Текст книги "Революционное самоубийство"

Автор книги: Хьюи Перси Ньютон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Содержание меня под замком было способом «наказать» меня за отказ согласиться на рабство. В мастерских колонии делают обувь и автомобильные номерные знаки, а также стирают белье для других учреждений. За эту работу колонии неплохо платят. Если учесть, что заключенные почти ничего не получают, то такая система оказывается немногим лучше рабства. Тюрьма – одна из самых возмутительных форм эксплуатации, которые только существуют, хотя тюремные власти смотрят на эту систему, конечно, по-иному. Лично я рассматривал свое положение не как наказание, а как освобождение от рабской доли. Раз в месяц меня вызывали в дисциплинарный комитет. Меня спрашивали, готов ли я сотрудничать с ними и получить ключ от третьего замка. И каждый раз я отказывался.

Охранники считали, что я обречен на поражение, что я долго не выдержу в таком режиме. В конце концов, ты сломаешься, говорили они мне. Зачем же сидеть в одиночке? Больше того, если я сопротивлялся тюремным порядкам, я гарантированно оставался здесь на все пятнадцать лет.

Сидеть взаперти было терпимо, даже больше, чем терпимо. Мой мозг активно работал. Мне было над чем подумать, и я заполнял дни тем, что размышлял над идеями, о которых впервые задумался еще в Оклендском колледже. Кроме того, моя семья могла часто навещать меня, несмотря на долгую поездку. Согласно правилам, посетители допускались в тюрьму каждый день, за исключением вторника и среды – это были не приемные дни. Если мои адвокаты хотели повидаться со мной, они специально выбирали не приемный день, так что мои родные могли приезжать ко мне в любой приемный день. Благодаря родным, адвокатам и друзьям у меня было довольно много посетителей. С ними я мог видеться с девяти утра до четырех часов дня.

Семья поддерживала меня. Мне очень было нужно их душевное тепло и новости, которые они привозили из внешнего мира. Кроме как в столовой, мне было запрещено разговаривать с другими заключенными, так что газета «Кроникл» служила для меня единственным источником информации. Перевоспитание не способствует укреплению психического здоровья – наоборот. Ты общаешься лишь с тюремным персоналом, а он не заслуживает того, чтобы с ним общаться. Слушать, как они рассказывают о своей философии, или принять их взгляд на вещи – значит дать возможность разрушить себя.

Одну новость я был вынужден собирать по крупицам, и она оказалась печальной. В начале 1969 года, в январе, когда я находился в тюрьме уже около четырех месяцев, были убиты два достойнейших наших товарища из Лос-Анджелеса – Джон Хаггинс и Олпрентис Картер по прозвищу Горбатый. Они были убиты в кампусе Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе членами организации Рона Каренги под названием «Соединенные Штаты». Я познакомился с Каренгой, когда еще учился в колледже и состоял в Ассоциации афро-американцев. Потом он переехал в Лос-Анджелес, чтобы создать там культурно-националистическую группировку. Какое-то время деятельность этой группировки была весьма успешной, во многом потому, что Управление полиции Лос-Анджелеса поддержало немало рискованных мероприятий группировки Каренги. Мэр Йорти даже использовал эту группировку как пример прогрессивного развития. На самом деле «Соединенные Штаты» были средством держать негритянскую общину под контролем. Здесь предлагались курсы суахили и что-то вроде религиозной философии. Рекламируя себя как программу по освобождению негров, группировка Каренги в действительности эксплуатировала их.

«Черные пантеры» представляли собой нешуточную угрозу для игры, которую вел Каренга. Он боялся нашей партии, потому что мы были не сектантами, но вышедшими из народа организаторами. Мы начали привлекать в свои ряды людей, которых он хотел заполучить себе. Однако Каренга получил поддержку властей Лос-Анджелеса за то, что сам их поддерживал. Дошло до того, что на выборах нового мэра он помогал тогдашнему мэру Сэмюелю Йорти бороться с чернокожим соперником Уильямом Брэдли.

Серьезные проблемы с Каренгой у нас начались в феврале 1968 года, когда я сидел в Аламедской окружной тюрьме в ожидании суда, а наша партия организовала митинги в Окленде и Лос-Анджелесе для сбора средств на мою защиту. Чтоб объединить как можно больше различных групп и создать прочный единый фронт, в Лос-Анджелесе мы провели митинг через Негритянский конгресс, объединение всех негритянских организаций на определенной территории. Группировка Каренги входила в Негритянский конгресс.

Митинг в Окленде состоялся 17 февраля, в день моего рождения. В нем приняли участие Стокли Кармайкл, Эйч Рэп Браун, чиновник из мэрии Рон Делламс, Чарльз Гэрри, Бобби Сил, Элдридж Кливер и другие. Митинг удался. Митинг в Лос-Анджелесе был назначен на следующий день. Он должен был пройти на спортивной арене. В нем должны были принять многие из тех, что участвовали в оклендском митинге, а также лидеры нескольких организаций из Негритянского конгресса. Когда незадолго до начала митинга прибыла группа «Черных пантер», то они увидели, что делом заправляет Каренга. Это было заметно особенно потому, что охрану митинга обеспечивало Полицейское управление Лос-Анджелеса. Копы были повсюду, как внутри помещения, так и снаружи. Центральный комитет сразу же вызвал Каренгу и сказал ему, что «Черные пантеры» ни за что не войдут в аудиторию, пока полиция не уйдет. На митинг съехалось много чернокожих со всего Залива. Если что-нибудь пошло бы не так и если им стало бы известно об отказе «Черных пантер» присутствовать на мероприятии, Каренга потерял бы доверие. Поэтому он убедил полицейских покинуть здание, и митинг прошел успешно.

Мы согласились с тем, что часть собранных средств пойдет членам Негритянского конгресса для покрытия их нужд, остальное предназначалось для моей защиты. Однако по завершении митинга, несмотря на призывы к Каренге обсудить распределение денег, «Черные пантеры» не получили ничего в фонд моей защиты, хотя в первую очередь именно по этой причине собирались люди. Конгрессу тоже навешали лапши на уши.

Меньше чем через год на собрании Союза чернокожих студентов Калифорнийского университета были убиты Горбатый и Джон. На собрании должно было обсуждаться назначение директора по исследованиям истории негров в Калифорнийском университете. Каренга собирался играть первую скрипку на собрании, а «Черные пантеры», среди которых были Горбатый и Джон, пришли сюда, чтобы составить Каренге оппозицию. Группа последователей Каренги тоже была здесь. Когда «Черные пантеры» обедали в студенческом кафетерии, люди Каренги подкрались к ним и убили Горбатого и Джона.

Когда весть об убийстве достигла меня, я осознал, что все «Черные пантеры» были словно отмечены. Уничтожение «Черных пантер» началось с убийства Малыша Бобби Хаттона. Его убили полицейские Окленда. После убийства Фрэда Хэмптона и Марка Кларка чикагской полицией, многие люди по всей стране начали подозревать, что полиция Соединенных Штатов в заговоре против нас, каждая новая атака на братьев подтверждала это подозрение. При мысли о том, какая развернута против нас кампания, я упал духом. Очень трудно пережить потерю ценных товарищей и близких друзей, даже если мы считаем смерть ценой, которую мы должны платить за революционную борьбу. К этому невозможно привыкнуть.

Кое-кто из партии прислал мне послания, спрашивая разрешения достать Каренгу, однако я отказался дать свое благословение. Открытая война между нами лишь повредит общине. Ее нужды стоят выше нашего желания отомстить. Я знал, что община сама разберется с Каренгой. Так и случилось: община устроила Каренге суд в Лос-Анджелесе. Он был признан виновным в обмане людей. Каренга был вынужден покинуть Лос-Анджелес и перенести свою деятельность в Сан-Диего. В настоящее время его группировка сошла со сцены. Двое его последователей были приговорены к пожизненному заключению за убийство Горбатого и Джона.

Вскоре после этого печального события ко мне приехал некто Роберт Холл из Лос-Анджелеса. Понятия не имею, как ему разрешили увидеться со мной; лишь десять человек имели на это право, и Холл не входил в их число. Он также не был моим адвокатом. Наконец, он прибыл в не приемный день. После того, как в мою камеру пришел охранник и сказал, что меня ожидает посетитель, всю дорогу я пытался выяснить, что это за посетитель такой, которому разрешили со мной свидание в не приемный день. Я не ждал никого из своих адвокатов. Когда я зашел в комнату для свиданий, то был удивлен, увидев совершенно незнакомого человека. Он сказал мне, что пришел узнать, может ли он что-нибудь сделать, чтобы прекратить трения между Каренгой и «Черными пантерами». По словам незнакомца, он хотел быть посланцем мира. Но я ему не поверил, потому что он должен был получить официальное разрешение на посещение. Я сказал ему, что, если Каренга хочет перемирия, то для начала он должен перестать убивать «Черных пантер», мы-то никогда не трогали его парней. Это было короткое свидание, потому что мне больше нечего было добавить. После этого я никогда больше не встречал Холла.

Через шесть месяцев моего пребывания взаперти охранники стали искать признаки того, что я сломался и готов подчиниться. Даже заключались пари на то, когда это случится. Я игнорировал все эти прощупывания, что озадачивало охранников еще больше. Как-то раз один из них подошел ко мне и сказал: «Большинство парней сходят с ума после нескольких недель в одиночке, а ты здесь уже шесть месяцев. В чем дело? Тебя что, это совсем не напрягает?» Другие стали проявлять интерес к моему психическому и физическому здоровью. Когда это началось, я понял, что одолел их так же, как я справился с «душегубкой».

Чтобы выразить свое презрение к их системе, я написал статью под названием «Где твоя победа, тюрьма?» Я тайно передал эту статью через своих посетителей, и она была напечатана в нашей газете «Черная пантера». В то время мне еще было не разрешено иметь канцелярские принадлежности, но я все-таки ухитрился написать это эссе и увидел, что оно дошло до партии. В статье я насмехался над охранниками, полагавшими, что, если человеческое тело оказалось в тюрьме, значит, они одержали победу над теми идеями, которые вдохновляли человека на совершенные им действия. Я поставил себе цель выразить презрение своим захватчикам, а также подбодрить своих отважных товарищей, продолжавших борьбу. Я был очень доволен тем, что статья была опубликована и охранники ее прочли.

Теперь тюремная администрация сменила тактику. Убедившись, наконец, что я не собирался склоняться перед ними, они стали говорить другим заключенным, что единственной причиной моей упрямой настойчивости была ошибочная вера в пересмотр приговора в высших судебных инстанциях. Иначе говоря, лишь надежда поддерживала меня. Без этой живительной надежды я бы непременно упал духом и признал поражение. Но в суды высшей инстанции лично я верил не больше, чем в суды низшей инстанции. Я готовился пробыть в тюремной изоляции полный срок – все пятнадцать лет. Именно это все время ускользало от их понимания.

Далеко не многие люди в Америке имеют полное представление об условиях тюремного заключения и обращении с заключенными. И понятно почему: полностью контролирующие ситуацию власти следят за тем, чтобы правда не выплыла наружу. Заключенные не могут общаться с внешним миром свободно и без надзора. Поэтому все, что большинство людей знают о тюрьмах, – это то, что власти хотят, чтобы они услышали. Миллионы людей были удивлены и шокированы убийством Товарища Джорджа Джексона и резней в Аттике, потому что они не понимали, какой угнетающий режим действует даже в лучших тюрьмах.

Я часто размышлял над сходством между тюрьмой и рабством, в котором пребывал чернокожий народ. Обе системы подразумевают эксплуатацию: раб не получал компенсации за произведенный им продукт, заключенный, как полагается, производит рыночную продукцию или за гроши, или вообще даром. Состояние рабства и тюремную жизнь роднит отсутствие свободы перемещения. Власть стоящих как над рабом, так и над заключенным абсолютна, и они ожидают уважения от тех, кто находится под их господством. Как во времена рабства, постоянное наблюдение и контроль являются частью тюремных порядков, и если заключенным удастся завязать важные и революционные отношения, эта связь тут же разрывается переброской в другие тюрьмы, точно так же, как рабовладелец разделял семьи рабов. Я сам видел, как несколько заключенных, отказавшихся выполнять приказание в столовой держаться от меня подальше, были отправлены в другие места для «удобства учреждения». Обычно признается, что система рабства способствует деградации и хозяина, и раба. Это утверждение применимо и по отношению к тюрьме. Царящая в тюрьме атмосфера страха оказывает деформирующее воздействие на жизнь каждого, кто здесь находится, – от членов тюремной комиссии и суперинтендантов до заключенных в одиночных камерах. Особенно это негативное влияние сказывается на «сотрудниках исправительных учреждений», как эвфемистически называют охранников.

Тюремные охранники – это жалкий народ. Я не так много с ними контактировал, потому что очень долго сидел под замком. Однако они изводили меня при каждой возможности. Когда я уходил на свидания с моими посетителями, охранники обыскивали мою камеру, иногда что-то совершенно бессмысленно рвали, бросали мою мочалку на пол, зубную щетку засовывали в туалет, в общем, создавали полнейший беспорядок. Если они находили какие-то предметы, купленные в столовой, например, дезодорант или масло для волос, они писали докладную, в которой указывали, что я держу в камере «контрабанду», нарушая тем самым тюремные правила. Они получали колоссальное удовольствие от этих мелких притеснений. Через какое-то время я посмотрел на это с другой стороны и стал считать эти «проделки» детским поведением ничтожных людей.

Как-то раз на меня «нажаловались», и я попал в карцер. Я отправился туда без сопротивления. Я и без того находился в изоляции, так что пребывание в карцере только и означало, что есть мне придется теперь в камере, а не в столовой. Это было самое легкое одиночное заключение из всех, что я пережил, потому что здесь мне разрешили читать. В большинстве своем книги были старые и детские – «Рин-Тин-Тин», «Приключения Хопалонга Кассиди» и тому подобные. Но еще у меня была Библия, которую я люблю читать. Тогда я вновь перечитал ее, уже в третий раз. В отличие от «душегубки» в моем карцере была койка, туалет, раковина, стул и оловянный столик.

Охранники не прекращали свои попытки довести меня до бешенства и держать в таком состоянии постоянно. Но я понимал, что у этих попыток есть предел и старался избегать оскорблений – либо я отказывался общаться с ними, либо не делал того, что они хотели.

Очевидно, что охранники тоже являются жертвами. Однако ограниченная и очень грубая власть, которую им дали, разлагает их и доводит до звероподобного состояния. Некоторые из них смутно сознают, что они разрушили свою жизнь, и пытаются достичь компенсации жалким способом. Например, когда весной 1970 года в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре разразились студенческие беспорядки, колония, в которой я сидел, отправила несколько человек из «банды полицейских хулиганов» на помощь – чтобы подавить выступление. Охранники вернулись с потрясающими баснями о том, как они заталкивали в тюрьму профессоров и умненьких богатых ребятишек. Это позволило им ощутить собственную значимость, почувствовать себя выше, чем в реальной жизни. Когда они не говорили о революционерах, словно те были собаками, они хвастливо вспоминали, в каких отличных мотелях они останавливались, когда поехали бить университетскую общественность. Еще их занимала потрясающая еда, которую им подавали в ресторане «Самбо». В жизни, настолько пустой и лишенной смысла, такие события становятся самыми яркими и запоминающимися.

Одно из зол, в которых были повинны охранники, стало насаждение расовой вражды. С помощью нее они пытались разделить нас, заключенных. Многие из белых заключенных не были откровенными расистами до попадания в тюрьму, однако довольно быстро сотрудники тюрьмы делали из них завзятых расистов. Если охранники не хотели, чтобы расовая ненависть вылилась в настоящее насилие, все же они подогревали эту враждебность до той степени, чтобы предотвратить любой союз между заключенными. Этот маневр похож на стратегию политических деятелей из южных штатов, стравливающих белых бедняков с чернокожими бедняками. К несчастью, охранники загоняют в эту ловушку многих негров. Охваченные единственным желанием – выжить, чернокожие заключенные начинают ненавидеть белых заключенных, или «фашистов», как они сами себя называют. В этой ситуации охранники выступают в роли угнетателей, а «фашисты» становятся орудием угнетения. Охранники не только обманывают и используют белых заключенных. Хуже всего, что последние начинают любить своих угнетателей. Они окончательно теряют свой человеческий облик и потому восторгаются теми, кто лишил их человеческих качеств, и идентифицируют себя с ними. Такая психологическая аберрация была настолько частым явлением в нацистских концентрационных лагерях, что вот уже тридцать лет поиск разумных объяснений этого факта является важнейшей проблемой. Согласно одной из теорий, пленники были доведены до такой инфантильной зависимости от своих надсмотрщиков, что между ними возникали совершенно гротескные отношения дети-родители. Заключенные верили, что отождествление себя с угнетателями было их единственной надеждой на спасение. Подобная ситуация в тюрьме и трагична, и взрывоопасна.

Однако расовая враждебность – это лишь одна из причин возмущения и бунтов заключенных. Сейчас большинство попавших в тюрьму негров осознает, что оказалось за решеткой по политическим мотивам, нежели чем за криминал. Они научились воспринимать себя как политических заключенных в классическом – колониальном – смысле: их судили присяжные не равного с ними социального статуса, их судили не представители разных слоев общины, а присяжные, абсолютно не знакомые ни с одной стороной их жизни. Многие действия, которые правящий класс считает криминальными, для бедных, подвергающихся эксплуатации, отчаявшихся людей, не имеющих доступа к различным возможностям, – это нечто иное. Присяжные, которые решают судьбу таких людей, выбираются из привилегированных граждан, из представителей среднего и высшего классов. Они чувствуют угрозу в том, что находящийся вне привилегированной структуры человек может создавать свои собственные возможности. Такое жюри присяжных заведомо некомпетентно и не может судить обвиняемого. Такие присяжные не понимают обстоятельств, толкнувших подсудимого на те действия, которые он совершил. Присяжные в Америке – это люди другого по сравнению с обвиняемым статуса, они часть системы угнетения. В результате бедняки оказываются в тюрьмах в качестве политических заключенных. У них полно причин чувствовать горечь, особенно если учесть, как бросается в глаза снисходительность, с которой относятся такие присяжные к обвиняемым из своего класса, если те вообще доходят до суда.

У заключенных протекает некий процесс самообразования, процесс, выходящий далеко за пределы, в которых желали бы его остановить власти. «Перевоспитавшийся» заключенный может увидеть «неправильную» сущность его прошлых действий. Он может даже счесть, что совершенное им нападение или ограбление, все равно что, было «ошибкой». Однако он начинает видеть эту «ошибку» в определенном свете. Многие заключенные достигают этой точки, преодолевают ее и идут к более глубокой и широкой оценке. Они начинают оценивать общества и приходят к пониманию того, что их «преступления» отчасти были результатом этого капиталистического и эксплуататорского общества. Зачастую они становятся социалистами и признают, что капитализм породил смертоносных близнецов – империализм и расизм. Эти просвещенные и политически сознательные заключенные приходят к таким убеждениям, которые власти считают недопустимыми и угрожающими. И хотя эти заключенные, возможно, и не намерены вновь совершать преступления, их все равно держат в тюрьме подольше – скорее, именно из-за их новых взглядов, чем из того опасения, что они вернутся к прежним своим делам. Когда их вызывают на комиссию по условно-досрочному освобождению, их спрашивают не о прошлом, а о том, что они думают о современных общественных проблемах. Если они честны и говорят правду, им отказывают в освобождении. Их посадили в тюрьму за то, что они сделали, но их держат в тюрьме за то, во что они верят. Это – политические заключенные. Одни из самых известных – Джордж Джексон и Букер Т. Льюис, а есть еще тысячи менее заметных.

Другой тип политического заключенного – это человек, не совершавший преступления, но чьи политические взгляды и убеждения угрожали привилегированному положению правящего класса в Соединенных Штатах. Среди таких заключенных немало доблестных бойцов из партии «Черная пантера», которые хотят добиться справедливости для всех людей и положить конец угнетению люмпен-пролетариата. Их приговаривают к длительному заключению по неубедительным обвинениям. Подобная несправедливость – это очевидная и намеренная попытка задушить борьбу за свободу, которую ведут миролюбивые люди.

Я относился к этой категории политических заключенных. Однако это не лишило меня мужества за двадцать два месяца пребывания в колонии. Я знал, что и в тюрьме, и за ее пределами политическое самосознание народа растет. Я мог это видеть во время разговоров с другими заключенными в столовой, мы втягивались в серьезный мужской разговор, обсуждая сложившуюся в нашей стране ситуацию. Рост политического самосознания был также заметен и во внешнем мире, стоило обратить внимание на движение среди студентов, людей, получающих социальное пособие, сотрудников больничных учреждений, общественных работников, если приводить примеры. Вера в эти подвижки сознания давало мне силы выдержать угнетение. Они могли запереть в камере мое тело, но не мой дух. Мой дух был с народом. В тюрьмах продолжали расти революционные настроения. Я с нетерпением ждал того времени, когда все заключенные вырастут до оказания более сильного сопротивления тюремной системе и откажутся работать, как сделал я. Такой простой шаг затормозил бы всю систему.

Хотя охранники, в конечном итоге, все-таки поняли, что я никогда не сломаюсь под напором их притеснений, остальные сотрудники тюрьмы так и не смогли согласиться с фактом моего сопротивления. Они продолжали искать мои слабые места. Весной 1970 года, перед моим первым слушанием по вопросу условно-досрочного освобождения меня вызывали к тюремному психиатру на обследование. Войдя в кабинет, я тут же прояснил свою позицию. Я сказал врачу, что не верю и не доверяю психиатрическим тестам, потому что они разработаны без учета особенностей жизни бедных и угнетенных людей. Я сказал, что охотно поговорю с ним, но без прохождения каких-либо тестов. Мы стали разговаривать, но психиатр начал играть со мной в игры. К примеру, где-то в середине нашей беседы он пытался незаметно задавать мне всякие психологические вопросы типа «Как вы думаете, люди вас преследуют?» Каждый раз, когда психиатр это проделывал, я говорил ему, что не собираюсь проходить никакое тестирование, а если он настаивает, я покину его кабинет. Психиатр настаивал на том, что у меня предубеждение против тестирования. И он был прав. Отвечая на это, я рассказал ему о недостатках психологических теорий Фрейда, Юнга, Скиннера и прочих системах, недостатках, которые делали невозможным использование этих систем по отношению к неграм. Тогда врач спросил меня о психологической системе, которой я мог доверять. Я назвал ему теории Франца Фэнона. Он никогда не слышал о Фэноне. Так что я сказал врачу названия нескольких книг Фэнона и ушел.

Их психологическая война со мной ни к чему не привела. Мой советник по фамилии Топпер провел со мной предварительную перед слушанием беседу, пытаясь уговорить меня выйти из-под замка. Я отказался. Раньше Топпер говорил мне, что он очень доволен тем, что я сижу взаперти, и он хотел бы, чтобы я и оставался в таком положении. А теперь он изменил свою тактику и ясно дал понять, что, если я соглашусь, то почти наверняка получу условно-досрочное освобождение. Я знал, что он лжет. Возможно, Топпер рассчитывал на то, что если я соглашусь, а потом меня не освободят досрочно, я потеряю свой статус в глазах заключенных. Этот момент был очень важен, потому что мог подорвать мои позиции. С другой стороны, у них мог быть еще один план. Мне могли назвать дату досрочного освобождения, если я не соглашался на свободный выход из камеры. Потом они могли сказать, что, хотя дата освобождения назначена, они не могут ее соблюсти, поскольку я отказался сотрудничать с ними. В этом случае общественность могла подумать, что я мешаю своему же освобождению. Они пытались украсть мое единственное оружие, которое я имел против них, – чувство собственного достоинства.

Из других источников мне стало известно, что Маккарти, заместитель суперинтенданта, сказал людям, что, по его мнению, мое требование получать минимальную зарплату в тюрьме было разумным. И все-таки ни он, ни Топпер не набрались смелости выразить свои чувства публично. Подобно многим и многим другим должностным лицам, они шли вместе с системой. Нужно быть очень отважным человеком, чтобы защищать права заключенного, а они были людьми, лишенными воображения, натурами посредственными и боязливыми. Нет ничего странного в том, что они выбрали работу в тюрьме. Они смешали право, которым они обладают там, с серой тупостью и безликостью тюремной службы.

В конце концов, я предстал перед комиссией по условно-досрочному освобождению, произошло это в апреле 1970 года. И хотя я ничего от этой комиссии не ждал, все-таки я с нетерпением хотел туда попасть, потому что для меня это была возможность подискутировать и выразить свое презрение к их системе. Итак, семь или восемь членов комиссии сели вместе со мной за круглый стол и начали обычный разговор, попивая кофе. Одна из первых вещей, о которой они меня спросили, – были ли в моем личном деле рапорты о нарушениях, где говорилось о наличии контрабанды в моей камере. Я поинтересовался, знают ли они, что за контрабанда имелась в виду. Оказалось, они смотрели мое дело недостаточно внимательно и потому не знали. Когда они удосужились подробнее ознакомиться с этими рапортами, то очень удивились, что так называемая контрабанда – это мыло, дезодорант и туалетные принадлежности, купленные в тюремной столовой. Они перешли ко мне от других заключенных. Я сказал комиссии, что отказываюсь обходиться без каких-то основных вещей и что я буду продолжать приобретать их. Они приказали охранникам позволить мне иметь в камере туалетные принадлежности. Это была маленькая, но очень приятная победа.

Затем мы перешли к обсуждению более сложных вещей – причин моего отказа работать и т. д. Я был готов к этим вопросам. Но когда я им все объяснил, они ответили, что я оказался слишком привередливым по отношению к правилам, которым я должен подчиняться. По их мнению, это был настоящий каприз. В ответ я выразил свое полное недоверие ко всей системе карательно-исправительных учреждений вообще и к комиссии по условно-досрочному освобождению в частности. Я дал им понять, что не жду условного освобождения ни сейчас, ни в какое-либо другое время. Также я сказал, что готов соблюдать правила, с которыми я не согласен, но я никогда не буду соблюдать правила, которые отрицают чувство собственного достоинства, присущее мне как человеку. Кроме того, я стал убеждать их не повиноваться правилам, нарушающим их цельность и достоинство. Один из членов комиссии, негр, кстати, был так шокирован моими словами, что даже усомнился в моем здравомыслии. Это яркий пример умонастроений, с которыми чиновники контролируют тюрьмы на всей земле. Это настолько узкий подход, что он рассматривает проявление человеческого достоинства и силы характера как ненормальное явление.

После этого слушания я решил больше никогда не ходить на комиссии по условно-досрочному освобождению, хотя мои адвокаты и не советовали мне принимать такое решение.

Очевидно, что тюрьмы нуждаются в изменениях, однако этих изменений нельзя достичь, реформируя одни лишь тюрьмы или проводя реформы бессистемно. Тюрьмы являются неотъемлемой частью целого комплекса, который можно назвать американской институциональной сверхструктурой, охватывающей весь мир. Я сказал «весь мир», потому что Соединенные Штаты – это империя, а не нация. Обращение с заключенными и меньшинствами внутри страны имеет определенное отношение к тому, как властная структура Америки обращается с людьми во всем мире. Мир должен стать таким местом, где бедные и угнетенные могут жить в мире и с достоинством. Если после этой трансформации нам все еще будут нужны тюрьмы, то они должны быть настоящими исправительными центрами, а не напоминать концентрационные лагеря. В новом обществе эти центры не будут называться тюрьмами или колониями, они не будут представлять собой неприступные древние крепости из камня. Они превратятся в важный элемент жизни общины. Здесь людям, которым не очень хорошо, или несчастным людям помогут почувствовать, что они часть человечества. Большинство людей, попавших в тюрьму, с самого рождения заставили чувствовать себя ненужными, лишними. Джеймс Болдуин как-то отметил, что Соединенные Штаты не знают, что теперь делать с чернокожим населением, когда «оно перестало быть источником богатства, его нельзя покупать, продавать и разводить, как скот». Особенно наша страна не знает, что делать с молодыми чернокожими. «Это вовсе не случайно, – пишет Болдуин, – что тюрьмы, армия, наркотики отнимают так много людей…»

Сейчас многие признают, что большая часть заключенных не должна находиться в тюрьме. Когда у них появится причина верить в то, что они могут что-либо предложить обществу, что-то чрезвычайно необходимое, что-то, что лишь они могут дать, тогда отпадет нужда в тюрьмах. Но сначала каждый человек должен быть убежден в собственной ценности и уникальности. Он не повторим, он один такой на всем белом свете, и этой неповторимостью он может поделиться с другими. Вот что значит настоящее исправление.

Все время, пока я находился в Сан-Луисе Обиспо, Чарльз Гэрри со своими сотрудниками работал над подготовкой апелляции для подачи в Калифорнийский апелляционный суд. Они построили апелляцию на указании неправомерных действий, которые предприняло обвинение, охваченное желанием добиться обвинительного приговора. Перечислялись следующие факты: у членов большого жюри, равно как у присяжных на суде, были расистские настроения, что незаконно; мое предыдущее обвинение в совершении уголовного преступления не должно засчитываться; доказательств для обвинения в убийстве первой степени было недостаточно; обвинение утаивало вещественное доказательство, а судья не стал возобновлять судебное разбирательство после обнаружения новой улики; судья способствовал усилению настроений против обвиняемого и вынес немало предвзятых постановлений; судья не дал присяжным важную инструкцию. Адвокаты внимательно прослеживали прохождение апелляции и извещали меня обо всем, что происходит, однако я почти не обращал на это внимания, потому что не верил в судебную систему. Они продержали меня за решеткой, не выпустив под залог, почти целый год, пока пришлось ждать начала судебного процесса. А после вынесения приговора они опять отказались выпустить меня под залог на время рассмотрения апелляции. Когда мы подали апелляцию по решению об отказе в освобождении под залог, ее оставили без рассмотрения. У меня не было поводов надеяться на то, что штат пересмотрит мой приговор. Мне придется провести пятнадцать лет в тюрьме, да еще и в одиночной камере – так мне казалось.