Текст книги "Да не судимы будете (СИ)"

Автор книги: Игорь Черемис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Виктор, не делай вид, что ты глупее, чем есть на самом деле, я всё равно не поверю. И товарищ Бобков не поверит, это я вам гарантирую. Вы же были на их «Гамлете»? – я кивнул. – Вспомните, как они декламируют в зал – «Прогнило что-то в Датском королевстве». И скажите, это они из-за Дании тысячелетней давности переживают, или же едва ли не прямым текстом говорят, что всё прогнило в Советском Союзе? Это Эзопов язык, они им владеют в совершенстве. Самые острые высказывания, конечно, купируются силами министерства культуры, но кое-что приходится и разрешать. «Гамлета», «Галилея», «Пугачева»… эти их инсценировки по стихотворениям Вознесенского… Как вы думаете, зачем всё это?

– Чтобы вокруг этого театра объединились те, кто недоволен советской властью? – выдал я популярную теорию из моего будущего.

Но Андропов посмотрел на меня с легким осуждением.

– Разумеется, нет, нам не нужны никакие объединения, тем более с такой идеологией, – безжалостно сказал он. – Но нужен предохранительный клапан. Как в паровой машине – если такой клапан не включить в схему, рано или поздно машинист не заметит, что давление превышено и произойдет взрыв. Первоначально была идея сделать такой клапан из театра «Современник», но те люди оказались… недостаточно смелыми. А Юрий Петрович – человек нужного калибра, особенно с поддержкой извне. Ну а актеры… актеры это как раз заслуга Юрия Петровича, он умеет подбирать кадры, которые будут работать на его идею. Высоцкий в их числе. Этот театр – такой клапан, который стравливает избыточное давление. А всё остальное, что этому процессу сопутствует… всё остальные мы аккуратно контролируем. Но никто не мог предположить, что появитесь вы – человек из ниоткуда. Человек, который влезет в очень хорошо настроенную схему и начнет вносить в неё собственные изменения. Вчера был не только звонок из ЦК… вчера я также получил несколько жалоб от сотрудников, которые заняты этим театром. Они не знают, что делать – вы за десять минут разрушили всё, что тщательно выстраивалось несколько лет. Может, посоветуете что? А, Виктор?

Всё это я выслушивал с возрастающим недоумением. И когда Андропов задал свой вопрос, я не выдержал и спросил:

– Юрий Владимирович, вы же пошутили сейчас?

* * *

Идея канализации протестов против действующей власти существует примерно столько, сколько в человеческом обществе имеется та самая власть. Оппоненты найдутся у любого правителя, и редкий дурак будет ждать, когда придут решительно настроенные люди, которые выкинут его с теплого местечка. Можно, конечно, окружить себя кольцом телохранителей, но ещё история с преторианской гвардией в Древнем Риме показала, что этот метод срабатывается не всегда. Да и более близкая к нашим реалиям история России XVIII века прямо намекает – гвардия может не только защищать, но и совсем наоборот.

В общем, в какой-то момент до власть предержащих дошло, что надо бы протестом управлять. Не в открытую, разумеется, а тайно, исподтишка, с помощью различных секретных служб. Тоже не самый безопасный вариант, но так уж исторически сложилось, что главы и сотрудники этих самых секретных служб при смене власти идут на плаху в числе первых, а потому стараются сохранить статус кво и за страх, и за совесть. И если они держат руку на пульсе настроений общества, ни один заговор против нынешнего монарха – как бы он ни назывался – не ускользнет от их внимания. Ну а дальше дело техники, можно сразу пришибить наиболее одиозных заговорщиков, а можно с ними поиграть, чтобы собрать урожай побольше.

Так что, в принципе, ничего плохого в этой игре с Таганкой не было. Недовольные политикой партии и правительства собираются вокруг либерального театра, специально обученные люди берут их на карандаш, проводят работу, и когда вся жирная рыба выловлена, проект закрывается, а его место занимает что-то другое. Например, какой-нибудь музей чего-нибудь современного или ленинградский рок-клуб, если не слишком далеко уходить от искусства.

Но театр на Таганке не был похож на разработанную спецслужбами – в данном случае Комитетом – ловушку для инакомыслящих. Этот театр не только казался местом объединения для тех, кто недоволен советской властью, но и был им. Старые большевики вроде Гришина или Полянского это видели очень хорошо, но ничего не могли поделать. Любые попытки помешать Любимову и компании кричать про прогнившее Датское королевство натыкались на жалобы нужным людям, которые мягко советовали недовольным не лезть в оперативные игры КГБ. То же самое происходило, если в эти игры влезал любой человек со стороны – вроде меня.

В итоге Таганка выполняла совсем не ту функцию, которую ей предназначали. Она не канализировала протест, не помогала преторианцам власти бороться с инакомыслием. Этот театр лишь подпитывал веру недовольных в то, что советская власть когда-нибудь рухнет – например, когда наберется достаточно много «гамлетов», их услышит простой народ, который возьмется за вилы и начнет жечь господские дома.

И мне было интересно, почему этого не видит Андропов.

* * *

Председателя КГБ мой вопрос явно задел. Я не исключал, что он втайне гордился тем, что создал в центре Москвы такой мощный рассадник диссидентства, правда, и не был уверен, что эту операцию придумал именно он. Бобков слушал наш разговор очень внимательно, так что это мог быть его замысел. Возможно, его и поставили на свежесозданную «Пятку» после того, как прозвучало предложение дать некоторым актерам побольше воли. По времени всё сходилось – Пятое управление было создано в 1967-м, и именно тогда акции театра на Таганке резко пошли в гору.

– Почему ты уверен, что я могу шутить в таком вопросе? – Андропов как-то резко перешел на «ты», и у меня немного похолодела спина.

Но сдаваться в этой ситуации было глупо. К тому же мы вместе с ним пили компот в безымянной столовой, и в моих глазах его образ железного председателя уже не выглядел так грозно. Он был обычным человеком со своими слабостями и своими предпочтениями.

– Юрий Владимирович, какая цель операции с театром на Таганке? – спросил я.

Он недовольно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Бобкова и кивнул – мол, объясни недоумку.

– Виктор, ты, видимо, недостаточно внимательно слушал Юрия Владимировича, – сказал тот. – Нужен символ, если угодно – огонек, на который будут лететь те, кто может нас заинтересовать. И этот символ был создан.

– Филипп Денисович, может, я покажусь грубым, но ваш ответ вызывает следующий вопрос… И много таких, залетевших на огонек Таганки, смог поймать Комитет?

– Почему обязательно поймать? – Бобков явно оскорбился. – Они же не обязательно уже совершили какое-то правонарушение, как, например, диссиденты, которыми ты сейчас занимаешься. Но потенциально… поэтому чаще всё ограничивается профилактической беседой, человека берут на заметку, он… перестает быть потенциальным врагом, а становится полезным членом общества.

– Или же этот человек становится более осторожным, чтобы больше не попадаться, – безжалостно поправил я. – И всё же – какова эффективность этой ловушки для потенциальных антисоветчиков? Сколько на неё потрачено сил, сколько врагов было поймано, сколько посажено, а сколько отпущено после беседы? Филипп Денисович, вы же наверняка владеете этой статистикой.

В поисках поддержки я оглянулся на Андропова, но тот на нас не смотрел – снял очки, и его взгляд был устремлен куда-то в пространство. Я очень надеялся, что эта поза свидетельствовала о том, что председатель наконец задумался о том, чем занималось одно из управлений вверенного ему Комитета последние пять лет.

– Эти данные секретны, Виктор, – укоризненно сказал Бобков.

– А я и не требуют точных цифр, – парировал я. – Этой эффективности достаточно, чтобы оправдать существование такого рассадника антисоветских настроений, каким является Таганка?

– Хватит! Хватит! Виктор! Остановись!

Андропов вернул очки на место и решил вмешаться в наш спор.

– Так точно, Юрий Владимирович, – я покорно склонил голову.

– Хорошо, что «так точно», – сказал он. – Что тебе не нравится в этой операции?

Я пару секунд поколебался и уточнил:

– Кроме того, что театр всё больше и больше скатывается в антисоветчину?

– Да, – Андропов оставался очень серьезным.

– То, что Таганка становится театром одного актера, – сказал я. – Фамилия этого актера – Владимир Высоцкий. Многие зрители ходят на него, уже сейчас среди мужчин-актеров равноценной фигуры просто нет. Среди актрис можно назвать Зинаиду Славину или Аллу Демидову, но я могу смело спрогнозировать, что со временем Юрий Петрович будет всё больше и больше переходить на мужские спектакли. Может, поставит что-то провокационное, где вообще неважно, кто именно выходит на сцену. Но от Высоцкого на сцене он отказаться не сможет.

Мне легко было делать эти прогнозы. Таганка второй половины семидесятых – это театр, чуть ли не целиком заточенный под удовлетворение амбиций Высоцкого. И пусть его не было, например, в «Мастере и Маргарите», но там всё затмевалось голой спиной Нины Шацкой, а исполнители ролей Мастера и Воланда вообще не оставили каких-то следов в истории. [1]

Андропов вопросительно посмотрел на Бобкова и снова на меня:

– Мне доложили, что Любимов уволил Высоцкого? Меня неправильно информировали?

– Юрий Владимирович, приказ так и не был оформлен, – поспешил вмешаться Бобков. – Высоцкий остается актером театра. Там, правда…

– Что?

– Он снова ушел в запой… – убитым голосом доложил Бобков. – Вчера, вечером. Так что сегодня его на сцене не будет, а у них первый спектакль сезона.

Он осуждающе посмотрел на меня, словно это я был виноват в том, что Высоцкий все свои печали заливал алкоголем.

– То есть ещё ничего не решено? – уточнил Андропов.

– Нет, Юрий Владимирович.

– Хорошо, Филипп, держи меня в курсе, – приказал председатель. – Виктор, я вынужден повторить свой вопрос. Что ты посоветуешь делать с театром на Таганке?

Я мысленно вздохнул и сказал:

– Превратить его в «Современник», Юрий Владимирович. Эта ловушка на идиотов давно не работает, лишь внушает отдельным личностям синдром небожителя, который может влиять на судьбы обычных людей, и отнимает ресурсы, которые можно потратить с большей пользой.

– А Высоцкий?

– Высоцкий – хороший характерный актер, но любят его не за актерскую игру, он пока и не сыграл ничего выдающегося, а за песни. Вот пусть на песнях и сосредоточится, только…

– Только? – усмехнулся Андропов. – Тебе не нравятся его песни?

И я понял – знает он про моё увлечение. И не только про него. Нельзя исключать, что в какой-то папочке лежат все песни, которые я когда-либо пел.

– Не нравятся, – согласился я. – Но мои предпочтения к делу не относятся, Юрий Владимирович. Главная проблема в том, что на своих встречах со зрителями, которые Высоцкий проводит регулярно и в больших количествах, он всегда поет эти песни, которые через Главлит не проходили. То есть это какое-то подпольное творчество. Ну и деньги… если на эти концерты обратит внимание ОБХСС, то их организаторы и Высоцкий сядут. Насколько я понимаю, пока что не обращают, чтобы не вмешиваться в операцию, которую проводит Комитет. То есть мы сами покрываем это правонарушение. А я не уверен, что нам это нужно.

Андропов медленно кивнул и зачем-то посмотрел на Бобкова.

– Понимаю, – сказал он. – Ты предлагаешь свернуть эту операцию?

– Или изменить её так, чтобы она приносила более зримую пользу, – подтвердил я.

– Что ж, я понял твою позицию… Мы можем надеяться, что ты больше не будешь врываться в какой-нибудь театр и бить актерам по лицам?

– Я, собственно… – тут я понял, что оправдываться не время. – Так и собирался поступить, Юрий Владимирович.

– Хорошо, на этом и завершим, – Андропов решительно положил руки на стол, словно собираясь вставать – и тут же продолжил: – Кстати, когда ты собираешься следующий раз встречаться с Вячеславом Михайловичем Молотовым?

[1] Шацкая там играла Маргариту и в сцене бала сидела спиной к залу, обнаженная до пояса. Собственно, эта сцена и вызвала основные споры на приемке – говорят, какой-то чиновник поинтересовался, голая ли она с другой стороны, на что ему посоветовали зайти на сцену и посмотреть. Любимов предлагал Высоцкому сыграть Ивана Бездомного, тот даже репетировал, но в итоге отказался, поскольку хотел быть Воландом. Воланда же в первых спектаклях играли Вениамин Смехов и Борис Хмельницкий, потом к ним добавили Всеволода Соболева.

Глава 10

«Не можешь промолвить ни слова»

Судя по всему, пассаж про последнюю фразу появился у Юлиана Семенова не просто так – в КГБ это нехитрое правило знали, использовали и, кажется, даже не задумывались, в каких условиях оно работает, а в каких – нет. В данном случае получился настоящий анекдот, в котором Штирлиц попросил у Мюллера секретные документы, а перед уходом спросил о скрепках. Я же жил не в анекдоте, а в реальности, поэтому меня вопрос Андропова о Молотове не сбил. Я честно доложил, что первой беседой остался недоволен, поскольку с его стороны было заметно недоверие, но сумел договориться о повторном визите, который и собираюсь нанести в следующие выходные. Андропова это, похоже, удовлетворило, начальники разрешили мне уйти, а сами остались – возможно, чтобы обсудить моё поведение.

Так что пауза в разговоре с Молотовым была санкционирована, но и о Таганке с Высоцким я не забыл. Правда, я не знал, что мне делать со знанием о том, что Комитет танцует танго вокруг этого театра – судя по всему, подключать меня к этой операции никто не собирался, а самому лезть в этот змеиный клубок мне не хотелось категорически. Вот только я почему-то был уверен, что лезть придется – не из-за моей упертости, а из-за Татьяны. Впрочем, я смутно помнил, что после рождения ребенка она стала не так интересна Высоцкому – он то ли перегорел, то ли смирился, то ли Влади что-то смогла сделать. В общем, я отложил эту проблему в долгий ящик, понадеявшись на то, что мне хоть немного, но удалось достучаться до Андропова с Бобковым и донести до них простую мысль – играть можно лишь в том случае, когда имеешь возможность контролировать последствия. Контролировать Таганку у КГБ явно не получалось – у этого театра имелся альтернативный выход на самый верх, и, похоже, не один.

В принципе, я примерно знал, кто мог быть этим «стукачом», хотя Бобков не назвал ни одной фамилии, а мой прямой вопрос прилежно проигнорировал. Но сейчас супругой Юрия Любимова, пусть и не официальной, гражданской, была Людмила Целиковская – популярная актриса сороковых, имевшая множество знакомых ещё с тех времен. Скорее всего, кто-то из этих знакомых – или даже детей прежних знакомых – уже дорос до солидной должности в ЦК, позволявшей ему посылать запросы в Комитет государственной безопасности.

Как по мне, этого инициативного товарища, который не мог отказать старой знакомой, нужно было срочно брать под жабры, пока ему не пришла в голову идея использовать своё положение не только для помощи полузабытой актрисе, но и для улучшения собственного благосостояния. Впрочем, любое общество в итоге обрастает вот такими невидимыми горизонтальными связями, разрушить которые практически невозможно. Да и не нужно это никому – я вспомнил того директора комиссионки, к которому ходили мои коллеги из московского управления, и махнул рукой. Ну её, эту Целиковскую, пусть продолжает жаловаться. Буду надеяться, что мои начальники ещё не окончательно впали в маразм, чтобы рубить головы по одному её звонку.

Я вдруг подумал, что в тридцатые могло быть нечто очень похожее. Репрессии вообще были хорошим способом избавиться от тех, кто чем-то не угодил облеченным правом подписи на расстрельных списках начальникам. А поводы… не поздравил внука с днем рождения – чем не повод избавиться от человека? И тогда замечание Молотова об акценте на том, что репрессии были именно «сталинскими» выглядит вполне здраво – те самые начальники маскировали собственное участие в том, что творилось в стране в 1937 году. Интересно будет спросить у отставного министра, что говорит его совесть о сотнях тысячах расстрелянных и миллионах сосланных в лагеря. И ещё интереснее – ответит ли Молотов на этот вопрос или прогонит слишком наглого майора из КГБ со двора с наказом никогда не возвращаться?

Я глянул на время – начало одиннадцатого. Хотелось вернуться домой и всё-таки насладиться выходным днем, но у меня было одно дело, о котором Андропов не сказал, а я не стал напоминать. Кроме Молотова, мне нужно было встретиться ещё и с Маленковым, который жил в Удельной. Ехать туда было попроще, чем до Усово, электрички в сторону Люберец и дальше ходили относительно регулярно, так что я вполне мог добраться до ещё одного отставного премьер-министра, пару часов поговорить с ним и вернуться в Москву в приемлемое время. Я мысленно похвалил себя за грамотное использование выходного дня, но всё же набрал домашний номер и предупредил Татьяну, что буду поздно.

Она ничего не уточняла – уже привыкла, что я иногда могу куда-то пропасть, но не могу внятно объяснить, куда именно.

* * *

Я опять не стал звонить – как не позвонил Молотову, прежде чем пускаться в дальний путь с беременной женой. Их телефоны наверняка стояли на контроле, не обязательно с постоянным прослушиванием всех разговоров, но с фиксацией, кто, откуда и в какое время. Да и соседи у обоих бывших вождей СССР наверняка передавали информацию, куда следует. Конечно, мне нечего было бояться – на эти контакты я получил санкцию от начальства, так что прикрытие у меня имелось, но мне почему-то не хотелось светиться лишний раз и попадать из-за этого в необязательные сводки. Или я подспудно экономил коллегам время, которое они могли потратить, выясняя, с какого таксофона поступить неожиданный звонок.

Но мне снова повезло. Дача Маленкова находилась недалеко от железнодорожной станции, и на подходе к довольно большому домику, стоявшему на весьма приличном участке, я заметил того, кто был мне нужен. Судя по заполненной продуктами авоське, он ходил в местный магазин, но выглядел не слишком огорченным тем, что теперь ему нужно заниматься ещё и этим. Он был весьма бодрым старичком, по которому нельзя сказать, что ему уже семьдесят. Впрочем, при ходьбе он опирался на палочку, но делал это так, словно она была ему кем-то навязана, но абсолютно не нужна.

Я чуть ускорил шаг и поравнялся с ним.

– Георгий Максимилианович, здравствуйте, – вежливо сказал я.

– Здравствуйте… – он чуть растерялся. – Извините, не узнал… вы живете тут?

– Нет, мы не знакомы, – сказал я с легким сожалением. – Но надеюсь исправить это недоразумение. Виктор Орехов, майор, служу в КГБ. Если нужно, могу показать удостоверение, но я к вам приехал не по службе.

– Вот как… – он явно заинтересовался. – И чем же могу вам помочь?

Я улыбнулся.

– Если не возражаете, мне не хотелось говорить это на улице. Не пригласите к себе?

– Да-да, конечно, – засуетился он. – Пойдемте, вот этот дом… впрочем, вы, наверное, знаете… хи-хи… Супруги нет, так что разносолов не обещаю.

– Я к ним и не привык, Георгий Максимилианович, – сказал я. – А если в чем нужно помочь – я к вашим услугам.

* * *

Предложение о помощи не стоит делать человеку, который примерно лет сорок только и занимался тем, что руководил другими людьми, и за следующие полчаса я понял это достаточно отчетливо. Впрочем, командовал Маленков так, что его указания не были обидными, да и результат порадовал – я смог приготовить чай на двоих, немного летнего салата с помидорами и свежим луком, что-то разогрел, что-то разложил по тарелкам.

И, кажется, пришелся хозяину по нраву.

– Неплохо вас в вашем КГБ тренируют, – с удовлетворением отметил он. – Садитесь, Виктор. Ешьте и рассказывайте, с чем пришли.

Поесть мне не помешало, но я перебил аппетит ещё на Казанском вокзале жирным беляшом, так что мог позволить себе некоторые вольности. Ну а план этого разговора давно был в моей голове – я составил его сразу после того, как смог осмыслить беседу с Молотовым.

Я подошел к радиоприемнику – обычному трехпрограммнику, который висел на стене и рассказывал что-то о сельском хозяйстве, щелкнул на кнопку «Маяка», прибавил громкость и вернулся за стол.

– Опасаетесь чего-то? – поинтересовался Маленков.

– Осторожничаю, – признался я. – Скорее всего, напрасно, но иногда лучше немного перестраховаться, чем… сами понимаете.

– Понимаю, – согласился он.

И замолчал, отдавая мне инициативу.

– Около месяца назад я был у Вячеслава Михайловича Молотова, – сказал я. – И задал ему вопрос о том, как можно не перейти меру в борьбе за социализм и не допустить нового тридцать седьмого года. Вячеслав Михайлович ответил, но так, что его ответ можно трактовать примерно тысячей различных способов.

Маленков издал небрежный смешок.

– Вячеслав всегда этим отличался, – сказал он. – Вроде и говорит понятно, и пока говорит, всё ясно, но потом – начинаешь обдумывать, а уже всё, ничего не понятно и ничего не ясно. Хозяин его за это ценил очень, хотя и ругал. Но вот такой человек он, Вячеслав… в международных делах это его качество было очень полезно. А в связи с чем вы решили этим поинтересоваться у товарища Молотова?

– Я сейчас руковожу следственной группой, которое ведет дело нескольких диссидентов… антисоветчиков. И мои начальники иногда пеняют мне, что я предлагаю методы, которые были отвергнуты и раскритикованы на двадцатом съезде партии. Именно поэтому я и попросил у них разрешения поговорить с теми, кто в конце тридцатых руководил страной и партией.

– И они разрешили? – недоверчиво спросил Маленков.

– Да… разрешение на эти беседы мне дал председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов.

– Вот как… – он явно был удивлен. – Впрочем, насколько я знаю, товарищ Андропов сейчас лишь кандидат в члены Политбюро, полноправного членства ему не дают.

– Да, кандидат, – подтвердил я.

– Значит, это либо его личная инициатива, либо эти твои разговоры понадобились кому-то ещё… нет предположений?

Что-то такое мне в голову приходило – Андропов же брал время не для того, чтобы подумать, а чтобы получить от кого-то «добро» на мои встречи с этими отставниками. Но кем был этот «кто-то» – я даже предполагать не решался. Вряд ли Брежнев, не его это уровень. Но какой-нибудь Черненко мог согласовать просьбу Андропова, чтобы тому потом не прилетело по шапке.

Я покачал головой.

– Нет, даже гадать не стал, незачем, – ответил я.

– Да, пожалуй, вы правы, – согласился Маленков. – Незачем.

– После беседы мне придется писать рапорт о её содержании, – предупредил я. – Насколько я знаю, рапорт по поводу разговора с Вячеславом Михайловичем читали и в Политбюро. Кажется, он их устроил.

Я не сказал ничего лишнего, написание рапортов по поводу любого чиха широко практиковалось в стране победившего социализма. Но Маленков хорошо понял то, что осталось за скобками – я могу так описать наш с ним разговор, что никакого криминала не найдет даже всё Политбюро вместе со своими кандидатами. И его это явно успокоило.

– Что ж… сформулируйте ваш вопрос, – попросил он. – Мне так проще будет на него ответить.

Мне было нетрудно.

– В тридцать седьмом, который и имеют в виду, когда говорят о «Большом терроре», было много расстрелов. Много больше, чем до этого… в двадцатые и начале тридцатых, такое чувство, старались не стрелять осужденных, а перевоспитывать. Почему так поменялась политика?

Маленков немного помолчал.

– Я в те годы возглавлял в ЦК отдел руководящих партийных органов… на практике это означало всё, что связано с кадровой политикой, не только партии, но и всего народного хозяйства. Вячеслав и не мог много сказать, через Политбюро проходили совсем немногие списки тех, кого следовало… репрессировать. А мне был хорошо виден масштаб происходящего. Ещё и поездки по стране летом того года… иногда через несколько недель приходилось искать замену тому руководителю, с которым я недавно общался. Это очень тяжело, в первую очередь – морально. Вы понимаете?

Я молча кивнул.

– Думаю, вы понимаете, но не до конца, – Маленков сделал из моего молчания какие-то выводы. – Из Кремля было видно не всё. Статистика… статистика – это такая штука, которая мгновенно не появляется. Кажется, и сейчас ещё не дошли до нужных технологий, хотя я слышал, что ещё несколько лет назад один академик из Киева хотел создать всесоюзную систему мгновенной передачи данных.

– Да, академик Глушков, – блеснул я эрудицией.

– Именно, – кивнул он. – Он с товарищем Косыгиным работал, у них был целый план, но затраты… мне рассказывали, что они потребовали на свою систему сто миллиардов рублей. Только вдумайтесь – сто миллиардов! Наши экономисты оценивали потери страны во время Великой Отечественной в пятьсот миллиардов. Разумеется, никто им такую астрономическую сумму не дал. Ну а у нас в тридцать седьмом даже задумок таких не было. Все цифры появлялись с опозданием… В процессе всё выглядело не так страшно, как в ретроспективе. Казалось, что там такого – в списках, которые проходили через Политбюро ЦК, было всего-то тридцать тысяч человек, в виновности которых сомнений не было… Вам не нравится эта цифра?

– Мне не нравится слово «всего-то», – невесело усмехнулся я. – А так – наверное, да, по сравнению с реальной картиной, которую мы знаем сейчас, эта цифра и впрямь выглядит… не слишком серьезной.

– Да, пожалуй, несерьезной, – кивнул Маленков. – Только члены Политбюро забывали… пусть будет – забывали… что за каждой фамилией стоит ещё несколько человек. Жена, иногда ещё и бывшие жены, муж или мужья, сестры и братья, родители, дети… Знакомые, те, кто работал с ними вместе. Ежов… будь он проклят… подходил к делу с большой выдумкой. Я хорошо его знал, год был его заместителем, пока его не двинули на наркомат внутренних дел. Бюрократ до мозга костей, все процедуры задает так, чтобы всё происходило само собой, без его участия. Лаврентию потом пришлось долго трудиться, чтобы сломать этот конвейер…

Он снова замолчал, а я подумал, что Маленков оказался очень удачной кандидатурой для разговора о репрессиях. Ведь он был одним из тех, кто делал всё, чтобы вся система Советского государства не рухнула, когда из неё едва ли не одномоментно извлекли сотни тысяч человек, работавших на ключевых постах, и обеспечивал хоть какое-то подобие стабильности.

– А Ежов понимал, что он делает, проводя такую… политику? – осторожно спросил я.

– Ежов не рассуждал в таких категориях, – Маленков покачал головой. – Он получил задание – обеспечить чистку. Он придумал, как эту чистку провести с максимальной эффективностью. Он провел эту чистку. Когда его снимали, он искренне не понимал, что сделал не так. И, кажется, в Политбюро не нашлось никого, кто объяснил бы ему. Даже Хозяин не решился. Ситуация как с собакой, которая верно служила, но однажды её забыли привязать на ночь, она потравила всех кур – и когда хозяин начал бить её поленом, лишь скулила от боли, не понимая, за что её бьют. И не объяснишь ведь, что если бы она потравила ещё и уток с гусями или коз – хозяину впору вешаться, потому как скотина безответная. Вот и Ежов был такой… скотиной… безответной. Ему дали второй шанс, но он сломался. Начал крутить, на Хозяина наговаривать… Мозги бы были, засунул язык себе в задницу, до сих пор, наверное, жил, если бы в войну не сгинул. Вот как-то так. Ответил я на твой вопрос?

– Да, Георгий Максимилианович, – сказал я, слегка пришибленный его версией «Большого террора». – А как узнали, что Ежова нужно того… снимать?

– Так статистика хоть и медленно, но накапливалась. Расстреляли, допустим, первого секретаря обкома, его жену – в лагерь для жен, детей – в другой лагерь, для детей, двух братьев тоже по спискам, но областным, сестру – к жене. А в итоге – трое умерших, двое в лагерях, в учреждениях недокомплект, который должен закрывать отдел руководящих партийных органов. К декабрю понятно стало, что Ежов что-то не то делает. Не может численность контингента детских домов за полгода скакнуть в три раза. Сама по себе – не может! Ну а дальше понятно… Хозяин меня попросил доклады на пленумах ЦК сделать, но основную работу Лаврентий, конечно, провел. Тоже бюрократ, но правильной закалки. Хрущеву он очень не нравился, тот всё сделал, чтобы его закопать.

– А вам он тоже не нравился? – я не мог удержаться, помня слова Молотова.

– И мне не нравился, – как-то легко согласился Маленков. – Лаврентий тоже псом был, он при Хозяине должен жить, тогда всё хорошо. А сам по себе… думаю, если бы тогда его не укоротили, многие Ежова добрым словом вспомнили бы.

– Спасибо за откровенность, Георгий Максимилианович, – искренне поблагодарил я. – У меня ещё один вопрос есть… разрешения на него я, правда, не получал, но Владимир Ефимович Семичастный посоветовал спросить именно у вас.

На меня уставились два проницательных глаза.

– Очень любопытно, Виктор, – сказал он. – Спрашивайте.

– Как сделать Киев советским городом?

Еле заметная пауза – если бы я не следил за собеседником, то ничего бы и не увидел. А потом ответ, которого я не ожидал.

– Заменить население города на советских граждан, это же очевидно, – он даже усмехнулся. – А с чего возник этот вопрос?

* * *

Я рассказал про свои сумские приключения, две встречи с Семичастным и про собственные впечатления от Украины. Рассказал и о том, что я там вырос, но за те десять лет, что я бывал на родине наездами, многое поменялось.

После моего рассказа Маленков с сожалением посмотрел на недоеденное яблоко, отложил его в сторону, встал, несколько раз прошелся по комнате туда-сюда – и наконец остановился рядом со мной.

– Понимаете, Виктор, при нас ничего подобного в Украинской ССР не было и быть не могло, – сказал он. – То, что ты мне рассказал, называется одним словом – бандеровщина… надеюсь, ты помнишь, как этого Степана Бандеру убил наш агент в пятьдесят девятом?

– Да, помню.

– Его бы, конечно, надо было раньше придавить, но что-то постоянно мешало, его ликвидацию ещё при Хозяине обсуждали, но тогда не решились – это же ухудшение отношений с капиталистами, а у нас такие надежды были на сотрудничество… Так что с Бандерой мы опоздали, а бандеровцы… большинство всё-таки в земле, но кто-то и в лагерях оказался. Их-то Никитка и решил простить… знаешь, почему?

Я помотал головой. В будущем об этой амнистии говорили как о свидетельстве глупости Хрущева, но я и тогда удивлялся – неужели в руководстве СССР не нашлось никого, кто бы помог Первому секретарю ЦК понять всю глубину его глубин?

– Не знаешь, – с удовлетворением констатировал Маленков. – И никто не знает, потому что сейчас про это говорить не любят. А стране тогда нужно было где-то купить хлеб… много-много хлеба. Начались переговоры, в том числе и с Канадой, говорили через западных немцев, мы тогда пытались подружиться с Аденауэром. И, думаю, его попросили, в Канаде очень много эмигрантов украинских живет, в том числе и бандеровцев бывших, хотя их бывших не бывает. Вот и пошли в пятьдесят пятом на ту амнистию, ещё и Крым передали в Украинскую ССР. Правда, с хлебом тогда сами справились – целину начали осваивать, первые годы там урожай хороший был. Но останавливать амнистию и возвращать Крым в РСФСР уже не стали. И правильно сделали, к шестидесятым целина уже не помогала, пришлось снова на поклон к капиталистам идти. Вот и всё, никаких тайных замыслов, всего лишь хлеб для всей страны. А они теперь, похоже, решили изнутри партии зайти… что ж, по схронам не всем нравится сидеть, лучше уж в кабинете. Так что мой ответ на твой вопрос прежним останется – надо туда завозить советских граждан, а не советских спроваживать подальше. Хоть в ту же Канаду. [1]