Текст книги "Поиск-85: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

Соавторы: Вадим Соловьев,Валерий Козловский,Герман Подкупняк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

«Был, жил», – мысленно поправил девушку Евсеев.

– Ашот несколько лет назад уличил Гамида в воровстве – украл барана, это сейчас он по-крупному ворует («отворовался»). Был скандал на весь аул: и тогда он затаил злобу. Вот и отомстил («обоим братьям за одного барана»). Это Гамид столкнул Рамо с моста. Не просто сбросил, ударил чем-то по голове, так бы ему с Рамо не справиться.

«Откуда у нее такая уверенность? И неужели Ашоту во время посещения родных мест никто ничего не сказал о гибели брата? В противном случае, западня бы не сработала. А может, знал, но все равно пошел, чтобы отомстить. Теперь этого уже не узнать»…

– Но ведь я-то знаю: Гамид приходил вечером к Рамо, мы в ресторане сидели, и что-то ему сказал. Я потом спросила, но Рамо отмахнулся: шеф, мол, что-то на прощанье хочет сказать. Мы выпили лишь немного сухого вина, Рамо был совершенно трезвый, когда меня провожал. «Ты пойдешь к этим?» – спросила я. «Надо. Все равно ведь не отвяжутся. Коротышка уже ждет». – «А он зачем, ты что, один дорогу не знаешь?» – «Сказал, что поведет в такое место, которое я не знаю». А наутро разговоры: пьяный ночью упал с моста. Все поверили. И никакого дела возбуждать не стали. Меня никто не слушал. А ведь видела: рана на голове такая, какой при падении он не мог получить. Так и похоронили.

– Значит, он сказал: «Место, которого я не знаю». Стало быть, другие места Рамо знал? Вы что-нибудь можете сказать об этом?

– Рамо меня не посвящал. Однажды мне надо было побывать в Черкесске. Я хотела поехать на автобусе, но он предложил воспользоваться машиной шефа. (У Юсупова был в то время небольшой фургончик, серенький такой, а Рамо ездил на нем по каким-то «липовым» документам.) Так вот, надо было съездить за коробочкой лекарства, очень дефицитного, заграничного, для какого-то нужного шефу человека. Это недалеко от Черкесска, километров тридцать. Помню, у селения двойное название. Уже дорогой стали решать, куда раньше двинуться: в Черкесск или на «явку»? Решили вначале проехать в то селение, а уже из города вернуться домой. «Правда, шеф мне голову оторвет, если узнает, что брал тебя, – сказал Рамо. – Не любит, когда кто-то из посторонних узнает его тайные квартиры. Меня он строго предупредил. Но разве ты для меня посторонняя?» Это он себя успокаивал… К самому дому подвозить не стал, высадил на въезде в аул. Но я все равно видела, куда он подруливал. Да он и не хотел от меня скрывать, просто боялся, что из дома в машине увидят.

– Вы можете показать мне этот дом?

– Прямо сейчас? Так надо еще сообразить, как в тот аул проехать.

– Сообразим. Вам помочь отпроситься с работы?

– Не нужно. Мое дежурство уже закончилось. Но почему вы думаете, что Юсупов там?

Упоминание о фургоне навело капитана на мысль, что, кроме воздушного пути, у Хачизова-Юсупова была еще возможность добраться из Сухуми в Черкесск. Неприметная малолитражка специального назначения, каких бесчисленное множество движется по дорогам страны. Что может быть лучше для такой цели?

Единственную остановку сделали около киоска «Союзпечати», чтобы запастись туристской схемой. Приказав водителю ехать в сторону Черкесска, капитан принялся вместе с девушкой изучать схему.

– Тут много двойных названий, – озабоченно констатировал Евсеев результат своих изысканий. Минаба, наморщив лоб, пыталась вспомнить.

– Кажется, вот это. Кош-Хабль. И по расстоянию подходит, и по направлению.

– Едем туда.

Конечно, было сейчас у капитана небольшое сомнение насчет правильности своих действий. Надо было поставить в известность руководство. Но, во-первых, для начальства его доводы могли показаться неубедительными. Во-вторых, время. Потерянных минут не простят, не оправдают, если уйдет преступник. А окажутся ошибочными его предположения, так что ж – разочарование постигнет лишь его одного. Впрочем, нет. Покосившись на побелевшее лицо Минабы, он увидел, как плотно сжаты ее губы, каким огнем горят глаза. Нет, не один он будет разочарован.

При въезде в поселок Минаба впилась глазами в открывшийся перед нею вид тихих улочек, садов. Вдруг, побледнев еще больше, она схватила капитана за руку: «Тут! Вон тот дом! И машина!»

Евсеев увидел приткнувшийся к палисаднику небольшой автофургон мышиного цвета. Вырывавшийся из-под кузова голубоватый дымок сомнений не оставлял: у машины запущен двигатель, в любой миг она может сорваться с места. Кузов фургончика не позволял видеть тех, кто сидит в кабине, но водитель уже, конечно, заметил «уазик» в зеркале заднего вида. И хотя на «уазике» не было никаких знаков, говорящих о принадлежности к милиции, в фургоне наверняка насторожились.

– Загораживай им дорогу! – приказал капитан шоферу.

«Уазик» рванулся и через несколько мгновений оказался на пути тронувшегося с места фургона. Чтобы избежать столкновения, водитель его был вынужден затормозить. Кабины машин были теперь совсем рядом, и Евсеев увидел рядом с мордастым шофером бледное лицо того, кто столько дней и ночей виделся ему, не давал покоя. Это был он: Хачизов-Эфендиев-Юсупов-Клинский. Он же Миша…

Мордастый выскочил из кабины и бросился к «уазику». В руке его был зажат ломик-монтировка.

– Вы что хулиганите? – Он подкрепил свой возглас грязным ругательством. – Жить надоело? Сейчас я вам ноги повыдергиваю!

– Спокойно! – тоже выпрыгивая из машины, громко крикнул Евсеев. – Милиция. Предъявите документы!

Злоба исказила лицо мордастого. Он замахнулся на капитана, но ударить не сумел: поднырнув под занесенную руку, Евсеев перехватил ее и заломил на выброшенном углом локте своей руки. Кисть, сжимавшая ломик, сразу ослабела, монтировка выпала, а мордастый, оказавшись на коленях, взвыл от боли. Но возиться с этим типом вовсе не входило в планы Всеволода. Он старался не упускать из вида кабину автофургона, откуда, распахнув дверцу, соскочил на землю тот, кто его сейчас интересовал больше всех.

– Держи его!, – приказал он подскочившему шоферу. – Да не того! Того я сам возьму. Этого, чтобы не путался под ногами. – И кинулся вслед убегавшему Хачизову, догнал его в несколько прыжков.

Вот уже щелкнул замок наручник, второй для верности капитан уже намеревался закрепить на своей кисти, но не успел: правая рука понадобилась ему для движения, с которым нельзя было медлить и долю секунды. Пистолет как бы сам по себе оказался выброшенным на уровень глаз. Он был направлен на двоих, которые двигались на капитана с вполне определенными намерениями. Евсеев подозревал, что такой сюрприз возможен: хоть автофургон и не предназначен для перевозки людей, исключения делаются чаще, чем можно предполагать.

Оба были вооружены. Но не страх почувствовал капитан, увидев в руках одного обрез. Единственная мысль была: неужели уйдет? Ну нет!

Пули одна за другой взметнули фонтанчики земли у ног надвигавшихся на него бандитов.

– Бросай оружие!

Этот приказ капитана, подкрепленный еще одним выстрелом, возымел действие. Полетели на землю и обрез, и нож.

Но Хачизов успел отпрыгнуть. И в это мгновение раздался пронзительный женский крик:

– Нет! Не уйдешь!

Минаба выпрыгнула из машины с такой быстротой и легкостью, словно у нее были крылья. Хачизов обернулся на крик и замер, глядя на девушку, будто на привидение. Его замешательство продолжалось какой-то миг, но Минабе хватило этого мига, чтобы оказаться рядом с Хачизовым. Она вцепилась в него так крепко, что Евсеев успокоился: не уйдет! У него есть несколько секунд, чтобы подобрать брошенное оружие, запереть в фургоне обоих бандитов вместе с мордастым водителем.

Потом он займется Хачизовым и вызовет по рации подмогу.

ФАНТАСТИКА

Валерий Козловский
МОРЕ САФОНОВА
Рассказ

Солнце казалось прибитым к небосклону, и даже ночью, когда темнело, Сафонову было трудно заставить себя взглянуть на небо. Он боялся, что солнце все еще там. Там, и строго смотрит на него сверху, заставляя просыпаться в его сознании образы людей, когда-то таких близких, а теперь недостижимо далеких. Солнце везде и на всех одно. Что-то вроде универсальной постоянной. И оно было, пожалуй, единственной ощутимой в этом мире нитью, что связывала Сафонова с прошлым. Словно мост, соединяло оно память с теми далекими днями, когда он был счастлив.

Трель будильника заставила его вздрогнуть. Наступало время сеанса связи. Вот уже третий год Сафонов работал радистом в маленьком кишлаке, затерянном в дюнах бескрайней пустыни. Собственно, он мог бы и не работать, так как давно был на пенсии – капитан корабля, списанный на берег. Но тогда кому он нужен? Для него это был вечный вопрос, который к старости становился все острее. Жить и быть нужным людям оставалось для него – всю его долгую жизнь – неразделимым понятием, тем законом, которому он подчинялся сам и пытался заставить следовать других. Стоять на мостике корабля и ловить в глазах людей ожидание и готовность исполнить его приказы, те приказы, которые знал лишь он один и которые порою спасали людей либо посылали, может быть, на смерть ради жизни других… Всякое бывало.

Море. С морем у него были особые отношения. Он его ненавидел.

Сафонов поднялся, прислушиваясь к глухим ударам сердца. Застыл, давая ему успокоиться. Последнее время это удавалось все реже. Ухватился правой рукой за перила крыльца и сделал первый шаг. Сердце, казалось, остановилось, потом, будто рванувшись куда-то, затряслось пулеметной дробью. Сафонов замер.

– Тихо, тише, – пытался он уговорить сердце. И сделал второй шаг. Его ждали. Идти было необходимо. Сознание необходимости будто заставило сердце подчиниться и выдержать.

Он включил станцию. Разговор был коротким и неприятным. Его предупреждали, что завтра вертолет доставит нового радиста и что ему настоятельно советуют отдохнуть и подлечиться. Этим же вертолетом он может попасть в город, а там его уже ждет бесплатная путевка. Туда, куда он пожелает.

«Списывают. Еще раз списывают на берег, – думал Сафонов. – Не доверяют…»

– Я бы выбрал Сочи! – весело посоветовал звонкий молодой голос. Чувствовалось, что парень на том конце искренне рад за него. Рад. А вот Сафонову чему радоваться?

А почему бы и нет? Семьдесят два года ему, и каждый год, как свинцовое грузило, висит на нем, приближая его к земле. Всего этого не отнимешь. Но сознание того, что кто-то за него распорядился и сам он уже не подвластен своей воле, злило его.

– Вас понял! – проговорил он в микрофон и выключил радиостанцию. И замер: не узнал своего голоса. Словно что-то убрали в нем. Убрали то, что придавало ему твердость.

– Стоп! – сказал он себе. – Ты еще есть! – Сердце своим глухим стуком будто согласилось с этим.

Ноги передвигались тяжело, и, наверное, прошло немало времени, прежде чем Сафонов добрался до двери. Он потянул дверь на себя, и она, сопротивляясь, будто живая, подалась с звенящим скрипом. Шаг, еще один шаг… Сафонов опустился на крыльцо.

Пустыня, черная, выжженная до основания солнцем, простиралась перед ним далеко-далеко, уходя за горизонт. Казалось, что она везде, всюду, на тысячи километров, что вся земля – пустыня, что и в нем самом – ее комок, большой и черный. Но он знал, что стоит ему лишь закрыть глаза, как увидит море.

Все оказалось зря. Три года назад Сафонов бежал от него сюда, в пустыню, где само это слово – море – с его свежащим ветром, шумом прибоя и накатом волн казалось кощунством.

– Море, море, море, – беззвучно бормотали его губы, голова клонилась к плечу, и он засыпал.

Неизвестно, как прознали местные ребятишки и связали его сон с тем, что стало событием в жизни кишлака последние три года, но только они всегда поджидали, когда Сафонов заснет.

Едва голова его клонилась к плечу, они тихо, без криков, боясь потревожить этот сон, неслись к окраине кишлака – и уже там раздавались их крики, пронзительные, словно крики чаек перед бурей.

– Море, море! – кричали они, жадно всматриваясь в черную пустыню. – Море!

И вот в ответ на их призыв где-то в самой глубине пустыни загоралась точка-искра. Точка эта становилась центром и притягивала к себе новые искры. Вот их уже десятки, сотни, тысячи. Точки-искры сливались в блики. И они все ближе, ближе… Ребята замирали, сердца их сжимались от счастья – казалось, вот сейчас выпрыгнут из груди и понесутся навстречу на глазах вырастающему из бликов морю. Море блестело, и волны ровными рядами, будто на параде, спешили к берегу. Ребята ждали. И тогда далеко в море появлялся корабль. Он легко скользил по волнам, и на его палубе, крепко держась за поручни, стоял человек. Это был Сафонов, не тот, который сейчас, а намного моложе и красивее. Сафонов улыбался. И все на берегу тоже улыбались и громко кричали:

– Плыви сюда, Сафонов!

Но он всегда проплывал мимо, будто не видел их, и пропадал в морской дали, а вместе с ним пропадало и море. Это было так несправедливо, так нечестно, что дети обижались на Сафонова, хотя и очень его любили. Однако никто из них никогда не говорил ему ни о том, что видел, ни о своей обиде. Они проходили мимо и смотрели снизу вверх на Сафонова, а тот с высоты крыльца на них. Им казалось, что он все еще стоит на палубе, под морским ветром, и за ним высоко поднимается морская волна, и Сафонов опять их не видит.

Но чаще всего они видели море и длинный белый берег. Он был пустой, и потому детям становилось страшно. А иногда на берегу стояла женщина. Дети видели ее лицо, оно всегда улыбалось, каким бы ни казалось в этот раз – совсем юным или много старше. Однако они хотели видеть ее только молодой и очень радовались, когда это удавалось, и громкими криками приветствовали ее. Крики сразу же замолкали, когда рядом с ней появлялись два мальчика: один повыше, наверное, постарше, другой пониже – младше. Оба черноволосые, как мать, они смотрели на детей кишлака серыми серьезными глазами, такими же, как у Сафонова, и о чем-то переговаривались.

Маленькая черненькая девочка Гульчара, дочь караванщика Ахмеда, однажды, увидев их, вдруг почему-то заплакала. Она закрыла руками глаза, повернулась и убежала.

– Влюбилась, влюбилась! – кричали ей вслед мальчишки. Они не хотели кричать, но что они могли сделать? Удержаться от этого было выше их сил. С тех пор Гульчара ни разу больше не бегала с детьми к окраине кишлака, когда Сафонов засыпал, а садилась рядом с ним и внимательно следила за его лицом до тех пор, пока он не просыпался.

Сафонов просыпался. Сознание возвращалось к нему медленно, не сразу. Сначала пропадали звуки, и он не слышал, что говорила ему жена и кричали Васька с Мишкой. Потом уходили дети, но он еще долго видел на длинном белом берегу жену. Но вот волны закрывали и ее. Кругом оставались только море и волны. Море и волны. Волны набегали и, как быки, таранили корабль. Вот они все выше и выше. Удары их все крепче, сильней. И вот уже все кругом просто одна волна. Она заполняет легкие и сердце Сафонова, он задыхается, волна разрывает его, вырываясь наружу. Все. Сафонову кажется, что его уже нет. Но вот в тумане проступают очертания домов кишлака. Сафонов мотает головой, стараясь прийти в себя окончательно, и долго еще чувствует на губах своих солоноватый вкус волны. Он встает с крыльца, чуть пошатываясь, и бредет в дом. Дверь он не закрывает, и через дверной проем видно его широкую спину, склоненную над столом. Стол завален бумагами и фотографиями. Вот он выбирает одну фотографию, на которой снята женщина и двое мальчуганов. Фотография простая, на ней не видно, какого цвета глаза у мальчуганов и какие волосы у матери. Но это та самая женщина и те самые мальчуганы, которых видели дети кишлака. Жена Сафонова и его дети. Он долго и пристально смотрит на них, так долго, что начинают слезиться глаза, и он закрывает их. Но и так он видит и слышит их голоса, и вдруг, забываясь, зовет. Звук его голоса словно пугает образы, что живут в его сознании, и они исчезают.

Первым погиб Мишка, младший. В самом начале войны. Мишка учился в мореходке. Они возвращались из учебного похода. Немецкая подводная лодка расстреляла катер, на котором они шли, в упор, а затем, будто проутюжив море, прошлась прямо по головам тонущих ребят. Не спасся никто. Двадцать восемь человек и среди них его сын остались навсегда где-то в море. Где?

Тогда Сафонов долго стоял на берегу, и временами ему казалось, что сквозь волны видит он тянущуюся вверх руку сына. «Нет, этого не может быть», – уговаривал он себя и срывался с места, искал лодку и прочесывал море. Все, конечно, напрасно.

Старший погиб в самом конце. Они всю войну воевали рядом, а вот увидеться не пришлось. Как все случилось, он узнал только после победы. Судно потопили в начале марта. Сафонову рассказали, что сын его отдал свой спасательный пояс раненому механику. Если бы это было их море – ласковое и теплое! Спасатели подошли через два часа, но в море уже не было людей. Мертвые, кругом плавали мертвые. Они все замерзли. Спаслись лишь раненые на спасательном боте.

Было у Сафонова только два сына.

После демобилизации жена не хотела, чтобы он уходил в море. Но что значил он без моря? И Сафонов уходил – на Кубу, к Австралии, во Вьетнам. Возвращаясь, знал, что его ждут. Он всегда узнавал ее фигуру на белом берегу, что открывался длинной полосой сразу же за портовым молом. Он не догадывался, жена скрывала от него, что, когда его не было, она часами каждый день стояла на самой крайней точке мола. О чем она думала?

В тот день шторм разыгрался внезапно. Волны уже перекатывались через мол, но ее будто что-то гнало вперед. И ни одна не задела ее: они словно расступались перед нею. Так она и дошла до самого конца мола. Больше ее не видели. Море приняло ее, пропустив к сыновьям.

Сафонов ушел с корабля. Ушел, чтобы быть как можно дальше от моря. Чувство вины не покидало его ни на мгновение. Если бы не он, не его любовь к морю, может быть, все было бы не так? Живы были бы сыновья и обязательно – жена. Из города, где он родился и где родились его сыновья, Сафонов уехал и несколько лет мотался по стране, пока не очутился здесь, в пустыне.

Сафонову стало вдруг душно. По всему телу, собираясь в струйки, проступил горячий пот. Сафонов повернулся на стуле к двери и подумал, что до крыльца ему не добраться. Чего-то ему не хватало. Чего? Сердца. Он почти не слышал, как оно бьется. И моря. Сафонов не хотел признаться себе в этом, потому что признаться – значило сейчас простить, а простить он не мог. Сафонову не хватало моря.

– Море! – беззвучно прошептали его губы. Голова его бессильно опустилась вперед, и тело стало медленно сползать со стула.

Гульчара насторожилась. Что-то ей подсказывало, что произошло несчастье. Она на цыпочках поднялась по ступенькам крыльца и подошла к Сафонову. Он лежал вверх лицом, с открытыми глазами. Гульчара тронула его за руку, лежащую на груди. Рука вначале медленно, а потом все быстрей заскользила с тела и ударилась об пол. Сафонов будто и не заметил этого. Глаза его неподвижно смотрели на Гульчару.

– Дяденька Сафонов, – потрясла она его за плечо. – Дяденька Сафонов! – И только тут заметила, что Сафонов улыбается, а глаза его хотя и открыты, но ее не видят.

Гульчара никогда еще в своей жизни не видела мертвых. Поэтому поведение Сафонова просто очень удивило и испугало ее. Она осторожно, боясь очутиться спиной к Сафонову, спустилась с крылечка. И все еще не понимая, отчего ей страшно, бросилась бежать. Палка валялась на дороге, Гульчара не увидела ее и споткнулась.

«Умер», – будто кто-то, пока она, споткнувшись, летела на землю, прошептал ей.

– Дяденька Сафонов умер! – закричала она. – Дяденька Сафонов умер!

Она и не заметила, как добежала до конца кишлака.

Прямо туда, где начиналось море. Но она бежала вперед.

– Умер, умер! – кричала Гульчара. – Это все оно, оно, оно виновато!

Гульчара вбежала в море. Стала бить ладонями по волне. Но вот одна, повыше, набежав, свалила ее с ног. Свалила и понесла к берегу. А Гульчара все била и била по волне.

Дети замерли на берегу. Они не верили своим глазам. Робко сбежал с холма один, оглядываясь на остальных. Вот он осторожно босой ногой тронул воду. И уже не оглядываясь, а что-то крича, бросился в волну. Волна приняла его и, будто кошка нашкодившего котенка, бережно, но настойчиво выпроводила на берег. Он встал и вновь кинулся к морю, визжа от восторга и страха. А за ним второй, третий, четвертый… И вот уже все дети кишлака, сорвавшись с холма, барахтались среди волн.

– Море, море! – кричали они, и их крики заглушали то, что кричала Гульчара.

Может быть, это было даже и не море, а просто большое озеро, подаренное им Сафоновым, но в детстве всегда не видишь берегов. И дети кричали «море», потому что они верили, что это море.

Сафонов умирал и думал о нем. О море. Он думал о том, что у него была жена, были дети. И что все это дало ему море. И еще он думал о том, что море – это радость. И нельзя забирать эту радость с собой.