Текст книги "Да не судимы будете (СИ)"

Автор книги: Игорь Черемис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Я подозревал, что все эти рассказы были следствием некритического восприятия «Архипелага ГУЛАГа», которым Солженицын очень сильно промыл мозги своим коллегам по борьбе с советской властью. Наверное, что-то было в тридцатые и сороковые – Якир соврать не даст, когда в камере, рассчитанной на десяток человек, сидят полсотни подследственных, могло быть всякое. В принципе, и сейчас в том же «Лефортово» нормы для сидельцев соблюдаются далеко не всегда – я торопился со следствием в том числе и поэтому. Но возвращать гулаговские практики в жизнь в начале 1970-х никто не хотел, ведь настоящих садистов среди людей не так уж и много, а ожесточенная классовая борьба осталась в далеком прошлом.

Но Якобсон просто-напросто напрашивался на что-то подобное. Причинять явный вред его здоровью я не собирался, так как хорошо помнил – в тюрьме и без этого у всех болячек начинается обострение. Но провести нечто, похожее на испытание для космонавтов, я всё же себя уговорил. Вреда от этого минимум, а вот польза для следствия могла быть явной. И, кажется, не ошибся.

– Затем, Анатолий Александрович, чтобы вы осознали – ваше молчание на допросах вовсе не останавливает следствие, как бы вам ни хотелось убедить себя в этом, – наставительно произнес я. – Не буду скрывать, что с вашими показаниями дело продвигалось бы чуть быстрее и проще, а вам бы на суде это зачли, но раз вы не идете на сотрудничество, мы будем действовать сами.

– Я не обязан свидетельствовать против себя! – воскликнул он. – Это противоречит конституции!

Я заржал прямо-таки в голос. Якобсон и Валентин недоуменно посмотрели на меня, в камеру заглянул конвоир, но я лишь смеялся, не собираясь ничего объяснять.

* * *

Дело в том, что после слов Якобсона про его права на меня прямо-таки повеяло пережитыми мною нулевыми, когда любой человек, именовавший себя правозащитником, был свято уверен, что эти слова спасут его от наказания. К тому же подобная норма в российском законодательстве тех лет действительно была – только внесли её в начале 1990-х, записали с чужого голоса, а наши следователи не знали, как она должна применяться и к кому. Но сейчас на дворе стояли вовсе не нулевые, за стенами «Лефортово» находился страшный «совок», где до подобных изысков законодатели ещё не додумались.

Я отсмеялся, глянул на Якобсона с легким сочувствием и сказал:

– Знаете, Анатолий Александрович, до этого я почитал вас за умного человека, но сейчас мне кажется, что ваше образование закончилось заучиванием наизусть произведений Блока.

Он нахохлился:

– Что я не так сказал?

– Да буквально всё, – торжествующе провозгласил я. – Понимаете, в советских законах не предусмотрен отказ обвиняемых от дачи показаний. Если вам задают какой-то вопрос, вы не можете просто молчать. Ваше молчание работает против вас. Но в среде разной преступной швали почему-то широко распространено убеждение, что чем меньше они скажут следователю, тем меньший срок получат в итоге. Чаще всего это означает, что следствие продолжается чуть дольше положенного, а обвиняемый всё это время сидит в переполненной камере следственного изолятора безо всяких удобств. Вот вам, скажем прямо, повезло – политические дела, которые ведет КГБ, выделяются в отдельное производство, и их фигурантам дают всякие поблажки. Вы, например, сидите в камере на двух человек, а сейчас и вовсе один. Вам же нравится сидеть одному, а не вместе с десятком случайных и очень опасных людей?

Он скривился, но вынужден был выдавить:

– Если такая альтернатива, то да…

– Именно такая, – согласился я. – Но вернемся к этому вашему заявлению про то, что вы ничего не должны. Итак, ничего подобного в советских законах нет. Откуда же вы взяли данное положение? А, Анатолий Александрович? Не подскажите?

Я видел, как он напрягся и задумался. Я был уверен, что он и сам не знал, откуда у него в голове появилась эта формула – наверное, сказал кто-то из его приятелей-знакомых, а он и запомнил.

Размышления Якобсона закончились ничем – он лишь молча покачал головой.

– А я вас с удовольствием просвещу, – ухмыльнулся я. – Как вы, наверное, в курсе, Соединенные Штаты Америки живут по конституции, которую они приняли в конце XVIII века. Но уже тогда было понятно, что эта конституция не охватывает всех ситуаций, которые могут возникнуть во время отношений человека и государства, а потому появился «Билль о правах» – десяток дополнений, которые американцы называют поправками. Вот в пятой поправке речь и идет о том, что, цитирую, никто не может быть принужден давать показания против самого себя. Но мы не в Америке, мы в Советском Союзе. И вы, может, не обязаны, но должны свидетельствовать против себя, если речь идет о раскрытии преступления, которое вы совершили. Правда, есть одно обстоятельство, которое сыграло бы против вас и в Америке…

Я специально сделал паузу, и Якобсон не подвел.

– Какое? – вырвалось у него.

Вообще на него было очень неприятно смотреть – как неприятно смотреть на любого морально раздавленного человека. Якобсон считал себя борцом за права советских людей, правозащитником, который выступает против карательной машины очевидных сталинистов. А оказалось, что все его знания – это мешанина из когда-то прочитанных статей таких же неучей и обрывков разговоров с людьми, выросшими в другой системе координат. Наверное, и эту чушь про пятую поправку он услышал в беседе с кем-то из иностранцев.

– Да очень простое, – объяснил я. – Если вы прибегаете к помощи пятой поправки во время суда или следствия в США, то это единственная фраза, которую вы можете произнести. Но если, допустим, вы сначала назвали следователю или судье своё имя, то вы уже не сможете обратиться к этой поправке. То есть право человека не отвечать на вопросы или иным образом давать показания против самого себя – это отказ от ответа на любые вопросы, даже на самые очевидные. Чем вас кормили сегодня, Анатолий Александрович?

– Перловкой… – он сбился, поняв, о чем я говорю.

Я насмешливо глянул на него.

– Вот об этом и речь, Анатолий Александрович, об этом и речь, – сказал я, порылся в его деле и добыл самый первый протокол допроса. – Вы уже отвечали на вопросы следователей, так что даже будь мы в Америке, ссылка на пятую поправку не сработала бы. А мы к тому же по-прежнему в СССР, где к таким, как вы, относятся очень и очень деликатно. У нас даже резиновые палки, как в вашей любезной Америке, для разгона демонстраций не применяются. Будете разговаривать? [1]

Последний вопрос я произнес жестко, давая понять, что шутки закончились, и Якобсон эту смену моего тона считал хорошо.

Он понурился и буркнул:

– Буду… спрашивайте… хотя вас, наверное, валюта интересует? В последнее время ни про что другое не спрашивали…

Я встал из-за стола, отошел чуть в сторону, вынудив Якобсона повернуть голову, и медленно сказал:

– Валюта тоже интересует, Анатолий Александрович, особенно моего коллегу. Но мне лично больше любопытно одно обстоятельство, связанное с вашей «Хроникой текущих событий».

Он чуть вскинулся, словно собираясь возразить, но я жестом остановил его порыв.

– Нет-нет, Анатолий Александрович, не стоит. Про эту «Хронику» достаточно свидетельств. Первые десять номером кем-то вроде выпускающего редактора была Наталья Горбаневская, а вот с одиннадцатого номера этим изданием занимались исключительно вы. Можно спорить лишь о вкладе Галины Габай или Юлия Кима – об этом сведения разнятся. Но все информаторы сходятся на том, что Габай и Ким были у вас на подхвате.

Якобсон отвернулся и посмотрел в выкрашенную зеленым стену.

– Я понял, – глухим голосом сказал он. – Спрашивайте.

– Да вы не переживайте так, – я позволил себе чуть расслабиться. – Мне не интересны фамилии ваших корреспондентов и помощников, их узнать не сложно, если будет такая нужда… правда, я думаю, её и не возникнет. Меня интересует лишь один вопрос – как вы проверяли достоверность сведений, которую вам передавали эти самые корреспонденты?

Он снова вскинулся.

– Что вы имеете в виду?

– Да ничего особенного, – я развел руками. – Допустим, вам приносят пару машинописных листков, в которых сообщается, что в городе Одессе некоего человека вызвали в КГБ и потребовали предоставить некие сведения, угрожая в противном случае не дать разрешения на выезд из СССР. Это я двадцать шестой номер цитирую, не удивляйтесь. Поскольку вряд ли ваш корреспондент служил в управлении Комитета по Одессе и области, то у вас может быть единственный источник – этот самый человек, которого вызвали, у которого требовали и которому угрожали. А насколько этот человек правдив? Мог он оговорить сотрудников КГБ, которые его вызвали по некой, скорее всего, пустяковой надобности – повод же был, раз он подал документы на выезд? Думаю, вполне мог. Но вы ему поверили, и напечатали эту корреспонденцию, кажется, даже без правки – иначе вам бы в голову не пришло указывать, что он, оказывается, бегал от службы в армии и ссылался на фиктивную справку об освобождении от воинской повинности по состоянию здоровья. Кстати, в Израиле, куда этот молодой человек собрался, подобное считается очень тяжким уголовным преступлением – это у нас могут штрафом ограничиться на первый раз или исправительными работами, а там это однозначная тюрьма. Так что скажете? Проверяли или нет полученные данные?

Якобсон заметно переменился в лице, но нашел в себе силы помотать головой.

– Нет, у нас не было возможности…

– А зачем вы вообще публиковали то, что не поддается проверке? – спросил я. – Только лишь потому, что там упоминался Комитет?

Якобсон промолчал.

– Жаль, что вы не ответили моему коллеге, – с легким сожалением вмешался Валентин. – Но всё и так понятно. Антисоветчина сама себя подпитывать не может, нужны примеры, а такие вести с мест поддерживали нужный градус. Но теперь вернемся к делам более приземленным. Где вы взяли три тысячи долларов США и полторы тысячи франков Швейцарии?

* * *

Всё оказалось и просто, и непросто. Якобсон плотно занимался «Хроникой» последние три года, с конца 1969 года, и был тем ядром, вокруг которого собиралась редакция этого издания. Выпуск каждого номера действительно требовал серьезных затрат. Деньги уходили на помощь корреспондентам, которые привозили сообщения, например, из колоний, перепечатку, пересылку. Они даже что-то типа гонорара выплачивали – и когда я заметил, что есть люди, которые за деньги придумают даже рептилоидов с планету Нибиру, Якобсон со мной лишь согласился.

«Но мы должны были это делать, чтобы люди знали правду», – грустно заметил он.

Добровольные пожертвования покрывали примерно семьдесят процентов затрат; остальное просто приносили неведомые доброжелатели – они оставляли деньги у Якира, и тот потом передавал их Красину или Якобсону. Красин первое время был кем-то вроде казначея, но потом его арестовали, так что и этим тоже пришлось заниматься Якобсону.

Из полученных средств Якобсон платил себе небольшой гонорар – рублей сто, не больше, но обычно – меньше. Остальное уходило в дело, и он, кажется, этим очень гордился. Услышав это, я мельком подумал, что будь он не таким честным, у КГБ было бы меньше поводов для его преследования. Но среди диссидентов многие боролись за идею, а не за презренные деньги. Впрочем, деньги тоже никто со счетов не сбрасывал – Якобсон слышал, что за публикации в каком-нибудь «Посеве» обязательно платят гонорар, да и иностранные журналисты часто за возможность взять интервью дают медийным персонам несколько купюр большого достоинства.

С валютой Якобсон, с его слов, впервые столкнулся после ареста Якира, когда ему позвонил корреспондент британской «Таймс» Дэвид Бонавия. Они были уже знакомы – Бонавия регулярно беседовал с разными диссидентами, брал комментарии и у самого Якобсона, но тут темой разговора стали деньги. Бонавия заявил, что его скромные взносы на развитие правозащитного движения в Советском Союзе обычно принимал Петр Якир, а сейчас он не знает, кому стоит доверять; Якобсон посчитал нужным признаться, что именно он вносит решающий вклады в издание «Хроники…», и посетовал, что после зверств КГБ денег на следующий выпуск не хватит. Тогда Бонавия и передал ему конверт, в котором лежали доллары, швейцарские франки и немецкие марки.

Судя по всему, Якобсон не врал, когда рассказывал, что сильно перепугался, обнаружив дома в этом конверте валюту, да ещё и в таком количестве. Но потом успокоился, через знакомых вышел на «жучка», которому успешно и продал всё, да ещё и по хорошей цене. Где-то половину он потратил на два выпуска, а вторую половину отдал дочери Якира, чтобы та помогала отцу в тюрьме. Никаких записей он никогда не вел, а отчета о деньгах никто пока не требовал.

* * *

– И что думаешь?

Мы с Валентином стояли у ворот «Лефортово» – он курил, а я обдумывал услышанное. Его вопрос был закономерен, но прежде чем ответить, я оглянулся по сторонам; впрочем, кроме пары женщин, которые приехали передать посылки своим родственникам, никого рядом не было.

– Врёт, – я пожал плечами. – Не во всем, но в целом – врёт. С Якиром я общался, он к валюте на пушечный выстрел не подошел бы, там идеи из ушей лезут. Думаю, Якобсон и раньше с иностранцами общался и деньги у них брал. Разве что до этого ему рублями давали, а тут, видимо, возник какой-то форс-мажор, вот этот британец и сунул в конверт, что было под рукой – сами, мол, разбирайтесь.

– Да, я тоже так подумал, – согласился Валентин. – И про то, куда ушли деньги, он не всё сказал. Ты будешь эту дочь Якира допрашивать?

– Буду, куда я теперь денусь, – вздохнул я. – Только видел я её уже, там мозги промыты напрочь. Такой деньги доверять – всё равно, что на ветер их швырять. Посмотрим, в общем… всё равно надо точно установить, в чем соврал Якобсон. Думаю, в количестве денег. Что-то я не заметил у Якира каких-то разносолов в камере.

– Ну тебе виднее… – Валентин с сожалением посмотрел на окурок и отбросил его в сторону. – Ты сейчас обратно в Контору?

– Нет, надо в театр один заехать… По делам, так сказать.

– Ого, кучеряво живут ловцы диссидентов! – воскликнул он. – А что за театр?

– Таганка.

– Дважды «ого». А что там интересного в это время?

Валентин был мне, по большому счету, никем. И, наверное, мне не стоило посвящать его в свою личную жизнь. Но и отмалчиваться, ссылаясь на какую-нибудь «секретность», не хотелось. Поэтому я плюнул на всё и честно сказал:

– Там Высоцкий сейчас, у них репетиция перед открытием сезона. А мне с ним надо побеседовать по одному личному делу…

Он внимательно посмотрел на меня и серьезно спросил:

– А что за дело? Или не хочешь говорить?

– Не хочу, – улыбнулся я. – Но тайны большой нет. Так получилось, что я женат на бывшей его любовнице. А он всё ещё не оставил желание её вернуть. Вот только она уже на девятом месяце, носит моего ребенка. И мне надо как-то намекнуть этому Высоцкому, что его визиты к ней нежелательны.

– «Ого» трижды… – пробормотал Валентин. – Как интересно живут сотрудники вашего управления, у нас даже близко ничего подобного нет. Слушай… а ты не против, если я тебя на машине в этот театр подброшу и издали посмотрю, как ты будешь намекать?

Я хмыкнул.

– Да можно, но тебе-то это зачем? Если контрамарку хочешь – я попробую устроить… на завтра вряд ли, там, наверное, всё уже расписано. А на сентябрь, думаю, вполне.

– Ух, какие связи…

– Ага, семейные, – кивнул я. – Когда жена – актриса этого театра, с контрамарками попроще.

– Так она… – он сбился. – Слушай, я всё-таки поеду с тобой, даже если ты будешь против. Хотя бы для того, чтобы ты с этим Высоцким ничего плохого не сделал… вдруг из себя выйдешь? А тут я – рядом. Ну как?

Я посмотрел на открытое лицо Валентина и подумал – а фиг бы с ним. Пусть действительно рядом будет кто-то, кто сможет на плечах хотя бы повиснуть, если мне кровь в голову ударит.

[1] Резиновая палка ПР-73 была поставлена на вооружение в 1973 году, хотя законодательная основа появилась в середине 1960-х.

Глава 6

«Горами объедков стол покрыт»

Чем ближе мы подъезжали к Таганке, тем сильнее я сомневался в том, что туда стоит ехать. Это был не мой стиль, хотя я никогда не считал, что у меня вообще был хоть какой-то стиль. Но здесь, в этом времени, я старался разрешать конфликты не грубой физической силой, а языком – это было, в конце концов, проще и приносило больше удовлетворения. Разумеется, я не собирался бить Высоцкого – но он мог полезть первым, поскольку, похоже, находился в завязке, а в таком состоянии организм алкоголика не всегда реагирует адекватно на различные вызовы. И если Валентин чуть замешкается – быть беде.

Но одновременно я понимал, что и не поехать нельзя. Высоцкому явно не понравилось расставание с Татьяной – или то, как это расставание произошло. Иначе он не искал бы меня через своих высокопоставленных знакомых, которые могли указать ему пальцем на одного офицера КГБ; иначе он не отслеживал бы свою бывшую любовницу и не приезжал бы срочно к её родителям, когда она осталась без моего присмотра. Ко мне он почему-то приезжать не рискнул, хотя наверняка знал, где я обитаю. Возможно, какие-то остатки разума у него остались, и напрасно рисковать он не хотел, а это означало, что до него всё же можно достучаться и донести простую мысль: Татьяна уже не его собственность, ему нужно её отпустить и жить дальше.

– О чем думаешь? – спросил Валентин.

– О том, успеешь ты среагировать, если на меня накинутся с кулаками, – усмехнулся я. – Шучу. На самом деле сомневаюсь, стоит ли вообще туда ехать. Вчера вечером и сегодня утром казалось – надо, обязательно надо. А сейчас – в сомнениях.

– Предлагаешь повернуть на Лубянку? – сказал он. – Думаю, твой начальник будет рад услышать о прогрессе с этим твоим Якобсоном.

– Это точно, – кивнул я. – Но нет. Сначала надо с этой угрозой разобраться.

– Попытаться разобраться, – уточнил Валентин.

– Ну да, попытаться, – согласился я. – Хотя один мудрый… человек как-то сказал – делай или не делай, не надо пытаться. Правда, я не уверен, что он оказывался в подобной ситуации.

– А что тебя смущает-то?

Я чуть помолчал – не хотелось говорить о своих подозрениях. Но потом снова плюнул на осторожность. После сегодняшних откровений Валентин и так мог гарантировано закопать мою карьеру и поставить сверху огромный гранитный памятник.

– Я впервые оказался в театре на Таганке случайно – высказал одну идею, и товарищ Андропов премировал меня билетом на «Гамлета». Там как раз Татьяну увидел – она какую-то небольшую роль играла в этом спектакле, пошел за ней за кулисы, столкнулся с Высоцким, что-то наболтал, он меня с собой взял, когда они актерскую пьянку решили организовать… Но потом мне от начальника… я тогда ещё в пятом отделе московского управления служил… прилетело по первое число – мол, едва не сорвал операцию центрального управления, влез туда, куда мне по чину нельзя было влезать. Вот я и думаю сейчас – раз я и сам теперь в центральном управлении работаю, имею ли я право влезать в этот театр или всё равно мордой не вышел?

Валентин странно хрюкнул, как-то судорожно перехватил руль, свернул к обочине, остановил «Волгу» – и внезапно расхохотался.

Я его понимал, мне и самому было бы смешно – если бы не было так грустно.

– Извини, – сказал он, отсмеявшись. – Но это действительно очень и очень забавно. Я в Комитете двадцать лет с лишним, но ни разу в подобные ситуации не попадал. И среди моих знакомых таких везунчиков… нет, даже не припомню. Такое, знаешь, нарочно не придумать. То есть ты вот так с супругой познакомился?

– Ну да, – подтвердил я. – Именно так. Во время той пьянки Высоцкий переключился на молоденькую, а Татьяна предложила поехать ко мне. Правда, я думал, что одним разом всё и ограничится, но через четыре месяца она нашла меня в Сумах и объявила, что носит моего ребенка. Пришлось, как честному человеку…

– И ты сразу ей поверил? – спросил он.

– Да это неважно, – отмахнулся я. – Важнее было то, что она в трудный момент приехала ко мне, а не к кому-то ещё. Адрес нашла, на работе договорилась – и отправилась в неизвестность фактически. А это уже доверие. Такое разрушить – раз плюнуть. А я не привык плевать, особенно если судьба делает такие жирные намеки.

– Любопытненько… – пробормотал Валентин. – Знаешь, теперь я убежден, что надо в театр. Если уж речь зашла о судьбе, то как смеет какой-то там Высоцкий влезать в такие высокие отношения?

Тут уж я хрюкнул, но смеяться не стал – не то настроение.

* * *

Удостоверения и волшебные слова «к Юрию Петровичу» открыли нам проход мимо бдительной вахтерши в святая святых театра на Таганке – в зрительный зал, где Любимов тренировал своих актеров после летнего расслабления. Всесильный худрук сидел где-то в середине огромного пространства и держал в руках микрофон, подключенный к большому бобинному магнитофону, рядом с ним крутились пара женщин среднего возраста, а неподалеку сидела его гражданская супруга – актриса Людмила Целиковская.

С двух сторон сцены сидели актеры и актрисы; трое членов труппы – я узнал Зинаиду Славину и Валерия Золотухина, который играл в спектакле водоноса Ванга – стояли в центре и смотрели на Любимова. Тот о чем-то размышлял, потом поднес микрофон ко рту и сказал:

– Повторим сцену ещё раз, только ты, Валера, покажи своего Бумбарашку.

Триумф «Бумбараша» застал меня в Сумах, вскоре после приезда Татьяны, так что фильм мы смотрели вдвоем, и она очень радовалась за Золотухина, которому наконец-то досталась главная и такая яркая роль. Я эту картину видел не раз, что-то в ней мне нравилось, что-то – не очень, да и вообще я видел в ней много огрехов, которые мешали полностью погрузиться в происходящее. Но свои мысли я держал при себе, поэтому тот просмотр прошел очень хорошо. Уже в Москве Татьяна поделилась со мной, что в театре Золотухина моментально прозвали «бумбарашкой», а Любимов, кажется, определил так и амплуа этого актера.

Я потянул Валентина в сторону, и мы уселись через проход от худрука и позади его.

– Просто посидим немного, – шепнул я. – Если влезть в репетицию, Любимов может и убить.

На сцене тем временам актеры начали разыгрывать заданный фрагмент, но почти сразу их прервал недовольный голос Любимова:

– Нет-нет-нет! Зиночка! Что ты творишь⁈ Включайся быстрее. Разошлись, – актеры повиновались, – и – поехали!

На этот раз всё прошло без замечаний, но я увидел, что нас заметили – Целиковская пару раз оглянулась, подсела к мужу, что-то ему сказала, он тоже обернулся. И, видимо, узнал меня – последовал вопросительный кивок, но я махнул рукой, показывая, что мы можем подождать. Любимов кивнул и снова обратил внимание на сцену.

– Володя, Зина, ваша сцена из финала, – скомандовал он, отпустив остальных актеров из первой тройки.

Я видел, что Славина обреченно вздохнула. Впрочем, ей, кажется, даже нравилось, что не нужно было сидеть с краю, ожидая, вызовут тебя сегодня или нет.

– А Высоцкий кого играет? – тихо спросил Валентин.

– Летчика Янг Суна, отрицательного персонажа, – пояснил я. – Ты не видел спектакль?

– Нет, ни разу не был в театре. Жена ходит иногда с подружками, меня звала, но я не уверен, что мне понравится… да и времени жалко.

– Может и не понравиться, – согласился я. – Надо примириться с условностью происходящего, тогда проще будет.

Он кивнул и повернулся к сцене. Я устроился поглубже в кресле и чуть прикрыл глаза. Этот спектакль я видел и хорошо представлял, чего пытается добиться Любимов – а также понимал, что у него ничего не получится. Славина не хотела менять рисунок роли, а Высоцкий и вовсе не мог измениться, он везде играл себя.

Этот кусок репетиции вышел коротким, после чего Любимов громко объявил перерыв – целых пятнадцать минут ничегонеделанья для актеров, которые и так ничего особого не делали. Сам худрук повелительным жестом отогнал своих помощниц, встал и подошел к нам.

– Я вас помню… Вы – Виктор, жених Танечки? – спросил он у меня.

– Да, Юрий Петрович, точно. Только уже не жених, а полноценный муж, – улыбнулся я. – Три недели назад свадьба была.

– О как! И она ни словом… хотя мы виделись, – он, кажется, всерьез огорчился. – Вам удалось разобраться с теми письмами?

– Да, всё в порядке, там и не было ничего серьезного… обычная театралка, которая уверена, что знает, как лучше. Мы поговорили по душам, и она пообещала больше не беспокоить никого.

– Это хорошо, очень хорошо, – согласился Любимов. – А сейчас к нам по какой надобности?

Он посмотрел на Валентина, как бы намекая, что мне было бы неплохо представить и своего спутника, но я сделал вид, что ничего не заметил.

– По личной, Юрий Петрович, – сказал я, понимая, что сейчас снова придется рассказывать всю историю. – Мне бы с актером Высоцким побеседовать… а то он писем не пишет, сразу на дом приходит. Не ко мне, к сожалению, а к Татьяне. А ей через месяц рожать, так что волноваться противопоказано. Вот и хочу поговорить, чтобы как-то предотвратить…

Договорить я не успел. Любимов вдруг повернулся к сцене и буквально проревел:

– Высоцкий! А ну бегом сюда!

Тот действительно споро поднялся, но не побежал, хотя его быстрый шаг можно было назвать «легкой трусцой». Правда, чем ближе он к нам приближался, тем медленнее двигался, а в какой-то момент и вовсе запнулся – судя по всему, узнал меня и, видимо, понял, зачем я пришел.

Любимов терпеливо ждал, превратившись в грозную статую командора – и его выражение лица не обещало ничего хорошего тому, кто попадетпод его руку в этот момент.

– Высоцкий, ты опять за своё? – тихо, но проникновенно спросил он. – Ты зачем к Иваненко поперся? Я же тебя предупреждал!

Высоцкий явно растерялся – он переводил взгляд с худрука на меня, потом обратно, и не знал, как ему действовать. Я, правда, тоже сбился с мысли – мне было непонятно, о чем Любимов мог предупреждать Высоцкого.

– Он пьяный был? – этот вопрос Любимов задал уже мне.

– Нет, трезвый, – собрался я.

– Ну хоть так… Так что скажешь, Володя?

– Да люблю я её!! – обреченно заявил он. – И жить без неё не могу – тоска берет… И она, я видел, хочет вернуться, но этот, – выразительный и насквозь театральный жест в мою сторону, – её не отпустит!

* * *

В этот момент я наконец понял, что мне напоминает поведение Высоцкого. Он был как взрослый ребенок, привыкший получать всё с минимальными усилиями. Наверное, ему тяжело давалось сочинение песен – поэтому эту свою ипостась он ценил больше, чем любую другую. Но в театре он играл без особого напряжения – он просто жил жизнью своих персонажей, а это требовало лишь умения выключаться после такой жизни, потому что не каждый сможет долго носить характер Гамлета, того же китайского летчика или Хлопуши из «Пугачева». Высоцкий в качестве «выключателя» использовал спиртное – после запоя он буквально освобождался, и у него внутри появлялось место для следующей порции выдуманных эмоций. Ну а с женщинами у него вообще было просто – всегда под рукой была та, которая наилучшим образом соответствовала его текущим требованиям.

Татьяна же была для Высоцкого идеальной женщиной– не слишком требовательной, согласной делать то, что хотелось ему, а не ей, умеющей исчезать и появляться в нужное время. Наверное, в этом «виноват» и Любимов, который доломал вчерашнюю студентку до нужной ему кондиции – чтобы она не возмущалась, играя роли третьего плана, и не требовала большего. Но у Любимова были свои цели в жизни, у Высоцкого – свои. Ну а беременность всё же включила в Татьяне Иваненко что-то давно забытое – и я, к примеру, не был уверен, что она сможет через год вернуться на Таганку, чтобы снова превратиться в нечто вроде рабыни.

Высоцкому нужна та самая Татьяна, которой та была ещё несколько месяцев назад. Он не любил её, но, потеряв, понял, чего лишился. Наверное, искал некую замену в актрисе Печерниковой, но та оказалась сделана из другого теста – и на роль безмолвной тени не согласилась. Вот Высоцкий и пытался всеми правдами и неправдами вернуть Иваненко на положенное ей место, и ему было всё равно на её замужество, на её беременность и на её желания. Важны были только его собственные желания и собственный комфорт. И, кажется, он не до конца понимал, что этот фарш невозможно провернуть назад, и так, как раньше, уже не будет – ему предстоит жить дальше, найти другую девушку, которая заменит ему Татьяну, а потом помереть от слишком сильного насилия над собственным организмом.

Я подошел к Высоцкому, навис над ним и очень внятно сказал:

– Ещё раз сунешься к Татьяне – переломаю ноги и руки. Понял?

Он глянул на меня.

– Что, погонами прикрываешься? – вдруг прорычал он. – А без них слабо?

И встал в боксерскую стойку.

Меня это почему-то развеселило. Он был пониже «моего» Орехова сантиметров на пятнадцать, поуже в плечах и в целом – чуток похилее. Хоть какие-то шансы выстоять против меня у Высоцкого были лишь при нашей первой встрече в начале января. С тех пор я вполне освоился в доставшемся мне по наследству теле, не пренебрегал утренней гимнастикой, в Сумах регулярно ходил на тренировки по самбо, да и вообще чувствовал себя очень здоровым. Сейчас, наверное, я мог бы задавить его одной лишь массой.

Но и драться мне не хотелось. Не потому, что нельзя по службе – вряд ли меня будут ругать за то, что защищал честь супруги. Просто не было настроения, да и подводить зрителей завтрашней премьеры не хотелось. Я мог слегка перегнуть палку – и отправить исполнителя одной из главных ролей в «Добром человеке» на больничную койку. А этого мне никакая Элеонора не простит – завалит моё начальство тоннами жалоб и предложений, куда меня, такого красивого, отправить. А к Элеоноре присоединятся и все её подружки по клаке, которым палец в рот не клади.

Поэтому я развернулся и пошел на выход, ничего не видя, кроме узкой полоски ковролина и крайних рядом кресел. Я очень надеялся, что Высоцкий услышит голос разума, но это явно был не тот голос.

– Воло…

Крик Любимова опоздал. Высоцкий чувствительно приложил меня в район печени – не смертельно, но неприятно. Я быстро развернулся, но противника не увидел – тот уже лежал ничком на полу, а Валентин прижимал коленом его спину в районе холки. Я хотел сказать, чтобы он чуть сместил ногу, потому что в таком положении у Высоцкого был шанс повторить судьбу одного негритянского борца за свободу, но тут заметил, что мой соперник заплакал. Натурально заплакал – из его глаз потекли слезы, которые впитывал всё тот же ковролин.

– Валентин…

Продолжения не потребовалось, тот и так заметил, что Высоцкий не сопротивляется, а потому отпустил вывернутую руку и встал, поправляя костюм.

Я посмотрел на Любимова. Тот с минуту молчал, как и все остальные сотрудники театра, и лишь потом очень спокойно, но так, что его было слышно в самом дальнем уголке зала, сказал: