Текст книги "Революционное самоубийство"
Автор книги: Хьюи Перси Ньютон
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
10. Учение
Жизнь открывалась мне. Я пробовал присоединиться к Дональду Уордену и его программе, старался поддерживать тесную связь со славными ребятами из квартала, а также ходил в Оклендский городской колледж на условии свободного посещения. У меня было огромное желание доказать своим школьным учителям, как они ошибались на мой счет. К собственному удивлению я обнаружил, что получаю удовольствие от учебного процесса. Идеи, которые я узнавал, в значительной мере стимулировали мою учебу. Поскольку в течение почти семи лет я учился классической игре на пианино, я стал изучать теорию музыки и теорию искусства, а также историю музыки и искусства.
Как только начинался новый семестр, словно тяжело бремя ложилось на мои плечи. Такое ощущение возникало у меня почти всегда перед началом учебы. Однако если в классе рассказывали что-нибудь, что захватывало мое воображение, я иногда пропускал другие занятия, набирал все книжки и материалы, которые мог найти по данной теме, и штудировал их, сидя в библиотеке или дома.
К примеру, когда мы проходили психологию, я увлекся теорией биологического бихевиоризма Джона Б. Уотсона и таким явлением, как ответная реакция организма на раздражение. Я прочел целый ряд книг, посвященных этой проблематике, познакомился с работами Б.Ф. Скиннера и Павлова, почитал об исследованиях, которые они проводили, а также об их теориях личности и развитии человека. К тому моменту, когда я пресытился книгами об ответной реакции и о прочих психологических явлениях, тема занятий сменилась и уже не представляла для меня интереса.
Другим моим любимым предметом была философия. Я до сих пор помню некоторые вопросы, обсуждавшиеся на наших занятиях по логике тридцать лет назад. Отдельные вещи, например, различие между лексическим и условным значением я использую в дискуссиях и по сей день. Даже сейчас я мне кажется затруднительным вступать в разговор об идеологии «Черных пантер», если мы с моим собеседником не договорились насчет основных понятий. Отсюда и рождаются проблемы, с которыми я сталкиваюсь во время своих выступлений в кампусах различных колледжей. Я пытаюсь втянуть аудиторию в рациональную и логичную дискуссию, однако многие студенты начинают впадать в риторику или говорить пустые фразы. Какой напрашивается вывод? Либо они не хотят учиться, либо не верят в мою способность здраво мыслить.
Меня очень поразил логический позитивизм Э. Дж. Эйера. Особое внимание я обратил на три вида утверждений, которые он выделяет: аналитическое, синтетическое и допускающее утверждение. Эти идеи помогли мне в развитии собственного мышления и идеологии. У этого философа я нашел одну интересную фразу: «То не может быть действительным, о чем нельзя составить представления, что нельзя ясно выразить и мнение о чем никто другой не способен разделить». Это высказывание запало мне в душу. Большое значение оно приобрело для меня, когда я начал пользоваться методами диалектического материализма как мировоззрением. Идеология «Черных пантер» исходит именно из этой посылки – составить представление, четко сформулировать и разделить мнение. Таков наш основной принцип. Из него вытекают остальные ключевые лозунги и понятия, например, «Вся власть народу» и понятие «свинья» по отношению к полицейским. Эти концептуальные вещи неслучайно вошли в наш образ мышления и активный словарь.
Изучая философию, я стал осознавать, что временами двигаюсь в сторону экзистенциализма. Я читал Камю, Сартра и Кьеркегора и подмечал схожесть их произведений с Книгой Экклезиаста. На самом деле, Экклезиаст и был первым экзистенциалистом:
«Всему и всем-одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и [злому], чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.
Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они [отходят] к умершим.
Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву.
И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым-победа, не мудрым-хлеб, и не у разумных-богатство, и не искусным-благорасположение, но время и случай для всех их».[28]28
Экклезиаст, гл. 9, ст. 2–4, 11. (Прим. редактора)
[Закрыть]
Увлеченный экзистенциализмом, я поощрял друзей к обсуждению различных экзистенциальных проблем. Если брат испытывал голод, я обычно говорил, что быть голодным или быть дураком – это одно и то же, нет разницы между тем, холодно тебе или тепло. Все это явления одного порядка. Приятели действительно считали меня сумасшедшим. А потом я и вовсе стал жить как настоящий последователь экзистенциализма: ездил автостопом до Лос-Анджелеса и обратно, ходил на занятия грязным, без обуви и порой насквозь промокал под дождем. Мне было все равно. Так или иначе, я поддерживал свою репутацию. Все время проводил на улице, читал Экклезиаста, по крайней мере, раз в месяц. Так продолжалось до того момента, когда я попал в тюрьму, где мне вообще не давали читать.
Я все еще продолжал задаваться вопросами. Хотя учеба в колледже не помогала мне получить прямых ответов, постепенно я начал понимать сущность человека и природу вселенной. Я стал ощущать, что могу осмысливать ответы, которые соответствовали моему жизненному опыту и моим знаниям о мире. Я вновь и вновь убеждал самого себя, что там, в школе, они были не правы, считая меня неспособным. Попросив меня написать на доске слово «бизнес», учительница хотела показать всему классу, какой я был глупый. Когда меня отговаривали от поступления в колледж, это все из-за того, что они думали обо мне как о тупом ученике. Вообще-то некоторые преподаватели колледжа тоже считали меня тупым, потому что мне никогда не удавалось справиться с теми глупыми коротенькими тестами, которые они давали на занятиях. Один из преподавателей психологии сказал мне, что по результатам теста на IQ я получился «обыкновенным тупым». Преподаватель был мне глубоко симпатичен, так что его слова меня сильно задели. Потом он дал мне другой тест и сообщил, что тест «показал» наличие у меня интеллекта. И только я знал, что происходило в моей душе, только я был свидетелем того, что происходило между мной и теми книгами, что я читал дома. Я учился и учился неплохо. Я мог думать, читать и запоминать самые сложные идеи. Целых двенадцать лет они старались сломить меня, но я устоял и теперь на зло им всем шел вперед.
То, что узнал от Сонни-мэна, тоже помогло мне получить образование. Я был свободен и мог учиться по собственному усмотрению. Прокормиться я мог и в квартале. Самое главное, я не должен был ходить на работу. У себя на квартире я устраивал азартные игры, выполняя обязанности «хозяина». Я предлагал всем желающим сыграть в карты или кости, а потом забирал часть выигрыша у победителей.
Именно учеба и чтение книг в колледже способствовали моему превращению в социалиста. Переход от национализма к социализму происходил довольно медленно, хотя марксистов вокруг меня хватало. Я даже посетил несколько собраний Прогрессивной лейбористской партии, однако ничего нового там для себя не открыл, разве что услышал много болтовни и всяких догм. Они не имели никакого отношения к знакомому мне миру. Я поддерживал Кастро всеми возможными способами. Я даже принял приглашение посетить Кубу и собрал других желающих, однако на Кубе я так и не побывал. Когда я делился с кем-нибудь своими решениями проблем чернокожих или говорил о своей философии, мне отвечали: «А разве это не социализм?» Некоторые собеседники употребляли слово «социализм», чтобы осадить меня. В свою очередь, я парировал, что, если это и социализм, то социализм, должно быть, является правильным учением. В общем, я читал все больше и больше книг о социализме. С течением времени я начал обнаруживать сильное сходство своих убеждений с тем, что я почерпнул из литературы. Мое «обращение» в социалиста окончательно завершилось после того, как я одолел четыре тома работ Мао Цзэдуна. Я хотел узнать побольше о китайской революции. Моя жизнь и чтение по собственному вкусу – вот что сделало меня социалистом, и ничего больше.
Я стал убеждаться в преимуществах коллективизма и коллективистской идеологии. Я также увидел связь между расизмом и капиталистической экономикой. С другой стороны, я признавал, что при анализе общей ситуации необходимо разделять эти понятия. С точки зрения психологии, расизм мог и не исчезнуть после решения породивших его экономических проблем. Я никогда не верил в то, что уничтожение капитализма автоматически приведет к исчезновению расизма. Вместе с тем я чувствовал, что мы не сможем справиться с расизмом, не лишив его экономической основы. Осмысление этих сложных взаимосвязей требовало более творческого и независимого подхода.
Хотя я и находил удовольствие в лекциях и дискуссиях, я все-таки не отождествлял свой образ жизни со студенческим кампусом. После окончания занятий я сразу же отправлялся в город, иногда на Сакраменто-стрит в Беркли или в Западный или Восточный Окленд, чтобы выпить вина, поиграть или подраться. Ни один раз я приходил на занятия мертвецки пьяным. Опьянение мне вовсе не мешало, напротив, оно только усиливало восприятие различных идей. Однако мои преподаватели терпеть не могли, когда кто-нибудь выходил из класса во время их лекций. Это действовало им на нервы. Но как тут было не выйти в туалет, если в тебе было столько вина?
Учеба в колледже приносила мне удовольствие, главным образом, потому, что никто не заставлял меня туда ходить. Я мог пойти на занятия, а мог и остаться дома и почитать книгу. Каждый семестр я начинал в удобном для себя ритме, т. е. вместо занятий частенько ездил в Мексику или попадал за решетку, или вовсе бросал учебу. В любом случае, я много чего узнавал.
Пока я учился в колледже, я продолжал искать ответы на занимавшие меня вопросы. Ассоциация афро-американцев стала для меня огромным разочарованием. Во мне все крепло ощущение того, что Ассоциация была лишь центром обучения мусульман. Казалось, Уорден перенял немало риторических и стилистических приемов из ислама. Я начал более подробно изучать проблему ислама в негритянской общине. Я прочел книгу К. Эрика Линкольна «Черные мусульмане в Америке». Но больше всего меня увлек священник Малькольм Икс.
Впервые я услышал Малькольма Икса, когда он выступал в средней школе Мак-Климонда в Окленде. Тогда он принимал участие в конференции на тему «Сознание гетто», которую устроила и профинансировала Ассоциация. Вместе с Малькольмом был и Мухаммед Али (тогда он был ещё Кассиусом Клэем).[29]29
Чемпион мира по боксу негритянский боксер Кассиус Клей принял ислам и т. о. стал называться Мухаммедом Али. (Прим. редактора)
[Закрыть] Али сказал, что принял ислам. В ту пору он еще не был чемпионом в тяжелом весе. Последовательность Малькольма, его ум, дисциплинированный и служивший общему делу, глубоко впечатлили меня. Передо мной был человек, сумевший объединить мир улиц с миром науки, человек настолько начитанный, что он мог выступать с лекциями и приводить цитаты лучше многих профессоров из колледжа. Вдобавок ко всему, Малькольм Икс был практиком. На нем была свободная одежда, какую обычно носят крутые заключенные. Ему было известно, что представляют собой уличные братья, он также знал, что нужно сделать, чтобы достучаться до них. У Малькольма была своя программа. Он считал, что нужно оказывать вооруженный ответ на нападение и, кроме того, завоевывать людей теми идеями и программами, которые имели непосредственное отношение к условиям их жизни. В то же время Малькольм изучал причины возникновения именно таких условий, а не обвинял во всем самих людей.
Я стал ходить в мечеть. Я бывал в мечетях Окленда и Сан-Франциско, хотя и нерегулярно. В числе моих знакомых было много мусульман, я частенько с ними беседовал. Я постоянно читал их газету, чтобы узнать содержание выступлений Малькольма и глубже понять его идеи. Я бы присоединился к ним, если бы не их религия. К тому времени я был сыт по горло религией и не мог заставить себя принять еще одну веру. Я чувствовал потребность в более конкретном понимании общественной системы. Ссылки на Бога или Аллаха не давали удовлетворительного ответа на вопросы, которыми я упрямо продолжал задаваться.
Что касается колледжа, то здесь Кенни Фриман вместе с Исааком Муром, Дугом и Эрни Алленами, Алексом Паппиллоном и другими ребятами выступили организаторам филиала Движения за революционные действия на Западном побережье. Они провозгласили свое движение тайным, но вместо борьбы за революционные действия они увязли в разговорах на революционную тему, подпольем в их деятельности и не пахло. Все они учились в колледже, навыки у них были насквозь буржуазными. Они много писали, изводя горы бумаги. В конце концов, эту организацию просто наводнили агенты, так что во время ареста полицейские потратили уйму времени на предъявления друг другу своих значков.
Бобби Сил пытался привлечь меня к работе в Движении, однако остальные члены организации отказались принять меня в свои дружные ряды. По их словам, я жил на оклендских холмах и был слишком «буржуазным». Но это была абсолютная ложь. Всю свою жизнь я прожил в равнинной части города. Я думаю, что на самом деле я представлял для них угрозу – только этим можно объяснить их отказ включить меня в организацию. Я мог работать головой и в то же время сойти за одного из уличных братьев. Сторонники Движения клялись бороться за свержение правительства с применением оружия. В действительности большинство из них намеревались работать в рамках системы. Фриман и остальные, в конце концов, исключили Бобби. Он был не настолько буржуазен, как они.
Движение за революционные действия создало в кампусе группу прикрытия под названием «Консультативный совет чернокожих студентов». Кенни Фриман наводнил ее своими приятелями. Я стал активным членом группы. Главная цель, которую поставила перед собой группа, – добиться включения негритянской истории в учебную программу колледжа. Мы устраивали уличные митинги и встречались с администрацией колледжа. Их доводы против нашего предложения были на редкость глупы: большинство из них привыкло считать, что у чернокожих нет своей истории, которую можно было бы преподавать. В итоге мы мало чего добились. На короткое время Движение стало для меня очень привлекательным. Я рассматривал деятельность этой организации как ответ на многие свои вопросы. Я получал удовлетворение от разговоров на тему прошлого Африки и о том, что мы могли бы дать миру (эти разговоры были одинаковы во всех группах, в которых я когда-либо состоял). Начиная с Уордена и Ассоциации афро-американцев и заканчивая Малькольмом Иксом, мусульманами и прочими группировками, действовавшими в то время в районе Залива, все были твердо убеждены в том, что неудача с введением негритянской истории в программу колледжа была непростительным скандалом. Мы все намеревались что-нибудь с этим делать.
Совету чернокожих студентов явно недоставало глубины. Мы добились своего, и в кампусе создали класс, где преподавалась негритянская история, но больше мы ничего не смогли достичь. Я ходил на вечеринки и занимался всякой общественной деятельностью, но все это не имело для меня значения и не приносило подлинного удовлетворения.
11. Братья из квартала
Что же касается будущего, молодой человек с улицы имеет довольно хорошее о нем представление… Это такое будущее, в котором все теряет свои очертания, за исключением краха всех его надежд и материализации всех его страхов. Самое разумное, на что он может надеяться, – что эти вещи не придут в его жизнь слишком рано.
Эллиот Либоу. Угол Тэлли
Все, чем мы увлекались в кампусе, не имело никакого отношения к братьям из квартала. Не было ничего, что помогло бы им лучше понять условия их собственного существования. Я видел, как многие мои друзья так или иначе выбывают из жизни, а я хотел видеть совсем другое – как с ними происходит что-нибудь приятное. Они женились, в их семьях рождались дети. Впереди их ждала нескончаемая работа и счета, т. е. все то, что сполна довелось пережить моему отцу. Жизнь взрослого чернокожего напоминала труд на городской плантации, становилась своеобразной издольщиной наших дней. Ты работал, не разгибая спины, и всегда оказывался должен землевладельцу. Братья из Окленда трудились на совесть, получали зарплату, но не вылезали из долгов. Они были должны магазинам, которые обеспечивали их необходимыми средствами существования. Консультативный совет негритянских студентов, Движение за революционные действия, мусульмане и Ассоциация афро-американцев не предлагали чернокожим братьям и сестрам ничего конкретного, не говоря уже о программе, которая помогла бы им выступить против системы. Мне доставляло нестерпимые мучения быть свидетелем того, как братья идут по улице с тупиком в конце.
Уличные братья много значили для меня. Я не мог отвернуться от той жизни, которая была и моей тоже. У братьев выработалась непримиримая враждебность по отношению ко всем источникам власти. Эта власть лишала негритянскую общину человеческого лица. В школе «систему» представлял учитель. В квартале же к системе относилось все, что не было частью общины и не имело для нее позитивного значения. Друзья из квартала продолжали оказывать сопротивление этой власти, и я ощущал, что не мог позволить колледжу переделать меня, каким привлекательным ни было образование. Братья обладали чувством гармонии и общности. Мне было необходимо ощущать эти чувства, чтобы сохранить их в самом себе и не дать уничтожить их до конца разным школам и прочим институтам власти.
В Оклендском городском колледже нашлось немало чернокожих, которые трудились изо всех сил, чтобы влиться в систему. Я не мог разделять их цели. Эти братья все еще не утратили веру в то, что им удастся добиться желаемого. Громко и долго они рассуждали об этом, делясь своими желаниями завести семью, дом, машину и т. п. Уже тогда я не стремился к перечисленным вещам. Я жаждал свободы, а разнообразная собственность означала для меня утрату свободы.
Это был сложный момент в моей жизни. Сонни-мэн принимал в свою компанию только тех братьев, кто не посещал колледж. После поступления в колледж бывшие друзья отдалялись от него. Несколько его ближайших «постоянных партнеров», с которыми он сдружился еще в школе, перестали с ним общаться. Они стали студентами колледжа, а Сонни-мэн остался в квартале. Вот теперь и я попал в колледж, но я вовсе не хотел порвать с уличными братьями, как сделали друзья Уолтера. Поэтому если я не занимался или не был в колледже, то проводил время в квартале с отличными парнями.
Думается, что одной из причин, по которой я так много дрался, был мой небольшой вес: я весил всего лишь около 130 фунтов.[30]30
59 кг. 1 фунт = 0,453 кг. (Прим. редактора)
[Закрыть] Твой престиж заметно возрастает, если ты способен побить здоровенных парней с учетом того, что свою репутацию они заработали на победах вот над такими же легковесными противниками, подобных мне. Недомерков вроде меня, способных смотреть громилам прямо в глаза, было сыскать непросто. В моем случае имелось еще одно обстоятельство, служившее мне помехой. Все время, пока я учился в школе, мое миловидное лицо вводило людей в заблуждение, и мне давали меньше лет, чем мне было на самом деле. Моему возмущению не было предела, если со мной обращались, как с ребенком. Чтобы доказать парням, что я был такой же «плохой», как они, я бросался в драку без малейших колебаний. Стоило мне увидеть, что какой-то пижон вставал на дыбы, я давал ему в зубы, не дожидаясь, пока он ударит сам, но лишь при условии, что драки было не избежать. Я наносил удар первым, поскольку обычно столкновение было недолгим, а в девяти случаях из десяти победа доставалась тому, кто успевал ударить первым.
Сонни-мэн отлично владел кулаками, он научил меня наносить сильный удар, несмотря на мой легкий вес. Большинство парней понятия не имело о том, как правильно бить противника, так что я всегда атаковал первым и сбивал их ног или, по меньшей мере, выбивал им зуб либо оставлял их с заплывшим глазом. Наконец, за мной закрепилась репутация плохого парня, и мне уже не приходилось драться без передышки, чтобы это доказать. Впрочем, спокойной жизни не было: время от времени какой-нибудь «боров с клыками» (таким прозвищем награждали плохого крепкого парня из квартала) бросал мне вызов. После драки обычно мы становились хорошими друзьями, так как мой противник понимал, что в драке я прибегал к разным уловкам.
Порой я шел в квартал учительствовать, читал стихи, завязывал беседы на философские темы. Я говорил с братьями о тех вещах, о которых писали Юм, Пирс, Локк или Уильям Джеймс. Эти разговоры помогали мне самому лучше запоминать прочитанное и иногда находить ответы на мои собственные вопросы.
Все эти мыслители использовали один и тот же научный метод, облекая свои идеи в отдельные формулировки. Не подходившие под эти формулировки вещи они исключали. Я объяснял все это братьям, и мы говорили о существовании Бога, самоопределении и о свободе воли. Обычно я спрашивал у них:
– У тебя есть свобода воли?
– Да.
– Ты веришь в Бога?
– Да.
– Твой Бог всемогущ?
– Да.
– Он всеведущ?
– Да.
Подытоживая ответы, я выводил заключение о том, что их всемогущий Бог знает все наперед. Потом я выдавал тираду: «Если так оно и есть, как же вы можете говорить о свободе воли, когда Он знает все, что ты собираешься делать еще до того, как ты это сделал? Твои поступки предопределены. А если это не так, тогда получается, что твой Бог солгал или допустил ошибку, а ты говоришь, что твой Бог не может совершить ни того, ни другого». С подобных дилемм начинались споры, растягивавшиеся на целый день, и тут же требовалась не одна бутылка вина. Эти беседы проясняли мои мысли, хотя из-за них я мог прийти в колледж сильно нетрезвым.
Некоторые братья считали меня ученым педантом, который только и хотел, что их унизить. Из-за мнимых оскорблений порой начинались драки. Особенно хорохорились новички. Они еще не знали меня и моих отношений с братьями. Мне нравилось рассуждать о философских идеях, а уличные братья были единственными людьми, в компании которых мне хотелось проводить тогда время. Я находил удовольствие в нашем времяпрепровождении: мы стояли на углу, встречались со знакомыми людьми, наблюдали за женщинами. Мы относились к тем, кто боролся за выживание в нашем квартале.
Такие мужские разговоры случались где угодно – например, в машинах, припаркованных перед магазином, где торговали спиртными напитками, на Сакраменто-стрит неподалеку от Эшби в Беркли. Мы могли разговаривать, выйдя из помещения, где вовсю шла вечеринка, или иногда прямо там.
Я рассказал братьям миф о пещере из «Республики» Платона, и они пришли от него в восторг. Мы называли этот миф историей о пещерных узниках. Здесь Платон описывает состояние людей, заключенных в пещере. Представления о внешнем мире они получают, наблюдая за тенями, которые отражаются на стене пещеры благодаря костру, горящему у входа. Один из узников обретает свободу и узнает, каков внешний мир, т. е. объективная реальность, на самом деле. Он возвращается в пещеру, чтобы поведать остальным о том, что картины на стене – это вовсе не реальность, а лишь искаженное ее отражение. Узники называют его сумасшедшим, ему не удается переубедить своих собратьев. Освободившийся человек пытается уговорить одного из них выйти из пещеры, но тот приходит в ужас от мысли о том, что ему придется столкнуться с чем-то неизвестным, новым. Когда беднягу все-таки вытащили из пещеры, он ослеп, увидев солнце. Казалось, что Платоновская аллегория очень точно отражает наше собственное положение в обществе. Мы тоже находились в заключении, и нам тоже требовалось освободиться, чтобы усидеть разницу между правдой и ложью, в которую нас заставляли верить.
Пижоны из квартала по-прежнему думали, что я «был не в себе», а иногда просто ненормальным. «Придурком» меня называли в том числе и потому, что я всегда совершал неожиданные поступки. Это довольно полезная практика, если хочешь заставить своего противника как следует понервничать. Если до меня доходили слухи, что какие-то парни собираются напасть на меня, я отправлялся туда, где они околачивались. Я хотел и себя показать, и бросить им вызов прямо на месте. Зачастую они были слишком шокированы, чтоб ответить мне чем-то серьезным.
Философия уличной жизни проникла и в мою учебу. Братья были настроены враждебно по отношению к полиции, потому что полицейские всегда обходились с нами грубо и постоянно держали нас в запуганном состоянии. Поэтому я начал изучать полицейскую науку. Я поставил себе цель как можно больше узнать об особенностях мышления полицейских и научиться обводить их вокруг пальца. Я познакомился с принципами ведения полицейского расследования. Я также стал изучать юриспруденцию. Моя мать давно убеждала меня заняться этим, еще когда я был в школе. У меня неплохо получалось спорить, и ей казалось, что из меня вышел бы дельный адвокат. Я занимался правом сначала в городском колледже, а потом в юридической школе в Сан-Франциско. Занятия юриспруденцией нужны были мне не столько для того, чтобы стать адвокатом, а для того, чтобы научиться иметь дело с полицией. Я поступал непредсказуемо.
Однажды в 1965 году я шел в колледж по Гроув-стрит и увидел, что какой-то белый задел своей машиной машину чернокожего брата. Подъехал полицейский на мотоцикле, и водители ударились в спор, выясняя, кто прав кто виноват. Полицейский намеревался выписать штраф брату. Я был в толпе любопытных, наблюдавших за происходящим. Я подошел к белому и сказал, что правила нарушил именно он. Разозлившись на мое вмешательство, полицейский приказал мне замолчать, поскольку я был тут ни при чем. Я повернулся к нему и ответил, что я был при чем, ибо мне было хорошо известно, как он обращается с людьми в нашем квартале. Тот факт, что у него был пистолет, сказал я, не давал ему право запугивать меня. Пистолет еще ничего не значит, народ собирается взять оружие в свои руки и отобрать его у полиции. Я выложил свои аргументы прямо в лицо полицейскому в присутствии многих свидетелей. Вот так я впервые в жизни осадил полицейского.
