Текст книги "Пособник"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Глава девятая
Развитие событий

Я помню это, помню это ощущение его теплого, напоенного солнцем сока, остывающего на моей руке, обретающего клейкость, но теперь вместе с этими воспоминаниями непременно возникает человек-горилла и коротышка, привязанный к стулу. Вроде бы полицейские удивились, когда меня вырвало; очень на это надеюсь, очень надеюсь, что они удивились и сказали себе, э-ге-ге, значит, это не он, не его это рук дело, кишка у него тонка, а потому дай-то… О господи, иными словами, я надеюсь, мой живот свидетельствовал в мою пользу лучше моих мозгов.

Не виновен, не делал я этого, вот поэтому-то меня и вырвало от того, что сделал горилла; никакой крови, ну почти никакой, в буквальном смысле – разве что капелька, капелюшечка, крошка на экране, а если что и вонзалось в плоть, так только игла – тонкая, хрупкая, не какая-то там бензопила, топор, нож или что-нибудь такое, только образ, только идея, этот проклятущий мем, меня продолжает мучить этот сон, у меня каждую ночь кошмары на эту тему, это я попал в ловушку, это я сижу на кожано-хромированном стуле, а он тут как тут передо мной со своей физиономией гориллы и ломким детским голоском объясняет в камеру, что в этом пузырьке и в этом шприце у него сперма; этот долбаный псих заправил туда семя, бог ты мой, ни дать ни взять, бутылка с молоком, охереть можно, и собирается ввести это в вену коротышке, повязывает чем-то его обнаженное плечо, затягивает хорошенько и ждет, когда вена набухнет, а коротышка вопит и визжит, как ребенок, пытается растрясти к чертям стул, но он привязан надежно, никакой тебе точки опоры, ни рычага, и тут этот тип в маске гориллы делает свое дело – погружает иглу под кожу коротышки, крови лишь капелька, и выдавливает в него содержимое шприца. Меня рвет на пол, они останавливают видео, и кто-то идет за шваброй.

Когда я перестаю квохтать и кашлять, они снова запускают видео, и мы переходим к другой сцене и высокому больничному столу, и опять там коротышка с пустыми глазами, и Макданн говорит эти слова – «растительное состояние».

Ну и ну. Они сделали анализ ДНК и обнаружили, что в коротышке целая куча народа; они считают, что это дело рук какого-то типа, который за день до этого слонялся в туалете под «Сентер-Пойнт»[81]81
  «Сентер-Пойнт» – 36-этажное административное здание в центральной части Лондона, на углу Оксфорд-стрит и Черинг-Кросс-роуд, у станции метро «Тотнем-Корт-роуд», построено в 1965 г.


[Закрыть] и снимал гомиков, но услуга требовалась ему не целиком, он только просил их отдрочить в бутылочку, мол, спасибо за ваш вклад, молодой человек, все-все до последней капелюшечки пойдет в дело и в хорошую семью, благодарю вас, осторожнее, здесь ступенька…

Я думаю.

– Это что, демонстрация теории просачивания благ?[82]82
  Теория просачивания благ – утверждение, будто выгоды монополий в перспективе совпадают с выгодами потребителей; на практике сводится к снижению налогов на сверхприбыли. Термин появился в 1960-е гг., но ассоциируется в первую очередь с «рейганомикой» 1980-х.


[Закрыть]

– Нет, это демонстрация выпендрежа, – отвечает мне Клер; ей приходится кричать, иначе из-за гвалта я ничего не услышу.

Все, похоже, веселятся. Энди и Уильям стоят на скамейке; Энди навис над уставленным стаканами столом, в одной руке у него бутылка с шампанским, а за другую руку его держит Уильям, отклонившийся в противоположную сторону для равновесия.

Стол, над которым нависает Энди, уставлен несколькими сотнями стаканов с шампанским, образующими сверкающую пирамиду высотой метра два над поверхностью стола. Энди льет шампанское в стакан, венчающий пирамиду, стакан переполняется, и шампанское из него стекает в три стакана, стоящие ниже; когда наполняются и эти, шампанское из них стекает в стаканы уровнем ниже, а из этих, в свою очередь, еще ниже, и так далее почти до самого низа; Энди выливает уже восьмую двухлитровую бутылку. Он бросает взгляд на самый нижний ряд стаканов.

– Как продвигается дело? – орет он.

– Еще! Еще! – кричат все хором.

– Уильям! – голосит кто-то из толпы. – Пятьдесят фунтов, если ты его сейчас отпустишь!

– Ты мне попробуй только, Соррел! – кричит Энди, смеясь; он переворачивает бутылку над верхним стаканом, опустошая ее до последней капли.

– Нет, за пятьдесят не пойдет, – смеется Уильям; они с Энди балансируют на скамейке, поддерживая друг друга.

Энди бросает кому-то в толпу пустую бутылку, а ему передают полную – это его партнер по «Магазину новинок», парень на несколько лет старше Энди, раньше занимавшийся рекламой. Мне приходит в голову, что было бы куда символичней, если бы там, на скамейке, балансировали он и Энди, но такое впечатление, что партнеру Энди вся эта показуха не очень по душе.

– Ну-ка, Уилл, вздерни меня! – орет Энди.

– Хотя вообще-то заманчиво, – говорит Уильям, откидываясь, и Энди снова может нависнуть над пирамидой стаканов.

– Это просто ребячество, – говорит Клер, качая головой.

– Что есть что? – спрашивает Ивонна, пробираясь сквозь толпу. В руках у нее бутылка с шампанским.

– Вот это – ребячество, – говорит Клер, кивая на пирамиду из стаканов. Она замечает бутылку в руках у Ивонны. – Вот это правильно, эта женщина знает, что нужно делать.

Она подставляет свой бокал. Ивонна наполняет его шампанским.

– Камерон?

– Да.

Она наполняет свой собственный бокал и встает рядом со мной и Клер, глядя, как Энди льет шампанское на вершину пирамиды. На Ивонне что-то маленькое, черное, стоить это, на мой непросвещенный взгляд, может как десять фунтов, так и всю тысячу; Клер вырядилась более показушно – короткое алое платье с блестками, впечатление такое, что если оно подрастет, то вполне сможет сойти за бальное. Одеяния Энди и Уильяма монохромны – черное с белым, смокинги на время операции «шипучий водопад» сняты.

Ивонна ухмыляется.

– Совсем мальчишки, – говорит она; в голосе – любовь многострадальная.

Я оглядываюсь. Когда Энди пригласил меня на ланч «Магазина новинок», я наивно решил, что он будет проходить в самом магазине на Ковент-Гарден. Но это не соответствовало представлениям Энди о публичных мероприятиях; этому не хватало бы блеска, драматизма, масштаба. Поэтому он снял Музей науки. Ну, если не весь, то его часть. Это привлекло внимание. Магазин – он и есть магазин; даже если этот магазин продает дорогие роскошные игрушки, он все равно остается магазином, а вот музей – это эффектно. Многие считают, что высший класс – это Музей естествознания (представьте только себе вечеринку в огромных залах под сенью всех этих динозавров), но для «Магазина новинок» Музей науки, расположенный по соседству, был самым очевидным выбором, к тому же он был дешевле. Вдобавок все более или менее заметные личности уже побывали на каких-нибудь кутежах в Музее естествознания, а тут что-то новенькое.

У нас над головами под потолком подвешена на тросах какая-то конструкция на воздушной подушке, это практически круглая штуковина с малюсенькой кабиной для пилота и огромными воздухозаборниками в центре. Я смутно припоминаю, что мальчишкой собирал какую-то похожую модель. Штуковина эта, поблескивая в темноте, плавает над нами, словно на облаке разговоров и винных паров, а люди внизу толпятся, болтают и подзуживают Энди. Шампанское (оно уже капает со столешницы на специально для этого предусмотренную подстилку внизу) уже почти заполнило второй снизу ряд стаканов.

– Больше! Больше! – кричат собравшиеся.

– Меньше, меньше, – бормочет Клер, презрительно фыркая.

– Ну, сколько еще? – прокричал сверху Энди.

– Больше! Больше! – орут все хором.

Я смотрю на них. Бог ты мой! Они такие же, как я. Газетчики, ребята из рекламной компании, в которой прежде работал Энди, несколько политиков – в основном тори и социал-демократы, хотя есть и двое-трое лейбористов, – банкиры, адвокаты, деловые советники, эксперты по инвестициям, актеры, телевизионщики (по меньшей мере одна съемочная группа, хотя их софиты пока не включены), всякие другие городские типы, сборище людей, скажем так, знаменитых в своей области, а остальные – то ли участники некоей бесконечной переходящей вечеринки, то ли наняты в каком-то агентстве, чтобы изображать бездельников, которым некуда время девать, профессиональные клакеры или что-то в этом роде. Я немного удивлен, что у нас не было киссограммы,[83]83
  Киссограмма – поздравление с поцелуем виновнику торжества, доставляемое девушкой или юношей в маскарадном костюме.


[Закрыть] но, может, Энди считает такие штуки низкопробными. По словам Клер, его долго пришлось уговаривать (когда он все же решился на это не очень бонтонное представление с пирамидой), чтобы не строил пирамиду из настоящих бокалов для шампанского, а использовал стаканы для сидра, как это делают все: бокалы слишком высокие, слишком неустойчивые.

– Что-то ты притих, Камерон, – говорит Ивонна и улыбается мне.

– Ну да, – любезно отзываюсь я.

– Мне кажется, Камерон не одобряет эту затею, – говорит Клер, фыркнув. Она тянет «я» в «не одобряет».

Клер высокая, с каштановыми волосами; она, как и Энди, на удивление угловатая, но если братец (по крайней мере в данный момент) крупный, складный, загорелый, то Клер хрупкая и бледная – чуть не прозрачная. Думаю, она злоупотребляет кокаином и слишком много шляется по клубам, а может, я просто завидую – в моем положении репортера-практиканта в «Кале» и при жалованье кот наплакал о таких дорогих привычках не может быть и речи. Что касается аристократических замашек, то в этом Клер может Энди за пояс заткнуть – у того всегда полное равноправие и душа нараспашку, что убедительно получается только у рожденных в богатстве.

Клер работает на агента, торгующего недвижимостью, – такого элитарного, что они занимаются главным образом земельными владениями (а не скромными домиками), включая и самые крупные; если же владение не может похвастать парой речек, где водится лосось, несколькими квадратными милями леса, горным хребтом, озерами, то их оно просто не интересует.

– Камерона, – продолжает Клер, – устраивает роль стороннего наблюдателя, который кипит тут своим фарисейским социалистическим гневом и воображает, как все мы после революции встанем перед плугом, будем есть сырую брюкву и заниматься бесконечным самобичеванием при свечах на коллективных фермах, правда, Камерон?

– Становятся за плугом, а не перед ним, – отвечаю я.

– Знаю, дорогой, рядом с нашей старой доброй усадьбой есть ферма, и отец частенько говорит о себе как о фермере, но я хотела сказать, что мы, капиталистические паразиты, займем место быков, а не тех мозолистых пахарей, не той соли земли, что их погоняет.

– Боюсь, я тебя разочарую, – говорю я ей, – но ты говоришь о гораздо более мягком варианте революции, чем тот, что имел в виду я. Когда настанет день, мы вас пустим на костную муку. Извини.

Я пожимаю плечами и смотрю, как Энди начинает разливать последнюю – так всем кажется – двухлитровую бутылку.

Клер смотрит на Ивонну.

– В этих делах Камерон непримирим, – говорит она ей. – Ну что ж, давай наслаждаться жизнью, пока комиссары еще не торжествуют победу. Пойду попудрю себе нос; не составишь компанию?

– Нет, спасибо, – качает головой Ивонна.

– Тогда оставляю тебя с молодым пылким троцкистом, – говорит Клер, хлопая по плечу Ивонну и подмигивая мне; она протискивается сквозь веселящуюся толпу.

Пирамида все еще не наполнилась.

– Еще бутылку! Еще бутылку! – орут все вокруг.

Я поворачиваюсь к Ивонне:

– Ну и какие нынче риски для спекулятивного капитала?

– Рискованные, – отвечает Ивонна, откидывая назад свои длинные волосы. – А что поделывает пресса?

– Бездельничает.

– Вот как? Ха-ха.

Я пожимаю плечами:

– Нет, мне там нравится. Деньги не ахти какие, но если я вижу свое имя на первой полосе, я на седьмом небе, пока не столкнусь с чем-нибудь вроде этого.

И я киваю на Энди, который берет очередную откупоренную бутылку шампанского и снова склоняется над уставленным стаканами столом; пирамида почти полна.

Ивонна кидает в сторону пирамиды взгляд, исполненный, вполне возможно, презрения.

– Господи, да не бери ты в голову всякое дерьмо, – говорит она.

Ее тон – неожиданность для меня.

– Мне казалось, тебе все это нравится, – говорю я ей.

Она медленно обводит взором собравшихся.

– Хмм, – произносит она, вкладывая в это междометие рекордное количество холодной двусмысленности. Она пристально смотрит на меня. – Тебе никогда не хочется заполучить нейтронную бомбу?

– Постоянно, – говорю я, задумавшись на секунду.

Она кивает, прищурившись на миг, затем пожимает плечами и поворачивается ко мне, на лице ухмылка.

– А ты, значит, «пылкий троцкист»? – спрашивает она, отыскивая взглядом Клер, которая, пытаясь сохранить величественный вид, все еще протискивается сквозь гущу людей к женскому туалету.

– Как-то меня угораздило попытаться затащить Клер в постель, – признаюсь я.

– Камерон! Правда?! – У Ивонны довольный вид. – И что из этого получилось?

– Она просто посмеялась.

Ивонна неодобрительно фыркает. Оглядывается.

– Нужно тебе было попросить у меня рекомендательное письмо, – тихо говорит она.

Я улыбаюсь и прихлебываю шампанское, вспоминая, как пять лет назад Энди приехал в Стерлинг на вечеринку, которую устраивали Уильям и Ивонна. Пять лет, а кажется, что прошла уже целая вечность.

– Ты говорила об этом Уильяму? – спрашиваю я.

Ивонна качает головой.

– Нет. – Она пожимает плечами. – Может, расскажу, когда состаримся.

Я думаю, не сказать ли ей, что тогда там был и Энди – в спальном мешке, и слышал все от начала до конца, но пока я раздумываю над этим, что-то происходит: должно быть, в одном из стаканов была трещина, а может, общий вес превысил допустимый, – раздается треск, и одна сторона пирамиды начинает заваливаться, лавина из битого стекла и пенящегося шампанского обрушивается со стола на подстилку и на пол.

– Ух ты! – вырывается у Энди; он разводит руками.

Собравшиеся в восторге.

Все еще думаю.

Четыре года спустя Клер со своим очередным женихом отправилась на выходные в Стратспелд и там умерла от инфаркта. Я узнал об этом от одного знакомого парня, который все еще жил там, в деревне. Я не мог в это поверить. Инфаркт. Тучные управленцы, с трудом втискивающиеся за баранку своего «мерса», – такие, да, умирают от инфаркта. Скрюченные артритом работяги, выросшие на рыбе с картошкой и сигаретах, – такие умирают от инфаркта. Но не молодые женщины в двадцать с небольшим. Бог ты мой, Клер в это время была в форме; она завязала с кокаином и занялась всяким оздоровительным дерьмом вроде бега и плаванья. Ну не мог это быть инфаркт.

Точно так же думал и доктор; это-то ее и погубило. Штатный доктор – тот самый, что помог спасти Энди, когда тот чуть было не погиб, провалившись под лед за сто лет до этого, – был в отпуске, и его временно замещал другой, вот только местные потом поговаривали, что и он рассматривал свое пребывание в Стратспелде как отпуск и проводил больше времени на берегу реки с удочкой в руках, нежели со стетоскопом у постелей больных. Его вызвали, как только Клер ближе к вечеру начала жаловаться на боли в груди, но он не пришел, сказал, что она что-нибудь потянула, и посоветовал болеутоляющие и покой. За ним посылали еще два раза, и он наконец появился, когда ему объяснили, что семья не привыкла к такому отношению (и когда он узнал, что лосось здесь лучше всего ловится в речке на их землях). Но он так ничего и не нашел у нее и удалился.

Когда Клер потеряла сознание и губы у нее посинели, вызвали «скорую», но было уже поздно.

За год до этого Энди и его партнер продали сеть своих магазинов; Энди еще не решил, чем ему заниматься (теперь он был богат), и когда умерла Клер, он был в самом центре пустыни – путешествовал по Сахаре. Похороны были приватными, присутствовали только члены семьи; Энди успел приехать в последнюю минуту. Я позвонил им неделю спустя и разговаривал с миссис Гулд, которая сказала, что Энди еще там. Она полагала, он был бы рад со мной повидаться.

Серый холодный апрельский день, один из тех последних зимних дней, когда у земли истощенный и уставший вид и кажется, что из мира исчезли все краски. Сырой промозглый ветер неторопливо гнал густые низкие тучи, свинцовая завеса скрыла небо и снег на отдаленных горах. Деревья, кусты и поля – все было окрашено одним мышино-серым цветом, будто повсюду распылили тонкий слой грязи, и куда бы ты ни бросил взгляд, казалось, кругом одна только слякоть, перегнившие листья или голые мертвые ветви. Я подумал, что если бы из Сахары сюда приехал я, то как можно скорее дал бы деру назад, наплевав на семейный долг.

Я заглянул в дом, чтобы выразить свои соболезнования мистеру и миссис Гулд. Миссис Гулд была вся в муке, и от нее попахивало джином. Она была высокой, нервной, рано поседевшей женщиной; постоянно носила большие бифокальные очки и твидовые костюмы. Я никогда не видел ее без нитки жемчуга, который она постоянно трогала пальцами. Она извинилась за беспорядок, вытерла руки о передник, пожала мне руку, а я сказал, как был ошеломлен, узнав о случившемся. Она оглянулась в замешательстве, словно не зная, что делать дальше, но тут дверь библиотеки открылась, и оттуда выглянул мистер Гулд.

Он был примерно того же роста, что и его жена, но сейчас казался согбенным, к тому же одет был в халат; обычно он являл собой образец сельского джентльмена и носил твид – типичный лэрд[84]84
  Лэрд – аристократ-землевладелец в Шотландии.


[Закрыть] в костюме-тройке, тяжелых ботинках, клетчатой рубашке и кепке; а когда погода становилась особенно мерзкой, натягивал поношенную, не раз пропитанную водоотталкивающим составом куртку. Я никогда не видел на нем ничего такого домашнего, «как у людей», – эти потертые брюки, рубашка с открытым воротом и домашний халат. Его сильное квадратное лицо осунулось, а поредевшие каштановые волосы были не расчесаны. Увидев, что это я, он вышел из библиотеки и пожал мне руку со словами «ужасно, ужасно». Он повторил это несколько раз, а из открытой двери библиотеки громко звучал Бетховен; миссис Гулд неодобрительно хмыкнула и попыталась пригладить его растрепанные волосы. Глаза его бегали – но с моим взглядом так ни разу и не встретились, и у меня сложилось впечатление, что он, как и его жена, все время ожидает, что вот-вот случится что-то очень важное, кто-то придет к ним, словно они никак не могли поверить в случившееся, словно все это был сон или злая шутка и они ждали, что дверь вот-вот откроется и войдет долговязая Клер, скинет свои грязные зеленые сапожки и громко потребует чая.

Энди ушел пострелять. Я иду из дома по мрачному, промозглому лесу, шагаю по полегшей чахоточной траве, стараясь держаться подальше от раскисшей тропинки, чтоб не увязли башмаки, иду и слышу лай дробовика.

Поле было окружено деревьями и выходило на речку, вытекающую из озера. Река была не видна, но в последнюю неделю все время шли дожди, и угол поля оказался затопленным – в этом мелковатом временном озерце отражалось тусклое темноватое серебро облаков, а вода в нем стояла бездвижно и ровно.

У этого края поля расположилась изогнутая площадка, усыпанная гравием и огороженная штакетником; вдоль обсьшанной гравием передней кромки были вкопаны шесть столбиков, а на вершине каждого – небольшая плоская деревянная дощечка наподобие подноса. В двадцати ярдах перед гравиевой дорожкой возвышалась насыпь, на которой был смонтирован механизм, выкидывающий тарелочки. С обеих сторон примерно на таком же расстоянии были еще две такие же насыпи. Подойдя поближе, я услышал, как внутри центрального сооружения тарахтит генератор; я раздвинул ветки и посмотрел туда, где стоял Энди. Несколько мгновений я наблюдал за ним.

На Энди были вельветовые брюки, рубашка с джемпером и куртка; на ближайшем столбике висела кепка. Он был черен от загара. На столбе перед ним стояла большая открытая коробка с патронами; ножной пускач на конце длинного змеящегося электрошнура управлял катапультой в яме. Энди вставил шесть патронов в длинноствольное помповое ружье и повернулся, прицеливаясь.

Он нажал ногой на пускач, и из укрытия вылетела вращающаяся тарелка, оранжевой вспышкой вспоров серое небо. Прогрохотал выстрел, и тарелка разлетелась на куски где-то над полем. Приглядевшись, я увидел массу оранжевых осколков, усеивавших влажную траву и жирную коричневатую землю.

Генератор, снабжавший энергией катапульту, то набирал обороты, то затихал; катапульта была оснащена устройством произвольного выбора, так что тарелки каждый раз вылетали под различным углом к горизонту и в разных направлениях. Энди сбил их все с первого выстрела, за исключением последней. Он даже попытался было перезарядить ружье, чтобы успеть выстрелить еще раз, но она упала в мокрый вереск еще до того, как он вставил патрон в ствол.

Он пожал плечами, положил патрон обратно в коробку, проверил ружье и повернулся ко мне.

– Привет, Камерон, – сказал он, и я понял, что он все это время знал о моем присутствии.

Он аккуратно положил ружье в промасленный футляр, лежавший на гравие.

– Привет, – сказал я, подходя к нему.

Вид у него был усталый. Мы, чуть смущаясь, пожали друг другу руки, затем обнялись. От него пахло дымом.

– В жопу всю эту солдатскую культуру, надоело; надоело обожать эту долбаную Мэгги и питбулей, и жрать до отвала, и накачиваться до одури лагером, а потом вывалиться всем вместе из автобуса пьяной толпой в камуфляжных куртках, чтобы прогуляться по центральной улице, и я-типа-интересуюсь-боевыми-искусствами-а-что-нельзя? Какой я, в жопу, наци, просто собираю всякие военные прибамбасы, какой я, в жопу, расист, просто ненавижу черных, и журналы им подавай не с потаскушками, а с пушками, дрочат они, что ли, на глянцевые фотографии хромированных «люгеров»; половина из них считают, что Элвис все еще жив, уебища дебильные, прости господи! Так этим говноедам и надо – нарубят их долбаные ирландцы мелким частиком; как-то раз я заглянул внутрь бронетранспортера – подорвали его на хер, подбросило на сто футов вверх, а потом он скатился с горы, так мы по очереди заглядывали внутрь, убедиться, что сами еще живы, – словно на бойню какую заглянул…

Я сидел и слушал разглагольствования Энди. Мы пили виски. У него была большая комната на втором этаже дома в Стратспелде; мы здесь играли детьми, собирали модельки, устраивали войну с оловянными солдатиками, железной дорогой, бумажными танками и фортами из «лего»; мы экспериментировали с наборами «Юный химик», устраивали гонки машинок, пускали из окна на лужайку игрушечные планеры, стреляли из пневматического ружья по мишеням в саду и убили пару птичек, в это же самое окно выкурили несколько пачек запретных сигарет. Здесь же мы выкурили и бессчетное число косяков, слушая пластинки с дружками из деревни и с Клер.

– Почему долбаные люди так некомпетентны?! – воскликнул вдруг Энди и швырнул свой стакан с виски через всю комнату.

Тот ударился о стенку рядом с окном и разбился. Я вспомнил обрушивающуюся гору стаканов в Музее науки всего четыре года назад. От остававшегося в стакане виски по стене расплылось светло-коричневое пятно, и я уставился на него.

– Извини, – пробормотал Энди, но голос у него был совсем не извиняющийся; он неуверенно поднялся со стула и направился туда, где на ковре лежали осколки стакана.

Он присел и начал их собирать, потом бросил все на пол, сгорбившись, закрыл лицо руками и заплакал. Я дал ему поплакать какое-то время, потом подошел, присел рядом и обнял его за плечи.

– Почему долбаные люди так бесполезны?! – рыдал он. – Предают тебя, в жопу, на каждом шагу, ни хера толком не могут! Хэлзил, бляха-муха, капитан, говна-пирога, Майкл, в жопу, Лингари, «Орден за отличную службу», мать его!

Он оттолкнулся от меня, встал и, спотыкаясь, побрел к деревянному комоду, выдернул один из ящиков – тот упал на ковер, и из него вывалилась цела куча джемперов. Энди опустился на колени рядом с комодом, и я услышал треск рвущейся упаковки.

Он поднялся, держа в руке автоматический пистолет, и попытался затолкать в него обойму.

– Наступает трепанация, в жопу, черепа, обрезание долбаных мозгов, доктор, в жопу, Хэлзил, – бормотал он, рыдая и все еще пытаясь вставить в пистолет обойму.

Хэлзил, подумал я. Хэлзил. Имя Лингари я запомнил еще с тех времен, когда Энди рассказывал о Фолклендах, это был командир Энди, тот самый, которого Энди считал виновным в гибели своих солдат. Но Хэлзил… Ну да, конечно же; это доктор-заместитель, который позволил умереть Клер. Тот тип, который, как говорили местные, больше интересовался рыбалкой, чем врачеванием.

– Не лезет, сука! – заорал Энди, возясь с пистолетом.

Я встал, внезапно похолодев. Я не чувствовал страха, когда смотрел, как он стреляет из дробовика. Тогда у меня и в мыслях не было его бояться. Теперь такая мысль появилась. Я не был уверен, что поступаю правильно, но встал и подошел к нему как раз в тот момент, когда он наконец сумел вставить обойму на место.

– Слушай, Энди, – сказал я, – погоди, старина…

Он взглянул на меня так, будто видел в первый раз.

Его лицо было красным, в пятнах и мокрым от слез.

– Только сунься, Колли, сучара, мудло долбаное, ты-то меня тоже предал, забыл, что ли?

– Тихо, тихо, – сказал я, выставляя вперед руки и пятясь.

Энди врезался в дверь, она распахнулась, а он чуть ли не вывалился на площадку. Я последовал за ним вниз по лестнице, слушая его ругань и крики; в прихожей он попробовал натянуть на себя куртку, но не смог просунуть в рукав руку с пистолетом. Он с такой силой распахнул входную дверь, что в ней от удара о стопор разлетелось стекло. Я окосело озирался – нет ли поблизости мистера и миссис Гулд, но их нигде не было видно. Энди основанием ладони шарахнул по створке входной двери и вывалился в ночь.

Я пошел за ним; он пытался сесть в лендровер. Я стоял рядом, а он клял на чем свет стоит ключи и колотил по боковому стеклу. Пистолет он держал в зубах, чтобы обе руки были свободны, и я подумал – не выхватить ли мне его, но потом решил, что могу ненароком убить кого-нибудь из нас, а если и нет, то против Энди мне не устоять и он все равно отберет у меня оружие.

– Слушай, Энди, – сказал я, стараясь говорить как можно спокойней. – Прекрати, глупости все это. Прекрати. Не сходи с ума, старина. Ну, убьешь ты этого мудилу доктора, но это же не вернет Клер…

– Заткнись! – завопил Энди. Он швырнул ключи на землю, схватил меня за шиворот и впечатал в боковину машины. – Заткнись, в жопу, тебе говорю! Я, блядь, и без тебя знаю, что ее ничто уже не вернет! Знаю я это! – Он ударил меня головой о боковое окно лендровера. – Я просто хочу, чтобы на одного некомпетентного мудака в этом мире стало меньше!

– Но… – сказал я.

– Пошел в жопу!

Он ударил меня пистолетом в лицо – неопасный, скользящий удар, в котором было больше безадресного гнева, чем целенаправленной злости; я и упал соответственно – скорее из ощущения, что лучше мне упасть, а не из-за того, что этот удар сбил меня с ног. Хотя было все же больно. Я лежал на гравии лицом вверх. Только тут я понял, что идет дождь.

Уж не пристрелит ли он меня, подумал я, словно о ком-то постороннем. Энди ударил плашмя пистолетом по лендроверу и пнул ногой дверцу.

– Господи! – взвыл он и снова пнул дверцу. – Господи!

Мне стало сыро. Я чувствовал, как вода просачивается сквозь мой джемпер и у меня намокает спина.

Энди наклонился и, прищурившись, взглянул на меня:

– Ты жив?

– Да, – устало ответил я.

Он щелкнул чем-то на пистолете и сунул его сзади за пояс своих джинсов, затем протянул мне руку. Наши ладони сплелись. Я вспомнил, как Энди и Уильям балансировали на скамейке под старинной моделью аппарата на воздушной подушке.

Он поднял меня.

– Извини, я тебя ударил, – сказал он.

– Извини, я вел себя как идиот.

– Господи ты боже мой…

Он уткнулся головой в мое плечо, тяжело дыша оттого, что сдерживал слезы. Я погладил его по голове.

Все еще думаю.

Мы с Ивонной летом в Саут-Квинсферри пару лет назад по другую сторону дороги от гостиницы «Хоуис» у лодочного спуска под высокими каменными быками железнодорожного моста; перед нами сверкает река в милю шириной, люди прогуливаются по набережной и пристани, из закусочной рядом с навесом спасательной станции доносится запах жареного лука. Мы здесь, чтобы посмотреть, как Уильям будет укрощать свой новый гидроцикл. Процесс, похоже, состоит в основном из посадки в седло, мощного рывка вперед, попытки заложить слишком крутой вираж и падения, сопровождаемого фонтаном брызг. Затем на поверхности появляется его крупная светловолосая голова, отряхивается и движется рывками по воде – он вновь устремился к своей игрушке. В этой части реки шныряли еще три гидроцикла и несколько воднолыжников на катерах с мощными моторами – стоял жуткий шум, но мы все равно слышали смех Уильяма; парень явно считал, что купить себе жуть какую дорогую ляльку и потом только тем и заниматься, что постоянно бултыхаться с нее в воду, – это обалденно остроумная затея.

– А эти штуки вообще-то зачем? – спросил я.

– Какие? Гидроциклы? – переспрашивает Ивонна, прислоняется к опоре моста и начинает гонять кубики льда в своем стакане с фруктовым соком. – Для забавы.

Она смотрела, как Уильям закладывает вираж, чуть не врезается в другой гидроцикл, вспахивает бурун, оставленный катером с воднолыжником, из-за чего, пополнив репертуар падений новым типом – сальто через руль гидроцикла, – падает в воду на спину, подняв целый столб брызг. Его смех был слышен даже за ревом моторов. Он помахал нам, давая знать, что с ним все в порядке, а потом, не переставая смеяться, поплыл к гидроциклу. Ивонна надела солнцезащитные очки.

– Для забавы, вот они для чего, – повторила она.

– Для забавы, значит, – покивал я.

Уильям продолжал смеяться. Я наблюдал за Ивонной, которая наблюдала за ним. Оседлав свой гидроцикл, он опять помахал нам. Она помахала ему в ответ. На мой взгляд, без всякого энтузиазма.

Ивонна в шортах и футболке выглядела стройной и мускулистой. Она чуть изогнулась, прислоняясь к стене, и от этого ее грудь приподнялась. Мы с ней любовники уже около года. Когда Уильям снова запустил двигатель своего гидроцикла, она едва заметно покачала головой. Я прислонился к опоре рядом с ней.

– Ты никогда не думала уйти от него? – тихо спросил я.

Она выдержала паузу, опустила на нос очки и взглянула на меня поверх их.

– Нет? – сказала она.

В ее голосе прозвучал вопрос; так она спрашивала, почему я спросил об этом.

Я пожал плечами:

– Так просто.

Она дождалась, когда мимо пройдет семейство, поглощавшее мороженое, затем сказала:

– Камерон, я не собираюсь расставаться с Уильямом.

Я снова пожал плечами, жалея, что спросил ее об этом.

– Не знаю, так вдруг взбрендилось.

– Так разбрендись. – Она посмотрела в сторону Уильяма, который каким-то чудом все еще держался на своем гидроцикле, подпрыгивающем на волнах. Она протянула руку и дотронулась до меня. – Камерон, – сказала она, и в ее голосе послышалась нежность, – ты вносишь в мою жизнь остроту, ты делаешь для меня то, что Уильяму и в голову не может прийти. Но он мой муж, и даже если мы время от времени и сбиваемся с пути истинного, все равно навсегда останемся вместе. – Она прищурилась и добавила: – Скорее всего. – Она снова посмотрела на него – на сей раз он заложил вираж не так круто и удержался в седле. – Я хочу сказать, что, если он когда-нибудь одарит меня СПИДом, я сделаю ему колумбийский галстук…