Текст книги "Революционное самоубийство"

Автор книги: Хьюи Перси Ньютон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Гэрри начал допрос с двух важнейших вопросов: убил ли я офицера Джона Фрея и стрелял ли в офицера Герберта Хинса, ранив его. Я ответил единственно возможным способом – сказал правду. Нет, я не убивал и не стрелял. После этого мы прошлись по всей предыстории происшествия, которая в этом случае начиналась с момента моего рождения. Я рассказал суду о моей семье, о моем детстве и юности, проведенных в Окленде, где у меня и моих сверстников не было другого места для игр, кроме как заваленных мусором мостовых и незастроенных участков земли, потому что у чернокожих детишек нет ни плавательных бассейнов, ни парков, ни игровых площадок. Я рассказал им об унизительной практике в государственной системе образования, от которой страдали и продолжают страдать тысячи чернокожих детей, живущие в равнодушном и угнетающем их мире. Я рассказал им, как полиция вторгается в негритянскую общину и безо всяких оправданий притесняет и запугивает ее жителей. Я рассказал им, что по окончании Оклендской технической школы я не умел ни читать, ни писать, равно как большинство моих одноклассников, а все потому, что никого в школе не интересовало, научились мы читать и писать или нет. Потом я рассказал им о том, что под влиянием своего брата Мелвина я научился читать самостоятельно, раз за разом одолевая «Республику» Платона. Я постарался объяснить, какое огромное впечатление оказала на меня Платоновская аллегория пещеры. Я говорил, что пленники из этой пещеры могут служить символом того печального положения, в котором оказались чернокожие в нашей стране. Я объяснял, что знакомство с Платоном дало мне очень много, именно после этого я начал думать, читать и искать способ освободить чернокожих. Потом я рассказал о встрече с Бобби Силом в Оклендском городском колледже и о том, как из наших с ним разговоров выросла партия «Черная пантера».

Гэрри вел допрос так, чтобы позволить мне объяснить цели «Черных пантер» и нашу программу из десяти пунктов. Я полностью озвучил нашу программу в зале суда и прокомментировал каждый пункт. Я сказал, что негры – это народ, который был подвергнут колонизации и который властная структура использовала исключительно для получения прибыли всякий раз, когда ей это было выгодно. Почти целое столетие они были или безработными, или выполняли самую презренную работу, поскольку промышленность предпочитала пользоваться услугами более подходящих эмигрантов: ирландцев, итальянцев и евреев. Однако после начала Второй мировой войны негров вновь взяли на работу – они понадобились на фабриках. Белое мужское население ушло на фронт, и промышленность ощутила нехватку рабочих рук. Но стоило войне закончиться, как негров опять вышибли вон с «плантации» и оставили без средств к существованию, показав, что им нет места в индустриальном обществе. Я рос в конце сороковых годов и видел, как это происходит в Окленде. Ведь во время войны здесь были построены крупные предприятия, работавшие на нужды обороны, а после войны очень много негров столкнулось с безработицей. Я процитировал второй пункт нашей программы, доказывающий наше желание изменить такое положение: «Мы хотим добиться полной занятости для нашего народа. Мы считаем, что федеральное правительство обязано обеспечить каждому человеку рабочее место или гарантированный доход и несет за это ответственность. Мы полагаем, что, если белый американский предприниматель не обеспечивает полной занятости, следует изымать у таких предпринимателей средства производства и передавать их общине, чтобы она смогли организовать своих жителей, предоставить им работу и обеспечить им высокий уровень жизни».

Иногда, пока я рассказывал об истории чернокожих и о целях «Черных пантер» в суде, я забывал, что присутствую на процессе, от исхода которого зависит моя жизнь. Все эти темы были настолько близки мне и так важны для меня, что я полностью отдался своему выступлению. Наступали моменты, когда я даже получал наслаждение от происходящего, особенно, когда у меня появлялся шанс обставить судью Фридмана и прокурора Дженсена.

Увидев возможность продемонстрировать свое неуважение судье, я не преминул ею воспользоваться. Я рассказывал о том, как некоторых эмигрантов, впервые прибывших в нашу страну, подвергали угнетению и дискриминации. Однако после того как они начали получать прибыль, кое-кто из них вступил в ряды угнетателей, несмотря на то, что угнетатели продолжали притеснять людей, из которых они сами выдвинулись. В качестве примера я использовал поступок евреев, которые стали членами «Клуба лосей»,[49]49
  Орден Лосей – полузакрытая международная организация масонского типа. (Прим. редактора)


[Закрыть] хотя они прекрасно знали, что эта организация состоит из расистов и антисемитов. Судья Фридман стал первым евреем, принятым в «Клуб лосей» Окленда, причем этот факт получил широкую огласку. Члены клуба хотели избавиться от своей антисемитской репутации, хотя все знали, кто они были на самом деле.

В другой раз, рассуждая о современном расизме в американском обществе, я намеренно использовал для примера мормонов как одних из самых яростных поборников этнической дискриминации. Я знал, что Дженсен был мормоном, и, когда говорил о мормонской церкви, посмотрел прямо на него, а не на присяжных. Он ответил мне притворной улыбкой, я же продолжал смотреть в его сторону. Он не мог ничего сказать, иначе присяжные узнали бы о нем всю правду, чего он категорически не хотел.

Дженсен часто приходил в нетерпение, пока Гэрри опрашивал меня, и часто прерывал мои показания, но даже прокурора, казалось, заинтересовало мое выступление. Однако на протяжении всей моей речи прокурор и судья обменивались многозначительными взглядами: судья Фридман намекал, что нужно выразить протест, а Дженсен вставал и протестовал. Фридман едва мог скрыть свое недовольство всем, что я говорил, и неоднократно просил меня говорить по существу дела. Потом Гэрри напомнил ему, что все мое выступление имеет отношение к защите. Так или иначе, нам удалось пройти по всем самым важным политическим аспектам дела, и это было существенней всего. Только когда я закончил с политической стороной, только тогда я приступил к рассказу своей версии событий того утра. Я описал все так, как было на самом деле, до того момента, когда Фрей выстрелил в меня. После ранения я потерял сознание, поэтому мог описать лишь те немногие вещи, которые помнил, и свои смутные ощущения от них.

Я провел на свидетельском месте почти целый день, прежде чем Гэрри передал меня в руки врага. Впервые за все восемь недель мы с Дженсеном встретились лицом к лицу.

Моя сестра Леола рассказала мне о разговоре, который она случайно услышала в день начала процесса. Она стояла на крыльце здания суда и выглядела, как одна из многих демонстрантов. Рядом с ней, ничего не подозревая, со своим коллегой стоял Дженсен. Леола слышала, как прокурор сказал своему другу, что намеревается заставить меня выйти из себя – прямо перед присяжными, после чего, по словам прокурора, все демонстрации в мою поддержку будут бессмысленны. Так что в тот день, когда Дженсен приблизился ко мне, я знал, чего от него ожидать: он хотел заставить меня взорваться, а не вовлечь в хорошую дискуссию. Я чувствовал, что мне просто предстоит очередной спор с той лишь разницей, что ставки будут необычно высоки. Я потратил слишком много времени, простаивая на углах улиц, просиживая в барах, да и в колледже я обсуждал довольно сложные проблемы, чтобы волноваться по поводу разведки боем, которую собирался провести Дженсен. Он был достойным противником. Но я также знал, что мои ответы его удивят, раз он стал ориентироваться исключительно на тактику давления. У Дженсена сложилось обо мне ложное впечатление, и он ожидал, что я начну отвечать в такой манере, на какую не имел права. На протяжении почти двух дней, пока длился перекрестный допрос, мы боролись друг с другом. Каждый из нас хотел, чтобы его подход к делу победил. Я чувствовал, что почти всегда контролировал ситуацию. Отвечая на вопросы Дженсена точно так же, как я до этого отвечал Гэрри, я не критиковал систему или ее агентов. Хотя речь шла о моей жизни, я хотел показать свое презрение. В противостоянии с ними я искал способ использовать их собственный аппарат против них. Такой подход совпадал с революционной практикой, которую я попытался сделать неотделимой от своей жизни.

Весь допрос Дженсена был нацелен на то, чтобы выставить меня как человека, любящего жестокость и оружие. Дженсену хотелось, чтобы во мне видели угрозу полицейским, которые всего-то и делали, что выполняли свой долг. Прокурор начал спрашивать меня о нашем патрулировании общины в Окленде. Причем Дженсен хитрым образом постоянно заострял внимание присяжных на том, что, между прочим, мы носили дробовики. Тем самым он как бы говорил, что я любил брать с собой запрещенное оружие, патрулируя улицы общины, хотя по условиям освобождения под надзор я не должен был этого делать. Свои предположения прокурор подкрепил тем, что заставил меня прочитать стихотворение «Пистолеты, детка, пистолеты». Я написал это стихотворение для нашей газеты «Черная пантера». В нем очень много символов и метафор, которые имеют особенное значение для чернокожих, но смысл которых для большинства белых полностью теряется. В стихотворении я упомянул револьвер «П-38». Дженсен предположил, что именно из этого пистолета я и застрелил Фрея, если уж я написал, что мне нравится такой пистолет и я его использую в случае необходимости.

«Что это за пистолет «П-38»?» – спросил Дженсен.

«Это автоматический пистолет», – ответил я.

«Этот пистолет стреляет девятимиллиметровыми патронами Люгер?» – таков был следующий вопрос.

Я объяснил прокурору, что не очень-то много знаю о ручном оружие. Я всегда предпочитал дробовик и вообще не брал в руки пистолеты, находясь под надзором. Я сказал ему, что в этом случае, равно как и во всех других, «Черные пантеры» соблюдают закон.

Здесь прокурор спросил, помню ли я инцидент в Ричмонде в 1967 году, когда я не стал соблюдать закон и, как выразился Дженсен, «ввязался в бой с ричмондской полицией». Дженсен имел в виду тот момент, когда около 5.00 часов утра полиция сидела в засаде, поджидая нас рядом с домом, куда мы приехали на вечеринку. Наоборот, тогда я согласился на арест, чтобы избежать боя, хотя он назревал, после того как молодой полицейский прошелся по ногам всех чернокожих братьев, а еще один чуть не задушил меня. Я со всей тщательностью объяснил Дженсену и присяжным подробности того случая. Также я рассказал, как на суде в Ричмонде консервативное жюри присяжных, состоявшее из одних белых, поверило версии полицейских, как они всегда делают, и приговорило меня к шестидесяти дням отработок на окружной ферме. Я больше чем уверен, что присяжные знали о том, что сказал полицейский, закончив жестоко избивать чернокожего брата: «Я должен идти, потому что обещал жене и детям отвезти их в церковь в девять».

Потом Дженсен завел разговор еще об одном случае, когда «Черные пантеры» откликнулись на призыв о помощи, с которым к нам обратился прибежавший в штаб «Пантер» маленький мальчик. Полиция ворвалась в его дом, отца при этом не было, и устроила обыск под выдуманным предлогом поиска дробовика. Мы попросили полицейских удалиться, ведь у них не было ордера на обыск. В приступе бешенства полицейские арестовали меня за ношение кинжала в кобуре, обвинив меня в «демонстрации оружия в оскорбительной и угрожающей манере».

Пока я рассказывал об этом происшествии, я извлек пользу из своего положения. Прокурор находился справа от меня, когда задал свой первый вопрос, а присяжные сидели по левую руку от меня. Дженсен хотел, чтобы я говорил, глядя на него, но я повернулся к нему спиной и начал описывать подробности того случая присяжным, что заняло какое-то время. Если уж он спросил меня об этом случае, то не мог остановить мой рассказ без того, чтобы не выглядеть глупо. Так что я воспользовался моментом и взял инициативу в свои руки.

Казалось, присяжные пришли в восторг от моего рассказа и были на моей стороне. Дженсен, понятное дело, очень досадовал, что все так обернулось. Он отошел от стола секретаря и сел на свое место. Вид у него был очень удрученный, как мне потом сказали. Во всяком случае, я, откинувшись назад, спокойно дорассказал историю и повернулся направо, чтобы услышать следующий вопрос Дженсена. Но прокурора там не было. Я удивился от неожиданности, не найдя Дженсена на том месте, где он стоял. Поэтому я сказал вслух: «Где он?» Затем я увидел прокурора за его столом, улыбнулся ему и сказал: «О, вот вы где. Я-то думал, вы ушли домой». Зал взорвался смехом, услышав такое, и судья сделал мне замечание.

Во время перекрестного допроса Дженсен постоянно ссылался на официальные рапорты и прочие документы, в которые он то и дело заглядывал, пока я давал показания. Чтение отчета, который составлен по определенным правилам и снабжен официальной печатью «одобрено», может быть очень впечатляющим: напечатанный текст предполагает, что в этих словах содержится правда, что все описанное действительно имело место. Поэтому, когда Дженсен принес с собой составленные в полиции документы, касающиеся моего прошлого, – арестов, судов, судебных слушаний, – он думал, что тем самым предоставит присяжным доказательство моего буйного криминального прошлого. Но у него не получалось поставить меня в затруднительное положение или смутить. Каждый раз, когда прокурор начинал на меня наступать, у меня появлялась возможность рассказать присяжным правду и вдобавок выйти на более широкую проблему – положение чернокожих в нашей стране. Таким образом, я мог описать, как полиция преследовала «Черных пантер» и выискивала любую возможность, чтобы арестовать нас и уничтожить нашу организацию.

Надо отдать должное Дженсену – он почти ничего не упустил. Но я парировал каждый пункт из его «официальных» доказательств, и мои объяснения выходили за пределы того, что было написано в бумагах прокурора. Мне кажется, присяжные начали понимать, что не всегда в официальном документе содержится вся истина. События происходят под влиянием некоторых смягчающих обстоятельств, к тому же невозможно передать на бумаге всю систему ценностей и обычаев.

Дженсен допустил еще одну ошибку – начал анализировать мои выступления и сочинения, усматривая в них призывы к насилию. Здесь он быстро потерял почву под ногами. Он не чувствовал особенностей языка чернокожих и часто понимал буквально то, что было символом. Каждый раз, когда он упоминал что-нибудь написанное или сказанное мною, что, по его мнению, звучало опасно, я терпеливо объяснял, что это значило в контексте организации негритянской общины. Таким образом, у меня появлялась возможность объяснить присяжным цели нашей партии. Я надеялся сделать именно это – перехватить инициативу у Дженсена и поговорить на отдельные политические темы в зале суда. Просто удивительно, как часто мне это удавалось.

Наконец, Дженсен подошел к событиям утра 28 октября. К изложению своей версии происшествия он подготовился со всей тщательностью, вооружился фотографиями и картами. Он осторожно вел меня, заставляя описывать каждое мое движение и жест. Так, меня даже попросили изобразить, как Фрей «вмазал» мне. Дженсен решил вспомнить нашу с Бобби Силом встречу с двумя полицейскими, состоявшуюся в 1966 году, поскольку он полагал, что она имела отношение к убийству офицера Фрея. По словам Дженсена выходило, что я вступил в драку с полицейским и хотел отобрать у него пистолет. Если бы прокурору удалось доказать, что все тогда было именно так, то он получил бы своеобразный фон к событиям 1967 года. Получилось бы, что то же самое я пытался проделать с Фреем. Не знаю, где Дженсен раздобыл такую информацию. Я сказал суду, что полицейский, пристававший к нам тогда, признал в суде, что он был пьян, когда встретил нас с Бобби. И об этом имеется соответствующая запись. Дженсен спросил меня: «Мистер Ньютон, вы признали себя виновным в избиении того полицейского, человека в униформе?» Я ответил: «Я принял дело так, как мне предложили в офисе окружного прокурора».

«Понятно. И вы признали свою вину?»

«Я считаю, это было просто нападение».

(Саркастичным тоном.) «Неужели? Мистер Ньютон, вы видели, как кто-то застрелил Джона Фрея?»

«Нет».

«Вы видели, как кто-то стрелял в офицера Хинса?»

«Нет, не видел».

«У вас нет объяснений тому, как был убит Джон Фрей?»

«Никаких».

«У меня больше нет вопросов».

Дженсен завершил перекрестный допрос. Он прошел не так, как планировал прокурор. Я ни разу не потерял самообладания. На самом деле, именно Дженсен лишился спокойствия.

Гэрри искусно привел свои неоспоримые доводы. Адвокат защиты должен уметь это делать, потому что первым с неоспоримыми доводами выступает обвинение. После приведения неоспоримых доводов защиты последнее слово произносит обвинитель. Гэрри еще раз прошелся по всем доказательствам, указав на пропуски и противоречия в показаниях свидетелей обвинения. Мой адвокат принес в суд несколько больших плакатов. На них напротив друг друга были записаны все эпизоды, в которых два варианта показаний Гриера расходились. При помощи указки Гэрри показал все противоречия, не пропуская ни одного. Все последнее выступление Гэрри было нацелено на то, чтобы наглядно проиллюстрировать, что представленные обвинением доказательства вызывают немало «разумных сомнений».

Но Гэрри сделал еще больше. В своем волнующем и прочувствованном заключительном слове он воззвал к сознанию присяжных и обратился к их пониманию социальных условий, которые привели к гибели офицера Фрея:

«Сегодня негритянская община, чернокожее гетто, борется за право выживания. Белое общество сидит, такое самодовольное, и говорит: «Давайте у нас будет больше полицейских! Давайте у нас будет больше пистолетов! Давайте сами вооружимся против негров!»

Это не ответ. Если вы думаете, что это – ответ, мы все уничтожены. Если вы полагаете, что ответ есть у мэра Далея, мы все уничтожены. Если вы считаете, что наша нация со всей своей властью и со всей своей силой может справиться с насилием на улицах еще большим насилием, то они думают по-другому.

Мой клиент и его партия выступают не за разрушение. Они хотят созидать. Они хотят лучшей Америки для чернокожего народа. Они хотят, чтобы полиция убралась с их территории. Они хотят, чтобы полицейские исчезли с их улиц. Каждый из вас, присутствующих здесь, возможно, знаком с вашим местным полицейским. Я знаю нескольких человек из полицейских управлений. Я нахожу, что они замечательные люди. Я живу в Дэли-сити, и у меня с этими людьми прекрасные отношения. Эти полицейские проживают со мной по соседству, в трех-четырех кварталах. Я знаю, где живет один из них. Я могу позвонить ему в случае необходимости. Но ни один из полицейских не живет в гетто. Почему они не живут в гетто? Потому что человек, зарабатывающий восемь-десять тысяч долларов, не станет жить в такой дыре, как гетто.

Кто-нибудь думал о том, как поднять уровень жизни в гетто? Чтобы оно не прозябало так, как прозябает сейчас? Именно это пытается делать Хьюи Ньютон, «Черные пантеры» и другие люди…

Слушай, белая Америка! Слушай, белая Америка! Отправить Хьюи Ньютона в газовую камеру – это не ответ. Засадить Хьюи Ньютона и его организацию за решетку – это не ответ. Ответ состоит в том, что нужно ликвидировать гетто, сами условия гетто, с тем чтобы чернокожие братья и сестры могли жить с достоинством, чтобы они могли пройти по улице с достоинством».

Красноречие и пламенную вдохновленность, с которыми Чарльз Гэрри произнес свою заключительную речь, трудно описать. Он защищал принципы и убеждения, важность которых для него была несомненна и которым он посвятил всю свою жизнь. Когда он говорил о справедливости, истине и терпимости, он не просто защищал человека, чья жизнь была в опасности. Он говорил за всех втоптанных в грязь и угнетенных всего мира, и он просил присяжных подумать и о них тоже. Считанные люди в зале суда остались равнодушны к тому, что сказал Гэрри.

В отличие от Гэрри Дженсен большую часть своего заключительного выступления говорил о деталях процесса. Он попросил присяжных признать меня виновным в убийстве Джона Фрея и уделил много внимания защите показаний Гриера и Хинса. Однако что касалось значения закона и отправления правосудия, о которых завел речь Дженсен, то об этом он не мог сказать лучше Гэрри. Именно за это боролись мои адвокаты и я. В то же время я уверен, что Дженсен не понимал всей иронии своих слов:

«Мы, присутствующие в суде, объединены идеей того, что каждое право, положенное каждому гражданину, соблюдается в наших судах. Я думаю, что так и есть. И я считаю, что вы должны поразмышлять над этой идеей: общество дает право отдельному человеку, но есть и еще кое-что, потому что не существует такой вещи, как право без обязанности, которая сопровождает любое право. Другими словами, если закон говорит, что у человека есть право, это значит, что любой другой человек должен уважать это право. Его обязанность – уважать это право.

Что может быть важнее, леди и джентльмены, чем право на жизнь? Что может быть главнее, чем право на мирную работу и на жизнь?

В суде мы ищем и утверждаем истину. Мы должны, как я сказал, провозглашать эти истины в суде. Если мы не можем утвердить эти истины в суде, мы проигрываем.

В суде должна выполняться обязанность по обеспечению соблюдения права, равно как сам суд должен существовать на основе провозглашения истины».

Объявив меня убийцей, Дженсен исчерпал запас аргументов. Борьба между защитой и обвинением закончилась, судья начал инструктировать присяжных насчет того, что они должны сделать, чтобы вынести решение. «Функция присяжных, – сказал судья Фридман, – заключается в том, чтобы разрешить спорные вопросы по делу, которые представлены в обвинительном акте и в заявлении подсудимого о непризнании себя виновным. Эту обязанность вы должны выполнить, не руководствуясь ни жалостью, ни пристрастием или предубеждением к обвиняемому. Вы сами не должны допускать, чтобы у вас возникли какие-либо предубеждения по отношению к подсудимому из-за того, что он был арестован за совершение этих преступлений, или из-за того, что против него выдвинуто обвинение, или из-за того, что его вызвали отвечать перед судом. Ни один из этих фактов не является доказательством его вины, и вам не разрешается делать вывод или думать на основе любого или всех этих фактов, что он скорее виновен, чем не виновен».

Когда присяжные по одному вышли из зала во главе с Дэвидом Харпером, я ощутил, что для меня все закончилось. Некоторых присяжных впечатлили мои показания, и они поверили мне. Я наблюдал за ними, пока шел суд, и чувствовал, что они симпатизируют защите, однако я не надеялся на их стойкость во время прений. Часто в таких обстоятельствах бывает, что люди больше склоняются к одной точке зрения, но меняют ее, столкнувшись с напором противоположных мнений. Так что я вернулся в свою камеру, готовый к тому, что меня пошлют в газовую камеру. Моя работа хорошо подготовила меня к ожиданию смерти. Организация групп по обороне в общине заставила меня понять, что меня могут убить в любой момент. Я знал, когда против тебя начинаются серьезные действия, надо быть готовым ко всему. Если ты готовишься к смерти, когда тебя уже вот-вот отведут в газовую камеру, ты опоздал. Твой плот может быть готов до начала прилива – это одно. Когда ты пытаешься построить его, видя перед собой высокую волну, – это совсем другое. Когда ты смотришь прямо в лицо смерти, ты принимаешь самые тяжелые вещи.

Присяжные совещались четыре дня – с 5 до 8 сентября. Несмотря на то, что мои адвокаты постоянно находились со мной, время тянулось ужасно медленно. Тем не менее, настроение у меня было неплохое. Меня занимали мои мысли. Я передумал обо всем, что я сделал до и во время суда, и пришел к выводу, что мне не о чем сожалеть, я сделал все, что мог. Деятельность нашей партии стоила всех проблем, всей боли, которые нам пришлось пережить, и не было смысла думать, что мы все потеряли. Если бы у меня была возможность начать все сначала, я бы сделал то же самое.

Я представлял себе газовую камеру. Меня волновало лишь две вещи: какой окажется последняя минута для меня и как моя смерть подействует на моих близких. Прежде всего, я решил держаться достойно до самого конца. Во-вторых, я беспокоился за свою семью, которой предстояло пройти еще через одно суровое испытание. Этот судебный процесс и без того был ужасным для них. И все-таки я знал, что при необходимости я повторил бы это снова, несмотря на то, что принес бы моим родным еще больше страданий. Я очень любил их всех и ценил их поддержку. Я причинил им много мучений, но меня поддерживала мысль о том, что однажды мой народ победит, и этот момент триумфа принесет хотя бы какое-то удовлетворение тем, кого я любил.

Многих людей заботило, что будут делать «Черные пантеры» после оглашения вердикта присяжных. Братья не уставали повторять, что, если угнетатель не освободит меня, то лишь небо станет последним пределом, который их остановит. Это значило, что в случае неблагоприятного решения, мы дойдем до самых высших судебных инстанций. Однако это заявление звучало намеренно двойственно. Его можно было трактовать по-разному, и мы так и хотели, чтобы вся структура власти Окленда почувствовала себя в напряжении. Этот план безошибочно сработал. Свободная интерпретация нашего обещания не только привлекла внимание широкой общественности, но также позволила нам принимать особые решения после решения присяжных, а не до этого.

Ранним вечером 5 сентября, в первый день совещания присяжных, нас уведомили, что присяжные возвращаются в зал заседаний. Сначала мы подумали, что они вынесли вердикт, но мы ошиблись. Присяжные хотели, чтобы им еще раз предоставили для прочтения показания Гриера инспектору Мак-Коннеллу, также они поинтересовались, могут ли они посмотреть на мое ранение. Когда все присяжные собрались, я подошел к их скамье и задрал свитер, чтобы показать шрам на животе, а потом повернулся к присяжным спиной, чтобы они увидели выходное отверстие. (Позже мы выяснили, что у присяжных возникли разногласия насчет расположения моей раны. Если показания Хинса были достоверны [а он утверждал, что он стрелял с колена, тогда как я стоял], то рана около моего пупка должна находиться ниже, чем выходное отверстие раны у меня на спине. Однако, если Фрей стрелял в меня стоя, тогда как я был на коленях, то входное отверстие раны должно быть выше выходного на спине. Я показал, что Фрей стрелял в меня, когда я упал на колени. Демонстрация моей раны подтвердила мои показания.)

Кроме того, именно в первый день совещания присяжных Гэрри обнаружил ошибку в показаниях Гриера, которую прокурор оставил неисправленной. Присяжные попросили еще раз показать им первые показания Гриера, но после нахождения ошибки Гэрри отказался позволить прислать не откорректированную копию показаний. Судья Фридман заметил, что он не думает, что ошибка имеет большое значение. Однако Гэрри понимал это лучше. Исправление ошибки было жизненно важным для защиты, ошибка была настолько серьезной, что могла привести к новому судебному процессу. Гэрри настаивал на том, чтобы вместе с Дженсеном прослушать оригинальную запись показаний и выяснить, действительно ли Гриер сказал «не рассмотрел», после чего послать исправленную копию показаний присяжным. Сначала Дженсен заявил, что в его офисе нет подходящей аппаратуры для прослушивания оригинальной записи. В тот вечер один из моих адвокатов прослушал копию оригинальной записи на собственной аппаратуре и поклялся, что слово «не рассмотрел» было произнесено. Дженсен прослушал запись лишь на следующее утро. Это было очень напряженное для нас время, поскольку присяжные могли вынести вердикт в любой момент. В пятницу, 5 сентября, мои адвокаты включили оригинальную запись показаний Гриера в зале для пресс-конференций для журналистов и представителей масс-медиа. Большинство из репортеров сочли, что Гриер произнес «не рассмотрел», и в тот день в новостях на телевидении и по радио, в газетах появились репортажи об этом новом открытии. Тем временем мои адвокаты пошли к аудио-инженеру, работавшему на одной из радиостанций Окленда. Он согласился переписать важнейший отрывок из показаний Гриера на другую кассету и потом проиграть новую запись на своем высококачественном оборудовании, чтобы они смогли услышать то единственное слово наверняка и определиться с ним раз и навсегда. После перезаписи произнесенное Гриером «не рассмотрел» зазвучало громко и ясно.

Защита работала в бешеном темпе, стараясь уложиться в срок. Адвокаты готовили ходатайство о возобновлении дела и искали соответствующее оборудование, чтобы принести его в суд и дать прослушать обработанную пленку судье Фридману и Дженсену. Это было по-настоящему трудно сделать, однако, в конце концов, после решительных возражений прокурора, утверждавшего, что уже слишком поздно и что Гэрри должен был все это подготовить во время слушаний, судья все-таки прослушал запись и вынужден был признать, что было сказано слово «не рассмотрел». Исправленные показания были отправлены присяжным под вечер в субботу, однако Фридман не позволил приложить к ним вариант с ошибкой. Мы так никогда и не узнали, заметили присяжные ее или нет. Их оставили одних разбираться, насколько важным и существенным было исправление.

Наконец, на четвертый день совещаний, 8 сентября, около десяти часов вечера, присяжные вынесли решение. Я пришел в зал суда вместе со своими адвокатами, чтобы услышать, как секретарь прочтет следующее:

«Решение жюри присяжных. Мы, присяжные по вышеозначенному делу, считаем вышеупомянутого обвиняемого Хьюи П. Ньютона виновным в совершении уголовного преступления, а именно – в убийстве по внезапно возникшему умыслу, что является нарушением статьи 192 подраздела 1 Уголовного кодекса штата Калифорния и менее опасным преступлением, которое входит в состав обвинения и было внесено в первый пункт обвинительного акта. Дэвид Б. Харпер, старшина присяжных».

«Следующее решение с тем же названием Суда и по тому же делу:

Мы, присяжные по вышеозначенному делу, считаем вышеупомянутого обвиняемого Хьюи П. Ньютона невиновным в совершении уголовного преступления, а именно – в нападении на полицейского с применением смертельного оружия, что является нарушением статьи 245Б Уголовного кодекса штата Калифорния и внесено во второй пункт обвинительного акта. Дэвид Б. Харпер, старшина присяжных».