку в левом верхнем углу и спрятал бумаги в папку. Что с ними было дальше – меня никто не извещал. Я подозревал, что после недолгого путешествия по инстанциям этот рапорт оказался в большом хранилище, которое было посвящено присмотру органов за Молотовым. Меня это более чем устраивало.

Все эти воспоминания закончились у меня ровно в тот момент, когда я поднялся из метро на площадь Дзержинского. Я посмотрел на задумчивого Железного Феликса, на несимметричное здание нашей Конторы, на часы на ближайшем столбе – было около четырех часов – и понял, что не хочу сегодня возвращаться в свой кабинет и снова погружаться в диссидентские будни.

Я развернулся, показал контролеру свою корочку, и отправился домой.

[1] Актера Георгия Жжёнова в первый раз арестовали ещё в 1930-е, за шпионаж, и он пересидел свой пятилетний срок из-за войны – выпустили его только в 1945-м. Но в 1949-м снова задержали и определили в ссылку в Норильск – там он встретил Иннокентия Смоктуновского, который прятался за полярным кругом как раз от репрессий (в годы войны он был в плену). После этой встречи Смоктуновский уехал на Большую землю, а Жжёнов вернулся в Ленинград лишь в 1955-м.

Вельяминов отсидел почти 10 лет по делу своего отца, бывшего царского офицера. Освободили его ещё при Сталине, в 1952-м, но не реабилитировали – причем и при Хрущеве тоже, хотя тогда реабилитация шла массовая. Соответствующую справку он получил лишь в 1984-м, за год до присвоения звания народного артиста РСФСР и уже в статусе лауреата Госпремии за сериал «Вечный зов».

[2] Гроссман – это двухтомный роман «Жизнь и судьба» о Сталинградской битве и репрессиях, в втором томе которого (он и назывался «Жизнь и судьба») впервые была поставлен знак равенства между Гитлером и Сталиным. Первый том («За правое дело») особых проблем не вызвал, он был издан в 1952-м, хотя его жестко раскритиковали коллеги-писатели во главе с Фадеевым. Второй том (как раз с Гитлером-Сталиным) Гроссман закончил в 1960-м, его собирались опубликовать в «Новом мире», но тут вмешались идеологи во главе с Сусловым, который заявил, что публикация возможна лишь через 200–300 лет. Копии романа были конфискованы, но, как позже оказалось, не все – одна сохранилась, в 1970-е её отправили на Запад, где и напечатали. В СССР роман был издан в 1988-м.

Глава 3

«Пир был очень долгим»

В квартире на Фестивальной улице меня никто не ждал. Татьяна вчера отправилась к родителям, чтобы поутру попасть на прием к какому-то очень востребованному врачу в некой ведомственной клинике Минобороны. Она мне рассказывала, что руку к этому приложил её отчим, который обладал каким-то весом в оборонных структурах, но в детали я не вникал. Как не стал вникать и в то, зачем ей потребовалась помощь медицинского светила – вроде бы с ребенком всё было в порядке, что могли установить и районные врачи.

В гинекологию на Петрозаводской улице Татьяна ходила регулярно, хотя и сомневалась, что стоит это делать – но расположение подкупало. К тому же в апреле по Фестивальной пустили автобус номер 233 до круга, до нас он добирался уже полупустой, а остановка была рядом с нашим домом. Но периодически она каталась и на свой юго-запад, потому что – по общему мнению – именно там почему-то были сконцентрированы самые лучшие заведения и лучшие специалисты. Это касалось не только гинекологов, но всего остального; ещё там были хорошие садики и продвинутые школы, которые уступали, возможно, только тем, что находились в самом центре. И если думать о будущем ребенка уже сейчас, как мы с Татьяной собирались, то имел значение даже тот роддом, в котором наша с ней дочь появится на свет. Я, правда, в этой теме слегка плавал, поскольку был жителем Кузьминок, где всё было просто и понятно, но с уроженцами тех кварталов, что расположены между проспектом Вернадского и Профсоюзной улицей, дела имел. Ну и сама Татьяна тоже кое-что знала.

В любом случае женщины на определенной стадии беременности становятся существами очень тревожными, и снять эту тревожность можно только одним способом – скрупулезно выполняя все их прихоти, какими бы странными они не были. К счастью, у Татьяны беременность протекала относительно спокойно, докторов я мог выдержать, а селедку с сахаром она не просила – и то хлеб. Моя супруга из будущего как-то посчитала это за лакомство, и бесилась всю ночь вплоть до открытия магазинов. Потом ей, правда, пришлось заниматься уборкой, когда её всё-таки стошнило от вкуса этих плохо сочетаемых продуктов, но я тогда ещё был в форме и мог помочь.

В общем, я не возражал – ни против светила, ни против ночевки у родителей. В конце концов, они были милыми людьми, которые изо всех сил желали дочери счастья, да и я им понравился. Так что подозревать их в дурных намерениях относительно моего ребенка явно не стоило.

Ну а вернуться она должна была лишь вечером, и это означало, что меня сегодня кормить ужином не будут. Поэтому я завернул во все тот же гастроном, отстоял небольшую очередь в кулинарию, купил странных котлет и немного витаминного салата – и посчитал, что на вечер я едой обеспечен. Была мысль взять ещё пару бутылок пива и какую-нибудь закуску, но завтра ожидалась вполне рабочая пятница, расслабляться было рановато, и я отложил алкоголь до лучших времен.

Следует отметить, что Татьяна не возражала, если я позволял себе спиртное. Впрочем, и время сейчас было такое, когда даже алкоголик был, скорее, героем анекдотов и комическим персонажем в кино, а не горем в семье. К тому у неё был многолетний опыт общения с Высоцким, который воздержанием вообще не отличался, да и её отчим, как и все военные, позволял себе иногда возвращаться домой, хорошенько заложив за воротник с товарищами по службе. На этом фоне мои бутылки пива выглядели как злоупотребление компотом, хотя при известном упорстве можно было и пивом напиться до розовых соплей. Впрочем, до такого я пока не доходил ни разу.

Но до дома я шел с легкой грустью – не из-за некупленного пива, а потому, что привык к присутствию девушки в этом холостяцком жилище. Вообще человек быстро привыкает к хорошему, а мне понравилось жить с Татьяной ещё в Сумах. Она была очень уютной, а ещё она могла ответить на звонок телефона, как заправская секретарша – а так мне пришлось суетливо открывать замок, поскольку я услышал, как кто-то настойчиво хотел меня услышать.

* * *

– Междугородняя связь, будете говорить с Киевом?

Операторы телефонных станций были сама любезность. В принципе, я мог бы отказаться – тогда бы они, наверное, придумали какую-нибудь отмазку для клиента на том конце провода. Мол, не смогли дозвониться, абонент не абонент и вообще связь сегодня паршивая из-за низкой облачности в Антарктике. Это пока прокатывало, да и в будущем тоже, особенно если сдерживать полет фантазии.

Но я не стал выделываться и согласился поговорить, тем более что Сава обычно не звонил по безделицам.

– Да, конечно, спасибо, – сказал я, послушал гудки и наконец дождался голос приятеля и делового партнера. – Привет, Сав, что-то случилось?

– Привет, Витёк! – сказал он бодро, но сразу же сбавил тон: – Да как сказать, я сам не пойму.

Про жизнь Савы в Киеве я был в курсе. Ещё в мае я выдал ему пяток песен, которыми он должен был всё сильнее и сильнее привязывать к себе руководителя ВИА «Смеричка» Льва Дутковского, уже продавшегося с потрохами за «Сказку» от группы «Круиз». Одной из песен была «Трава у дома», которая в моем будущем была хитом ВИА «Земляне», а в этом настоящем ей предстояло быть переведенной на украинский язык и стать визитной карточкой «Смерички». Правда, я надеялся, что у Дутковского хватит мозгов записать две версии песни, потому что в триумф украинского варианта не верил совсем, но вмешиваться не собирался – как пойдет, так пойдет. Впрочем, Саве свои соображения я уже изложил.

Эту «Траву» Сава должен был отдать Дутковскому на прошлой неделе, так что я не знал, чем закончилось это мероприятие.

– Что, твой худрук не оценил песню про космонавтов? – усмехнулся я.

– Оценил, в том-то и дело, – всё также грустно сказал Сава. – Вот только он хочет её отложить на будущий год, а в этом активнее продвигать «Сказку».

– Почему? – вырвалось у меня, но я и сам понял мотивы Дутковского.

Сейчас было очень неспешное время, особенно в случае с Советским Союзом и его эстрадой. Тут не было цели выпустить хит «первее всех», собрать сливки продаж и почивать на лаврах. У всякого рода ансамблей и так всё было хорошо – они постоянно давали концерты на огромные аудитории, их приглашали на телевидение, пусть чаще – в какие-то региональные студии. Главной же и иногда недостижимой целью было попасть в здешний хит-парад, то есть в телевизионный конкурс «Песня года». Этот конкурс стартовал всего год назад, но уже дал шанс огромному числу коллективов засветиться перед всей страной; «Смеричка» в декабре попала в финал со своей «Червоной рутой» и собиралась повторить успех. «Сказка» для этого вполне подходила – первые выступления с ней показали, что слушатели принимают эту песню с большим воодушевлением, не слишком обращая внимания на кондовый украинский перевод.

Но Дутковский явно смотрел в будущее. Ему хотелось постоянного успеха, растянутого на годы, а не разовой акции. К тому же Ротару уже подгребла «Червону Руту» под себя – короткометражный фильм вышел на телевидении как раз в то время, когда я уезжал из Сум, а муж певицы Анатолий Евдокименко тогда же начал собирать документы для организации нового вокально-инструментального ансамбля. Дутковский чувствовал, что главный хит буквально ускользает и судорожно искал новый материал, так что Сава пришелся ему ко двору.

Но и расходовать неожиданные подарки судьбы за раз Дутковский не собирался. В этом году он нацелился на «Песню года» со «Сказкой» – шансы были очень высокими, так что его надежда могла и сбыться. Потенциал «Травы у дома» он тоже наверняка разглядел очень хорошо, но решил отложить этот хит на следующий год и выпустить, например, под День космонавтики. В принципе, ход был разумный, но он шел вразрез с тем графиком, который я придумал для Савы.

У Савы в загашнике лежали ещё несколько песенок, которые он должен был отдать Дутковскому до конца этого года – «Белые розы», «Не волнуйтесь, тётя», «Три белых коня» и «Я готов целовать песок». За литование этих песен я не переживал – в «Розах» вообще не было ничего идеологически вредного, а «Тётя» вполне могла стать шуточной, особенно если в «Смеричке» и её переведут на украинский. Ну а «Три белых коня» должна была сойти за новогоднюю песню, как было и в моем будущем.

Эти песни я выбрал лишь потому, что хорошо помнил историю их появления на свет. Сомнения были только с «Конями», которые могли лежать у композитора Евгения Крылатова где-нибудь в загашнике – но я решил рискнуть. Ещё про «Песок» вроде говорили, что она родом из дворовых песен 1960-х, но в этом случае просто подтверждалась легенда об «аранжировке народных песен».

Остальные песни из списка, с которыми Сава должен был стать великим сочинителем Советского Союза семидесятых, пока оставались у меня в голове, но я примерно представлял, в каком порядке и когда Сава будет отдавать их Дутковскому. Правда, если худрук «Смерички» начнет выдавать полученные песни раз в год, на свой собственный альбом Сава наработает в лучшем случае лет через десять, а это меня не устраивало. То есть, кажется, я категорически промахнулся с выбором коллектива для слива своих воспоминаний о будущих хитах, и мне надо думать снова, причем о какой-нибудь московской команде, а потом перетаскивать Саву в столицу нашей родины. Не слишком приятные хлопоты, но если я хочу продолжить своё прогрессорство, придется заниматься и этим тоже.

Впрочем, я до сих пор толком не убедил себя, что поступил правильно, воруя песни из будущего, поскольку это до степени смешения было похоже на плагиат. Из Сум многое выглядело иначе – как безвозмездная помощь школьному приятелю моего тела, как блестящая операция по внедрению своего агента в музыкальную тусовку… Но после возвращения я оказался погружен совсем в другие дела, по сравнению с которыми вся эта возня выглядела слишком несерьезно. Правда, и бросать Саву на полдороге мне не хотелось – ведь мы в ответе за тех, кого приручили.

* * *

В принципе, примерно это Сава мне и изложил – Дутковский не скрывал от него своих планах по долговременному закреплению на музыкальной сцене.

– Честно говоря, не знаю, что и делать… – сказал он, закончив рассказ. – То ли как-то договариваться с Левко, то ли всё же подумать над предложением москвичей.

Я сделал зарубку, чтобы позже узнать, почему Сава назвал Дутковского именно Левко, хотя раньше он был для него исключительно Львом Тарасовичем, но пока сосредоточился на более интересной информации.

– Что за москвичи? – спросил я.

– Да тут был у нас один паренек, играет в рок-группе в Москве… он после концерта зашел к нам за кулисы, пообщался, узнал, что «Сказку» я притащил, потом подошел и прямо спросил – есть ещё материал. Ну я честно ответил, что кое-что имеется, он попросил наиграть, я ему «Песок» сбацал, он прямо в восторг пришел. Спросил, нельзя ли её купить, я прикинул, что у Левко нескоро очередь до неё дойдет, ну и согласился. И знаешь, он мне сразу пять сотен дал!! Прямо тут же, наликом, даже расписку не попросил!

Сава говорил горячо, словно боясь, что я начну его осуждать, требовать расторгнуть сделку и вернуть деньги, чего ему явно делать не хотелось. Для провинциального музыканта, недавно игравшего в любительской группе на сцене дома культуры в Сумах, пятьсот рублей были той сумой, за которую он готов на многое. Но мне на это было пофиг – продал и продал, в конце концов, не первородство же за чечевичную похлебку. А деньги… я вспомнил фразу из «Двенадцати стульев»: «Взалкал отец Федор, захотелось ему богатства». Сава, похоже, тоже оценил возможность обогащения с минимумом затрат.

– Какой щедрый товарищ, – усмехнулся я. – А что за группа-то, в которой он играет?

– Я не спросил, – виновато ответил Сава. – Его Юрий зовут, он телефон оставил, если я надумаю.

– Если надумаешь что? – уточнил я.

– А я не сказал? – он как-то нервно хмыкнул. – Он предложил в Москву перебраться, обещал группу собрать, у него как раз ритм-секция неполная, я бы подошел. Сказал, что его знакомые прямо профи, на «Союзмультфильме» мультики озвучивают. И они типа также смогут.

Я на мгновение задумался. В принципе, переезд Савы в Москву на мои планы не влиял никак, хотя надо будет где-то его селить и как-то развлекать, но он мальчик уже взрослый, может, сам справится. На раскрутке песен это тоже не скажется, хотя то, что Сава не знал названия группы, немного смущало. Думаю, если бы это были «Веселые ребята» Слободкина, он бы запомнил. Правда, я был уверен, что Слободкину не нужно было искать песни где-то в Киеве, да и звали его Павлом, а не Юрием.

– Сава, пока горячку не пори, – посоветовал я. – Продиктуй номер, я проверю этого Юрия, а там посмотрим. С Дутковским своим тоже не гони, не хочет «Траву» выдавать сейчас, и хрен бы с ним, только потом пусть не жалуется, что кто-то успел первым. Известно же, что кто раньше встал, того и тапки.

Номер Сава прилежно продиктовал, а я записал. Мне это набор цифр ничего не говорил, я лишь подавил желание сразу же позвонить туда и поговорить с неведомым Юрием лично. Надо всё делать по порядку.

* * *

Котлеты я готовил в задумчивом состоянии, а ел безо всякого аппетита – они оказались не слишком вкусными, но я буквально заставлял себя их жевать и глотать, хотя очень хотелось обойтись одним чаем с бутербродами. Ещё я пожалел, что не взял пива – сейчас оно было бы в кассу.

Думал я, правда, не о Саве и о его москвиче по имени Юрий. Эта проблема вполне могла подождать до завтра, когда я доберусь до наших конторских справочников и узнаю об этом змее-искусителе всю подноготную, собранную моими коллегами. Потом уже можно и подумать, что с ним делать и что советовать Саве.

А вот мои диссиденты меня занимали более плотно. Сегодня я от них сбежал, но завтра всё равно придется к ним возвращаться, потому что от дела Якира зависело моё будущее в Комитете. Я плохо представлял себе это будущее, но оно обязательно должно быть блестящим. В каком-то из вариантов, например, я занимал место Бобкова и курировал всех антисоветчиков страны. Правда, всё это были лишь мечты. Сейчас Бобкова некуда было девать, потому что следующая ступенька в его карьере – это зампред Комитета; в моей реальности его сдвинули с Пятого управления лишь в восьмидесятые, когда ставший Генсеком Андропов расставлял заместителями нового председателя верных себе людей. То есть и Бобков сейчас достиг своего потолка, и мне деваться было некуда. К тому же я пока был всего лишь майором, которому максимум что доверят – один из отделов, да и то не факт. Полковников и подполковников в нашей системе сейчас был переизбыток, а у того же Бобкова имелись и собственные заместители, которые тоже хотели попасть повыше.

Но я не без оснований рассчитывал на то, что после успешной отправки Якира на нары мне дадут подполковника и поручат что-то посложнее. Ещё я очень хотел, чтобы под меня сформировали постоянную следственную группу, пусть и с переменным составом – это позволит выхватывать диссидентов на постоянной основе, без лишней штурмовщине. Перевести этот нелегкий труд на некий принцип конвейера, который позволит не тратить лишние ресурсы на бесполезные действия. Все антисоветчики должны понимать, что они сядут рано и поздно – и, скорее, рано, чем поздно. В таких условиях у иностранных разведок пропадет имеющаяся сейчас гибкость в подходах – они должны будут играть по нашим правилам, которые мы будем периодически менять. Но для этого мне нужно всё-таки продавить закон об иноагентах – я очень надеялся, что своими действиями немного отодвинул точку невозврата, когда этот закон будет бесполезен и даже вреден. С двумя большими звездами на погонах проталкивать его будет легче, особенно если удастся переманить на свою сторону Бобкова – все же Андропов прислушивается к его мнению, а сам глава КГБ, как показала практика, мог договориться и с непробиваемым Сусловым.

Я доел свой холостяцкий ужин, допил чай, помыл посуду и собрался переместиться в комнату, чтобы немного поиграть на гитаре. Но тут стукнула входная дверь – и я пошел встречать Татьяну.

– Как дела? – спросил я, чмокнув её в щеку.

– Врач выглядел довольным, – ответила она.

– Коли доктор доволен, так и больному легче, – я улыбнулся.

«Формулы любви» этот мир ещё не знал, а в повести Алексея Толстого персонажа Броневого не было.

– Это точно, – подтвердила Татьяна. – Он сказал, чтобы я не переживала и больше по больницам не бегала, спросил, в каком роддоме рожать собираюсь, и одобрил – там недавно провели обработку и всё должно быть нормально.

Я смутно представлял, что за «обработку» она имела в виду, но, видимо, для неё это было важно – да и для врача тоже, – поэтому просто кивнул.

– Вот и хорошо. Ты есть будешь? У меня котлеты из кулинарии, не очень вкусные, но съедобные. И что-то на гарнир можно…

– Нет, не хочу, – она помотала головой. – Я к родителям забегала, там поела. Мама хотела мне с собой кастрюльку дать, чтобы и тебя накормить, но я отказалась.

– И правильно, ещё еду мы через всю Москву не возили, – я погладил Татьяну по голове. – Ну раз так, то могу предложить небольшой концерт. Мне тренироваться надо, а тут малость свободного времени образовалось. По телевизору всё равно нет ничего интересного.