Текст книги "Революционное самоубийство"

Автор книги: Хьюи Перси Ньютон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Часть третья

Мы считаем, что чернокожие не обретут свободу до тех пор, пока мы не будем способны определять свою судьбу сами.

14. Свобода

Запертый в тюрьме, окруженный со всех сторон тюремными стенами, мой разум все-таки свободен… Что если бы человек был так устроен, что потеря чего-нибудь нематериального могла вызвать у него умственное расстройство? Это свободный фактор.

Джордж Джексон. Брат из Соледада

Тюрьма – довольно странное место для поиска свободы, но именно там я впервые обрел свою свободу. Случилось это в 1964 году, в Аламедской окружной тюрьме. Эта тюрьма находится на десятом этаже окружного суда, огромного здания белого цвета. Мы прозвали его «Моби Дик».[32]32
  Моби Дик – персонаж одноименного романа Германа Мелвилла, огромный белый кит, олицетворяющий зло. (Прим. редактора)


[Закрыть] Когда меня несправедливо обвинили в нападении на Одела Ли, судья Дайден отправил меня в окружную тюрьму до вынесения окончательного приговора. Через некоторое время своим примерным поведением я заслужил определенные привилегии, в том числе и право свободно перемещаться по тюрьме. Условия, в которых нас держали, были не слишком хороши. Спустя несколько недель после моего прибытия в тюрьме разразилась голодовка: заключенные отказались есть крахмальную баланду и гороховый суп почти каждый раз. Я присоединился к участникам голодовки. Когда нам принесли надоевший суп, мы выплеснули содержимое мисок через решетки, прямо на стены, протестуя против того, что нас заперли в камерах.

Среди участников акции протеста я был единственным привилегированным заключенным. Поскольку я мог передвигаться между камерами, меня обвинили в организации всей голодовки. Действительно, я передал несколько записок из одной камеры в другую, но я не был зачинщиком голодовки, да и записки мало что значили для тюремной администрации. Дело было в другом. Считается, что привилегированные заключенные должны во всем сотрудничать с Истеблишментом. Я не оправдал этих ожиданий, поэтому мне пришили ярлык подстрекателя и посадили в карцер, или «душегубку», как называют ее чернокожие заключенные.

Мне было двадцать два года. Я уже сидел в тюрьме по самым разным поводам, в большинстве случаев – за кражи со взломом и мелкое воровство. Родители были по горло сыты мною и моим поведением, так что я мог рассчитывать лишь на Сонни-мэна. Мне нужно было, чтобы он приезжал из Лос-Анджелеса или откуда-нибудь еще и вносил за меня залог. Памятуя о том, что меня «отдали» ему в детстве, он приезжал, когда мог. Правда, порой я был не в силах его отыскать. В любом случае, я был не новичком в тюрьме, попав туда в 1964 году, хотя раньше я никогда не сидел в одиночной камере.

Тюрьма была поделена на четыре части: главная линия, отдельные камеры, изоляторы и одиночки – эти самые «душегубки». Находясь в тюрьме, можно еще раз попасть в тюрьму, но оказаться в «душегубке» значило дойти до последнего предела мира. В 1964 году таких камер в Аламедской окружной тюрьме было две, каждая по четыре с половиной фута шириной, шесть футов длиной и десять футов высотой. Пол камеры был покрыт темно-красной резиновой плиткой, стены были черного цвета. Если бы охранники захотели, они могли бы включить в камере свет. Но меня постоянно держали в темноте и к тому же обнаженным. Лишение одежды было частью наказания, вот почему «душегубку» еще называли камерой для стриптиза. Иногда заключенному из соседней камеры выдавали одеяло, однако я никогда не удостаивался подобной чести. Временами соседу давали туалетную бумагу (норма была два куска), он клянчил еще, но ему отказывали, потому что и это было частью наказания. В «душегубке» не было ни койки, ни раковины, ни туалета – ничего, лишь голый пол, голые стены, прочная стальная дверь и круглое отверстие в центре пола четыре дюйма диаметром и шесть дюймов глубиной, предназначенное для естественных нужд заключенного.

Полгаллона воды,[33]33
  1,89 литра. 1 галлон = 3,78 литра. (Прим. редактора)


[Закрыть] налитой в картонную коробку из-под молока, выделяли мне на неделю. Дважды в день и всегда по вечерам охранники приносили маленькую чашку холодной гороховой похлебки, прямо из консервной банки. Иногда днем они приносили «фруктовую булку» – пирожок из вареных овощей, скатанных в небольшой шарик. Я впервые попал в «душегубку» и хотел есть, хотел сохранить здоровье, но очень скоро до меня дошло, что кормежка была не чем иным, как еще одним издевательством, ведь если я ел, то должен был испражняться. Ночью в камеру не проникало ни одного лучика света. Я даже не мог отыскать отверстия в полу, когда в этом возникала неотложная необходимость. Доходя до полного отчаяния, я искал отверстие на ощупь, и каждый раз моя рука ощущала накопившиеся там фекалии. Я напоминал себе слепого крота, тыкающегося носом во все стороны в поисках солнечного света. Как я ненавидел эти мгновения, когда мои пальцы нащупывали отхожую дыру! Через несколько дней углубление в полу заполнялось до отказа и его содержимое переливалось через край, так что мне приходилось лежать в собственном дерьме. Раз или два в неделю охранники приносили в камеру шланг и промывали отверстие. На некоторое время после «уборки» в камере сохранялся свежий воздух, и я мог вдохнуть полной грудью. Мне сказали, что не пройдет и пары недель, как я сломаюсь. Большинство попавших в «душегубку» не выдерживало. Проведя в такой камере два-три дня, заключенные начинали кричать и молить о том, чтобы кто-нибудь пришел и забрал их оттуда. В камеру приходил начальник и говорил страдальцу: «Мы вовсе не хотим держать тебя здесь. Выходи и веди себя, как положено, и не будь таким самонадеянным. Мы будем обходиться с тобой по справедливости. Пути здесь широкие». По правде говоря, по истечении двух-трех дней я и сам был в плохой форме. Почему я не сломался, ума не приложу. Возможно, из-за упрямства. Я не хотел умолять о пощаде. Естественно, мое сопротивление не имело тогда отношения к какой-нибудь идеологии или программе. Это придет позже. В любом случае, я не закричал и не стал унижаться. Я познавал секреты выживания.

Один из секретов я перенял у Махатмы Ганди:[34]34
  Махатма Ганди (наст. имя Ганди Мохандас Карамчанд) (1869–1948) – один из руководителей национально-освободительного движения Индии, основоположник доктрины т. н. ненасильственного сопротивления, названную им сатьяграхой. Высоко чтил Л.Н. Толстого, который оказал на него большое влияние и которого Ганди считал своим учителем и духовным наставником. Руководил кампанией гражданского неповиновения в Индии, неоднократно подвергался арестам и сидел в тюрьмах, в заключении и на свободе не раз объявлял голодовки. Убит индусским националистом. (Прим. редактора)


[Закрыть] есть нужно было по чуть-чуть, чтобы только поддержать силы, но в то же время чтобы на протяжении двух недель не возникало желания сходить в туалет. Благодаря такому ухищрению мне удавалось сохранять относительно чистый воздух в камере и не допускать переполнения отверстия. Точно так же я поступал и с водой: пил маленькими глоточками через несколько часов. Организм впитывал всю влагу, и мне уже не хотелось помочиться.

Был еще одни, более важный секрет. Ему пришлось учиться дольше. В течение дня через двухдюймовую щель под стальной дверью проникал свет. Вечером, когда садилось солнце и источники света гасли один за другим, я слышал, как закрывали камеры и как громыхали замки. Я прикрывал глаза руками, чтобы ничего не видеть. Для меня наставал час испытаний, приходило время, когда я должен был либо спасти себя, либо окончательно сломаться.

В мире, лежащем за тюремными стенами, мозг постоянно атакуют внешние раздражители. Эти обычные картинки и звуки, которым наполнена нормальная жизнь, помогают нам сохранять здравый рассудок. Находясь в одиночке, необходимо чем-то заменить привычные раздражители, создать себе свой собственный мир. Еще в раннем детстве я умел справляться со стрессом, вызывая приятные мысли. Так что довольно скоро я начал размышлять о тех моментах моей жизни, которые могли бы послужить мне утешением. Я не позволял себе думать о плохом, старался укрепить свой дух, награждая себя приятными воспоминаниями. Так я чему-то учился. Это происходило по-другому.

Вызвав в памяти очередной приятный эпизод, как я должен был поступить с ним? Избавиться от него навсегда и вспомнить что-нибудь другое или попытаться сохранить его как можно полнее, чтобы он доставлял мне удовольствие как можно дольше? Если ты не особо дисциплинирован, то с тобой происходит странная вещь. После одной приятной мысли начинают наплывать все новые и новые, и вот они мелькают, как яркие кадры кинофильма, который показывают с неестественной быстротой. Сначала мысли идут более или менее связно. Потом они набирают скорость, наслаиваются друг на друга, бегут все быстрее, быстрее и быстрее. Теперь эти мысли не приносят никакого удовольствия, они становятся ужасающими, гротескными, карикатурными и вихрем проносятся в твоей бедной голове. Стоп! Я слышал свой голос, приказавший мыслям остановиться. Но я не кричал. Я нашел в себе силы, чтобы прекратить мучительную пляску мыслей. И что же мне делать теперь?

Я начал делать кое-какие упражнения, особенно когда слышал позвякивание ключей, означавшее, что пришли охранники с гороховой похлебкой и фруктовой булкой. Я не буду кричать, я не стану извиняться, даже если они каждый день будут предлагать выпустить меня при условии, что я сдамся. Когда мимо моей камеры проходили охранники, я поднимался и начинал свою гимнастику. Охранники удалялись, и я вновь позволял себе думать о приятном. Если я не находил в себе сил стоять, я ложился на пол, на спину. У же потом я узнал, что поза, которую я принимал, выгибая спину и касаясь пола лишь плечами и ягодицами, была дзэн-буддистская. Конечно, я не имел об этом ни малейшего представления тогда, я просто выгибал спину. Стоило мыслям нахлынуть с новой силой и опять набрать устрашающую скорость, я говорил себе «стоп!» и прибегал к спасительным упражнениям.

По прошествии какого-то времени – не знаю, как долго я добивался своего – я научился управлять мыслями. Я мог запускать и останавливать потом мыслей по собственному желанию, мог замедлять и ускорять его. Эти упражнения я проделывал при полной концентрации сознания. Некоторое время я боялся потерять над собой контроль. Я не мог думать, и я не мог остановиться и не думать. Лишь впоследствии я по-настоящему научился запускать мысли с той скоростью, с которой хотел. Я называю это клипами, но на самом деле это были образы, в них воплотились самые яркие воспоминания о моей семье, подружках, хороших временах. Вскоре я наловчился лежать с выгнутой спиной часами и уже не обращал внимания на то, как течет время. Полый контроль. Я учился контролировать прием пищи, свое тело и свой разум при помощи силы воли.

Через две недели охранники вытащили меня из «душегубки» и на сутки отправили в обычную камеру. Здесь я принял душ и прошел медицинский осмотр, со мной также побеседовал психиатр. Тюремная администрация беспокоилась, как бы заключенный не сошел с ума, попав в «душегубку». Поскольку я и не думал раскаиваться в приписанном мне нарушении тюремного режима, меня запихнули обратно в карцер. Но теперь это меня не пугало. Я завоевал свою свободу.

«Душегубки» существуют по той простой причине, что администрация тюрьмы знает, что подобные условия заставят их, т. е. провинившихся, внутренне сломаться, покривить душой. Однако, решив, что им ни за что не удастся подчинить мою волю, я стал сильнее, чем они. Я понимал их лучше, чем они меня. Я больше не зависел от материальных вещей и поэтому впервые в жизни чувствовал себя действительно свободным. В прошлом я мало чем отличался от своих тюремщиков, я преследовал те же самые цели, присущие капиталистической Америке. Теперь я обрел высшую свободу.

Большинство моих знакомых не осознает тот факт, что я периодически сидел в тюрьме на протяжении последних двадцати лет. Им известно лишь о моем одиннадцатимесячном пребывании в одиночке в 1967 году, когда я ждал начала судебного процесса по делу об убийстве, а также о двадцати двух месяцах, которые я провел в колонии для уголовных преступников после вынесения приговора. Но 1967 год не был возможен без 1964. Я бы не смог выдержать заключения в одиночной камере, если бы не прошел через «душегубку». Поэтому я не могу советовать молодым, неопытным товарищам идти в тюрьму, да еще и в одиночку, потому что тюремное заключение – это способ оказывать сопротивление властям и путь, по которому приходят к свободе. Я слишком хорошо знаю, что может сделать одиночное заключение с человеком.

«Камеры для стриптиза» были запрещены в Соединенных Штатах. Я разговаривал с заключенными из калифорнийских тюрем, и они сказали мне, что такие камеры на Западном побережье больше не используют. Все это благодаря Чарльзу Гэрри, адвокату, защищавшему меня в 1968 году. Гэрри защищал еще одного члена нашей партии Уоррена Уэлса, обвиненного в нанесении огнестрельных ранений полицейскому. Высший суд штата Калифорнии решил, что это просто надругательство над человеком – подвергать его такому чудовищному испытанию. Разумеется, в тюремной системе по-прежнему действуют свои законы, и, может быть, прямо сейчас в какой-нибудь тюрьме заключенные, у которых нет адвоката, лежат в грязи на полу в «душегубке».

Я пробыл в карцере целый месяц. Когда пришел срок, меня, согласно приговору, отправили на полгода на окружную ферму в Санта-Риту, что примерно в пятидесяти милях к югу от Окленда. Это лагерь для «почетных заключенных». Здесь нет крепких стен, а заключенных не запирают под замок. Лагерь обнесен колючей проволокой, но днем можно запросто через нее перемахнуть и пойти погулять. Отбывающие наказание ухаживают за скотом, собирают урожай и выполняют другую сельскохозяйственную работу.

В этом благословенном местечке я не задержался. Спустя несколько дней после прибытия в лагерь я подрался с толстым негром-заключенным по имени Боджэк. Он работал в столовой. Про Боджэка было известно, что он старательно оказывает администрации лагеря мелкие услуги, а был «макальщиком»: стоило Боджэку отвернуться, я зачерпывал ложкой еще больше еды. Однажды Боджэк попытался мне помешать. Тогда я во всеуслышание объявил, что он служит интересам угнетателей, и с размаху ударил толстяка стальным подносом. Когда меня оттащили от Боджэка, то сразу же отправили в Грэйстоун, тюрьму строгого режима в Санта-Рите.

Здесь заключенных целыми днями держали взаперти в каменном мешке. И это было не единственная беда. Благодаря полученному в карцере опыту я смог выжить в этих условиях, хотя и был не в силах сносить такое обращение совершенно безропотно. Еда в Грэйстоуне была не лучше, чем в Аламедской окружной тюрьме, и я постоянно протестовал против отвратительной кормежки, а также требовала лучше обогревать камеру. Половину срока мы жили вообще без отопления.

В любой тюрьме найдутся беспокойные соседи. В Санта-Рите тоже был такой: он орал днями и ночами во всю мощь своих легких. Глотка у него, наверное, была луженая. Время от времени к нему в камеру приходили охранники и обливали его ведрами холодной воды. Постепенно он утихомиривался, и громкий крик сменялся хриплым кашлем, переходящим в едва различимый писк и, наконец, просто в шепот. Шумный заключенный раньше меня вышел на свободу, но его выкрики еще долго раздавались в моей голове.

В конце концов, я довел администрацию тюрьмы до белого каления своими бесконечными жалобами и протестами. Не выдержав, они отправили меня обратно в Оклендскую тюрьму, где я отсидел в одиночной камере остаток срока. К тому моменту я уже притерпелся к холоду. И поныне мне не очень нравится жара в помещении, какая бы ни была температура снаружи. Даже в этих суровых условиях обращение со мной в тюрьме очень много сказало мне о тех, кто выдумал такую форму наказания. Я отлично их знаю теперь.

15. Бобби Сил

Сил является продолжателем организаторских начинаний черной и белой молодежи на сельском Юге. Он продолжает бороться… за требования, которые выдвигали студенты в начале шестидесятых, выступая за немедленное соблюдение основных гарантий и обещаний, закрепленных в Конституции и так долго нарушаемых незаконной властью белых. В то же время он сохранил за собой право нанести удар по самой системе.

Джулиан Бонд. Время говорить, время действовать

Выйдя из тюрьмы и вернувшись в 1965 году на улицы родного квартала, я вновь сошелся с Бобби Силом. Нам было о чем поговорить, к тому же я не виделся с ним больше года.

Бобби и я, мы не во всем соглашались друг с другом. На самом деле впервые наши мнения разошлись еще тогда, когда мы только познакомились. Мы поспорили насчет «кубинского кризиса» Президент Кеннеди как раз собирался стереть человечество с лица земли, потому что советские корабли держали курс на Кубу, чтобы с помощью вооруженной силы освободить остров для кубинского народа. Прогрессивная лейбористская партия организовала митинг на территории Оклендского городского колледжа в поддержку Фиделя Кастро. Я тоже пришел на митинг, поскольку разделял взгляды организаторов. На митинге выступали с речами, среди выступавших был и Дональд Уорден. Он долго возносил хвалу Фиделю. Он выступал в обычной своей приспособленческой манере, занимаясь явной саморекламой. Уорден уже дошел до середины своей занудной речи и успел раскритиковать организацию по защите гражданских прав, бросив в публику риторический вопрос, зачем, дескать, мы тратим на них деньги, когда Бобби вызвался говорить. Он категорически не согласился с Уорденом и поддержал позицию Национальной ассоциации содействия развитию цветного населения. По мнению Бобби, надежды негров были связаны с этой ассоциацией, и именно поэтому он был за правительство и за меры, предпринятые правительством против Кубы. После митинга я объяснил Бобби, что он заблуждается, поддерживая правительство и правозащитные организации. Слишком много денег ушло на решение правовых вопросов. В законодательство внесено немало законов, разрешающих неграм разбираться со всеми их проблемами. Но выполнение этих законов не обеспечивается. Следовательно, прилагать усилия для принятия новых законов – это бессмысленное действие, уводящее от реальных задач. Этих аргументов я поднабрался в Ассоциации афро-американцев, нечто подобное слышал и от Малькольма Икса в Окленде. Малькольм не уставал говорить на эту тему. В общем, Бобби стал размышлять о том, что я ему порассказал, и потом согласился с предложенной мной точкой зрения.

Несмотря на наши разногласия, к 1965 году мы с Бобби стали очень дружны. Через некоторое время я уговорил его вступить в Ассоциацию. После моего ухода оттуда Бобби остался с Уорденом. В тот момент я все еще переживал внутренний кризис, пытался найти себя, хотя бы как-то определить свое место в обществе. Если я садился на задние ряды на собраниях Ассоциации и отказывался высказывать свое мнение по каким бы то ни было вопросам, Бобби реализовывал в Ассоциации всю свою энергию. Так продолжалось даже после моего ухода из Ассоциации.

Все-таки поначалу мы еще не так сильно сблизились. Наши отношения окончательно закрепились в 1965 году, когда я выбрался из карцера. В то время Бобби подумывал о женитьбе. В его новой квартире не было кровати. Я как раз расстался со своей подругой и не хотел больше спать на нашей старой кровати. Я продал ее Бобби, и мы повезли покупку к нему. В тот день мы начали говорить. Он рассказал мне, что тоже ушел из Ассоциации, чтобы присоединиться к Кену Фриману и его группе – Движению за революционные действия. Большинство членов этой группы училось в Оклендском колледже, но организация была из разряда подпольных и действовала за пределами кампуса. В организации Фримана имелась группа прикрытия «Консультативный совет чернокожих студентов». Деятельность Совета была открытой, в кампусе он был хорошо известен. Движение за революционные действия больше занималось умствованием, чем предпринимало конкретные шаги. Они только и делали, что рассуждали о революции, а также кое-что сочиняли. Умение хорошо писать было почти обязательным требованием для членства в этой организации, но по натуре Бобби не был сочинителем. К тому моменту, как меня выпустили из тюрьмы, Бобби крепко поспорил с членами Движения, и какое время находился у них под подозрением. Бобби злился на этот случай и рассказал мне о своем намерении порвать с Движением. Подобно мне, подобно тысячам таких, как я, Бобби что-то искал и не находил.

У нас с Бобби начался период напряженных умственных исканий. Мы пытались решить некоторые идеологические проблемы негритянского движения. Нам было необходимо понять, почему ни одна политическая организация чернокожих не добилась успеха. Единственная организация, у которой, на наш взгляд, была надежда на будущее, – это Организация за афро-американское единство. Идейным вдохновителем этой организации был Малькольм Икс. Но он погиб, не успев доработать свою программу до конца. У Малькольма был свой лозунг – «Свобода любыми необходимыми средствами». Однако для себя мы не нашли в этом ничего такого, что побудило бы нас вступить в эту организацию. Мы еще довольно смутно представляли себе, что должна означать свобода для чернокожих. В наших головах были лишь позаимствованные у политиков абстрактные понятия, а они совсем не помогали жителям нашего квартала. Вся эта пышная риторика годилась для интеллигентов и буржуазии, которые уже и так хорошо устроились.

Больше всего мы с Бобби обсуждали группы из Сан-Франциско, Окленда и Беркли. Мы знали участников этих групп и могли видеть как положительные, так и отрицательные их стороны, а также оценить сущность их организаций. И хотя мы по достоинству оценили многое из того, что делали наши братья, мы чувствовали, что негативные моменты в их деятельности перевешивали позитивные.

Мы стали проводить критический отбор идей. Неграми еще не было создано такой политической организации, которая была способна вовлечь в свою работу тех, интересы кого, как громко заявлялось, существующие организации представляли. Речь идет о бедняках из общины. Они не знали, что такое колледж. Возможно, им было трудно окончить даже среднюю школу. И все-таки это был наш народ. В нашем районе бедные и малограмотные негры составляли подавляющее большинство. Любое политическое объединение, начинавшее обсуждать проблемы негров, на самом деле имело в виду этих несчастных, стоявших на последней ступени социальной лестницы. Хотели улучшить им жизнь, поднять самоуважение, вспоминали о том, какое внимание уделяет им правительство. Все мы говорили без умолку, но наши слова не достигали тех, для кого были предназначены.

У Бобби был талант, который мог нам помочь. Он как раз начал завоевывать известность, работая в качестве актера и комика на местных студиях. Я видел его в нескольких постановках по сценарию чернокожих братьев и нашел его великолепным. Я никогда не питал особой симпатии по отношению к комедийным актерам и по собственному желанию на них обычно не смотрел. Если выступающий на сцене преподносит свой материал серьезно и использует юмор с целью подчеркнуть какие-то моменты, ему удастся меня рассмешить, и я буду смеяться вместе с остальными зрителями. Но сыплющие остротами комики оставляют меня равнодушными. И все же я признал способности Бобби и думал, что он мог бы использовать их, чтобы устанавливать контакт с людьми и убеждать их при помощи колкостей и шуток. Когда мы сидели в мужской компании, обсуждая наши разногласия с отдельными личностями или группировками, Бобби частенько изображал сумасшествие этих людей. У него отлично получались образы президента Кеннеди, Мартина Лютера Кинга, Джеймса Кэгни, Хэмфри Богарта и Честера из сериала «Дым из ствола».[35]35
  Мартин Лютер Кинг – негритянский проповедник, общественный деятель выступавший за ненасильственную расовую интеграцию. Джеймс Кэгни и Хэмфри Богарт – популярные американские актеры 1940–1950. «Дым из ствола» – популярный ТВ-сериал про ковбоев на Диком Западе. (Прим. редактора)


[Закрыть] Ему также удавалось изображать некоторых чернокожих братьев и передавать образ человека до мельчайших деталей. Я животики надрывал от смеха, и не только потому, что Бобби был очень хорош, но и потому, что он с потрясающей точностью улавливал характеры и мнения людей. Он подмечал все их недостатки, показывал, как их идеи расходились с нуждами народа и не могли удовлетворить эти нужды.

Мы собирались действовать через Консультативный совет чернокожих студентов. Хотя Совет был лишь прикрытием для Движения за революционные действия, у него было немалое преимущество: Совет не был организацией для интеллигентов, поэтому он мог оказаться привлекательным для многих чернокожих братьев из низших слоев, которые учились в городском колледже. Если братья были бы причастны к организации, придававшей им сил и повышавшей самоуважение, они могли бы превратиться в активных членов подобной организации. Очень важно было пристроить их к делу, не дать им деградировать. Совет чернокожих студентов был, в общем-то, неэффективным и временным образованием без реальной программы действий. Люди приходили на организованные Советом митинги, если случалось что-то из ряда вон выходящее. В спокойные времена находилось лишь два-три человека, пожелавших присоединиться к митингу.

Однако вскоре у «Чернокожих студентов» появилось стоящее дело – борьба за включение курса по афро-американской истории и культуры в обязательную программу колледжа. Хотя мысль о включении подобного курса в учебный план был дельной, колледж ни за что не хотел соглашаться на это и стоял на смерть. Стоило нам заикнуться о новом курсе, как на нас обрушивался поток объяснений, почему колледж не мог ввести этот курс в программу. Самое смешное, что в то же время в колледже нас то и дело поощряли чем-нибудь «заняться». Нас обводили вокруг пальца. Колледж просто-напросто тянул время.

Мы с Бобби расценивали создавшуюся ситуацию как возможность подтолкнуть Совет чернокожих студентов продвинуться на шаг вперед и принять установку на вооруженную самооборону. Мы обратились к «Чернокожим студентам», предложив организовать митинг перед колледжем в поддержку курса по афро-американской истории. Мы указали на то, что митинг предполагается особенный: члены Совета должны будут повесить на пояс пистолеты и промаршировать прямо под окнами колледжа. В некотором смысле митинг должен был выразить наше отношение к жестокостям полиции, но также устрашить администрацию колледжа, сопротивлявшуюся введению предложенного нами курса. Мы с Бобби искали способ повлиять и на колледж, и на общину, способ свести их вместе. Полиция и администрация колледжа нуждались в хорошей встряске, которую им должны были устроить негры. Мы знали, что такая акция заставить наших оппонентов понять – мы говорим дело. В то время ношение оружия в целях самообороны не было нарушением закона.

Мы объяснили все это «Чернокожим студентам», показав им, что мы не собирались совершать что-либо противозаконное. Мы всего лишь добивались того, чтобы Совет повернулся лицом к реальности, а не стоял на месте, растрачивая время на пустословие и сочинения о белом человеке. Мы хотели сподвигнуть Совет на вооруженную самооборону. При этом требовалось полное понимание того, что оборона служит средством выживания для всех чернокожих и, в частности, средством, при помощи которого мы могли бы добиться введения нашего курса в программу колледжа. Мы же видели, как черных повсеместно грабят. В колледже нас ничему толковому не учили. У нас не было курсов, посвященных нашим реальным проблемам, не было занятий, где бы нас учили выживанию. Наша программа была нацелена на то, чтобы вдохновить братьев на самооборону, прежде чем нас окончательно уничтожат – и физически, и духовно.

Призывом взяться за оружие мы надеялись привлечь сторонников. Я чувствовал, что нам удастся завоевать симпатии студентов из социальных низов, т. е. студентов, не имевших отношения к организациям колледжа, в которых слишком много умничали и не предлагали эффективной программы действий. Люди с улицы пошли бы за «Чернокожими студентами», если последние согласились бы следовать нашему плану. Если негритянская община и научилась что-то уважать в жизни, то это было оружие.

Мы недоучли, насколько трудно нам будет переубедить братьев. «Чернокожие студенты» полностью отвергли нашу программу. Эти братья были так напуганы огневой мощью полиции, что они были не способны даже помыслить об открытом ношении оружия независимо от того, разрешено это или нет. Натолкнувшись на полное непонимание, мы перестали уговаривать «Чернокожих студентов» и пошли говорить с Движением за революционные действия. Там было немного народа, всего лишь несколько парней из кампуса, чесавших языками. Мы постарались объяснить им, что, выставив напоказ оружие, уличные братья приблизятся к руководству Движения. Мы также поделились с ними нашей новой идеей – патрулировать улицы, чтобы предотвращать злоупотребления полиции, ибо полицейские были главными проводниками жестокости по отношению к общине. Дальше вооруженной самообороны и патрулирования мы не шли. Начни мы разрабатывать более развернутую программу, мы бы наверняка увязли во второстепенных вещах. Пока я хотел, чтобы приняли идею о самообороне, а когда она была бы реализована на практике, можно было бы переходить к более детальному продумыванию программы. Тогда мы еще не собирались создавать свою партию: всяких разных организаций и без того было полным-полно. Мы видели свою цель в том, чтобы сделать хотя бы одну из них приносящей пользу общему делу. Таким образом мы внесли бы свой вклад, и это казалось нам достаточным. Однако прорваться нам было нелегко. Движение за революционные действия тоже отказалось принять наш план. Они подумали, что его осуществление будет чистой воды «самоубийством» и что мы дня не проживем, если выйдем на улицу для патрулирования.

В итоге мы оказались там, где находились на протяжении всего времени, – нигде.