Текст книги "Пособник"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Затем ты берешь веревку, которую принес снизу, и разрезаешь ее на четыре части перочинным ножом.

Одним куском веревки ты обвязываешь его плечо у самой подмышки поверх шелковой рубашки; становишься коленями на матрац и затягиваешь веревку со всей силы – она глубоко врезается в отливающую шелковую материю его светлой рубашки. Мистер Азул кричит под кляпом – сдавленный вопль страдания.

Ты проделываешь то же самое с другой рукой.

Таким же образом ты перевязываешь и его ноги, затягивая веревку у самого паха – она сминает материю его брюк. Мистер Азул сотрясает кровать, дергаясь вверх-вниз, – ни дать ни взять смешная пародия на совокупление. Глаза у него вылезают из орбит, на коже выступают капельки пота. Его лицо краснеет оттого, что сердце пытается прокачать кровь по артериям, перевязанным веревкой.

Ты вынимаешь из кармана куртки маленькую пластиковую коробочку и показываешь ему шприц с иглой. Он продолжает двигаться вверх-вниз, а теперь еще и мотает головой, и ты не уверен, что он понимает, но это уже не имеет особого значения. Ты укалываешь его по разу в каждую руку и ногу. Этот изыск пришел тебе в голову совсем недавно, и ты гордишься им. Это означает, что даже если его и найдут до того, как произойдет омертвение тканей, он все равно будет ВИЧ-инфицирован.

Ты оставляешь его там и идешь проверить – все ли в порядке с женщиной. Крики мистера Азула звучат хрипло, сдавленно и отдаленно.

Когда ты выходишь, надежно запирая за собой дверь, солнце уже садится. Оно полыхает за деревьями над домом оранжево-розовым цветом, ветерок освежает, а не холодит, он пахнет цветами и морем, и ты думаешь, как было бы здорово, если не сказать полезно, обосноваться здесь.

Я просыпаюсь с противным привкусом во рту, мое левое веко опять отказывается подниматься. Уже почти темно. Я смотрю на часы. Куда, в жопу, провалился этот тип? Я еще раз обхожу вокруг дома – нигде никакого света. Вернувшись в машину, пытаюсь позвонить по мобильнику, но у него сел аккумулятор, а в «нове», похоже, нет прикуривателя. Я отправляюсь в Сент-Элье.

Черт! Только что позвонил в местную газету, но приятель Фрэнка уже ушел, а его домашнего телефона они мне не дают.

Я стою в телефонной будке недалеко от гавани. Смотрю, как мимо меня по улице неторопливо проезжает белый «ламборджини кунташ», и трясу головой – не может быть. «Ламбо». Более двух метров в ширину и от силы метр в высоту. Ничего себе машинка для острова, где узенькие петляющие дороги и ограничение скорости шестьдесят миль в час. Интересно, хозяин этого монстра когда-нибудь включает третью передачу?

Может, позвонить в полицию: привет, привет, я только что засек кретина, который не знает, как распорядиться огромными деньжищами, какое мне будет вознаграждение? (Соблазнительно.)

Все, суки, куда-то разбежались. Фрэнка нет дома. Азула нет в телефонной книге, я звоню в местную газету, но они то ли не могут, то ли не хотят мне помочь, а в аэропорту отказываются предоставлять информацию о пассажирах. Я кладу трубку телефона. «Черт!» Мой голос в телефонной будке звучит оглушающе громко. Звоню Ивонне в дом Уильяма, но там только голос Уильяма на автоответчике. Помнится, Ивонна говорила, что собирается куда-то в командировку на несколько дней. Прикидываю, не позвонить ли ей на мобильник, но она не любит, когда я это делаю, поэтому не звоню.

Чтоб им всем! Будь я каким-нибудь сраным частным детективом, я бы вернулся к большому дому мистера Азула, так или иначе пробрался внутрь и нашел бы там что-нибудь по-настоящему интересное: или труп, или прекрасную женщину (или получил бы по башке, а придя в себя, отмочил бы какую-нибудь шутку). Но я устал, и голова у меня все еще болит, я чувствую себя разбитым – и ни одной плодотворной идеи; я сбит с толку, черт бы его драл. На кой хер я вообще сюда приехал? И о чем я только думал? Черт, еще сегодня утром это казалось вовсе не плохой мыслью.

Я все еще могу улететь назад на большую землю, а там успею пересесть на последний рейс до Инвернесса. Забыть про эту статью. Иногда тактическое отступление – единственно правильный ход. С этим согласится даже Святой Хантер. Если я почувствую, что нужно что-нибудь сляпать, то напрягу серые клеточки и выдумаю историйку, чтобы ублажить Эдди. Хрен его ублажишь. Веду «нову» назад в аэропорт.

Надо убить целый час. Пора заглянуть в бар. Я начинаю с «Кровавой Мэри», так как для меня это в известной мере завтрак, потом прополаскиваю рот бутылкой «Пилса». Покупаю пачку «Силк кат» и со вкусом выкуриваю сигарету – наслаждаюсь каждой затяжкой, а не просто дымлю по привычке; до объявления посадки успеваю пропустить два больших и очень освежающих джина с тоником, а в самом конце у меня остается время залить за галстук одинарный виски – нужно ведь оказать хотя бы номинальную поддержку главной статье шотландского экспорта.

Я сажусь в самолет, уже не чувствуя никакой боли, съедаю ужин и продолжаю тему джина с тоником, потом приземляюсь в Гатвике, делаю пересадку через бар для курящих и порцию «Гордона», затем расправляюсь со вторым предложенным мне обедом, правда, на этот раз уже без спиртного, и выключаюсь где-то над Западным Мидлендом; будит меня соблазнительная блондинка с ямочками на пухленьких щечках и нагловатой улыбкой, а мы уже приземлились, мы уже прибыли, мы в аэропорту, и я спрашиваю, что она делает сегодня вечером, потому что я уже достаточно пьян и мне плевать, когда она говорит «нет», что на самом деле может означать «да», но я знаю, что устал, а кроме того, левое веко у меня опять заело, и я подозреваю, что видок у меня, как у Квазимодо, а потому я не говорю ничего, только «угу, спасибо», говорю это невозмутимо или печально, сам не знаю как.

Я прохожу в терминал, думая: слава богу, здесь хоть не воняет канализацией, как в старой милой Эмбре;[66]66
  Эмбра – аэропорт в Эдинбурге.


[Закрыть] меня бы от той вони сейчас просто вывернуло наизнанку. Я иду по коридору, и у меня такое ощущение, будто что-то здесь не так, я останавливаюсь и замираю в том месте, где коридор переходит в главное здание терминала, и меня внезапно охватывают ужас и смятение: тут все какое-то маленькое и не той формы! Это же не Эдинбург! Эти приветливые, но вопиюще некомпетентные идиоты привезли меня не в тот херов аэропорт! Кретины тупоголовые! Суки долбаные, у них там штурмана, наверное, перепились. Бог ты мой, мне ж теперь назад не улететь отсюда… Откуда? Кстати, а где я, черт бы их драл?

Я уже собираюсь подойти к ближайшей стойке и, кипя от гнева, потребовать чтобы меня срочно чартерным отправили в Эдинбург или тут же на лимузине отвезли в самый пятизвездный отель где-нибудь неподалеку, с бесплатным ужином, постелью и завтраком и неограниченным доступом в бар, но тут замечаю плакат «Добро пожаловать в Инвернесс» и в тот же момент вспоминаю, где оставил машину и откуда улетел сегодня утром.

Едва унес ноги от терминальных неприятностей.

Люди, проходя мимо, как-то странно поглядывают на меня. Я трясу головой и беру курс на автомобильную парковку.

Сейчас уже поздновато, да и я совершенно не в том состоянии, чтобы вести машину, а потому, получив свой 205-й, доезжаю только до окраин Инвернесса и останавливаюсь у первой горящей вывески, обещающей ночлег и завтрак, и, тщательно выговаривая слова, вежливо беседую с приятной парой средних лет – они сами из Глазго, держат здесь это заведение, они желают мне спокойной ночи, я закрываю дверь номера, валюсь на кровать и моментально засыпаю, даже не сняв пиджака.

Глава восьмая
Огонь по своим

После завтрака, довольно, по-моему, душевного, и еще более душевного кашля я направляюсь на юг. Заправляюсь на маленькой станции перед самым выездом на шоссе А9 и, пока наполняется бак, звоню в Феттес.

Голос у сержанта Флавеля какой-то странноватый, я сообщаю ему, что провел день на Джерси, но теперь возвращаюсь в Эдинбург. Спрашиваю его, можно ли мне забрать мой новый лэптоп, он говорит, что не уверен. Предлагает мне ехать прямо в Феттес – им нужно поговорить со мной. Я говорю – о'кей.

На юг по А9, звуковая дорожка – Мишель Шокд, Pixies, Carter USM и Shakespeare's Sister.[67]67
  Shakespeare's Sister (1988–1992) – популярный синти-поп-дуэт певиц Шивон Фейхи и Марселлы Детройт.


[Закрыть] Пока я меняю кассету – на юге уже видны окраины Перта, – какая-то радиостанция передает нечто под названием «I'll Sleep When I'm Dead»[68]68
  «Высплюсь, когда умру» (англ.).


[Закрыть] в исполнении Bon Jovi, что и в подметки не годится песне дядюшки Уоррена с таким же названием,[69]69
  …нечто под названием «I'll Sleep When I'm Dead» в исполнении Bon Jovi, что и в подметки не годится песне дядюшки Уоррена с таким же названием… – Поп-металл-группа Воп Jovi исполняла песню под таким названием на своем альбоме «Кеер the Faith» (1992), Уоррен Зевон – на альбоме «Warren Zevon» (1976).


[Закрыть] отчего я раздражаюсь сверх всякой меры. В Эдинбург въезжаю к полудню, миную плакаты, кричащие о близком евросаммите. Не знаю, как уж они этого добиваются, но текст на плакатах написан так, что даже мне хочется читать название по слогам – Эдин-бург, – да еще и жить в этом городишке, черт бы его драл.

Офигеть, независимый, в жопу, фактор сдерживания, натуральный, мать его, продукт, долбаная холодная фильтрация, Эдин-бург, Эдин-боро, выспишься, как же, когда тут длинноволосый, бледнолицый, жопоголовый, тонкоголосый, недогранджевый, псевдометаллический цеппелиновский клон. Куда ни сунешься – одно говно!

На Ферри-роуд, когда впереди уже маячит идиотский шпиль Феттесской школы и до полицейского управления остаются считанные минуты, я закуриваю свою первую в этот день сигарету – не то чтобы я действительно хотел курить, а просто чтобы хреново себя почувствовать. (Дядюшка Уоррен кое-что знает о таких вещах.)[70]70
  …чтобы хреново себя почувствовать. (Дядюшка Уоррен кое-что знает о таких вещах.) – Аллюзия на песню Уоррена Зевона «Ain't That Pretty at Аll» с альбома «The Envoy» (1982), где есть строчки: «I'd rather feel bad than not feel anything at all» («Я предпочел бы чувствовать себя плохо, чем не чувствовать ничего»).


[Закрыть]

Оказывается, в своем роде это было довольно предусмотрительно, потому что, как только я вошел в управление, меня тут же арестовали.

В отеле темно и очень тихо. В подвалах полно всякого хлама, когда-то им пользовались, но теперь все это покрыто водой, грязью или плесенью. Некоторые балки под полом прогнили и покрылись белым грибком. Ты проходишь через бильярдную на цокольном этаже, потом танцевальный зал, кладовую. Стол в бильярдной набух от влаги, на зеленом сукне пятна, а деревянные бортики растрескались. Старые мотоциклы, столы, стулья и ковры в танцевальном зале похожи на игрушки, забытые в каком-то давно заброшенном кукольном доме. Дождь мягко стучит по окнам: единственный звук во всем доме. Снаружи кромешная тьма.

Отсюда наверх ведет обветшалая лестница, вопиющая о прошлом своем великолепии. В этаже над вестибюлем повсюду пыль и запустение, в баре застоявшийся запах спиртного и табачного дыма, а обеденный зал пропитан сыростью и разложением. По холодной кухне, где нет никакой мебели, гуляет гулкое эхо. Тут есть одна старая домашняя плита, питающаяся от баллона с газом, и одна раковина. На гвозде висит передник.

Ты берешь передник и надеваешь его.

На следующих двух этажах расположены спальни. Здесь тоже царит сырость, а в некоторых комнатах потолок обвалился; на старомодной массивной мебели лежит штукатурка и отвалившаяся дранка, словно пародия на чехлы от пыли. Теперь дождь сильнее стучит в окна, ветер усиливается, свистит в щелях панелей и оконных рам.

На верхнем этаже вроде бы не так сыро и чуточку теплее, хотя шум ветра и дождя громко слышен здесь сверху и с боков.

В одном конце темного коридора распоркой заклинена пожарная дверь, а за ней видна другая – приоткрытая. За ней гостиная, освещенная догорающими поленьями, уже превратившимися в угли. Пара поленьев сушится у камина, и воздух в комнате пахнет сосной и табачным дымом. В старом ведерке для угля, стоящем рядом с камином, почти полная жестянка керосина.

В углу комнаты в коробке кухонного лифта лежат поленья различной величины, большинство из них все еще сырые. Ты берешь самое большое полено, примерно с человеческую руку, и тихо идешь через комнату к дверям спальни. Входишь в спальню и останавливаешься, прислушиваясь к дождю, ветру и к едва слышному ровному и ритмичному дыханию человека на кровати. Ты держишь полено перед собой и приближаешься к кровати.

Он шевелится в темноте, ты это скорее слышишь, чем видишь. Останавливаешься и замираешь неподвижно. Затем человек на кровати начинает похрапывать.

Дождь стучит в окно. Ты чувствуешь запах виски и стоялого табачного дыма.

Подходишь к краю кровати и поднимаешь полено над головой.

Ты замер с поленом в поднятой руке.

Этот раз все-таки не похож на другие. Перед тобой человек, которого ты знаешь. Но ты не можешь думать об этом, потому что дело в другом; хотя ты и понимаешь, что это имеет значение, ты не можешь допустить, чтобы это имело значение, ты не можешь допустить, чтобы это тебя остановило. Ты со всей силы опускаешь полено. Оно бьет его по голове, но звука удара ты не слышишь, потому что в этот момент издаешь крик, как будто это ты лежишь там на кровати, будто это на тебя напали, тебя убивают. Спящее тело издает ужасный хлюпающий звук. Ты поднимаешь полено еще раз и снова опускаешь его и опять кричишь.

Человек на кровати не двигается, звуки тоже прекратились.

Ты включаешь фонарь. Повсюду кровь; она кажется красной там, где пропитала простыни, а там, где стеклась в спокойные лужицы, – черной. Ты снимаешь фартук и накрываешь им голову и плечи лежащего человека. Затем спускаешься на кухню, чтобы взять газовый баллон от старой плиты.

Дважды пропитанное постельное белье вспыхивает быстро, керосин одолевает кровь. Ты оставляешь газовый баллон на полу в изножье кровати, почти бегом минуешь короткую часть коридора и по пожарной лестнице выходишь в орущую темноту ночи. Быстро спускаешься по железной лестнице на фронтоне здания.

Ты останавливаешься на гребне дороги и оборачиваешься, пламя появляется на краю гостиничной крыши, начинает танцевать в ночи оранжевыми отблесками.

Двумя минутами и двумя милями позже ты, возможно, слышишь взрыв газового баллона, но ты не уверен – ты уже на дороге, идущей по берегу озера, и ветер здесь дует слишком сильно.

Прошло уже три дня, хотя я в этом и не уверен, так как неважно спал, в своих кошмарах я вижу человека, а они думают, что это я, но это не я ведь, правда? Правда. Я начинаю размышлять. На нем маска гориллы, он говорит детским голосом, в руках у него гигантский шприц, а я привязан к сиденью и кричу. Это невыносимо. Они продолжают меня допрашивать, все время задают вопросы, где я был, что делал, зачем это делал, зачем это сделал со всеми ними, где я был, с кем был, кому я пудрю мозги, почему бы мне не признаться, что все это сделал я, а если не я, то кто же тогда все это сделал? Я в Лондоне, я в каталажке в Паддингтон-Грине,[71]71
  Паддингтон-Грин – район Лондона.


[Закрыть] чтоб он пропал, за семью долбаными замками, где держат самых заядлых экстремистов; они думают, я так опасен, что отпускать меня на свободу нельзя, и потому держат меня здесь, совсем охерели, аж по Акту о борьбе с терроризмом, так как некоторые из них полагают, что имеют дело с нечестивым союзом ИРА, уэльских националистов и наглых скоттов. Они в тот же день привезли меня сюда из Эдинбурга, погрузили в фургон с сиденьями, но без окон, приковав наручниками к здоровенному флегматичному лондонскому копу, который не сказал мне ни одного слова, да и с двумя другими полицейскими, сидевшими сзади, почти не говорил, просто сидел, уставившись перед собой, а мы ехали вроде всю ночь, остановившись только раз на станции обслуживания на шоссе Ml. Мы провели там какое-то время, пока все уладилось, потом они вернулись, неся несколько банок с разными лимонадами, сэндвичи, сладкие пирожки и пироги со свининой, шоколад; мы все сидели и жевали, потом меня спросили, не хочу ли я в туалет, я ответил, хочу, они открыли дверь, и оказалось, что мы стоим на газоне как раз напротив мужского туалета, двое полицейских охраняли дверь, а несколько человек, по виду водители-дальнобойщики, стояли, наблюдая за мной и дожидаясь очереди; мне нужно было только отлить, но у меня ничего не получалось, хотя здоровяк и не смотрел на меня, но мне было достаточно уже и того, что он стоял рядом, прикованный ко мне наручниками, тогда они проверили кабинки, сняли с меня наручники, но, пока я был внутри, в двери оставили щелку, потом меня повели обратно, и я вижу другие полицейские машины, бог ты мой, рейнджровер и «сенатор», я теперь, в жопу, важная персона, потом я опять в фургоне, и мы едем в Лондон, где начинаются допросы; сейчас они сосредоточились на убийстве сэра Руфуса, так как в лесу рядом со сгоревшим коттеджем нашли карточку, долбаную визитку; не мою, это было бы слишком очевидно, а визитку одного моего знакомого парня из «Джейнз дифенс уикли» с каракулями на обороте:

Ctrl +Alt0 = изм. ТоЗ.

Shft + Alt = изм. масштаба (изменение яркости)

Молоко Сыр Хлеб Крем для бритья

Они спрашивают, это твой почерк? Конечно мой, это клавиши управления «Деспотом» на тот случай, если мышка начинает дурить, и я так всегда пишу, когда составляю список покупок. Я вроде помню, что записывал эти комбинации клавиш несколько месяцев назад, а потом потерял бумажку, на которой сделал запись. Я смотрю на перепачканную, помятую визитку в прозрачной полиэтиленовой папочке, узнаю собственный почерк и чувствую, как у меня во рту все пересыхает окончательно, и только и могу, что мямлить, почерк вроде бы как мой, но что с того, ведь кто угодно, любой, всякий мог это взять, то есть… но им вроде вполне хватает и сказанного, и допрос продолжается.

А я думаю только об одном: не признавайся, не признавайся, не признавайся. Тут и детективы, и инспекторы, и старшие инспекторы, и начальники, и еще хер знает кто; потом еще технические специалисты, ребята из криминальной полиции и отдела по борьбе с терроризмом и региональные парни – я уже со счету сбился; и все задают вопросы, все, суки, задают одни и те же вопросы, а я всем этим сукам стараюсь давать одни и те же ответы; увидеть инспектора Макданна, который всасывает слюну сквозь сжатые зубы и угощает меня своими «Би энд Эйч», – все равно что встретить старого приятеля, хотя и он тоже достает меня своими вопросами. Когда ребята из отдела борьбы с терроризмом, похоже, потеряли ко мне интерес, немного полегчало, но все остальные тут как тут, а я плохо соображаю, совсем плохо, и не сплю.

Все хреново с самого начала, а дальше – больше, потому что они нашли еще. Они нашли еще двоих, и это пока я сидел здесь, черт бы их драл, пока они меня тут держали, дела шли своим чередом, приходили новые сведения, пока они меня тут допрашивали и пялились на меня, глазам своим не веря, с ужасом и отвращением, а я без устали: Что? Что такое? Этого еще не хватало. Что я там еще натворил? И они рассказали мне про Азула на Джерси, а перед этим, кажется перед этим, показали мне полицейские фотографии всех остальных: Биссет, нанизанный на ограду, распластанный и обмякший – нелепый видок; заляпанный кровью вибратор, которым отоварили отставного судью Джеймисона; обескровленное, бесформенное белое тело Персиммона, привязанного к решетке над лужей собственной крови; потом – ничего там, где должно было быть что-то, потом то, что осталось от сэра Руфуса Картера, почерневшие кости, изогнутые и искореженные, нижняя челюсть на черном черепе отвисла в беззвучном крике, но мяса нет совершенно, то-то будет работы с карточками зубного врача, и все черное – ногти, дерево и кости тоже, но я никак не могу забыть их рты, их беззвучные крики, вяло свисающие или раскрытые до предела челюсти, а потом и того хуже, потому что эти суки крутят мне видео, крутят мне видео, которое, как они считают, я сам и снимал, или я считаю, что они считают, будто я сам снимал, но я-то ничего такого не снимал; они заставляют меня смотреть, и это жуть какая-то; человек в черном или темно-синем, а на нем маска гориллы, и он то и дело вдыхает из своего маленького баллончика, наверно, с гелием, потому что от этого говорит детским голосом, а его собственный становится неузнаваемым; маленький толстячок перед ним привязан к хромированному седалищу, рот заклеен, одна рука привязана к подлокотнику, рубашка закатана, и толстячок вопит во весь голос, но звук едва слышен, потому что ему приходится вопить через нос, а человек в маске гориллы переводит взгляд с камеры на связанного мужичонку и достает огромный шприц, будто в кошмаре, будто в старом фильме, будто в каком-то ужастике, и я чувствую, что сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди, потому что так ведь оно и есть. Это и есть ужастик, настоящий долбаный ужастик, этот психопат снимает собственный фильм ужасов, а ты даже не можешь себя успокоить, сказав, черт, это же все выдумка, а спецэффекты неплохи, и все это не настоящее, потому что все это настоящее, а человек-горилла своим жутким детским голоском объясняет, что у него в этом пузырьке и в этом шприце, и я чувствую, что сейчас блевану, но тут они останавливают видео и дают мне передышку.

Когда она заканчивается, мы переходим к другой сцене, на экране кто-то, вполне возможно, тот же самый толстячок, и он все еще привязан к стулу, но теперь это высокий медицинский стул с колесиками и маленьким откидным столиком впереди, а ремни, которыми он привязан к стулу, развязать проще простого, но его руки лежат безвольно. Сзади у него что-то вроде доски, и полотенце или что-то похожее обмотано вокруг этой доски и головы, чтобы держалась, но глаза, бог ты мой, в глазах ничего нет, и Макданн говорит «растительное состояние», так это у них называется; и тут уж ничего ни добавить ни убавить, все сказано: «растительное состояние».

И потом, конечно, те двое других. Сначала Азул и его подружка. Она в шоковом состоянии и обезвожена, но в остальном не пострадала, а вот с ним похуже, у него теперь своих ни рук ни ног, только если добрая душа поможет; некроз тканей похож на отморожение, затор кровообращения в конечностях, но конечности начинаются от плеч и в паху; он жив, но на его месте ты бы предпочел умереть. Торговец оружием; ладно, Мститель-Уравнитель-Псих-Долбаный ноги тоже оприходовал, но логика прослеживается,[72]72
  Игра слов: arms (англ.) – а) руки; б) оружие.


[Закрыть] насажен на копья ограды главред, изнасилован судья, который был снисходителен к насильникам, отравлен любитель порнографии, а тот, кому было плевать на кровь, пролитую в Иране-Ираке, сперва наблюдает смерть собственных зверушек, забитых, как скот, как солдаты, которые как скот, а потом сам истекает, фонтанирует кровью, и бизнесмен, который ставил прибыль выше безопасности и не только способствовал гибели тысячи человек, но еще и попытался увильнуть от компенсационных выплат тем, кто выжил, и иждивенцам, получает свой собственный взрыв газа – блеве, так это, кажется, правильно зовут, – ни хера себе у этого типа, кто бы он ни был (если только он – это он), чувство юмора или по крайней мере ирония, снимает, понимаешь, натуральный снафф,[73]73
  Снафф – порнофильм, заканчивающийся реальной смертью кого-либо из актеров.


[Закрыть] если, конечно, смерть мозга считается, по-любому это настолько близко к снаффу, насколько возможно, такое и в отделе охраны общественной нравственности хрен найдешь, а уж они-то годами ищут, и хотя все знают, что такие пленочки существуют, никто их не видел, а тут появляется эта горилла и снимает собственную, чтобы другим порнушникам неповадно было! Очень смешно; в этом столько иронии, и ты объясняешь все это Макданну и смеешься, потому что полиция-то не виновата в том, что у тебя пропал сон, виноваты ночные кошмары, в них тебя преследует горилла с детским голосочком и огромным шприцем, которым собирается тебя выдрючить, разве это не смешно? Ты не можешь спать, ты сам себя лишаешь сна, и ты говоришь, послушайте, вот увидите, я и в самом деле упаду с лестницы, но он вроде не понимает шутки, а потом я опять в камере, а потом в комнате для допросов, окна зарешечены, стекла матовые, и что там за окном, ничего не видно, они включают магнитофон, и все как обычно, и чем дальше, тем смешнее; они просят меня подражать голосу Майкла Кейна! Они хотят, чтобы я им, на хер, изобразил Майкла Кейна, можете в это поверить? А потом появляется этот эксперт, или кто уж он там, и они просят меня вдохнуть гелий и повторить то, что говорила горилла на видео, и я уже чувствую, что становлюсь им, они хотят сделать меня им; не думаю, что мой голос похож на голос того типа с мозго-снафф-видео, но хер его знает, что там у них в голове, их ведь тут столько, хоть жопой ешь, толпы, копы со всей, на хер, страны, у каждого свой акцент – лондонец, мидлендец, уэльсец, шотландец, еще кто-то, бог его знает кто, не только Флавель и Макданн, хотя время от времени я и их вижу, в особенности Макданна, который почти всегда смотрит на меня как-то странно, словно никак не может поверить, что я все это натворил, и у меня какое-то чудное чувство, будто он думает, что я для этого слишком уж ничтожная личность, то есть он как бы нехотя твердо гнет линию расколоть суку, а сам больше уважает гориллу, чем меня, потому что я на допросах рассыпался, и они засрали мне голову этими своими фотографиями и видео (ха, значит, горилла уже внушила мне кое-что, начинила мои долбаные мозги, вбила мне в голову эту идейку, видение, этот мем[74]74
  Мем – некая формулировка, идея, мода и т. п., которая распространяется в обществе подобно вирусу. Термин введен Ричардом Доукинсом в книге «Эгоистичный ген» (1976).


[Закрыть] говнючий), я-то думал, что я парень крутой, а оказалось, что мне еще сиську сосать, на меня нажми, и я готов, рассыпался, вот почему, если только я не актер, каких он еще в своей долбаной жизни не видел, Макданн не может поверить, что я способен был натворить все то, что натворила горилла, и все же столько улик против меня, особенно дни, часы и все такое прямо указывают на меня, и это не говоря о той статье про ТВ, что я написал, ни дать ни взять список намеченных к ликвидации.

И это все продолжается, не прекращается, еще одну ночь, еще один кошмар, а потом снова комната для допросов, и магнитофон, и вопросы о Паром-Стром – паром закрыт, и о Джерси, и об авиарейсах, и как раз тогда они говорят мне о другом трупе, да, кстати, мол, твой лучший дружок Энди тоже погиб, взорвался в отеле, когда тот сгорел; возможно, сначала ему размозжили голову, но тебе, конечно, все это известно, потому что и это твоих рук дело, разве нет?

Я немного соврал. Раньше. Я рассказал об этом не так, как было на самом деле, а как это виделось. Или не так, как есть на самом деле, а как видится. Как хотите.

– Энди – Ивонна.

– Привет, – говорит она и пожимает ему руку.

– А вон там Уильям, – говорю я Энди. – Тот, что с большой саблей.

Энди поворачивается и смотрит на Уильяма. Уильям облачен в белое, в фехтовальной маске, с саблей в руке; внезапно он делает выпад, выставляя вперед одну ногу.

Его противник отскакивает назад и пытается отражать удары своей саблей, но теряет равновесие, а Уильям атакует, делая хлесткие резкие движения своей, и вот лезвие тяжелого изогнутого клинка упирается противнику в бок.

– Вот черт, – говорит второй парень, а Уильям отступает назад и стоит, расслабившись.

Они снимают маски, и Уильям подходит к нам, маска под мышкой, с руки свисает сабля, его лицо раскраснелось и покрыто капельками пота, сверкающими в ярком свете спортзала. Я знакомлю его с Энди.

Энди коротко пострижен, на нем блейзер и аккуратно отутюженные джинсы, лицо красивое, но прыщеватое, выражение чуть высокомерное и настороженное. Ему двадцать один, он на два года старше нас, но Уильям кажется более уверенным и спокойным.

– Привет, – говорит Уильям, отбрасывая со лба назад прядь белокурых волос. – Так ты и есть дружок Кама, выбравший солдатчину?

Энди едва заметно улыбается.

– А ты, значит… Уилли, да?

Я вздыхаю. Я думал, эти двое поладят.

Ивонна похлопывает Уильяма по плечу своей маской. Она тоже только что фехтовала, ее длинные черные волосы откинуты назад и перевязаны, лицо блестит от пота. Мне кажется, что она похожа на итальянскую принцессу, дочь древнего рода, его младшей ветви – без претензий на главенство, но все еще неизменно роскошной: огромные, хранящие следы былого величия виллы в Риме, на Гранд-канале в Венеции, на Тосканских холмах.

– Быстро в душ, – говорит она ему. – Нам надо еще подготовиться к вечеру. – Она улыбается мне. – Заскочим быстренько в бар, минут на десять?

– Отлично, – соглашаюсь я.

Энди хранит молчание; Ивонна поворачивается к нему:

– Придешь на вечеринку?

– Да, – отвечает он. – Если никто не против.

– Конечно. – Она улыбается.

– Ай! Жжет, жжет, жжет!

– Что?

– Попался такой острый чили… стрескала целый долбаный стручок зеленого чили… ух, – говорит Ивонна и машет ладонью перед открытым ртом, повисая у меня на руке. – Уф, спасибо. – Она лезет в мой стакан с водкой и лимонадом и выуживает оттуда кубик льда. – Держи, – сиплым голосом говорит она, вручая мне косячок, а сама гоняет во рту кубик льда и одновременно пытается дышать ртом.

Я ей широко улыбаюсь, она обиженно хмурится. Энди сидит рядом со мной, потом вдруг ныряет в толпу. Музыка играет вовсю, в университетской квартире яблоку негде упасть. Стоит теплый майский вечер, экзамены закончились, и все гуляют. Окна открыты в ночь, из них льются звуки первого альбома Pretenders[75]75
  …первого альбома Pretenders… – Первый альбом этой образованной в 1978 г. нью-вейв-группы вышел в 1980 г. и так и назывался – «Pretenders».


[Закрыть]– плывут по травянистому склону к небольшому озерцу и огням библиотеки и административного здания на другой стороне.

– Ой, мой рот, – говорит Ивонна и хлопает меня по плечу. – Ты бы хоть рожу сочувственную скорчил, что ли, свинья ты этакая, – выговаривает она мне. Глаза у нее слезятся.

– Сочувствую.

Энди возвращается со стаканом молока.

– Вот, – говорит он, предлагая стакан Ивонне.

Она поднимает на него глаза. Он кивает на ее рот.

– Лед не поможет, – говорит он ей. – Это… это вещество в чили, которое вызывает жжение, – (я улыбаюсь, потому что по построению фразы точно знаю: ему известен технический термин, но он не хочет показаться умником), – не растворяется в воде, но растворяется в жире. Попробуй, поможет.

Ивонна озирается. Я протягиваю ей руку, и она этак изящненько выплевывает остатки кубика льда мне на ладонь, затем прихлебывает молоко. Я пожимаю плечами и кладу ледяную лепешку себе в стакан.

Ивонна выпивает молоко.

– И в самом деле, – кивает она. – Спасибо.

Энди улыбается, берет у нее пустой стакан и направляется через толпу обратно на кухню.

– Надо же, – говорит Ивонна, протирая губы салфеткой. Она бросает взгляд вслед Энди. – Оказывается, и от бойскаутов есть какая-то польза.

– Попроси его потом, пусть покажет тебе свой швейцарский армейский нож, – смеюсь я, чувствуя себя немного предателем.

На Ивонне черная футболка с большим вырезом и простая юбка до колен. Волосы схвачены сзади длинной белой кружевной лентой и свободно спадают на спину. Руки у нее сильные и мускулистые, загорелая грудь пышная и высокая, сосочки торчат бугорками сквозь материал футболки. Все вместе это производит впечатление какой-то порочной экзотики, и я чувствую обычный укол ревности.

Я смотрю в свой стакан и протягиваю ей косяк; когда она затягивается, глаза у нее закрываются, а я подношу стакан к губам, затягиваю обсосанную ледяную стекляшку в рот и начинаю гонять ее там, воображая, что это ее язык.

– Но так ведь оно и было – лейбористы действительно не справлялись.

– Ты хочешь сказать, не производили той прибыли, которую хотят видеть капиталисты. Смысл плаката в том, что лейбористы породили массовую безработицу, а тори, мол, знают лекарство против этого. Они не только ухудшили ситуацию, они знали, что ухудшат ее, даже если искренне считали, что их политика принесет пользу Британии в целом, все равно прекрасно понимали, что оставят сотни тысяч людей без работы, и «Саачи энд Саачи» тоже, вероятно, это знали,[76]76
  …лейбористы действительно не справлялись. <…>…тори… все равно прекрасно понимали, что оставят сотни тысяч людей без работы, и «Саачи энд Саачи» тоже, вероятно, это знали… – «Саачи энд Саачи» (1976–1995) – рекламное агентство, учрежденное братьями Морисом (р. 1946) и Чарльзом Саачи (р. 1943). Прославилось, в частности, рекламной кампанией консервативной партии на выборах 1979 г., проходившей под лозунгом «Лейбористы не справляются».


[Закрыть] если, конечно, потрудились хоть немного подумать. Это была ложь.