Текст книги "Революционное самоубийство"

Автор книги: Хьюи Перси Ньютон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

12. Преуспевание

Что такое собственность? Собственность – это кража.

Пьер-Жозеф Прудон, 1840 год[31]31
  Прудон Пьер Жозеф (1809–1865) – французский мелкобуржуазный социалист, теоретик анархизма. Известность приобрёл, опубликовав книгу «Что такое собственность?» (1840), в которой утверждал (имея в виду крупную капиталистическую собственность), что «собственность – это кража». В опубликованном в 1846 сочинении «Система экономических противоречий или философия нищеты» он предлагал путь мирного переустройства общества посредством реформы кредита и обращения и резко нападал на коммунизм. Был избран депутатом Учредительного собрания, редактировал ряд газет. (Прим. редактора)


[Закрыть]

Разбойник… – это настоящий и единственный революционер.

Бакунин, 1870 год

Сначала я изучал право с целью повысить свою квалификацию взломщика. Сознавая, что меня могут поймать в любой момент и вовсе не желая, чтобы меня застали врасплох, я приобрел несколько книг по уголовном управу, кражам со взломом и прочим уголовным преступлениям и постарался выжать из этой литературы максимум нужной для себя информации. Я пытался выяснить, какие улики требуются полицейским для доказательства совершения преступления, какие действия считаются правонарушениями, какие лазейки можно отыскать в законодательстве и что можно сделать, чтобы вообще избежать обвинения. Они напридумывали целую уйму законов. Я проштудировал Уголовный кодекс штата Калифорния и книжки вроде «Показания по уголовному делу в Калифорнии» и «Уголовное право Калифорнии» Фрика и Аларсона. Я сосредоточил внимание на тех местах, где просматривались неясности. В Уголовном кодексе Калифорнии говорилось, что любой закон, не до конца понятный обычному гражданину – т. е. среднестатистическому человеку, обладающему здравым смыслом и проживающему в Калифорнии, подчиняющемуся процессуальным нормам и положениям штата и принятым в нем культурным нормам – то он не считается законом.

Впоследствии усиленное изучение действия законов помогло мне узнать, как правильно вести себя с полицией. До того, как я взял в руки книгу «Показания по уголовному делу в Калифорнии», я не имел точного представления о своих правах. К примеру, я не знал, что полицейский может подвергнуться аресту. Мое увлечение уголовным правом давало реальные результаты: каждый раз, когда меня арестовывали, меня потом отпускали, не выдвигая обвинения. Пока я не угодил в тюрьму, будучи невиновным, не было случая, чтобы мне выносили приговор; все-таки я не так много натворил. Суд обязательно вынесет тебе приговор, если это в его силах. Однако если ты знаешь закон и твои слова звучат ясно и убедительно, судьи сочтут тебя не совсем потерянным для общества: твоя манера речи укажет на то, что ты «проник» в их образ мышления.

Я занимался многие вещами, по сути своей незаконными. Иногда мы с друзьями получали от какой-нибудь компании украденные чековые бланки. Мы вписывали туда сумму в 150 или 200 $, никогда не превышая обычных размеров еженедельных платежей. В другой раз мы воровали чековые бланки сами. Бывало и так, что мы покупали пустые чеки у парней, которые украли их. Обналичивать чеки следовало как можно быстрее, до того как компании сообщали номера чеков в банки и магазины.

Мы обчищали дома на холмах Окленда и Беркли при свете дня. Иногда мы одалживали грузовичок «пикап» и загружали в него газонокосилку и садовый инвентарь. Мы подъезжали к дому, в котором, на наш взгляд, никого не было, и звонили в дверь. Если хозяев действительно не было, какое-то время мы катали газонокосилку туда-сюда, делая вид, что собираемся косить траву и подрезать живую изгородь. А потом мигом взламывали дверь и уносили из дома все, что хотели.

Нередко я в одиночку обкрадывал машины. Прогуливался себе спокойно по улице, высматривая подходящий автомобиль, взламывал его и брал вещи, лежавшие на сиденье или в бардачке. Многие люди не запирали свои машины, что значительно облегчало мою задачу.

Но больше всего мы наваривали на махинациях с кредитом и от обсчета кассиров. Мы воровали или покупали краденые кредитные карточки и, не жалея, тратили лежавшие на них деньги, покуда номера карточек не доходили до магазинов. Можно было либо продать купленное, либо пользоваться им самому.

Мы отработали очень выгодную схему с кредитом. Выглядела она следующим образом. Мы платили 20–30 $ мелкому предпринимателю, чтобы он подтвердил, будто мы работали у него лет пять. Такая рекомендация служила хорошим поручительством и помогала нам получить кредит в крупном магазине. Мы набирали товара на сумму около 150 $ и платили сначала 20 $, остальное шло в кредит. Разумеется, мы пользовались не своим именем и давали не свой адрес. На самом деле, это был адрес и телефонный номер одного из наших друзей: мы предоставляли магазину реальные данные, чтобы его служащие могли при желании их проверить и удостовериться, что все в порядке. Пару месяцев мы исправно выплачивали кредит. Затем мы увеличивали размер кредита. Если вносишь платежи регулярно, то кредит тебе расширяют без особых проблем. И вот мы делали в магазине очень большой заказ и… переставали выплачивать кредит. Если из магазина звонили по «месту работы», то там отвечали, что мы только что уволились. Если звонили по «месту жительства», то в ответ слышали, «они съехали больше месяца назад». Магазин оставался в подвешенном состоянии. В действительности владельцы магазина ничего не теряли, они в свою очередь обкрадывали общество. Невыплаченный кредит списывался, а грабеж продолжался. Мораль истории такова: ты можешь выжить благодаря мелким преступлениям и вдобавок причинить вред тому, кто обижает тебя.

Занявшись мелким криминалом, я перестал вступать в драки. Вся моя агрессия, враждебность, желание нарваться на конфликт, которые раньше я выплескивал на братьев, переместились на Истэблишмент.

Но больше всего мне удавалась афера с обсчетом кассиров. В искусстве обсчета я достиг такого уровня мастерства, что мог заработать на этом $50–60 в день. Я практиковался везде, в маленьких магазинчиках и универмагах, и даже обманывал кассиров в банке. Я приходил в магазин с пятью банкнотами по одному доллару и просил продавца обменять их. Из магазина я выходил уже с банкнотой в десять долларов. Таким образом, из пяти долларов я делал десять. Можно было и из десяти сделать двадцать. Для этого надо было только прийти в магазин с десятью однодолларовыми банкнотами.

Для начала нужно было сложить четыре банкноты вместе. Потом нужно было что-нибудь купить, леденцы или жвачку, например. Покупка оплачивалась оставшейся однодолларовой купюрой. При этом продавец обязательно открывал кассу, чтобы отсчитать сдачу. Я всегда останавливался поодаль от кассы, так что продавец был вынужден подходить ко мне со сдачей. Необходимо было добиться того, чтобы продавец открыл кассу и отошел от нее, отвлекшись от полученной ранее банкноты.

Когда продавец приносил мне сдачу, я протягивал ему пачку из четырех банкнот и говорил: «Здесь пять купюр по одному доллару. Можете дать мне одну пятидолларовую за них?» Обычно продавец давал мне банкноту в пять долларов, прежде чем осознавал, что в трубочке лежало лишь четыре однодолларовых купюры. Касса оставалась открытой, и я подводил продавца к обнаружению ошибки. Ошибка вскрывалась, и тут я давал еще однодолларовую банкноту, присоединив ее к той пятидолларовой, которую продавец дал мне чуть раньше. Я протягивал эти банкноты продавцу и с учетом четырех банкнот, лежавших в кассе, просил дать мне одну купюру в десять долларов. Продавец выполнял мою просьбу, я забирал десятидолларовую банкноту и улепетывал, пока продавец не понял, что его одурачили. В большинстве случаев продавцы ни о чем не догадывались. К тому моменту, когда до них могло дойти что к чему, они уже и не были уверены в том, что их надули. Обман раскрывался лишь в конце рабочего дня, при пересчете наличности в кассе. Они уже были не в состоянии вспомнить обо мне. Естественно, если продавец быстро соображал и чувствовал, что что-то не так, я разыгрывал искреннее смущение, извинялся за ошибку и просил обменять купюры уже без обмана. Игра с обсчетом продавцов была потрясающе безобидна и срабатывала почти всегда.

Обучивший меня этому фокусу чернокожий брат потом стал мусульманином. Но еще до того, как он принял ислам, он показал мне, как обворовывать машины, припаркованные у больниц, там, где была «скорая помощь». Люди мчались в больницу в большой спешке и бросали свои автомобили незапертыми. Ценные вещи лежали на самом виду. Я никогда не грабил машины негров – ни при каких обстоятельствах. Зато обчистить машину белого значило нанести удар по несправедливости.

Всякий раз, когда мне удавалось раздобыть достаточно денег и когда у меня было свободное время, я оставался дома и читал книги, среди которых были «Преступление и наказание» Достоевского, «Замок» и «Процесс» Кафки, «Взгляни на дом свой, ангел» Томаса Вульфа. Я перечитывал Виктора Гюго – его «Отверженных», историю о Жане Вальжане. Герой романа просидел в тюрьме тридцать лет, осужденный за кражу булки хлеба. А он всего лишь хотел накормить голодных родных. Я по-настоящему прочувствовал эту книгу, потому что сравнивал себя с Вальжаном. Я думал и о моем отце как о человеке, тоже попавшем в своего рода тюрьму, которую для него устроило общество. У него была та же цель, что и у героя «Отверженных», – обеспечить свою семью всем необходимым. После прочтения «Постороннего» и «Мифа о Сизифе» Альбера Камю моя уверенность в том, что я поступаю правильно, отнимая собственность у угнетателя, еще больше окрепла. Мои действия служили противоядием от социального самоубийства.

Я воспринимал белых как преступников, потому что они грабили весь мир. Однако это чувство было несколько сложнее, чем просто ненависть без разбора, ведь у меня никогда не возникало желание причинить вред белым беднякам, несмотря на то, что некоторые из них обзывали меня в школе «ниггером» и еще по-всякому. Я дрался с ними, но никогда не брал пакеты с их обедом или деньги. Я знал: у них не было ничего, что помогло бы им стартовать в жизни. С теми, у кого водились деньжата, я обходился совершенно по-другому. В моих глазах обладание деньгами по-прежнему равнялось белому цвету кожи. Когда я брал то, что было моим, то, что белые преступники называли своим, это давало мне ощущение подлинной свободы.

Я расхваливал друзьям свой образ жизни. Бывало, они приходили ко мне, а у меня в доме было хоть шаром покати. Я говорил им, что, хотя и голодаю, зато я полностью распоряжаюсь своим временем и могу делать с ним все, что захочу. У меня не было машины, почти все деньги уходили на оплату квартиры, на покупку еды и одежды. Отвечая на расспросы друзей насчет того, почему я не обзавожусь собственным авто, я объяснял, что не желаю иметь дело со счетами и что машина не являлась главной целью моей жизни или моей заветной мечтой. Я поставил перед собой иную цель – добиться столько свободного времени, сколько возможно. Я мог бы гнуть спину, да еще и на нескольких работах, но мне даром были не нужны признаки закрепленного за тобой социального статуса. Больше всего на свете я хотел избежать жизни прислуги, который вынужден наниматься на низкооплачиваемую работу и на которого с презрением смотрит белый хозяин.

В конце концов, меня поймали за руку (попадался, кстати, я не раз). К тому времени я изрядно поднаторел в уголовном праве и решил защищаться на суде сам. Хотя я и не был профессиональным адвокатом, я мог составить неплохую защиту. Если ты экзистенциалист, самозащита становится для тебя еще одним проявлением свободы. Когда тебя приводят в суд, учрежденный Истэблишментом, ты можешь продемонстрировать там свое неуважение по отношению к системе. Большинство обвиняемых стремятся заполучить дорогостоящего адвоката или государственного защитника. Если ты отвечаешь сам за себя, ты можешь точно говорить то, что хочешь, или, по крайней мере, не говорить того, чего не хочешь. Ты вообще можешь посмеяться над ними. Как говорится в песне «Конец тишины», которую сочинила Элейн Браун из «Черных пантер»: «Глупая судьба обошла тебя стороной, но ты смеешься над законами, которые велят тебе возносить благодарность за то, что ты имеешь». Законы выдуманы для того, чтобы защищать владельцев собственности. Законы охраняют собственников, которые должны делиться с другими людьми, но не делятся. Защищаясь самостоятельно, я демонстрировал свое презрение ко всей этой структуре.

Защищать самого себя доставляло мне несравненное удовольствие. Я никогда не оценивал самозащиту как средство добиться оправдания, хотя ускользнуть из их сети было приятно. Но даже обвинительный приговор не страшил меня, потому что у меня была возможность хотя бы посмеяться над ними и выразить им свое презрение. Они видели, что я не дрожал от страха, а потому не выкладывал деньги для адвоката (деньги никогда не стояли у меня на первом месте) и отказывался от государственного защитника.

Особенно мне нравились разбирательства по делу о нарушении правил дорожного движения. Было время, я оплачивал штрафные квитанции одну за другой. Став собственным защитником, я раз и навсегда перестал платить штрафы. В трех главных случаях, когда я защищал себя, я проиграл лишь однажды, да и то был не виновен.

Как-то раз меня обвинили в совершении кражи через мошенничество, поймав на фокусе с обменом банкнот. В обвинении значилось шестнадцать пунктов, но я выиграл дело еще на этапе предварительного слушания, потому что полиция не смогла установить corpus delicti, т. е. состав преступления. В каждом законе существует свои элементы состава преступления. Преступление считается совершенным в том случае, если все элементы состава преступления налицо. Именно это называется corpus delicti. Людям порой кажется, что этот термин обозначает физическое тело, однако на самом деле это совокупность элементов преступления. К примеру, по законам штата Калифорния, вооруженное ограбление считается совершенным, если вооруженный человек производит грабеж, угрожая оружием или применяя его. В пистолете может не быть ни единой пули, однако ограбление будет признано состоявшимся. Состав преступления соответствует закону, где говорится об угрозе оружием или применении оружия.

Итак, меня обвинили в афере с обменом банкнот, другими словами, в мошенничестве. Согласно обвинению, я проделал свой фокус в шестнадцати магазинах. Однако полиции удалось получить показания лишь нескольких продавцов, признавшихся в недостаче. От вынесения приговора меня спасло на самом деле то, что полицейские пытались добиться и не добились свидетельских показаний от девушки, работавшей кассиром в банке. Многие люди никогда не признаются в том, что их вот так лихо провели с банкнотами, из-за чего потом случилась недостача. В ходе предварительного слушания дела, которое полиция хотела раздуть до федерального уровня, меня спросили, ходил ли я в банк. Я отказался это подтвердить. Я знал, что та молодая девушка, на которую рассчитывали полицейские, не показывалась в суде. После того, как меня выпустили под залог, я наведался в банк, где она работала. Я поинтересовался у девушки, были ли у нее полицейские. Она ответила утвердительно и добавила, что они старались убедить ее в том, что я ее обманул. Она сказала, что не могла свидетельствовать против меня, зная, что я ничего такого не делал. Я попросил девушку прийти в суд, чтобы выступить в мою защиту. Она явилась в суд и объяснила судье, что полицейские настойчиво уговаривали ее дать показания, но она не согласилась.

У меня был главный аргумент для своей защиты. Я сделал упор на желание полицейских во что бы то ни стало добиться для меня обвинительного приговора. Поэтому они намеренно завели на меня уголовное дело. Я обратил внимание судьи на следующий факт: продавцы, у которых была недостача, все равно ее обнаруживали – либо пока я еще находился в магазине, либо в конце рабочего дня. Однако никто из них не уведомлял об этом полицию. Полицейские выискивали таких продавцов, спрашивали, а не случалась у них недостача, и предлагали им заработать пять или десять лишних долларов – своего рода плату за свидетельские показания. Большинство людей, подытожил я, не настолько честны, как девушка-кассир из банка.

Второй довод, который я использовал для своей защиты, заключался в следующем. Если после меня кто-либо еще обменивал банкноты до подсчета наличности в кассе, вполне возможно и, скорее всего, так и обстояло дело, что недостача случилась не по моей вине. Денег могло не хватить и по другой причине. Так я добился освобождения за недостаточностью улик.

Что касается следующего серьезного судебного дела из трех, с которыми я столкнулся, то на этот раз меня обвинили в краже книг из магазина, находившегося неподалеку от колледжа, а также в том, что я взломал машину одного из студентов и прихватил и его книги. Студент сообщил в книжный магазин о краже своих книг. Служащие магазина стали отслеживать книги, подходящие под описание, которое дал студент. Я не брал этих книг, хотя они и оказались у меня на руках. В то время я без конца играл в азартные игры. Кое-кто из задолжавших мне деньги студентов расплачивался книгами. Книги шли за деньги потому, что их можно было продать в магазин, так как они были необходимы студентам для учебы. Я понятия не имел, откуда взялись эти книги, хотя у меня и мелькнуло подозрение насчет того, что они краденые.

Я подсчитал, что скопившиеся у меня книги потянут долларов на шестьдесят. Когда возникла нужда в деньгах, я послал свою двоюродную сестру в книжный магазин, чтобы продать книги. В магазине книги у нее отобрали, заявив, что они были украдены. Ей не дали никаких денег взамен. Я отправился в магазин сам. Я сказал тамошним сотрудникам, что они не имеют права конфисковывать принадлежащие мне книги без всякого на то законного основания. Им было известно, что я учился в колледже. Они также знали, что в любое время могут вызвать полицию. Но я уперся на своем и сказал, что, если они прямо сейчас не вернут мне книги, я наберу в магазине книг на сумму, равную стоимости моих, и не подумаю расплачиваться. Книги мне отдали, и я отправился на занятия.

По-видимому, магазин сообщил о случившемся в деканат, а оттуда уже вызвали полицию. В колледж прибыла городская полиция, и меня вместе с книгами отправили сначала в полицейский участок кампуса, после чего отвели в деканат. Никто не мог арестовать меня, ведь для этого не было никаких оснований. В магазине хотели подождать, пока студент, заявивший о пропаже книг, не опознает их, вернувшись из армии. Декан сказал, что даст мне расписку, но книги останутся у него до возвращения истинного владельца. О какой расписке могла идти речь, ответил я, если это были мои книги и мою собственность нельзя было отобрать у меня без постановления суда. В противном случае, это значило бы нарушения моих прав, закрепленных в Конституции. «Итак, – добавил я, обращаясь к декану, – если вы попытаетесь конфисковать мою собственность, то я попрошу полицейских арестовать вас». Полицейские застыли в растерянности и выглядели глупейшим образом, не зная, на что решиться. Декан сказал, что тот студент будет отсутствовать еще около недели. Декан хотел забрать у меня книги. Но я взял их со стола и заявил: «Я здесь учусь, так что когда у вас появится желание побеседовать со мной, я приду к вам». С этими словами я вышел из кабинета декана. Они не могли сообразить, что же такого сделать с бедным угнетенным негром, который разбирался в их законах и имел чувство собственного достоинства.

Против меня все-таки выдвинули обвинение. В суде я вновь защищал себя сам. Дело вращалось вокруг опознания книг. Студент знал, что у него похитили книги, в магазине тоже знали, что несколько книг у них пропало. Опознание так и не состоялось, но меня обвинили в краже. Перед этим я хорошенько припрятал книги, так что ни одна душа не могла бы их отыскать. В суд я пришел, естественно, без них. Меня вызвали в суд, хотя против меня не было никаких улик. Я выиграл дело, прибегнув к самозащите. Особенно мне помогли перекрестные допросы свидетелей.

На место для свидетелей вызвали женщину, которой принадлежал книжный магазин. В канун прошлого Рождества она приглашала меня к себе домой, и после этого я виделся с ней время от времени. Она порядком разозлилась, когда я не захотел продолжать с ней отношения. Я намеревался вывести ее на чистую воду, но как только я наметил эту линию в своих вопросах, судья счел мою попытку оскорбительной и прекратил процедуру допроса свидетельницы. Однако она уже успела разразиться рыданиями. По моим вопросам и реакции свидетельницы присяжным стало ясно, что у владелицы магазина были личные причины, чтобы свидетельствовать против меня.

На свидетельском месте оказался декан, и вот тут для меня началась настоящая работа. Хотя суду не были представлены в качестве доказательства якобы украденные мною книги, декан сказал, что похожие на пропавшие книги были у меня в тот день, когда полицейские привели меня к нему в кабинет. Я задал декану вопрос: «Так если полицейские находились прямо в вашем кабинете, почему же вы не арестовали меня тогда?» Он ответил, что не был уверен в своих правах. Этого признания я и добивался. «Вы хотите сказать, – спросил я декана, – что вы учите меня, посещающего ваш колледж, правам, не зная даже ваших собственных прав? Вы преподаете мне, а сами не имеете представления об основных гражданских правах?» Затем я повернулся к присяжным и указал им на эту вопиющую странность. Судья пришел в ярость и чуть было не обвинил меня в оскорблении суда. На самом деле, я действительно выражал презрение, причем не только по отношению к суду. Вся их система эксплуатации вызывала у меня негодование. Зато я начинал понимать ее все лучше и лучше.

Я хорошо знал, о чем подумали присяжные, услышав, как декан расписался в незнании собственных прав. Я использовал его невежество в свою пользу. У людей автоматически возникла следующая мысль: «Получается, что вы, профессор колледжа, не знаете чего-то простого и основного?» Заронив эту мысль в сознание присяжных, я добился того, что они не приняли показаний декана.

Присяжным я сказал, что собираю книги и торгую ими. У меня нашлось несколько экземпляров, похожих на те, которые были внесены в обвинительный акт, – те же названия, авторы и т. д. Присяжные изъявили желание посмотреть на книги. Я сказал судье, что мог бы сходить домой за ними. Судья ответил, что невозможно было остановить заседание (а меня обвиняли в совершении судебно-наказуемого проступка), чтобы отпустить меня домой за книгами. Мой план сработал – присяжные не пришли к единому решению.

Пришло время второго слушания. На этот раз я принес книги в суд, однако не нашлось ни одного человека, способного удостоверить их принадлежность. У меня было несколько разных книжек тех же авторов и с такими же названиями, что у тех, которые считались украденными. На книги я нанес одинаковые пометки. Ни студент, заявивший об ограблении своей машины, ни декан, ни владелица книжного магазина – никто из них не мог сказать точно, были это те самые книги или нет. Они твердили, что книги были вроде бы похожи или те же самые, но особой уверенности в их голосе не слышалось.

Я обратил внимание присяжных на эти колебания. Все, что я знаю, сказал я, это лишь то, что я купил эти книги у знакомого. Я сказал присяжным, что не крал этих книг. Наоборот, я предоставил их суду, чтобы выяснить, принадлежат ли они людям, выдвинувшим против меня обвинение. И вновь присяжные не вынесли единого решения.

Меня вызвали в суд третий раз. Результат был тот же. На четвертый раз судья закрыл заседание. Снова и снова меня вызывали в суд. Дело тянулось целых девять месяцев, обремененное многочисленными отсрочками. Присяжные никак не могли прийти к единогласному решению. Я подвергался настоящему преследованию, ведь я не был вором. Кажется, они пробовали добиться успеха за счет замены прокурора. Обвинитель менялся чуть ли не на каждом слушании, все болваны-юристы из Аламедского округа сунули нос в мое дело, но они ничего не добились. Я смотрел им прямо в глаза и не отступал.

Третий серьезный случай, из которого мне пришлось долго выпутываться, произошел на вечеринке. Я отправился туда с Мелвином. Вечеринка проходила в доме человека, осуществлявшего надзор за условно осужденными. Он учился в колледже Сан-Хосе вместе с моим братом. Мелвин был немного знаком с некоторыми из гостей. Большинство из них было так или иначе связано между собой через родственные отношения или брачные узы. Мелвин и я были здесь чужаками. Как обычно, я начал беседу на разные темы. Оттого, удавалось мне завести настоящий мужской разговор или нет, напрямую зависело, насколько мне понравится очередная вечеринка. Этому способу набирать новых людей я научился в Ассоциации афро-американцев. Так я привел в Ассоциацию немало «деклассированных элементов».

Порой эти мужские разговоры заканчивались дракой. Все происходило почти так же, как десять лет назад, когда мы играли в «дюжину», хотя теперь основной темой стали идеи, а не матери. Парень, способный задать самый удачный вопрос, продемонстрировав тем самым глубокое понимание дела, а также умение задавать самые блестящие ответы, побеждал или «перекрывал» остальных. Иногда, когда кто-нибудь проигрывал или «был повержен» и хотел подраться, я доставлял ему такое удовольствие. Все повторялось в точности, как в детстве. Если случалась хорошая беседа и отличая драка, то я считал, что вечер не прошел для меня даром.

Пока мы разговаривали, к нам подошел парень, назвавшийся Оделом Ли, и вступил в нашу беседу. Я не был с ним знаком и впервые увидел его чуть раньше на этой же вечеринке, когда он танцевал. Но я ходил в колледж вместе с его женой Марго. Она тоже присутствовала среди гостей. Итак, Одел вклинился в наш разговор и сразу спросил меня: «Ты, должно быть, афро-американец?» «Я не понимаю, что ты имеешь в виду, ответил я. – Ты спрашиваешь меня, являюсь я потомком африканских негров или членом Ассоциации афро-американцев под руководством Дональда Уордена? Если ты хотел узнать о последнем, то отвечу, что к Ассоциации не принадлежу. Но если ты интересуешься моим происхождением, то я действительно афро-американец, как и ты». Он сказал что-то по-китайски, а парировал на суахили. Тогда он спросил меня: «Ну и почем ты знаешь, что я афро-американец?» «Да очень просто, – сказал я. – У меня отличное зрение, поэтому я вижу, что твои волосы так же курчавятся, как и мои, лицо у тебя черного цвета, как и у меня. Отсюда я прихожу к выводу, что ты должен быть тем же, что и я, т. е. афро-американцем».

Закончив свои рассуждения, я отвернулся и стал резать бифштекс, что лежал на моей тарелке. Я был единственным в комнате, у кого был нормальный нож для мяса. Все остальные пользовались пластмассовыми ножами и вилками, а я сходил на кухню за обычным ножом, потому что мясо было жестковато и трудно резалось тонким ножом из пластмассы. Я высказал свои точку зрения и повернулся к Оделу Ли спиной, словно заставлял его замолчать. Собеседник расценил мое движение как провокацию.

Лицо Одела от уха до самого подбородка пересекал шрам, и это было определенным признаком. В квартале тебе приходится иметь дело со множеством парней со шрамами – точь-в-точь как у Ли. Обычно шрам на лице означает, что перед тобой человек, который видел немало драк, где сверкали ножи. Не всегда так оказывалось на самом деле, но, если ты пытаешься выжить, то поневоле учишься обращать внимание на мелочи.

В общем, я повернулся к Ли спиной и начал резать мясо. Нож был у меня в правой руке. Ли схватил меня за другую и резко развернул, после чего зажатый у меня в руке нож оказался нацелен прямо на него. «Не поворачивайся ко мне спиной, когда я с тобой разговариваю», – произнес он. Я сбросил его руку. «Только попробуй распустить руки еще раз», – ответил я, вернувшись к бифштексу.

Обычно я не поворачивался спиной второй раз к человеку, похожему на «крутого быка», а у этого парня все признаки «крутости» и «быкования» были налицо. Но мне показалось, что обстановка никак не располагает к драке. В большинстве своем присутствовавшие были людьми с профессией или учились на кого-то. Парень со шрамом не очень подходил к этой компании. К тому же мы были не на улице в квартале, и мне пришло в голову, что шрам, возможно, ни о чем еще не говорит. Однако совершенно неожиданно Одел Ли повел себя, как типичный хулиган. Теперь он хотел показать всем, что еще не закончил со мной. Чернокожему буржуа тот факт, что я второй раз повернулся к нему спиной, недвусмысленно говорил, что разговор закончен. Но «крутой бык» ответил по-своему.

Он развернул меня к себе повторно, напряжение возрастало. «Ты, должно быть, не знаешь, с кем разговариваешь», – угрожающе сказал Ли, в то время как его левая рука потянулась к заднему карману брюк. Я смекнул, что мне следовало бы поторопиться. Как известно, лучшая защита – это нападение. Действуя инстинктивно, я опять направил на Одела нож. Я предупредил его, чтобы он не вздумал вытаскивать нож, и сделал взмах своим. Я нанес Ли несколько ударов, прежде чем он смог задействовать свою левую руку. Он вцепился в меня правой рукой и постарался перейти в нападение, но я оттолкнул его. Я все еще не видел, что там делала его левая рука. Вместе с тем я был готов получить удар в любой момент и намеревался отправить противника в нокаут.

Мелвин ухватился за правую руку Ли и оттащил его в угол. Там он упал, истекая кровью, но затем поднялся и стал опять приставать ко мне. Мой нож оставался наготове. Мелвин тут же вклинился между нами, и Ли, потеряв сознание, свалился к моему брату на руки. Мелвин забрал нож, и мы обернулись к остальным людям, обступившим нас. Кто-то спросил, зачем я порезал Одела. Мелвин ответил за меня: «Он порезал этого парня, потому что был должен». С этими словами мы вышли из комнаты. Мелвин хотел, чтобы я выдвинул обвинение против Одела, но я бы ни за что не пошел в полицию.

Через пару недель Одел ли сам выдвинул против меня обвинение. Не понимаю, почему он тянул так долго, возможно, несколько дней он провалялся на больничной койке. Может быть, он просто был в раздумьях и колебался. Я знаю, что он болтал о том, как бы со мной разобраться; я также слышал, что жена уговаривала его выдвинуть вместо этого обвинение. На мой взгляд, Одел Ли не относился к тем людям, которые идут в полицию по своей воле. Я воспринимал его как парня, который, скорее, станет самолично меня разыскивать, чтобы разобраться прямо на месте. Когда он передал мне, что из-под земли меня достанет, я начал носить при себе оружие. Но до перестрелки дело не дошло. Меня просто арестовали по обвинению в нападении с применением смертельного оружия. После того, как я отказался признать себя виновным, я предстал перед судом присяжных. Защищался опять сам.

Я был признан виновным по обвинению, но это лишь потому, что в жюри присяжных не хватало равных мне по расовому, социальному, культурному и т. п. статусу людей. Главный упор в защите я сделал на свою невиновность. Я настаивал на том, что был невиновен как по законам белых, так и по обычаям, принятым в негритянской общине. Я не отрицал, что ударил Одела Ли ножом, этот факт я признал. Однако согласно закону, если человек видит или ощущает неизбежную опасность грозящую обернуться тяжкими телесными повреждениями или смертью, он может воспользоваться чем угодно в целях самообороны. Если противник будет убит, то в данной ситуации убийство становится оправданным. К этому разделу Уголовного кодекса Калифорнии почти невозможно апеллировать, если ты не принадлежишь к эксплуататорскому классу. Угнетенные не имеют одного шанса воспользоваться законом о самообороне, а все потому, что выступающие в роли присяжных люди всегда думают одно и то же. По их мысли, для самообороны ты можешь использовать что-нибудь полегче. Они просто не видят или не понимают, насколько реальна опасность.