Текст книги "Да не судимы будете (СИ)"

Автор книги: Игорь Черемис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Мне изменение подхода государства к нашему делу было заметно, пожалуй, чуть лучше, чем моим коллегам, всегда жившим в этом времени. Я мог сравнивать воспоминания «моего» Орехова о первых годах его службы со своими личными впечатлениями и с тем, как мы работали в далеком будущем. В принципе, нынешняя Контора уже была пригодна для выполнения большинства задач – оставалось изменить психологию начальников управлений и отделов. Правда, до этого руки у Андропова так и не дошли. Насколько я понимал, он вообще в какой-то момент отошел от перестройки вверенного его заботам хозяйства и увлекся политикой; возможно, это было связано с тем, что он стал членом Политбюро, и эта версия мне нравилась. [1]

Я открыл дверь и сделал приглашающий жест.

– Проходите, Юрий Владимирович, – я улыбнулся. – Прошу прощения, но я не готовился к гостям, а супруга в больнице, так что у меня небольшой холостяцкий бардак.

Он был не один – сразу два сопровождающих, явно из нашего ведомства, но их управление я определить не смог. Возможно, девятое, но я мог и ошибаться. Впрочем, это определенно были его люди, которые точно не будут болтать лишнего по разным углам. Я жестом показал, что они тоже могут заходить. [2]

– Здравствуй, Виктор, – Андропов шагнул через порог. – С супругой что-то серьезное?

– Беременность, девять месяцев, – объяснил я. – Куда уж серьезнее.

Теперь уже и он улыбнулся.

– Тогда понятно, – кивнул всемогущий председатель Комитета. – Что ж, я приехал не состояние уборки твоей квартиры проверять. Филипп мне сказал, что ты вчера дежурил, и мне показалось неправильным снова вызывать тебя на службу. К тому же я ездил в «Шереметьево», а на обратном пути вспомнил, что ты живешь неподалеку.

Я мысленно хмыкнул – как же, вспомнил он. Скорее всего, этот визит задумывался ещё в рабочие дни, но удачно подвернулась необходимость быть в аэропорту, даже над легендой работать не пришлось.

Я немного поколебался, но всё-таки повел Андропова в комнату. Мне почему-то показалось неправильным сидеть с ним на кухне, хотя в этом времени это было бы понято правильно.

– Могу предложить чай, Юрий Владимирович, – чуть виновато сказал я. – И бутерброды. Извините, но больше ничего не припас. Могу ещё яичницу пожарить…

– Нет, яичница не для моего организма, – сказал Андропов с легким сожалением. – Но ты не беспокойся, у нас с собой есть кое-что… Павел, организуй.

Оба сопровождающих были с объемными сумками – но опорожнили они их очень быстро. Пара бутылок вина – кажется, грузинского, и, кажется, из каких-то лимитированных партий. Судки с различными колбасами и сырами. Два кувшина с плотными крышками – возможно, морс. И какой-то торт в белой коробке без каких-либо надписей.

– Спасибо, – сказал Андропов, когда они закончили сервировку. – Подождите внизу, в машине. Я пробуду тут полчаса.

– Юрий Владимирович… – протянут тот, которого назвали Павлом.

– Всё в порядке, – он чуть улыбнулся – получилось весьма зловеще. – Но за входом в подъезд присматривайте. И не вздумайте никого заворачивать!

– Так точно, – грустно ответил Павел и разве что руку к голове не приложил, хотя попытку сделал.

Как раз в этот момент я заметил у него подмышкой кобуру с пистолетом. Охраняли моего начальника, похоже, серьезно – впрочем, после Ильина это было даже оправдано. [3]

Правда, своими распоряжениями Андропов серьезно затруднял работу охранников, которые вряд ли знали всех моих соседей – их даже я всех не знал. Но я дождался, когда Павел и его товарищ уйдут, и лишь потом сказал:

– Юрий Владимирович, их можно было расположить, например, на кухне, из неё видно входную дверь.

– Ничего, и так хорошо, – отмахнулся он. – Разливай, чего ждешь?

На кухню пришлось идти мне – за штопором и бокалами. Заодно прихватил нож с вилками и хлеб. Этого продукта в сумках почему-то не оказалось.

Я разлил вино – белое, с резковатым запахом. Мы выпили, не чокаясь, словно поминали кого.

И лишь после этого Андропов спросил:

– Твоя гитара?

– Моя, – ответил я обреченно.

Почему-то играть в этой ситуации мне не хотелось совершенно.

* * *

Андропов наслаждался моим расстроенным лицом, наверное, минуты две – время я не засекал, но по ощущениям это было очень и очень долго. А потом он рассмеялся.

– Видел бы ты себя, – сказал он. – Ты словно понял, что тебе предстоит выполнять какую-то необходимую, но совершенно нелюбимую работу. Ты не любишь играть?

– Думаю, сейчас это было бы не слишком уместно, – осторожно пояснил я и всё-таки выключил усилитель.

Андропов кивнул.

– Да, хорошее слово – неуместно. Я пришел поговорить о серьезных делах, гитара могла сбить весь настрой. Это наша или?..

– Чехословацкая, – сказал я. – Наши такие делать, к сожалению, не умеют, уж не знаю, почему. Да и обычные тоже… гитаристы предпочитают импорт. Кто может – достает «гибсоны» или «рикенбакеры», кто не может – вот такие чехословацкие или из ГДР, там ещё «музимы» и «кремоны» есть. Наша продукция… совсем для любителей.

– А ты, значит, не совсем любитель? – улыбнулся Андропов.

– Не совсем, – я вернул улыбку. – У меня хороший слух, я слышу фальшь в строе, это раздражает неимоверно. Но мне повезло, я смог приобрести гитару от мастера, к сожалению, не знаю его фамилии… Но это значит, что гитары у нас делать могут, только не хотят. Видимо, всех всё устраивает.

– Прямо как… – начал он, но оборвал себя. – Ладно, это неважно. Я видел твои предложения по реабилитации Сталина.

– Я не предлагаю его реабилитировать…

– Выглядит это именно так, Виктор, – перебил меня Андропов. – И именно так это будет понято в ЦК. Объяснений никто слушать не будет. А для многих из членов Центрального комитета и особенно для членов Политбюро реабилитация Сталина недопустима. Это та линия, перейти которую они не позволят никому. Понимаешь?

– Чего тут не понять, – я поморщился. – Налить вам ещё?

– Нет, мне больше нельзя, а ты не стесняйся, – ответил он. – Хорошо, что ты понимаешь. Но мне твоя идея понравилась. Она… изящная.

Я мысленно согласился. Эта идея была опробована на полутора миллиардах китайцах и работала без сбоев полвека – до самого переноса моего сознания в прошлое. Наверное, и дальше работала, но этого я знать не мог.

– Но предлагать такое нельзя? – уточнил я.

– Нельзя, – согласился он. – Но если ты будешь настаивать, я вынесу этот вопрос на Политбюро.

Андропов сказал это и внимательно посмотрел на меня. А я грустно подумал, что мы опять играем в непонятные игры вместо того, чтобы заниматься настоящей работой.

Впрочем, на этот раз игра Андропова была вполне прозрачной, а его идея видна как на ладони. Он хотел с моей помощью расшевелить болото Центрального комитета и его Политбюро. Возможно, во время заседания он даже даст моей писанине положительную оценку – мол, так и так, товарищ заблуждается, но идет в правильном направлении, и нам тоже не мешает об этом подумать, потому что диссиденты и всё такое. Если предложение хоть в каком-то виде будет принято, лавры достанутся не мне, а как раз Андропову. Но в случае, если кремлевские старцы упрутся рогом и захотят мою голову, Андропов тут же сдаст назад и предоставит им требуемое. Моя жизнь при этом исходе становится разменной монетой в большой игре башен Кремля, и разрешение на отъезд в Сумы или Лепель можно будет считать настоящим подарком судьбы.

Готов ли я на такие жертвы? У меня есть семья, которая скоро станет чуть больше; Татьяна, возможно, поддержала бы любое мое решение, но я даже не стану пытаться объяснить ей все нюансы того, во что я ввязываюсь, принимая предложение Андропова. Во время этого объяснения не обойтись без упоминания моего настоящего происхождения – «мой» Орехов просто не мог знать ничего из того, чем я собирался руководствоваться. А раскрывать себя как путешественника во времени… Нет, на это я готов не был.

– Пятому управлению это поможет, – тихо сказал я. – И не только ему. Всей стране.

Я всё же плеснул себе ещё вина – оно оказалось неожиданно хорошим, пилось легко. Впрочем, с такими винами надо было соблюдать повышенную осторожность – опьянение обычно подкрадывалось внезапно и сильно било по мозгам.

– Почему ты так уверен в этом? – поинтересовался Андропов.

Я качнул плечом и посмотрел на экран телевизора, где беззвучно грохотали огромные танки, а суровые танкисты смотрели из люков куда-то вдаль.

– История – вещь непрерывная, – сказал я, понимая, что говорю ересь, идущую вразрез с существующей идеологией. – Если вырывать куски из истории, то страна окажется висящей в воздухе, а не стоящей на надежном фундаменте. То, что удалось сделать после 1917-го, сейчас уже не повторить, революционная идея тогда помогла удержать государство. Что поможет нам сейчас?

Я немного помолчал, собираясь с духом.

– И ещё, Юрий Владимирович… Если мы сами не дадим оценку событиям нашей истории, найдутся те, кто сделает это за нас.

– Партия осудила культ личности Сталина, – сказал Андропов. – Ты считаешь, что этого недостаточно?

– Не я, – я помотал головой. – Не я так считаю. Так считает, например, Петр Якир. Проблема в том, что даже если мы выкопаем Сталина из могилы и прямо на Красной площади начнем глумиться над его трупом, Якир всё равно будет уверен, что мы недостаточно осуждаем бывшего Генсека. Ничто из того, что приходит мне в голову не удовлетворит Якира и тех, кто разделяет его мнение. Но должны ли мы оглядываться на них?

Андропов помолчал.

– Налей-ка мне ещё, только немного, – попросил он.

Он подождал, пока я выполню его просьбу – и снова выпил вино, не предлагая мне чокнуться. Это застолье всё ещё напоминало мне поминки, но у меня не было идей, кого мы поминаем таким странным способом. Я не мог исключать, что меня, потому что ступил в какие-то неизведанные земли, где ориентировался очень плохо и не знал, к чему приведет каждый мой шаг.

– Вижу, ты много об этом думал, Виктор… – спросил Андропов.

Я хотел схохмить про пару месяцев и всю жизнь, не раскрывая, что имею в виду, но не стал ничего говорить. Просто смотрел на него и ждал продолжения.

– Другие люди думали об этом ещё больше, смею тебя уверить, – сказал он, так и не дождавшись моей реакции. – Я показал двум проверенным товарищам твои записки. Они интеллигентные люди и были очень аккуратны в выражениях. Но оба сказали, что это явная попытка возвращения сталинизма. А один из них указал, что вслед за Сталиным придется вытаскивать из небытия, как ты выразился, и других деятелей тех времен. Например, Лаврентия Берию. Готов ли ты к этому?

Я хмыкнул, уже не скрываясь.

– Это самый страшный деятель, которого ваш знакомый вспомнил? С Берией проще всего – он как раз остановил массовые репрессии, начатые Ежовым, а потом курировал советский атомный проект, то есть благодаря Берии у СССР есть ядерная бомба. В общем, заслуги есть. Ну а всё остальное можно записать в ошибки. Кажется, его обвинили в работе на какую-то разведку? Вот и оставить всё именно так – под конец жизни бес попутал товарища Берию, на что партия ему и указала… Я больше другого опасаюсь…

Я запнулся, заметив на лице Андропова непонятную мне радость.

– И чего же? – поторопил он.

– Как возвращать из небытия, допустим, Троцкого, – ответил я.

– Ну у него тоже есть ошибки и заслуги? Я правильно понимаю твой подход? – уточнил он.

– Всё есть, как не быть, – согласился я. – Вот только сейчас на Западе троцкизм весьма распространен, и многие движения, которые называют себя коммунистическими, на самом деле ориентируются на труды именно Троцкого. Нам нужно будет очень хорошее идеологические обоснование, если мы начнем его возвращать в нашу историю. А это архисложная задача.

– Ах, вон оно что… да, про троцкистские секты нам известно, – кивнул Андропов. – Но, думаю, Михаил Андреевич со своими сотрудниками смогут с этой задачей справиться.

Я едва заметно поморщился. В таланты Суслова и его подчиненных я не верил абсолютно, но говорить это вслух не собирался.

– Возможно, Юрий Владимирович, мне об этом сложно судить, – деликатно ответил я.

Он снова рассмеялся.

– Виктор, ты не хочешь перейти в Первое главное управление? – вдруг спросил он. – Все твои идеи направлены вовне, а не внутрь нашей страны. Даже те самые иноагенты. Когда мы задумывали создание Пятого управления, то считали, что оно должно сосредоточиться именно на внутренних врагах.

– Нет никаких внутренних врагов, – устало объяснил я. – Есть люди, которые работают на наших противников. А уж сознательно они это делают или по дурости – вопрос даже не десятый.

– Вот как… – он задумался, но потом вскинулся. – Недавно в донесении одного нашего источника я прочитал о его беседе с сотрудником американской разведки. Этот сотрудник признал, что они не в состоянии сами захватить Кремль, но собираются воспитать людей, которые смогут это сделать, и готовы помочь этим людям. Ты это имеешь в виду? [4]

– Да, Юрий Владимирович, – я посмотрел ему прямо в глаза. – Я уверен, что ваш источник прав, американцы и их союзники действуют именно так. И деятельность людей, которых они воспитывают, надо всячески ограничивать. Объявлять иноагентами, сажать за малейшие нарушения законодательства, выбивать у них почву из-под ног. Но нам нужны инструменты, которые позволят справиться со всем этим диссидентским кагалом без потери времени. Мы должны работать быстрее, чем они нам вредят.

– Как с Якиром, за пару месяцев? – Андропов нехорошо прищурился, словно потратив на Якира столь мало времени, я нарушил какую-то священную клятву офицера КГБ.

– Именно, – твердо сказал я. – Два месяца – и переход к другим делам. А Якир пусть сидит.

– А если он снова вернется к своей борьбе после освобождения?

– Пусть возвращается, – я пожал плечами. – К тому времени у нас будут собраны показания и будет накоплена доказательная база ещё по нескольким пунктам обвинения в его отношении. И если он снова возьмется за старое – всё это тут же отправится в суд, и он сядет уже не на год, на который мы с ним договорились лишь ради ускорения процесса осуждения, а лет на пять-семь.

– Конвейер… – прошептал Андропов. – Это же тот самый конвейер, который придумал в тридцать седьмом Ежов… Ты что задумал⁈

Последние слова он почти прокричал, вскочив на ноги и едва не опрокинув стол. Я остался сидеть и спокойно смотрел на него снизу вверх.

– Да ты… – он явно забыл все подходящие слова. – Ты – сталинист! Хуже Ежова! Хуже Берии! Правильно мне сказали, что ты задумал реабилитацию Сталина, чтобы открыто почитать своего кумира! Таким не место в Комитете!.. Сосунок… ты жизни не видел ещё…

– Юрий Владимирович, – громко сказал я.

Он замер и посмотрел на меня глазами, в которых пылала благородная ненависть.

– Что?

– Успокойтесь, – попросил я. – Что ж вы все так любите навешивать ярлыки… наверное, вам так проще. Как в магазине – повесил ярлык и сразу понятно, что это за фрукт. А я не сталинист. И не троцкист, предупреждая ваши дальнейшие догадки.

– А кто ты?

– Что вы имеете в виду? – холодно спросил я.

В конце концов, гость не должен оскорблять хозяев, кем бы он ни был.

– Кем ты себя считаешь? – этот вопрос он задал уже спокойнее.

Даже сел обратно на стул и отправил в рот кусок ветчины.

– Да никем я себя не считаю, – я пожал плечами. – Сотрудник Комитета государственной безопасности, которому поручен определенный участок работы против врагов нашей страны. Стараюсь выполнять эту работу как можно лучше. Если вижу недочеты в нашем законодательстве – не молчу, а сразу докладываю.

– И начал ты это делать с января текущего года… – как-то невнятно напомнил Андропов.

– Количество переходит в качество, – я снова пожал плечами. – У меня это случилось в конце декабря прошлого года. После этого стало проще. Работа в Сумах под руководством полковника… он сейчас генерал… Чепака тоже помогла. Этим летом я столкнулся с настоящими диссидентами и антисоветчиками, ещё были разговоры с Молотовым и Маленковым. Люди меняются, Юрий Владимирович. Но цель у меня не изменилась. Мне хочется, чтобы тот американский разведчик так и продолжал мечтать о том, что воспитанные им советские люди однажды возьмут Кремль. Пусть воспитывает. А мы будем перевоспитывать. А для этого нужен закон об иноагентах и… пусть будет по-вашему – реабилитация Сталина. Без этого нам придется тяжко. Возможно, мы даже не справимся. И всё-таки увидим выкормышей того разведчика в Кремле.

– А с реабилитацией, выходит, справимся? – он поморщился и сдался окончательно. – Ладно, шут с тобой. Пиши свой рапорт и отдавай Филиппу. Буду выносить вопрос на Политбюро. Оба вопроса.

Я видел, что ему очень не хотелось проигрывать, поэтому не стал добивать начальника.

– Спасибо, Юрий Владимирович, – просто сказал я. – Я не подведу.

[1] Андропов был кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС с 1967 года – его избрали почти одновременно с назначением главой КГБ. Полноправным членом Политбюро он стал в 1973-м, где вместе с ним в Политбюро были введены Гречко и Громыко. Чуть раньше из кандидатов исключили проворовавшегося Мжаванадзе (в декабре 1972-го), а на том же Пленуме в апреле 1973-го из ПБ вывели Григория Воронова и Петра Шелеста. Через два года из Политбюро уберут и Шелепина, и в целом формирование контура власти в позднебрежневском СССР завершится.

[2] 9-е управление – это охрана первых лиц государства, к которым, в принципе, относился и Андропов. Но есть тонкость – это управление как раз в 1967-м (за пару месяцев до прихода Андропова) было переведено в Кремль и как бы выведено из оперативного подчинения председателя Комитета. Поэтому эти парни вряд ли из «девятки», но иметь своих людей внутри вверенной организации должен каждый уважающий себя начальник.

[3] Военный, младший лейтенант Ильин в 1969 году стрелял в кортеж, в котором, как он считал, ехал Брежнев. Убил водителя, ранил мотоциклиста сопровождения и двух космонавтов, которые направлялись в Кремль на встречу с главой государства. Его не расстреляли, но следующие 20 лет он провел в отдельной палате психиатрической больницы в Казани. В 1990-м выпущен на свободу, сейчас живет в Петербурге. Во время следствия он, кстати, встречался с Андроповым и заявил тогда, что его целью было устранить Брежнева, чтобы Генсеком стал Суслов.

[4] Этот факт – из доклада Андропова на Пленуме ЦК в апреле 1973 года – том самом, на котором он был избран членом Политбюро.

Глава 20

«Полный круг завершен»

Наверное, мне надо было воспользоваться оказией и изложить Андропову все свои соображения о том, что нужно делать, чтобы сохранить Союз. Например, напомнить, что свою статью «О праве наций на самоопределение» Ленин написал ещё до революции и даже до начала Первой мировой войны, совсем в других условиях, когда большевики были готовы идти на союз с кем угодно, поскольку им это было очень нужно в силу исторических обстоятельств. И указать, что нынешняя форма организации СССР появилась с прицелом на будущее – мол, к этому Союзу будут присоединяться всё новые и новые национальные образования, пока советским и социалистическим не станет весь мир.

Даже в 1972 году было понятно, что эта идея была прекраснодушным мечтанием, реализовать которое на практике было очень сложно, если не невозможно. В принципе, это должен был понять уже Сталин в тридцатые – и, наверное, предпринять какие-то меры. Но то ли уже тогда наследие Ленина было нельзя подвергать ревизии, то ли помешала война, но по этому направлению не было сделано буквально ничего. Вернее, одну вещь власти смогли изобразить – придумать некий «советский народ».

Этот термин употреблялся ещё в двадцатые, но лишь в приложении к самому СССР – мол, если Союз – советский, то и граждане в нем тоже советские. Закрепил эту максиму вездесущий Хрущев, а окончательно утвердил уже Брежнев. В целом они были недалеки от истины – такой народ действительно сформировался, и любой условный узбек или не менее условный чукча имели никак не меньше прав, чем русские, украинцы или какие-нибудь латыши. Но это в теории. На практике бытовой национализм имелся, хотя, конечно, не в том объеме, в котором он выплеснулся наружу в конце восьмидесятых – всё же до этого особо выдающихся особей, считавших свои нации выше других, оперативно брали на карандаш и всячески критиковали, вплоть до высшей меры наказания. То есть борьба велась, но словно бы не всерьез. Например, украинизацию, коренизацию и прочие –зации рассматривали как отдельные явления, к национализму не имеющие никакого отношения, а по шапке били тех, кто кричал, допустим, «Армения превыше всего» – многие ещё помнили похожий лощунг, с которым миллионы немцев устремились завоевывать жизненное пространство на востоке.

Но, разумеется, всё было не так просто. Та же украинизация дала плоды через два-три поколения; прибалты вообще всегда считали себя особенными, а во внутренние дела республик Закавказья и Средней Азии власть в Москве совалась с большой осторожностью и только после предоставления неопровержимых доказательств. Я видел, что Москва и на Украину смотрела сквозь пальцы – но это можно объяснить тем, что Брежнев и его ближний круг считался днепропетровским, то есть как бы украинским кланом. Правда, сами украинцы были, кажется, совсем другого мнения – они охотно пользовались даваемыми им привилегиями, но обязанности выполнять не торопились.

Ломать эту систему надо было сразу после войны, когда у Сталина открылось невероятное окно возможностей – этих переселить туда, этих – сюда, тех и тех – перемешать, да так, чтобы браки между представителями разных народов стали обычным явлением. Но этот проект даже с моей колокольни выглядел неподъемно дорогим – и, видимо, в разрушенной стране для него просто не нашлось средств. Ну или Сталин уже был старенький, на подобные мелочи внимание обращать перестал, а советники вовремя не подсказали. В принципе, Маленков о чем-то похожем мне говорил – переселить в Киев пару миллионов советских граждан и вся недолга. Он, конечно, не сказал, где этих «советских граждан» взять, но я и так догадывался, поскольку сейчас самыми советскими неожиданно для себя оказались русские. И, наверное, в какой-то степени – белорусы.

Я недавно наткнулся на статистику национальностей СССР – это была выдержка из результатов всесоюзной переписи 1970 года. Из неё следовало, что если получится сделать из русских, украинцев и белорусов единый славянский этнос, то у остальных республик Союза не будет даже тени шанса что-либо противопоставить этому славянскому нашествию – он представлял бы почти три четверти общего населения страны. Ну а дальше вопрос политической воли – например, превратить Прибалтику и Закавказье из республик в области, разрешить свободный переезд в обе стороны, перестать поддерживать их языки и культуры… И уже лет через двадцать на этих территориях будет сплошная Россия – вырастет поколение, которое просто не будет знать, что вместо «привет» нужно говорить «свейки» или «гамарджоба».

Характерный пример – евреи, которые уже не знают никакого идиша или иврита и вынуждены учить новый язык после эмиграции, чтобы хоть как-то общаться с согражданами на своей исторической родине. Конечно, они не забыли своих корней, держатся своих и помогают им, но каждое новое поколение всё дальше и дальше уходит от культуры бывших польских местечек и имперской черты оседлости.

В какой-нибудь Средней Азии – а это целых пять республик – сейчас живет около восьми процентов всей численности людей в стране. Пара волн переселения, поощрение отъезда молодежи на новые места, например, на освоение Сибири и Дальнего Востока, где плотность населения вызывает только слезы – и о проблеме баев и родовых обычаев, оставшихся в наследство от старых ханств, можно забыть, как о страшном сне. А на их место приедут русские, белорусы, те же прибалты, которые будут добывать полезные ископаемые и развивать местную промышленность настоящим образом.

Я понимал, что просто так это предложение никто не примет и даже рассматривать всерьез не будет – ленинские строки о праве наций на самоопределение не только выжжены в сердце каждого большевика, но и проникли этим большевикам в мозги, заменив там их собственные мысли. Более того, после войны это право впечатано огненными буквами в документы ООН, что лишь добавляет ему веса. Против таких аргументов мнение какого-то скороспелого майора из КГБ ничего не значит, и даже если на меня прольется всё красноречие мира, я не смогу убедить Политбюро, что им нужно формировать советский народ по-настоящему, а не ограничиваться пустой риторикой, которую даже коммунисты пропускают мимо ушей.

Ну а если мои идеи дойдут до слуха Андропова, то майором мне быть недолго – хорошо, если просто выпнут из Комитета, с такими идеями в Союзе очень сложно найти себе достойное место. Тут же сейчас все интернационалисты, а отдельные проявления национализма не рассматриваются как цельное явление. И «Хронику текущих событий», похоже, читают только некоторые сотрудники Пятого управления КГБ, да и то не слишком прилежно.

В общем, я радовался тому, что хоть какие-то мои идеи дойдут до Политбюро ЦК. Но одновременно – был расстроен тем, что опять придется что-то доказывать тому же Суслову, который увидит фамилию Сталина и закусит удила почище Петра Якира. И что с этим делать, я не знал.

* * *

Следующая неделя началась тихо и спокойно. Новых атак террористов не случилось, наша сборная спокойно победила на олимпиаде в общем и в золотом медальном зачете в частности, а баскетболисты, как я рассказывал Максу, обыграли в финале своего турнира американцев. Макс вернулся домой уже в понедельник, вместе со своими подопечными, но встретились мы только в среду – после работы он вызвонил меня и пообещал доставить домой на своем «москвиче». Пришлось в темпе сворачивать все дела, сдавать бумаги в секретный отдел и чуть ли не бегом добираться до московского управления.

В машине Макс говорил о поездке – без подробностей, только байки; у нас с ним были одни учителя, и он хорошо помнил, где и что можно делать. И лишь припарковав машину у моего дома, он жестом пригласил меня прогуляться не к подъезду, а подальше, в сторону недалекой стройки, которая сейчас высилась над другими домами нашего района, как темная громадина рыцарского замка.

– Спасибо за валюту и за совет, – сказал Макс, когда мы оставили дом позади. – Я там действительно прилично выиграл. Букмекеры были твердо уверены, что американцы победят, и коэффициент большой закатили. Три тысячи марок. Половина – твоя.

Он протянул мне тонкую пачку банкнот. Я взял её и раскрыл веером – да, марки, в серьезном количестве, примерно такая сумма привела Тошу Якобсона в СИЗО.

– Не стал пока менять, – чуть виновато сказал Макс. – Там меньше, я кое-что из твоей доли потратил. Но, думаю, ты будешь доволен. А своё я почти полностью спустил, Ольге подарков накупил, ну и для свадьбы кое-то. Думал, будут спрашивать, придираться, хотел уже по ребятам распихать, но как-то легко прошло, никто даже не смотрел, что мы там тащим.

Я хотел было сказать, что, скорее всего, смотрели и даже записывали на всякий случай, но не стал. Если Макс поведет себя в будущем правильно, эти записи так и останутся всего лишь записями, как было в своё время с добром, притащенным из той же Германии советскими маршалами и генералами. Ну а если оступится – ему припомнят в том числе и эту игру на ставках. Жукову же припомнили всё, вплоть до отрезов шёлка и сатина.

– Спасибо, Макс, – искренне сказал я. – Как у вас всё прошло, когда палестинцы напали?

– Да никак, – он отмахнулся безразлично. – Прошла команда – сидеть по номерам, так что мы только гул вертолетов слышали, летали туда-сюда. Потом пришлось поволноваться – не отпускали десятого в город, соображения безопасности и всё такое. Но всё же решили, что уже можно. Так что я своих подхватил и потащил их по злачным местам, на Мариенплатц и потом дальше по Кауфингерштрассе. Заодно и свои дела решил.

Он хмыкнул. Ну да, «злачные места» в данном случае – не мюнхенский район красных фонарей или как он там у них называется. Мне названия улиц, которые Макс произнес с безупречным берлинским акцентом, ничего не говорили, но это явно были сосредоточения различных универмагов и магазинов, где было всё, что могло потребоваться советскому туристу.

– Повезло, – кивнул я.

Наших вполне могли запереть до самого отлета – просто так, не со злости, а на всякий случай, без особой цели и без какого-либо повода. Но, видимо, взбунтовались спортсмены, а держать в заточении того же Алексеева очень опасно – он всех сотрудников КГБ, которые сопровождали сборную, в бараний рог согнет и лишь потом подумает, что это перебор. К тому же там была толпа чемпионов и медалистов, а жалобы от таких заслуженных людей никому не нужны, в том числе и нашей Конторе.

– Ну что, пойдем за твоим подарком? – Максу явно хотелось побыстрее уехать к своей Ольге.

Я согласился. Мы подошли к «москвичу», он открыл багажник и достал оттуда очень узнаваемую, хоть и безликую упаковку. Гитара.

– Специально попросил, чтобы завернули понадежнее, но в самолете в руках держал, благо, свободные места были, – объяснил Макс. – Так что всё в порядке. Здесь откроешь или к тебе поднимемся?

Этот вопрос он задал, очевидно, рассчитывая на вполне конкретный ответ, и я не подвел.

– Здесь, чего зря ходить туда-сюда, – сказал я и начал распутывать узлы, которые навязали западногерманские капиталисты.

А когда распутал, не знал – плакать мне или смеяться. Это действительно оказалась гитара – только не обычная, а басовая. Правда, она в целом не была обычной – корпус, как у скрипки, и очень небольшой по сравнению с длинным грифом. Но надпись Hofner и знакомый перламутровый пикгард примирили меня с действительностью и этим странным подарком.

– Сто пятьдесят марок отдал, – похвалился Макс и заглянул мне в лицо.

Я изобразил радостную улыбку и чуть тронул самую верхнюю струну, которая отозвалась гулким звуком.

– Знаешь, что это за гитара?

– Продавец говорил что-то про крутую модель, поэтому и взял, – чуть виновато сказал Макс. – Там ещё были какие-то «фендеры» и «гибсоны», но они много дороже, я не рискнул брать. А эту он прям сильно хвалил.

– Ещё бы, – кивнул я. – На такой гитаре играет Пол Маккартни, так что действительно крутая модель. Спасибо тебе. А наушники удалось купить? [1]

* * *

На басу я играть не умел, поэтому просто повторял аккорды с учетом отсутствия двух нижних струн. В наушниках звук был отличный, я разбирал каждую ноту и был почти счастлив. Наверное, если бы Макс сообразил привезти те самые «фендер» или «гибсон», мой уровень счастья скакнул бы в небесную высь, но и так было хорошо. К тому же у меня дома теперь можно было организовать небольшой оркестрик, которому не хватало лишь ударной установки.