Текст книги "Слово и дело (СИ)"

Автор книги: Игорь Черемис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Ещё были выписки из каких-то древних формуляров, справки, наряды на получение всего и вся, что может понадобится воину Красной армии. Не было только главного.

Я немного помолчал, формулируя свои желания.

– Смотри. Убийца, скорее всего, каким-то образом остался в городе сразу после его освобождения в июне сорок четвертого, и потом три года сидел на попе ровно, – сказал я. – Возможно, он и не собирался никого убивать – он же фактически был на легальном положении, с документами и прочим. Но вдруг увидел этого солдата – и решился. В общем, я не очень понимаю мотивы его поступка.

Андрей задумчиво почесал в затылке.

– Обычно так бывает, когда ситуация меняется, – сказал он. – Например, если в город приезжает кто-то, кто мог его знать… тогда да – только бега.

Слово «бега» Андрей произнес очень забавно – «бяга». Но я на это уже не обращал внимания – в Белоруссии тоже был свой суржик, хотя и не такой, как на Украине.

К тому же он озвучил то, до чего я уже дошел с помощью той самой логики и аналогий. И теперь мне надо было понять, кто появился в Лепеле летом 1947-го – настолько страшный, что тот лесник решился на убийство и подделку документов, лишь бы надежно оказаться от этого кого-то как можно дальше и не оставить за собой никаких следов. У меня был на примете один кандидат – та самая Тонька-пулеметчица. Насколько я помнил, она приехала сюда с семьей уже после войны, но точную дату не знал или надежно забыл. Теперь мне нужно было познакомиться с тем, как в СССР осуществляется учет движения народонаселения, и надеяться, что архивы паспортного стола городка Лепель остались в неприкосновенности.

– То есть надо смотреть, кто приехал в город в означенный период, – резюмировал я. – Сходим в паспортный стол?

Андрей поморщился – перспектива провести ещё пару часов в архивной пыли его совсем не прельщала. Но он мужественно кивнул.

* * *

Архивы таких столов по советским законам хранились полвека. Понятное дело, что в войну многие бумаги в западной части Советского Союза были уничтожены – их жгли все, и наши при отступлении, и немцы – за ненадобностью. Но с послевоенного времени архивы старались поддерживать в надлежащем состоянии, и я надеялся, что мы с Андреем не будем погребены под горой самых разнообразных сведений.

Идти было недалеко – два квартала мимо длинных зданий неясного назначения, за которыми скрывалось футбольное поле. И персонал там был вполне доброжелательный, готовый помочь от всей души и безвозмездно.

– Вот здесь заявления за сорок седьмой, – симпатичная девушка, которая, наверное, как раз в том году и родилась, сгрузила на стол с десяток папок. – Ещё что-то?

Я скептически оглядел эти папки.

– Маловато будет?

– В пределах нормы, – строго сказала она. – Чуть меньше, чем сейчас за такой же период. Но тогда у нас и жителей было меньше.

– Понятно, – вздохнул я. – Спасибо вам, девушка. Ну что, Андрей, за работу?

В сороковые годы Лепель действительно был ещё меньше, чем сейчас. Пусть он и не был на направлении главного удара «Багратиона», но война через него всё же прокатилась горячим катком – многие здания были разрушены, жители убиты или угнаны в Германию. Восемь тысяч жителей, не больше. Лишь после Победы городок начал понемногу восстанавливаться – поэтому в первую очередь был построен кирпичный завод, материал с которого в первую очередь пошел на другие заводы и административные здания. Ну и жителей прибавлялось – возвращались угнанные и демобилизованные, приезжали те, кто в самом начале войны уехал в эвакуацию. Но к 1947-му основной поток обратных переселенцев значительно уменьшился, вернувшись к тому, что девушка из паспортного стола называла нормой. Вот только архив вёлся по инерции сумбурно, объединяя и тех, кто приехал, и тех, кто уехал, и тех, кто переезжал внутри города – а таких было подавляющее большинство.

Причины для переездов были самые разные, в основном приятные, потому что мало кто разводился и делил нажитую недвижимость. Наоборот – создавались новые семьи, члены которых съезжались вместе, в этих семьях появлялись дети, которые тоже ставились на учёт. Были и другие радостные поводы – например, улучшение жилищных условий, когда те же семьи перебирались из бараков во вновь построенные дома. Кто-то и сам строился, несмотря на трудности с материалами – поэтому частный сектор в основном состоял из деревянных домов.

Мы с Андреем внимательно вникали в суть этих пыльных страниц, за каждой из которых были самые настоящие человеческие судьбы. Большую часть мы пропускали, но иногда попадалось то, что нам нужно – данные по этим людям выписывались на отдельные листы. Хуже всего было то, что мы не знали, что нам точно нужно – тот лесник наверняка уехал из Лепеля вслед за солдатом или вместо него, но вот испугавшие его люди могли приехать в город и в предыдущем году. Как бы ни был мал этот населенный пункт, а два человека тут могут не встречаться очень долго, особенно если сами не ищут встреч друг с другом.

Но когда мне в одной из папок попалась чета Гинзбургов, я понял, что мы на верном пути. В Лепель они приехали в мае сорок седьмого и получили отдельную комнату в общежитии – у них уже была маленькая дочь. И теперь я точно знал, что моя поездка была не напрасной, не думаю, что без меня лепельские коллеги подошли бы к делу столько дотошно.

Впрочем, я мог и ошибаться.

* * *

Мы сидели в столовой местной швейной фабрики и ели комплексный обед – первое, второе и обязательный компот. Правда, девушка из паспортного стола отказалась составить нам компанию, отговорившись тем, что у неё обед в другое время – но я заметил, что Андрею она понравилась, так что, наверное, после моего отъезда он ещё не раз посетит это богоугодное заведение. И ещё нам не достался шашлык, как Феде в «Операции 'Ы» – сегодня в меню были лишь слегка резиновые, но в целом съедобные котлеты. Я бы вообще удовлетворился парой пирожков, но пошел на поводу у организма, который требовал полноценной еды.

В целом я был доволен нашей работой, хотя до её окончания было очень и очень далеко. У нас имелся короткий список в десяток персон – все они переехали в Лепель в первой половине 1947 года, причем это было не возвращение из понятной эвакуации, а спонтанный переезд без видимой цели. Все устроились на здешние заводы и до сих пор жили в городе. Тот, кто напугал лесника из Ромн, не мог умереть – ведь совсем недавно кто-то дал себе труд приехать на Украину и убить его из немецкого пистолета, а это мог быть только человек из прошлого. А единственное подходящее прошлое находилось здесь, в Витебской области.

Вот только я вдруг понял резоны, по которым в школьных учебниках на последних страницах печатается ответ на задачи – потому что это помогает ученикам только в том случае, если они знают правильное решение. Зная, из-за кого лесник сбежал из города, я не мог просто оповестить мир о своём знании. Мне нужно было придумать некое изящное решение, чтобы задачу мог решить даже такой увалень, как Андрей, но ничего подходящего в голову просто не приходило. Даже поголовная проверка нашего списка ничего не давала, пока мы не знали личность нашего лесника.

«Бинго!»

Я отодвинул тарелку с недоеденной котлетой в сторону и печально посмотрел на Андрея.

– Знаю, что ты меня за это убьешь, – с легкой грустью сказал я. – Но нам надо будет вернуться в паспортный стол и посмотреть папки ещё и за второе полугодие.

Андрей заметно повеселел.

– А что будем искать? – всем своим видом он выражал готовность сидеть в архиве всю следующую пятилетку.

– Не что, а кого, – поправил я. – У нас есть убитый человек, он двадцать пять лет назад уехал из Лепеля, испугавшись кого-то из этого списка, – я указал на наши изыскания, которые лежали на краю стола. – Он мог выписаться законным образом – например, из-за переезда в другой город, а мог и не выписываться. Что происходит во втором случае?

Андрей похлопал глазами и промолчал. Я тоже не знал.

– Обычно в этом случае выписку осуществляет ответственный квартиросъемщик, – объяснила нам девушка из паспортного стола, слегка удивленная нашим возвращением и презентованным пирожным-корзинкой.

На этот раз я узнал её имя – Ирина. Надеюсь, теперь Андрею будет проще познакомиться с ней чуть ближе. Впрочем, про её семейное положение я спрашивать постеснялся.

– Но он же не может прийти на следующий день и сказать – выпишите вот этого человека, я его уже двенадцать часов не видел и ночевать он не приходил? – уточнил я.

– Квартиросъемщик может сделать это в любое время, – сказала ходячая энциклопедия по правилам учета граждан. – Но тому человеку потом придется прийти с паспортом и поставить соответствующую отметку.

– А если он не придет?

– Его не пропишут на другом месте, – Ирина пожала плечами.

Судя по всему, на её памяти всё происходило именно так, и она не знала, что иногда что-то случается совсем не в соответствии с инструкциями.

* * *

Лесника мы нашли быстро. Уцик, Гавриил Афанасьевич, 1924 года, родом из села Брасово Орловской губернии – насколько я помнил без обращения к атласам, это Брасово находится рядом с Локотью, я видел соответствующий указатель, когда сворачивал с трассы. Никаких биографических сведений в справках паспортного стола не было, но жизненный путь этого Уцика я представлял себе очень хорошо. Призвать его не успели – немец пёр быстро, военкоматы не справлялись, особенно когда дело касалось сёл. Сейчас уже не узнать, что побудило этого человека вступить в полицию «Локотского самоуправления», но факт остается фактом. В сорок третьем году он бежал вместе со всеми, но в Лепеле зацепился и остался тут, пока остальные члены РОНА воевали с поляками в Варшаве. Ну а здешняя жизнь была на виду – в графе «место работы» была запись «слесарь ремонтно-механического завода», того самого, на который устроились Тонька-пулеметчица и её муж после переезда из Калининграда. Скорее всего, увидев их, он и подался в бега – заявление о снятии его с учета подал какой-то местный житель, у которого Уцик снимал комнату.

В листке учета Уцика имелась и его фотография – с поправкой на возраст можно было признать в нём лесника из Ромн. Он действительно был немного похож на солдата Ивана Петрова, но именно что «немного» – думаю, если их поставить рядом, никто бы не спутал одного с другим. Но на старых фотографиях было много искажений, так что несовершенство технологий облегчили подмену. Ну а паспорт, в котором так и не появилась отметка о выписке, скорее всего, был сожжен или закопан рядом с телом убитого бойца Красной армии, найти которое я не надеялся.

* * *

С Андреем мы расстались у здания отдела КГБ, и я отправился побродить по городу, без особой цели, просто прогуляться перед сном, и сам не заметил, как попал на скромный перекресток двух небольших улиц, на который вообще-то собирался, но не сейчас и вообще не сегодня. Этот адрес я узнал в паспортном столе, выяснил, где он находится – и теперь, получается, меня тянуло к нему неотвратимо, как капитана Гаттераса на северный полюс. При этом мне было до жути неохота приближаться к этому месту без выписанного ордера на арест Тоньки и вооруженной группы поддержки.

Дом Гинзбургов я узнал сразу, хотя ни разу его не видел. Одноэтажное деревянное строение с двумя трубами на покатой крыше, хлипкая летняя кухонька недалеко от крыльца и ветхий сарай в самом углу небольшого участка. Всё это огорожено невысоким – первоклашка перепрыгнет – забором. Но рядом с чуть кривоватой калиткой висел приметный знак – небольшой круглый щит с красной звездой. Такие же эмблемы попадались мне в Лепеле несколько раз, и означали, что в доме живет ветеран войны – а Гинзбурги оба носили это звание. Тимуровское движение в СССР начала семидесятых окончательно не заглохло, хотя и поддерживалось лишь энтузиазмом отдельных пионеров и комсомольцев, но здесь, в Белоруссии, таких, наверное, было много. В Сумах я ничего подобного не помнил.

Я остановился на противоположном углу перекрестка и закурил – просто чтобы убить время. Дом – обычный пятистенок, и неяркий желтоватый свет горел сразу в трех окнах спереди и в паре сбоку. Сами окна закрывали простенькие занавески, и через них невозможно было увидеть, что творится внутри. Впрочем, на это я и не рассчитывал – не хватало ещё, чтобы меня застукали за подсматриванием за личной жизнью обычной советской семьи, какой хотели казаться Гинзбурги. И я был уверен, что они там не вынашивают коварные планы по свержению коммунистической партии и прочие противоправные поступки. Насколько я помнил, Антонина с конца войны и до самого ареста никаких преступлений не совершала.

В принципе, мне оставалось сделать всего полшага, чтобы разоблачить Тоньку-пулеметчицу и сдать её с потрохами коллегам из Брянска. Вот только я не очень представлял, в какую сторону нужно шагать. Проще всего, конечно, было взять Андрея и прилюдно арестовать бывшего локотского палача, а потом пусть ребята из Брянска расхлебывают заваренную мною кашу. По моим воспоминаниям, через несколько лет брянское управление КГБ провернет очень серьезную операцию, с фальшивыми вызовами в военкомат и внедрением в местные органы своих сотрудников, чтобы убедиться, что им нужна именно Антонина Гинзбург. Способны ли они сейчас на такой подвиг – вопрос вопросов. Документы у неё наверняка в порядке, все проверки она прошла ещё в войну, и уличить её в преступном прошлом будет непросто.

Ещё меня занимал вопрос – как она жила последние четверть века, помня о тех сотнях людей, для которых последним, что они видели в жизни, были Тонька и её пулемет? Впрочем, я точно знал, что совесть у людей очень гибкая, а память – весьма избирательна. Может, она иногда и просыпалась по ночам с криком и в холодном поту, но её семья была уверена, что это лишь эхо войны – ПТСР существовал всегда, но в те годы его никто не лечил, ветераны справлялись сами, как умели. Кто с помощью водки, а кто… Я припомнил, что среди артистов были те, кто успел серьезно повоевать – Юрий Никулин, например, вообще провел в боях лет шесть, с Финской и до Победы. Возможно, для него кривляние на публике тоже было своего рода сублимацией, способом забыть о тех ужасах, которые он видел во время Великой Отечественной?

Я был почти уверен, что тот лесник бежал из Лепеля в Ромны именно после приезда в город четы Гинзбургов. И мне было жутко интересно, что за зверь скрывался под личиной не слишком красивой девушки, которая за эти четверть века превратилась в не слишком красивую женщину?

* * *

Вдруг над крыльцом дома Гинзбургов ярко вспыхнула лампочка. Вскоре дверь открылась, и на улицу вышла молодая девушка – явно уже не школьница, чуть постарше; скорее всего – младшая дочь, потому что старшая родилась сразу после войны, когда Гинзбурги ещё обитали в Кенигсберге. Девушка погремела ведром, добежала до сарая, вернулась и зашла в дом. Но свет не погас. Я покосился на окурок – ещё пара минут, не больше.

Потом на крыльце появился мужчина – треугольное лицо с ленинской бородкой «клинышком», мощной лысиной и длинным, крючковатым носом. Нас разделяло плевое расстояние – метров пятнадцать, но он был на свету, а я стоял в тени столба электропередачи. Я хорошо видел его, а он не мог меня заметить, поэтому я спокойно рассматривал этого человека, который всю сознательную жизнь прожил с убийцей, пусть и не зная об этом. И мне казалось, что я где-то видел это лицо.

Воспоминание пришло лишь спустя некоторое время, когда Виктор Гинзбург вернулся с темного двора и снова встал на крыльце, прямо в свете лампочки. Это лицо было мне знакомо по прежней жизни, когда нам показывали фотографии Виктора Орехова в разные периоды его жизни. И почти таким этот Орехов был в девяностые, перед вторым арестом. В общем, на крыльце стоял нынешний я, только лет на тридцать старше и с выдающимся носом – у «моего» Орехова нос был вполне нормальным.

Меня охватил настоящий ужас. Я забыл о конспирации и почти бегом ринулся прочь, подальше от этого призрака. Забыл я и о сигарете – и вспомнил, когда она догорела до фильтра и слегка обожгла мне пальцы. Я зашипел, отбросил окурок и лишь в этот момент пришел в себя. Я остановился, прислушался к вечерней лепельской тишине и понял, что всё запуталось окончательно и бесповоротно.

[1] Послевоенная демобилизация продолжалась до 1948 года в основном из-за единовременных выплат, которые пообещали ветеранам – столько денег разово у СССР тогда не было. Кроме того, их всех надо было как-то довезти до родных мест, а количество транспорта тоже было ограничено.

[2] Это, кстати, действительно так, разница очень заметна, если сравнивать довоенные и послевоенные фото https://dzen.ru/a/XwF2fDyoKAqEYGkZ

Глава 15

«Своя земля в беду не жестче пуха»

Я успокоился лишь к утру, проведя не самую лучшую ночь в обоих своих жизнях – даже сразу после попадания в тело Виктора Орехова всё происходило гораздо спокойней, особенно по сравнению с тем, через что я прошел в этом чертовом Лепеле. Сам город в этом, конечно, виноват не был – просто ему не повезло стать узловой точкой пересечения сразу нескольких биографий, в числе которых оказалась и моя.

Всё же я нашел в себе силы перекусить стаканом купленного накануне кефира и большим куском чуть зачерствевшего батона с сыром, и во время этого нехитрого завтрака понял, что хочу сделать сегодня. Наверное, я не должен был этого делать, но иногда охота пуще неволи. Поэтому ровно в семь утра я снова стоял на том самом перекрестке, курил и делал вид, что совершенно не смотрю на дом, который был отмечен тимуровской звездой.

То, что я задумал, нарушало сразу целую кипу служебных инструкций, и если об этом станет известно любому из моих начальников – что полковнику Денисову, что полковнику Чепаку, – то я вылечу из Комитета впереди собственного визга в направлении ближайшего следственного изолятора. Но я чувствовал, что должен это сделать.

Первой убежала куда-то та девушка, которую я видел вчера; на меня она не обратила никакого внимания. Старшая дочь так и не появилась, и я чуть поругал про себя людей, которые меняют место жительства без уведомления соответствующих органов. Ей было двадцать семь лет, и она, скорее всего, то ли готовилась выйти замуж, то ли уже вышла – только не через ЗАГС, а так, – и переехала к гражданскому мужу. Или же просто отсутствовала в городе – я мог бы это уточнить, но это означало потерю времени, которого и так было мало.

Вторым дом покинул двойник «моего» Виктора из будущего. Он как раз на меня посмотрел, когда запирал калитку, но я не боялся быть узнанным – низко надвинутая кепка и очки без диоптрий были хорошей маскировкой. К тому же этот Гинзбург направился в другую сторону, к железной дороге, вдоль которой находился ремонтный завод, и рядом со мной не прошел. Я выждал ещё минут десять – и направился к дому.

Антонина Гинзбург сейчас болела. Вчера уже под вечер я попросил Андрея обзвонить места работы фигурантов нашего списка и уточнить их текущее состояние. Вряд ли болезнь была смертельной – во всяком случае, отлеживалась она дома, а не в городской больнице. Это означало, что на работу она сегодня не пойдет, останется одна, и я смогу её навестить. У меня был вчерне накиданный план нашего с ней разговора, но, как известно, любой план хорош только до начала сражения.

Было ли то, что собирался сделать, сражением? Возможно, нет. Гинзбурги должны были привыкнуть к визитам незнакомцев, тимуровская звезда на заборе об этом говорила четко. Советские люди в этом времени были гораздо более непосредственными, чем российские граждане из моего будущего, но и тогда случались забавные казусы, хотя кто не смеялся над фразой из гайдаевского фильма «Я свидетель! Что случилось?». Сейчас-то как раз такое поведение было, скорее нормой, а не исключением, и я был уверен, что в этот дом на Чапаевской улице не раз заглядывали приезжие, которые видели звезду – символ того, что здесь живут героические люди – или, как я, посетили местный музей.

* * *

Лепельский краеведческий музей располагался рядом с единственной в городе гостиницей, так что я не мог пройти мимо. Правда, эти два здания были словно из двух разных эпох – они были непохожи настолько, насколько могут быть непохожи два строения. Гостиница занимала огромный одноэтажный деревянный дом в семь окон по длинной стороне. Дом был самым обычным, разделенным на клетушки с тонкими стенами и хлипкими дверями. В нем имелся всего один люкс, которой считалась одноместная комната без удобств, но с холодильником и столом. Наверное, этот люкс находился в постоянной брони у местных властей, потому что меня поселили в него – видимо, к властям причисляли и местный отдел КГБ. А музей занимал массивное двухэтажное разноуровневое здание из кирпича необычной постройки. В отличие от лепельских магазинов он работал допоздна, и я не удержался от искушения, заплатив десять копеек за билет женщине, которая была тут, кажется, сразу всем, работая и директоров, и билетером, и смотрителем. Впрочем, подобные заведения в СССР всегда привлекали энтузиастов, готовых перебирать фонды по зову души, без зарплаты – возможно, это было даже правильно в смысле воспитания строителей коммунизма.

Внутри было бедненько, но чистенько – впрочем, это можно было сказать про весь город. Экспозицию нельзя было назвать насыщенной. Какие-то артефакты царских времен, но немного, лишь для того, чтобы показать, что история Лепеля уходит вглубь веков; большинство этих экспонатов было представлено в виде современных схем и рисунков. Понятно, что было много революционных предметов, но ещё больше – эпохи Великой Отечественной. Присутствовали даже пулемет Дегтярева и целый на вид миномет, а заглядевшись на длинное противотанковое ружье, я едва не пропустил главное – стенд, посвященный Тоньке-пулеметчице. Вернее, ветеранам войны и орденоносцам Виктору и Антонине Гинзбург.

Стенд был небольшой и почти без экспонатов – несколько личных вещей, большой лист с краткими биографическими справками и ещё один лист с рассказом Виктора о взятии Кенигсберга. Бывшая Тонька, как утверждали авторы панегирика в её честь, была сейчас передовиком производства ремонтно-механического завода. Имелись на стенде и несколько фотографий – я их внимательно рассмотрел, но по-настоящему завис перед старым, сороковых годов пожелтевшим снимком, на котором были изображены оба Гинзбурга.

Я так и не понял, чем привлекла героического старшего сержанта Гинзбурга эта полноватая и некрасивая девица в те годы, когда любые фронтовики были нарасхват. Правда, после своих вчерашних открытий я уже почти не сомневался, что и биография Гинзбурга выдумана в лучшем случае наполовину. Впрочем, партизанство в Брянских лесах там указывалось, да и дальнейший боевой путь в целом совпадал с тем, что я помнил из истории Великой Отечественной войны. Так что всё это могло быть и простым совпадением. Но могло и не быть.

Больше всего меня расстроило то, что нынешняя Тонька была совершенно не похожа на тот словесный портрет, который составили следователи в Брянске по рассказам свидетелей. Но было бы слишком хорошо, если бы я мог просто предъявить лепельским коллегам брянскую ориентировку и потребовать ареста этой женщины.

– Вам помочь? – суровый голос вырвал меня из размышлений о сути бытия.

Я повернулся. Рядом со мной стояла та самая женщина, которая в одиночку тащила лепельское краеведение.

– Добрый вечер, – вежливо сказал я. – Насчет помощи не знаю… Скажите, а вот эти люди, – я указал на стенд, – уроженцы Лепеля? В их биографиях об этом ни слова.

– Рада, что вы заинтересовались, – лицо женщины сразу смягчилось. – Посетители редко внимательно читают длинные тексты, предпочитают слушать экскурсоводов. Сюда поодиночке почти и не ходят, только группами. А про Гинзбургов – нет, они приезжие, у нас поселились только после войны. Антонина – из Брянска, только, кажется, перед войной жила в Москве, а Виктор – из Полоцка. А зачем вам?

– Просто стало интересно, – я улыбнулся. – А не знаете, почему они решили поселиться именно тут?

– Вот чего не знаю – того не знаю, – женщина огорченно покачала головой. – Вам лучше у них у самих спросить, они тут недалеко живут, на Чапаева, не пропустите, угловой дом, если по Лобанке идти, там и значок висит приметный.

«Да, я знаю, только что оттуда». Но вслух я такое говорить постеснялся.

– Спасибо за совет, – я улыбнулся. – Обязательно к ним наведаюсь, ветеранов мало осталось, нужно проявлять к ним внимание.

Думаю, если бы эта женщина знала, где я работаю, она бы поняла всю двусмысленность этой фразы. Мы ещё немного обсудили проблемы музейного дела, и она настолько расчувствовалась, что не поленилась, сходила в запасники и подарила мне копию совместного снимка четы Гинзбургов.

Уже в гостинице я рассмотрел эту фотографию чуть ли не под микроскопом, сравнивая её с фото в своем удостоверении, и понял, что всё не так плохо – те, кто знал молодого Гинзбурга, вряд ли нас спутали бы. Но и мать «моего» Орехова была права – мы с отцом были очень сильно похожи. С поправкой на аберрацию её памяти, конечно.

* * *

Хотя забор в доме Гинзбургов давно следовало бы подновить, калитка открылась без скрипа. Я прошел по выложенной давно утонувшими в земле камешками дорожке, немного постоял на крыльце – как вчера стоял Виктор Гинзбург – и без стука открыл дверь. Меня встретили темные сени – так что пришлось постоять ещё, подождать, пока глаза привыкнут, и я смогу сориентироваться в этом небольшом помещении благодаря свету, который попадал сюда через немногие щели в рассохшихся стенах. Открывать следующую дверь было всё-таки страшновато, но я напомнил себе, что офицеры КГБ не должны ничего бояться. Особенно призраков далекого прошлого.

Но именно эта дверь открылась с легким визгом. Он был почти неслышен, но женщина, стоявшая у небольшой печи, всё равно обернулась.

– Виктор, ты чего-то за…

Она осеклась, когда увидела, что в дом вошёл не её муж.

– Нет, я ничего не забыл, – сказал я. – Мне в музее сказали адрес и сказали, что я могу к вам зайти. Вот я и зашёл.

И улыбнулся. Говорить правду действительно было легко и приятно.

Бывшая Тонька-пулеметчица выглядела плохо, но значительно лучше, чем на фотографиях, которые были сделаны через несколько лет в тюрьме. Сейчас на её внешний вид накладывала свой отпечаток болезнь – опухшие глаза и нос, легкая краснота пятнами. Наверняка ничего серьезного, обычная простуда, которая без лечения проходит за семь дней, а при лечении – за неделю. Но работать в таком состоянии действительно тяжко, особенно если у неё ещё и температура.

– Вы кто? – резко спросила она.

– Простите, я не представился, – сказал я, снимая кепку. – Виктор, приехал в ваш город в командировку, вчера был в краеведческом музее, где и заметил посвященный вам и вашему мужу стенд. Наверное, стоило прийти вечером, когда и он будет дома, но мне сегодня надо уехать, поэтому я и решил вот так… Вы же Антонина Гинзбург?

Я развел руками, давая понять, что некоторые обстоятельства – выше нас, и не нам им сопротивляться.

Моя размеренная речь произвела нужный эффект – хозяйка чуть расслабилась, но настороженность в её позе осталась. Ей бы винтовку в руки – и получится настоящая боевая подруга, с которой хоть революцию защищать, хоть немцев из страны гнать.

– Да, это я, – сказала она. – Но вы даже не постучались…

– Я стучал, но ответа не услышал, поэтому и решил зайти так, – с легкой укоризной сказал я. – Мне уйти? Или же вы всё-таки ответите мне на несколько вопросов, чтобы я увез из Лепеля не разочарование, а хорошие впечатления?

Она чуть растерялась.

– Да нет, не уходите! Я ж со всем пониманием! Давайте вот тут устроимся, – она указала на стол с тремя табуретками. – Только мне и угостить-то вас нечем… Я чуть приболела, а от Светки помощи не дождаться…

Судя по всему, старшая дочь действительно уже не жила в родительском доме, да и младшая подумывала о том, чтобы тоже оказаться на воле. При этом быт этой семьи я бы не назвал скудным – да, дом и участок чуть запущены, но на стенах висят весьма дорогие ковры, в углу негромко тарахтит холодильник, а в красном углу, где раньше висели потемневшие иконы, стоит цветной телевизор, который сам по себе был роскошью по нынешним временам. Один из углов дома выгорожен с помощью шкафа, сооружения из досок и фанеры и ситцевых занавесок – наверное, там жила дочь. И вообще тут было довольно просторно – я бы оценил общую площадь дома метров в сто.

Мы присели, и я сразу перешел к вопросам.

– Мне ещё в музее стало интересно, но там не смогли ответить – почему вы выбрали Лепель? Вы же, кажется, вообще в Москве жили?

– А это муж, – отмахнулась она. – Он из Полоцка родом, но мы туда приехали – всё разрушено, его родных нет никого, только и узнали, что какая-то дальняя родня сюда поехала, на заводе работать. Ну и мы следом. А в Москву я не хочу, и Виктор не хочет, не привыкли мы по столицам, суетно там…

Она с выжиданием посмотрела на меня.

– Ясно, – я улыбнулся. – Лепель хороший город, я тут второй день, но прямо в восторге. А в Москве и вправду суетно.

– А вы сами откуда? – спросила она.

– А как раз оттуда. После армии задержался, а дальше – работа, семья… уже и ехать никуда не хочется. А так я из-под Брянска.

Её лицо чуть дрогнуло.

– Вот как? – она произнесла это так, словно хотела изобразить удивление, но не справилась. – Я тоже родом из Брянской области, до Москвы мы там в дальней деревне жили. И в окружение в сорок первом почти в тех краях попала…

* * *

Через полчаса я понял, что пора закругляться. У госпожи Гинзбург имелась наготове цельная картина её военного прошлого, с которой я уже был знаком по краткой биографии на стенде краеведческого музея. Из окружения под Вязьмой она, по её словам, сумела выбраться через несколько месяцев, уже в сорок втором. Её проверили, зачислили в часть, с которой она и провоевала следующие два года. В сорок четвертом оказалась в плену и попала в концлагерь под Кёнигсбергом. Но дело было уже на исходе войны, в апреле Красная армия взяла этот немецко-прусский город, заключенных освободили, и она пристроилась санитаркой в госпиталь, где и встретила Виктора Гинзбурга.

Никакому Локотскому самоуправлению и расстрелам мирных жителей в этой биографии места не находилось. Не присутствовал здесь и памятный мне по статьям из будущего немецкий ефрейтор, который увез её из Локоти в тыл и который, видимо, появился уже во время допросов после ареста. При этом невозможно было хоть как-то подтвердить или опровергнуть её рассказ, потому что скитания этой женщины по немецким тылам были известны лишь с её слов. Для местного краеведческого музея и школьников эти рассказы выглядели очень увлекательно, особенно если у Гинзбург были заготовлены пара-тройка баек. В общем, я решил отпустить ситуацию и предоставить разбираться в ней коллегам из Брянска.