Текст книги "Слово и дело (СИ)"

Автор книги: Игорь Черемис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Видите, я совсем не тот герой, которого вы, наверное, ожидали увидеть, – она даже потупила глаза.

– На мой взгляд, любой человек, который пережил ту войну и не предал свою страну – герой, – с легким пафосом сказал я. – И извините, но мне пора… скоро уезжать, поезд ждать не будет.

Я покинул этот дом с легкими расшаркиваниями и полным ощущением, что по ночам эта женщина спит спокойно, никакой вины за собой не чувствует, а за годы хождений по музеям и школам её история вылизана до блеска. Эту историю, наверное, можно было легко опровергнуть, если поднять архивы и провести очные ставки с сослуживцами. Я вообще сомневался, что во время войны она смогла бы пройти вторую проверку, с большой вероятностью ей должен был попасться параноик из особистов, который сталкивался с перевербованными немцами диверсантами из окруженцев – к концу войны в СМЕРШе смогли выводить такую породу на потоке, – и эта встреча стал бы роковой для Тоньки-пулеметчицы.

Но уже у гостиницы я вспомнил про британскую стюардессу, которая последовательно пережила катастрофы «Олимпика», «Титаника» и «Британика» и умерла всего лишь года два назад в почтенном возрасте. Наверное, чудеса случаются не только в кино, но и в обычной жизни, а эта Тонька совсем не пулеметчица, и поэтому спокойно принимает чужих и пришлых и рассказывает им о своем житье-бытье. [1]

Самое паскудное, что ограничить круг подозреваемых оказалось не слишком легко – особенно если не опрашивать весь наш список скопом, для чего не было никаких оснований, только мои голые рассуждения, которые могли оказаться и ошибочными. В день убийства лесника в сентябре прошлого года трое подозреваемых находились в законном отпуске – среди них и Гинзбурги, – а ещё двое – на больничном. К тому же убийство было совершено в субботу, так что теоретически туда мог добраться кто угодно – даже тот, кого не было в списке, главное, чтобы у него была машина. У Гинзбургов, кстати, машина имелась – относительно новый «Москвич» стоял в сарае в глубине сада. Но даже отсутствие персонального транспорта ничего не значило – всегда есть возможность попросить знакомого, а проверять всех… Ради какого-то лесника из РОНА этим никто заниматься не будет, поэтому остается только экстенсивный путь – наверняка кто-то в Ромнах видел убийцу и сможет опознать.

* * *

В принципе, больше в Лепеле меня ничего не держало. Всё остальное местный отдел КГБ сможет сделать без меня, без авралов и не привлекая лишнего внимания, а результаты отправить спецпочтой. Да, мы получим их чуть позже, но это дело ждало четверть века и способно подождать ещё неделю-две. Правда, был шанс, что неведомый убийца лесника проявится ещё где-нибудь, но если жертвой окажется такой же «ветеран» РОНА, то и пусть его, а мы заодно раскроем и это преступление.

Я лишь позволил себе напоследок немного прогуляться по городу – уж слишком славной была погода, и не хотелось сразу запирать себя в духоте машины, в которой не было никаких кондиционеров. По узкой улице я прошел мимо большой площади с обязательным памятником Ленину и братской могилой павших воинов, через парк вышел на берег озера, из-за вида которого простил Лепелю все его недостатки и даже пожалел, что не приехал летом – чистая вода буквально звала нырнуть в неё. Стоял я там, наверное, с полчаса, размышляя о том, что просто ничего не бывает.

Если бы в здешних архивах имелось то самое пресловутое нераскрытое дело об убийстве в 1947 году, я бы уже записал его на свой счет и всё-таки попал бы на страницы здешней газеты, которая, кстати, называлась не «Лепельская правда», а «Ленинский флаг», и была ненавязчиво двуязычной. Впрочем, содержание её мало отличалось от любой другой газеты советского времени – четыре полосы удоев и видов на урожай с портретами испуганных передовиков производства и куцей врезкой программы телепередач на последней странице. Моя гордость была бы удовлетворена и заметкой в этом «флаге», но в итоге я уезжаю из Лепеля без ничего – лишь с надеждой, что все мои действия были верными и в итоге приведут к нужному результату.

[1] Герой помнит дату смерти Вайолет Джессоп очень условно; та умерла 5 мая 1971 года в возрасте 83 лет.

Глава 16

«Элита бьет элиту»

С моей точки зрения события развивались предельно неторопливо, а с точки зрения коллег родом из 1972 года – неслись вскачь, словно взбесившаяся лошадь по ровному полю. Из Лепеля я уехал сразу, как только забрал из гаража отдела КГБ свою машину, и останавливался в дороге лишь на заправку, по нужде, да уже под вечер, чтобы с полчаса прикорнуть прямо на передних диванах. В итоге я приехал в Сумы в ночи, когда меня никто не ждал – только пустая квартира и гитара, на которую я посмотрел с легкой тоской, но оставил в покое. А утром уже был в управлении и докладывал полковнику Чепаку о том, что мне удалось узнать в Белоруссии.

Он отнесся к моим успехам с легким скепсисом, но это было понятно – видимо, давно уже списал то давнее убийство в «висяки», и не ожидал, что у заезжего москвича выйдет что-либо путное. Но с послезнанием расследовать такие дела много проще, чем тыкаясь по углам, подобно слепому кутёнку. Да и я, наверное, не стал бы проявлять рвение, если бы речь не шла об известной военной преступнице, о которой Чепак пока не был в курсе.

Сейчас это дело фактически переходило в разряд рутинного. Надо было запросить у Брянска всё, что им известно о том человеке, который много лет служил лесником, и дождаться из Лепеля хорошего качества фотографии подозреваемых из списка, подготовленного мной и Андреем. А потом показывать их в Ромнах возможным свидетелям – то есть обходить всякие присутственные места вроде автостанции, гостиниц, магазинов и рынков, спрашивать у таксистов и вообще у всех, кто хотя бы теоретически мог видеть чужака, который застрелил лесника из немецкого «люгера».

Но это уже были не мои заботы. Теперь это дело переходило в руки оперативников и следователей из Ромн и областного управления, их для этого и держат на государственной службе. Я же со своей стороны должен был лишь проконтролировать, чтобы всё было сделано со всем тщанием и в полном объеме, а ниточку, которая ведет к Тоньке-пулеметчице, никто не упустил. Я почему-то был уверен, что лесника убила именно она.

Эта рутина захватила и меня, но я имел небольшую отдушину – подготовку к смотру художественной самодеятельности, который надвигался неотвратимо. Перед отъездом я выложил Саве всё, как на духу – без ссылки на источник знаний, конечно, лишь голую информацию про то, какие песнопения имеют шанс победить на республиканском конкурсе. Сама идея петь украинский вариант песни его не пугала, но и не вдохновляла – впрочем, он согласился немного поводить наш ансамбль за нос. Мы договорились, что на репетициях продолжим исполнять «Позови меня с собой» на русском, а сами отдельно потренируем украинский – и даже провели пару сейшенов у меня в квартире. Наверное, Сава чувствовал себя кем-то вроде разведчика в тылу врага, а вот мне было слегка неловко, что я вовлекаю его в игры, которые к нему, по большому счету, не имеют ни малейшего отношения.

По нашему с ним мнению, с обкомовской переводчицей нам повезло – её версия песни нуждалась лишь в небольшой и не критичной подгонке, которую мы могли сделать и сами. Тяжелее было не запутаться в различных «забирає» и «спитає», а также не забыть, как правильно произносятся «i» и «и». Конечно, нам никто не запрещал притащить на смотр настоящие пюпитры – их запас имелся в театре – и петь прямо с листа, но это могло смазать эффект. Правда, я не очень представлял, на какой эффект рассчитываю, и нужен ли он мне такой ценой.

Но когда до самого смотра оставалось три дня, Сава явился ко мне домой явно не форме. Во всяком случае, гитары у него с собой не было, зато имелась бутылка дешевого портвейна харьковского разлива.

Он молча прошел сразу на кухню и начал накрывать на стол. Я наблюдал за его манипуляциями, но когда он нашел штопор и подступил с ним к своему портвейну, не выдержал – подошел, отобрал главное оружие алкоголика и спросил:

– Сав, что случилось? На тебе лица нет.

* * *

Сава объяснял мне ситуацию минут пять – сбивчиво и постоянно перескакивая с пятого на десятое. Но когда он закончил, лица не было уже на мне. Оказалось, что из-за нашей самодеятельности он серьезно затянул с подачей на утверждение репертуара для сборного концерта. Обычно с этим никаких проблем у его рок-банды не было – никому не придет в голову запрещать всеукраинские хиты, которые и ожидали услышать зрители на таких «сборниках». К тому же большую часть цензуры во дворце культуры осуществлял директор Тарас Николаевич самолично, так что Саве и бегать никуда не приходилось.

Но данный конкретный концерт готовился через сумской комсомол, и директор, увидев незнакомую песню в списке, сразу же погнал подчиненного в комсомольский обком, чтобы тот получил нужную визу и прикрыл свою и директорскую задницы от возможных неприятностей. Слышать при этом Тарас Николаевич ничего не хотел – и все речи Савы про то, что в «Сказке» нет никакого криминала, что это классная песня и вообще потенциальный хит, который порвет местный танцпол, были проигнорированы. В итоге Сава плюнул, оделся в соответствии с допустимыми в здешнем обществе представлениями о моде и отправился к чиновникам.

В обкоме комсомола текст «Сказки» прочитали, посмотрели на просвет, обнюхали и потребовали фамилию автора. Когда Сава вякнул про «народ», ему закономерно не поверили – представленная песня ни в коем случае не была похожа на «Русское поле» или на «В лесу родилась елочка». Он пытался настаивать, но его прижали к стенке и он выдал, что слова и музыку написал его одноклассник. Правда, фамилию и место работы этого одноклассника Сава не сказал, хотя, возможно, в этом случае никаких проблем у него не было бы. А так ребята-комсомольцы напряглись, сделали стойку – и отказали в литовании по формальным причинам. То есть придрались к строчке «душа как храм без божества», которую посчитали религиозной пропагандой. [1]

В принципе, ничего страшного не произошло – не утвердили и не утвердили, есть другие композиции, которые группа может сыграть. Сава рассказывал, что у них иногда заворачивали песни под самыми разными предлогами – в основном, почему-то, сумским чиновникам не нравился репертуар белорусских «Песняров», которые сидели у меня в печенках за недолгое пребывание в Лепеле. Наверное, это была ревность к успехам вокально-инструментального ансамбля из соседней республики. Поэтому я не очень понимал расстройство Савы. Но он объяснил, и я едва не отругал себя за непонятливость.

Как и любой лидер команды музыкантов-любителей, Сава очень хотел прославиться. Вот только шансов у него было не очень много – перепевкой популярных песен успеха добиться невозможно, для таких групп выступление на городских мероприятиях – потолок, который не перепрыгнуть при всём старании. Сава это понимал, наверное, лучше своих товарищей, и его такое положение расстраивало донельзя.

Моя «Сказка» могла вывести группу Савы практически в космос – по советским меркам, разумеется. Впрочем, он был реалистом, но рассчитывал остаться в истории как первый исполнитель этой песни, коммерческий потенциал которой распробовал ещё в первый раз. То, что потом «Сказка» уйдет в «Смеричку» или к Ротару – что ж, бывали неприятности и похуже. Но никто не смог бы запретить им играть эту песню всегда и везде и получать приглашения на разные концерты только из-за раскрученного хита – а это деньги и та самая слава, которой Саве так не хватало.

И вот теперь вся эта стройная конструкция будущего, которую он уже распланировал на несколько лет, разваливалась на глазах из-за упёртости и твердолобости местных комсомольцев. И мне надо было выручать приятеля, ведь «Сказка» была частью сделки, благодаря которой я играл в этой чертовой художественной самодеятельности не в одно рыло.

Узнав всё это, я попенял себе за забывчивость – в будущем про страшную советскую цензуру не вспоминал только ленивый, – а потом похвалил, что не поддался настроению, не ушёл из КГБ и не начал собирать свою группу. Иначе сейчас бы пел по ресторанам залитованную до синевы «Свадьбу». А это было не совсем то, о чем я мечтал в жизни.

– Сав, отставить портвейн, – я решительно убрал бутылку в холодильник. – Во всяком случае, на сейчас. Если всё получится, тогда и выпьем. Или что получше найдем, у вас тут хорошие магазины. Заявка у тебя с собой?

* * *

Идти прямиком в обком комсомола и давить на несчастных комсомольцев авторитетом и удостоверением сотрудника КГБ – самое глупое, что можно придумать в данной ситуации. Поэтому я потащил Саву в соседнее здание, где располагался обком партии. Уточнив у вахтера, что товарищ Макухин всё ещё обитает на третьем этаже и находится на месте, я решительно двинулся знакомым маршрутом.

– Ты уверен, что надо так? – спросил Сава перед самой дверью заведующего отделом науки и будущего секретаря по идеологии.

– Убежден, – как можно тверже ответил я, хотя внутри меня разрывало от противоречия.

Мне дико не хотелось оказываться в долгу перед Макухиным, но я надеялся, что тот по природному добродушию этот долг никогда не востребует. В принципе, у меня были все основания для этого.

– Товарищ Маку… он занят! – секретарша не успела выбежать из-за своего массивного стола, а потому я спокойно открыл дверь и вошел в начальственный кабинет.

Саву я оставил в приемной – прикрывать себя с тыла от разъяренной фурии.

– Что такое? – раздался недовольный голос Макухина. – Лида, я же говорил, что у меня… а, Виктор! Ты по делу или как? У нас тут с товарищем Козыревым важный разговор…

Секретаря обкома по идеологии, который уже больше месяца сидел на чемоданах и готовился к отъезду в Полтаву, я знал – не лично, конечно, а как и других представителей сумских властей, которые могли повлиять на мою жизнь и судьбу. Но их с Макухиным важный разговор меня точно не касался, а вот присутствие в одном кабинете сразу двух специалистов по идеологии – бывшего и будущего – могло серьезно облегчить мою задачу. Во всяком случае, находясь на расстоянии вытянутой руки, они не смогут долго отфутболивать меня друг к другу.

– Иван, а так даже лучше! – воскликнул я, протягивая руку.

Деваться им было некуда – мы обменялись рукопожатиями. Козырев даже представился.

– Так что случилось? – нетерпеливо спросил Макухин.

– Да вот такое дело. У молодых талантливых авторов в обкоме комсомола песню завернули, – нажаловался я и выдал им заявку с текстом.

Сначала записку изучил Макухин, потом он подвинул листок Козыреву, который её прочитал, шевеля губами. Потом они посмотрели друг на друга, и я поспешил вмешаться, пока они не уверовали в непогрешимость комсомольцев.

– Вообще никакой крамолы, сам лично проверял! – сказал я.

– Хм… – Козырев снова подвинул к себе листок. – А что им тогда не понравилось?

– Вот это сравнение, – я бесцеремонно подошел к нему и ткнул пальцем в последнюю строчку. – Хотя это всего лишь литературный оборот, они даже у Шолохова и Симонова есть.

Я, разумеется, не знал, были ли у этих писателей связанные с храмом сравнения, и память «моего» Орехова тут пасовала, но я был уверен, что хоть какие-то «литературные обороты» можно найти даже в книгах из школьной программы. Поэтому старался говорить как можно тверже, не допуская ни одной трещины, в которое могло вклиниться начальственное сомнение.

– Действительно, – на этот раз листок подтянул к себе Макухин. – У нас тут в городе пять церквей, две действующие, а уж по области… И заворачивать хороший текст из-за такой малости? Перестраховываются они, перестраховываются.

Он неодобрительно покачал головой.

Несмотря на положительную – в целом – реакцию с его стороны, я видел, что Макухин тоже перестраховывается и скидывает окончательное решение на более старшего по должности товарища. Мне, в принципе, было всё равно, кто из них завизирует заявку Савы, но Козырев устраивал всех. Если дело дойдет до разбирательств – а это если и случится, то очень не скоро, – ему будет всё равно в своей Полтаве, там как с Дона – выдачи нет, а жалобу из Сум сразу же выкинут в мусорное ведро. Макухин же в этом случае может делать круглые глаза и кивать на предшественника, а мы с Савой вообще просто рядом стояли.

Козырев всё это тоже понимал, но не торопился, набивая себе цену.

– А что, хорошая песня? – спросил он.

– Отличная, – я улыбнулся.

– Иван, а ты что скажешь? – Козырев повернулся к своему будущему наследнику.

Тот понял его вопрос правильно.

– Виктора я знаю, – небольшое преувеличение не помешает. – Он в нашем управлении КГБ служит, заместитель Трофима Павловича. Временный, прислали на укрепление из Москвы, но товарищ Чепак о нём отзывался хорошо. Так что, думаю, мы можем ему поверить.

Это был сильный ход – упомянуть мою должность. Возможно, Козырев и так знал, кто я такой, но упоминание КГБ в контексте цензурных разбирательств было явно нелишним.

– Ах, вот в чем дело… что ж, думаю, можно пойти навстречу молодежи, – сказал 58-летний «старик», ровесник того самого Чепака. – Хотя… а кто автор этого?..

Он потряс листочком и внимательно посмотрел на меня. Я скромно потупился.

– Не хотелось бы этого афишировать… – тихо, как заговорщик, сказал я. – Но эту песню написал я.

* * *

После моего признания Козырев тут же подмахнул заявку, и я, под заверения обкомовских товарищей, что они никому и никогда и вообще могила, поспешил в приемную, выручать Саву из плена. Впрочем, он, кажется, неплохо провел время в общении с девушкой и расстроенным не выглядел. Но за мной пошел добровольно, а когда я ему продемонстрировал размашистую подпись в левом верхнем углу заявки – просиял, как начищенный пятак.

– Ох, Витёк, не знал, что ты в такие кабинеты двери с ноги открываешь, – с легким восхищением в голосе сказал он.

– А я и не открываю, – улыбнулся я. – Всё дело в моём природном обаянии и знакомствах с нужными людьми. Остальное – всего лишь следствие. Кого-то другого они бы пинками выгнали – и были бы в своём праве. Тут, – я указал большим пальцем за спину, на здание обкома, – панибратства не терпят. Только работа, только строительство коммунизма. Всё, забирай свою заявку и дуй к комсомольцам.

– А к ним-то зачем? – недоуменно спросил он.

– Чтобы порядок был и правила соблюдались. Они тебе отказали, старшие товарищи их поправили, теперь они должны выполнить свою работу и поставить свою подпись. А то представь – концерт, ты начинаешь петь «Сказку», а тут на сцену выбегает комсомолец и кричит: немедленно прекратите нарушать безобразия, мы ничего не утверждали! Не думаю, что это понравится зрителям. Да и тебе самому будет неприятно. Тарас Николаевич потом по головке не погладит.

Сава, конечно, согласился – и мы расстались. Он пошел в обком комсомола, а я оказался на перепутье.

* * *

Полторы недели с момента возвращения из Лепеля я откладывал то, что должен был сделать в первый же вечер – дойти до матери Виктора Орехова и предъявить ей фотографию Виктора Гинзбурга. Вернее, я у неё уже был дважды, но оба этих визита проходили по одному и тому, годами наработанному сценарию, который достался мне от «моего» Виктора. Фото я носил с собой, но вытащить его из кармана и положить перед измученной жизнью женщиной было выше моих сил.

Сегодняшний день был ничем не лучше любого другого, и я снова задумался о том, что надо бы покончить с этой обязательной программой, всё выяснить и действовать дальше, но ноги сами понесли меня в направлении улицы Кирова. В управление я заходить не стал – уже вечер, все разошлись по домам, – а пошел сразу к себе.

Будь я чуть более задумчивым, то не заметил бы, что дверь в квартиру закрыта не до конца. Будь я чуть более рассеянным, то решил бы, что это я сам не закрыл её, когда уходил вместе с Савой решать проблему со «Сказкой». Но я уже отошел от тяжелых дум, на память не жаловался, а дверь всегда запирал на полные два оборота – от взлома это, конечно, не спасло бы, но какое-нибудь хулиганьё проникнуть ко мне не смогло.

Я отступил чуть назад и нажал кнопку звонка у квартиры напротив – там жила одна старушка, и я был уверен, что сейчас она была дома. Моя уверенность сработала – после небольшой задержки дверь открылась, а в щель высунулась голова соседки.

Я сунул ей под нос своё удостоверение и прошептал.

– Позвонить можно?

– Можно, дорогой, – тоже тихо ответила она. – А от себя?..

– От себя – не могу, – кратко объяснил я.

Она всё-таки открыла дверь и указала на телефон, который висел на стене. Этот дом не был блатным, его не населяли местные воротилы теневого бизнеса или кто-то им подобный по влиянию. Просто наше управление изъяло несколько квартир в этой пятиэтажке для собственных нужд и пробило множество удобств, которые ощутили на себе все жильцы – думаю, по уровню телефонизации дом намного опережал средние показатели Сум или даже Киева и Москвы.

Я спрятал удостоверение, снял трубку и набрал нужный номер.

– Управление КГБ УССР по Сумской области, дежурный Засядко.

Я знал далеко не всех сотрудников управления, но этого старшину помнил.

– Капитан Орехов, – представился я. – Старшина, тревожная группа не на выезде?

– Здравия…

– Старшина, тревожная группа не на выезде? – несколько невежливо оборвал я его желание здравия.

– Так точно, товарищ капитан, – тут я вмешаться не успел. – Тутачки они.

Я мысленно вздохнул.

– Ну раз тутачки, то пусть берут всё положенное и выдвигаются на Кирова, тридцать пять…

– Это же вот тут… – недоуменно вклинился дежурный.

– Верно, старшина, дом напротив управления. Первый подъезд, вход со двора, второй этаж. Я их тут встречу и объясню задачу. Выполняйте.

И положил трубку – просто чтобы избежать возможных расспросов, поскольку вряд ли смог бы объяснить, что случилось. Кто-то проник в мою квартиру? Я посмотрел через лестничную площадку – этот кто-то ведет себя очень тихо и одновременно нагло. Домушники? Они без наводки не работают, а кто в этих богом забытых Сумах мог дать наводку на квартиру из фонда управления КГБ? Только безумец, совершенно не знающий ситуацию в городе. Или, например, полковник Чепак, который решил на практике показать мне необходимость ношения личного оружия даже в нерабочее время. Впрочем, вряд ли он настолько не мог просчитывать последствия.

Ребята из тревожной группы сработали где-то на троечку – дверь подъезда хлопнула лишь через пять минут после моего звонка, снизу послышался приглушенный мат, когда кто-то из них запнулся о коляски внизу, и я, поблагодарив старушку и попросив её закрыть дверь за мной, вышел встречать воинов-героев.

Было их двое, были они одинаковые, в стандартной форме и без бронежилетов, зато с автоматами – полноразмерными «Калашниковыми модернизированными», наверное, укороченные десантные версии досюда не добрались.

Старший группы, сержант, козырнул, представился посконным Ивановым и спросил:

– Что нужно делать?

Говорил он чуть громче, чем это было необходимо, но я не стал указывать на это.

– В мою квартиру кто-то проник, – я указал на свою дверь. – Возможно, ложная тревога, но лучше убедиться.

Сержант кивнул и сразу же направился к двери, солдат последовал за ним. Я с любопытством наблюдал за их действиями – судя по всему, какие-то основы работы в помещениях им давали, но давно и немного. Впрочем, в данном случае даже это было излишним.

Я почему-то был уверен, что в квартире этих ребят не ждет ничего смертельно опасного – настоящий преступник должен был проявить себя ещё тогда, когда я разговаривал с соседкой или звонил в управление. Но мне почему-то захотелось сделать всё по правилам, и я решил перестраховаться. Правда, я не стал ждать автоматных очередей или чего-то подобного, а зашел в квартиру сразу за спецгруппой. И уткнулся в их спины – они столпились в узкой прихожей с опущенным оружием и смотрели куда-то в сторону кухни.

Я всё-таки сумел выглянуть из-за из широких плеч и негромко сказал:

– Отбой, парни, с этим я сам разберусь. Спасибо за службу, возвращайтесь в управление.

Мы кое-как разошлись, я мельком заглянул в комнату – проверить, что гитара жива и здорова – и прошел на кухню.

– Ну здравствуй, папа, – сказал я Виктору Гинзбургу, который сидел за кухонным столом, положив на него руки.

[1] Автор знает историю песен «Русское поле» и «В лесу родилась ёлочка» ))

Глава 17

«Видно, проще умереть»

– Ну привет тебе, сынок, – как-то насмешливо сказал Гинзбург.

Я прошел на кухню, подтянул табуретку и сел напротив. Некоторое время мы молчали. У меня были к нему вопросы, но я не торопился задавать их, отдавая инициативу в разговоре ему. Наверняка он многое скажет сам, если ему не мешать.

Он и в самом деле не выдержал первым.

– Ты словно не удивлен моему приходу, – осуждающе произнес Гинзбург.

– А должен был?

– Наверное, не каждый день в квартиру целого капитана КэГэБэ проникает посторонний…

– Не каждый, верно, но и такое случается, – я чуть дернул плечами. – Порядок действий отработан, результат ты мог видеть. Если бы тревожная группа сочла тебя опасным, ты бы уже лежал тут с шестью дырками семь шестьдесят два… Хотя нет – у них были пять сорок пять. Но тебе от этого легче бы не стало.

Он усмехнулся.

– Это точно, легче бы не стало. А почему дырок шесть?

– Две очереди с отсечкой по три патрона каждая, промахнуться на таком расстоянии невозможно, только если специально не стараться, – охотно объяснил я. – Конечно, я не истина в последней инстанции, сержант мог и контроль произвести, но будем считать, что не произвел, так проще. Ты вооружен?

Гинзбург на секунду задумался, потом поднял свой модный свитер с оленями и достал из-за пояса пистолет, который небрежно кинул на стол – ровно посередине между нами. «Люгер», такой же, как тот, каким передо мной хвалился полковник Чепак, под патрон «парабеллум» 9 на 19.

– Посмотрю? – кивнул я на оружие.

Он пожал плечами и с видимым безразличием отвернулся к окну.

Я взял пистолет аккуратно, чтобы не смазать отпечатки пальцев Гинзбурга. Отщелкнул магазин, который оказался пустым, и дернул затвор – в патроннике тоже ничего не было. Механизм вернулся на место с сухим сытым звуком, и я вернул оружие на стол.

– Не заряжен и вычищен, – озвучил я очевидное. – Когда из него стреляли последний раз?

– Одиннадцатого сентября тысяча девятьсот семьдесят первого года, – с расстановкой произнес Гинзбург. – Целью был Гавриил Афанасьевич Уцик, вернее, Мохов, Иннокентий Михайлович. Второе имя тебе ни о чем не говорит?

Он испытующе посмотрел на меня. Я покачал головой.

– Ни о чем. Мне и первое полторы недели назад ничего бы не сказало, а Брянск на запросы пока не ответил. Возможно, докопались бы и до Мохова.

– Или не докопались, – он плотоядно ощерился. – Вы очень медленно работаете, граждане чекисты, преступно медленно. Запросы, командировки, архивы… а результатов нет! Раньше ваши много шустрее были.

– ЧК упразднили 6 февраля 1922 года, – я мысленно улыбнулся, припомнив разговор с Петром Якиром, который случился словно в другой жизни.

– Суть ваша волчья осталась! – Гинзбург едва не сорвался на крик. – Никуда эта ваша ЧК не делась, только называетесь сейчас по-другому.

– У тебя какие-то личные счеты к нашему ведомству? – холодно спросил я. – А то я знал таких, с личными счетами. Только к оплате они их предъявляли сразу всему Советскому Союзу.

Гинзбург хотел что-то сказать, но осекся, отвел глаза и пробормотал:

– Я никому не предъявляю счета, я сам могу за всё заплатить.

– Как этому Уцику-Мохову? – я кивнул на «люгер».

– В том числе, – сказал он твердо.

Я мысленно вздохнул. Гинзбург поставил меня буквально врастяжку. Ещё в Лепеле я думал тихо убрать его фамилию из составленного нами с Андреем списка – просто для того, чтобы он не светился в этом деле. Но тогда я был уверен, что лесника убила сама Тонька или кто-то из её знакомых, её мужа я в расчет не брал, хотя, конечно, смена имен и фамилий наводила на тревожные мысли. Но оба Гинзбурга остались в списке, а на мне повисла неприятная обязанность сообщить матери Орехова, что её мимолетный любовник военного времени жив и здоров, просто живет в другой семье и под другим именем. При этом я не знал, во что выльется вся эта история. Формально я не мог быть виноват в том, кем был мой отец. Но неформально с таким пятном в биографии мне действительно стоило родиться в рубашке, чтобы просто остаться в Комитете. И никакой перевод «Позови меня с собой» на украинский язык не поможет мне отмыться. Скорее всего, когда эта история закончится, моя временная командировка превратится в постоянное назначение, и я до конца времен буду подтирать диссидентские сопли за начальником Сумского управления КГБ, кем бы он ни был, и прогонять новичков через слежку за недодиссидентом Солдатенко.

«Надо, кстати, уточнить у Сухонина, с каким результатом прошел этот тест Макухин-младший», – вяло подумал я и сам испугался этой мысли. Я слишком вжился в неспешную жизнь областного города Сумы.

– А ты его как нашел? Он вроде неплохо спрятался и не высовывался особо, – спросил я, хорошо понимая, что это был бессмысленный вопрос.

Но мне нужно было время, чтобы хоть немного привыкнуть к ситуации.

– Это было не слишком сложно, – он снова усмехнулся. – Даже у таких нелюдей имеется в душе немного сентиментальности. У него мать жила под Брянском, а её соседи были моими хорошими друзьями… пришлось постараться, но это тоже не сложно, если уметь ладить с людьми. Я умею. Так вот, его мать недавно умерла, и он не удержался, приехал на похороны. Я тоже приехал. Думал, прямо там и завалю его, но он шустрый оказался, пришлось вести его до самых Ромн.

– Что же он такого натворил, что ты через столько лет сам пошел стрелять, а не сообщил в компетентные органы?

Гинзбург посмотрел на меня с вселенской тоской.

– Ты, сынок, когда-нибудь умирал три дня подряд? А смотрел, как твои друзья умирают три дня подряд?

Я покачал головой – мол, не было такого, хотя мог бы сказать пару слов относительно методов лечения пневмонии, которая появляется после заражения абсолютно новым вирусом, выведенным с использованием последних достижений науки.

– Разумеется, нет.

– А я умирал! И мои товарищи умирали! – выкрикнул он прямо мне в лицо и продолжил много тише: – И главным у них был этот Мохов, он законченный садист, чтоб ты знал. Остальные давно в расходе, из них до конца войны никто не дожил, а этот вывернулся. В Лепеле не успел до него дотянуться, сбежал, гадина… пришлось искать. Я уж и не надеялся, думал, так и помрет своей смертью, боялся этого… Но есть в мире справедливость. Жаль, не смог обеспечить ему три дня мучений…