Текст книги "Революционное самоубийство"

Автор книги: Хьюи Перси Ньютон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

В понедельник, утром 12 августа, для дачи свидетельских показаний со стороны обвинения в суд прибыл Дел Росс, сопровождаемый собственным адвокатом. В этот момент Дженсен отчаянно нуждался в этом свидетеле. Два основных свидетеля по делу – Хинс и Гриер – не были настолько убедительны, как надеялся окружной прокурор. Росс был последним шансом для него. Согласно показаниям Росса, которые он давал перед большим жюри в ноябре 1967 года, сразу после перестрелки я прыгнул в его машину в сопровождении еще одного человека и под дулом пистолета заставил его отвезти нас подальше от места событий. Этот свидетель был вторым человеком, утверждавшим, что я держал в руке пистолет. Обвинение в похищении тоже имело значение, поскольку данный поступок свидетельствовал о том, что знал, что совершил преступление и предпринял отчаянную попытку спастись бегством. Росс сказал большому жюри, что я запрыгнул на заднее сидение его машины, а мой спутник сел на переднее. По словам Росса, сначала он отказался выполнить приказ, но, когда я наставил на него пистолет, подчинился. По словам Росса, я сказал ему следующее: «Я только что застрелил двух пижонов» и «Я бы пострелял еще, если бы пистолет не заело». Когда свидетелю показали мою фотографию, он опознал меня как человека с пистолетом.

Приглашая Росса 12 августа на место для дачи показаний в суде, Дженсен и думать не мог (у него не было никаких причин так думать), что Росс не станет повторять в точности то, что он говорил перед большим жюри. Свидетель ответил на несколько первых вопросов: где он живет, имел ли он машину в октябре 1967 года, какой модели была машина и т. д. и т. п. Но, когда Дженсен спросил Росса о том, где тот находился в пять часов утра 28 октября, свидетель не дал ответа на этот вопрос. «Я отказываюсь отвечать, потому что это может быть мне поставлено в вину», – сказал Росс. Дженсен не мог поверить своим ушам. Он попросил судебного стенографиста зачитать ему ответ свидетеля, словно хотел удостовериться, что он не ослышался. Росс был свидетелем обвинения. Больше того – он был потерпевшим, а не обвиняемым. На потерпевших же пятая поправка не распространяется. Росс продолжал отказываться отвечать на вопрос, что привело Дженсена в ярость. С его точки зрения, настойчивый отказ свидетеля отвечать мог серьезно повредить обвинению и к тому же сделать ему плохую рекламу. Создалось бы такое впечатление, что происходит нечто сомнительное (что, на самом деле, имело место). В итоге офис окружного прокурора был бы выставлен в неблагоприятном свете. Дженсен обратился к судье Фридману и сказал, что свидетель обязан отвечать на все его вопросы, указав на то, что девять месяцев назад свидетель уже давал показания по делу перед большим жюри. В этот момент судья распорядился, чтобы присяжные покинули зал суда. Адвокат свидетеля заявил, что Росс делает личное заявление о том, что он находится под защитой пятой поправки. По словам адвоката, вопросы, задававшиеся во время суда его клиенту, могут выйти за пределы фактических ответов, которые Росс давал большому жюри, и вызвать новые вопросы. Вот эти вопросы могут нанести клиенту вред. Адвокат Росса предположил, что его клиент, возможно, знает больше о произошедших утром 28 октября событиях, чем он рассказал большому жюри.

И прокурор, и судья столкнулись с настоящей дилеммой. Судья Фридман решил ответить на поведение свидетеля тем, что сократил слушания в тот день. На следующий день судья гарантировал Россу юридическую неприкосновенность и заявил, что свидетель не будет преследоваться в судебном порядке в связи с его показаниями по данному делу, за исключением лжесвидетельства или проявление неуважения к суду отказом отвечать на заданные вопросы. Теперь Росс, как ни крути, должен был отвечать на вопросы Дженсена и больше не мог ссылаться на пятую поправку. Однако стоило прокурору опять начать допрос свидетеля и задать ему те же вопросы, на которые Росс не дал накануне ответа, как свидетель повторно отказался рассказать, где он был в 5.00 часов утра 28 октября 1967 года на том основании, что это может быть поставлено ему в вину. Судья рассердился не на шутку и повторил, что Росс должен отвечать на вопросы, раз ему гарантирована неприкосновенность. В противном случае, пообещал судья, свидетель отправится в тюрьму за неуважение к суду. Но Росс твердо стоял на своем, по-прежнему отказываясь отвечать на вопросы. Судья Фридман как раз готовился оформить Росса в тюрьму, когда Дженсена осенило, что можно сделать с непреклонным свидетелем и обернуть все в пользу обвинения.

«Мистер Росс, – спросил прокурор свидетеля, – вы помните, что произошло утром 28 октября 1967 года?» Росс молчал. Судья Фридман быстренько вмешался и спросил Росса: «Если вы не помните события того утра, тогда вам следует так и сказать, что вы не помните. Суд не хочет вас ни к чему принуждать. Может быть, вы не помните того, что тогда произошло?» Росс подтвердил, что не помнит.

Невозможно было смотреть, как судья помогает Дженсену. Было ясно, что они задумали. Судья решил показать, что свидетеля нельзя наказывать то, что его подводит память. Поэтому обвинение собиралось помочь освежить Россу память, зачитав ему его собственные показания перед большим жюри, которые обычно никогда не считаются доказательством в суде. Чарльз Гэрри активно протестовал против этого, однако судья Фридман был непоколебим. Дженсен прочел показания Росса перед присяжными, и эти показания вошли в судебный протокол.

Еще никогда поддержка судьи Фридмана, оказанная им прокурору Дженсену, не была настолько очевидной, как в эпизоде с Делом Россом. Для моего процесса такой произвол был обычным явлением. Когда свидетель обвинения не смог давать показания, опасаясь повредить себе, они гарантировали ему неприкосновенность, чтобы все, что он скажет, не могло быть использовано против него. Потом судья хитростью добился, чтобы Росс признал, что он не может вспомнить свои показания перед большим жюри, и тогда обвинение получило возможность зачитать его показания. Зато когда через двадцать дней наш свидетель, Джин Мак-Кинни, отказался давать невыгодные для себя показания, они не стали предлагать ему неприкосновенность или упрашивать его, они просто бросили его в тюрьму. Полиция уже освободила Мак-Кинни от причастности к делу, тем не менее, ему не предложили неприкосновенность для самозащиты. Это был единственный раз, когда на открытом слушании так ярко проявилось противоречие между правосудием и тем, что вытворяли судья с прокурором. Нужные им люди получали неприкосновенность, если знали, что их показания могут повредить им. Наши люди, хотя и освобожденные от причастности к делу, но не доверявшие системе, попадали за решетку. Судебный процесс был не чем иным, как большой шарадой. Цель этой игры состояла в том, чтобы отправить меня в газовую камеру.

Однако все их уловки с показаниями Дела Росса, в конечном итоге, ни к чему не привели, потому что Чарльз Гэрри выложил последний козырь. За две недели до начала суда он беседовал с Россом в своем офисе и записал разговор на пленку. Во время этой беседы Росс признал, что солгал большому жюри. Он решил быть заодно с властями, поскольку у полиции на него были ордера за нарушения правил парковки, и он боялся. Росс сказал Гэрри, что той ночью у меня не было пистолета, что я был почти без сознания и ничего Россу не говорил. Разумеется, когда Гэрри приступил к перекрестному допросу Росса, свидетель не вспомнил беседу с моим адвокатом. Поэтому Гэрри включил магнитофон и дал присяжным возможность прослушать всю пленку целиком, несмотря на страстные протесты Дженсена.

В результате обвинение в похищении с меня было снято за недостатком улик. Теперь меня обвиняли по трем пунктам, а не четырем, как раньше. Вызов Росса в суд в качестве свидетеля обвинения окончился полным провалом. И все-таки Росса вызвали на второе и третье слушания по моему делу. Оба раза он отказывался от своей позиции, занятой на первом слушании. Несмотря на это, я не приходил в раздражение от Росса. Как и Гриер, он был раздавленным и сломанным человеком, запуганным могущественным государством и не вызывавшим ничего, кроме жалости. Гораздо больше меня выводило из себя поведение прокурора, который одурачил и использовал Росса. На самого Росса, не сумевшего защитить себя, я не сердился.

Росс был последним важным свидетелем со стороны обвинения, и после выступления Росса в суде обвинение закончило изложение своей версии дела. В любом судебном разбирательстве бремя поиска доказательств лежит на обвинении. Именно обвинение должно собрать доказательства вины подсудимого, чтобы эта вина была признана без малейших сомнений. Многие обвинительные заключения, сделанные прокурором, были построены на допущениях и намеках, а не на фактах. Несмотря на целенаправленное желание прокурора сделать из меня человека с пистолетом, немало его доказательств обернулись для него не тем, что он ожидал. В дополнение к слабым местам в показаниях Гриера и Хинса, которые к тому же не согласовывались в основных моментах, в построениях окружного прокурора был целый ряд упущений и ошибок.

У Дженсена никак не выходила картина перестрелки. Например, он не мог разобраться с местонахождением двух девятимиллиметровых гильз, обнаруженных полицейскими на месте перестрелки. Дженсен предположил, что эти гильзы, которые не подходили к пистолетам полицейских, были от пуль револьвера тридцать восьмого калибра, который якобы был у меня в ту ночь. Гильзы были найдены на расстоянии двадцати-двадцати пяти футов друг от друга, одна лежала между полицейскими машинами, вторая – около заднего левого крыла машины Хинса, как раз там, где был застрелен Фрей. Гриер и Хинс сходились в том, что мы вместе с Фреем подошли к машине Хинса со стороны заднего багажника и пока мы не дошли до этого места, никакой стрельбы не было. Спрашивается, как могла вторая гильза оказаться на расстоянии двадцати пяти футов оттуда? Я же не мог быть в двух местах одновременно. Это была неразрешимая головоломка в аргументах обвинения. Единственное возможное ее решение состояло в признании того, что на месте событий был кто-то третий, и он стрелял. Однако обвинение полностью исключало такую возможность, потому что оно хотело получить одного субъекта преступления – меня.

Кроме того, мои адвокаты пришли к выводу, что записи разговоров полицейских в то утро выглядят очень загадочно. Они внимательнейшим образом изучили письменную расшифровку записи всех разговоров между патрульными в машинах и диспетчерской в здании полицейской администрации. Запись начиналась с запроса офицера Фрея, с которым он обратился в диспетчерскую сразу после того, как остановил меня около 5.00 утра. Фрей запрашивал информацию обо мне и о машине, которую я вел. Переговоры полицейских продолжались и после прибытия других полицейских машин на место преступления. Анализируя обмен информацией между патрульными и диспетчерской, мои адвокаты обнаружили указания на то, что из диспетчерской посылались сообщения в другой полицейский участок Окленда, и эти сообщения не проходили по рациям полицейских на месте перестрелки. Отсюда вытекало, что, либо пленки были подделаны, либо в полицию звонили свидетели перестрелки и давали такие сведения, которым полицейские, участвовавшие в перестрелке, не обладали.

К примеру, получив от Фрея запрос обо мне, диспетчер предположил, что я был связан с криминалом, и около 5.15 разослал информацию обо мне как о «подозреваемом», где говорилось, что я одет в дубленку. Через полчаса он по непонятным причинам рассылает другую сводку, где сказано, что на мне была «одежда темного цвета». В диспетчерскую об этом не поступало никаких сообщений от полицейских. В записи нет указаний на источник подобной информации. Откуда диспетчер узнал, что на мне была темная одежда? Ведь Генри Гриер тоже упомянул в своих показаниях инспектору Мак-Коннеллу, что стрелявший был коротышкой в желто-коричневой куртке. Был ли кто-то третий на месте перестрелки, который дал наводку на темную одежду? На суде Дженсен ни разу не обмолвился присяжным о такой возможности, хотя полицейские опрашивали свидетелей, услышавших выстрелы и прибежавших к месту перестрелки буквально через несколько секунд после того, как все было кончено. Мои адвокаты даже предположили, что какое-то количество людей находились достаточно близко к месту событий и могли видеть происходящее. Одна женщина, чернокожая проститутка, сказала полиции, что видела трех человек, убегавших в направлении автозаправки на углу Седьмой-стрит и Уиллоу-авеню. Еще одни свидетель, молодой человек, видел две машины, уносившиеся в северном направлении по Седьмой-стрит. Дженсен не вызвал этих людей в суд в качестве свидетелей, потому что хотел создать впечатление, будто я был единственным человеком, который мог убить Фрея. И все же отчеты других свидетелей противоречили его теории (впоследствии, на третьем слушании, даже Хинс признается, что на месте перестрелки был кто-то третий).

Была еще одна улика, которую Дженсену было трудно отклонить, – сборник законов, который был у меня в руке, когда Фрей приказал мне идти к машине Хинса. Чарльз Гэрри указал присяжным на то, что вряд ли я мог одновременно нести в правой руке и пистолет, и книгу. Но еще существенней была причина, побудившая меня взять с собой эту книгу. Зачитывание полицейским отрывков из законодательства было для меня единственным средством защиты в случае незаконного ареста. Я уже прибегал к этому средству бесчисленное множество раз, и сотни жителей в негритянской общине подтвердили бы, что видели, как я это делал, и могли бы засвидетельствовать, что чтение полицейским законов было моей обычной практикой. Я собирался проделать это и утром 28 октября, т. е. прочитать отрывок из законодательства офицеру Фрею. Уж этот факт Дженсен никак не мог извратить.

Возможно, самое серьезное упущение Дженсена на протяжении всего судебного разбирательства было связано с показаниями Гриера. Дженсену так и не удалось доказать, что важнейшее слово в письменной расшифровке записи беседы Гриера с инспектором Мак-Коннеллом было изменено. Лишь по счастливой случайности Чарльз Гэрри обнаружил, что это слово было неверно записано машинисткой из офиса окружного прокурора при расшифровке записи. Это слово было настолько важным, что могло поставить под сомнение опознание меня Гриером по фотографии, которую ему показали в полицейском участке. Что было хуже, так это то, что Гэрри наткнулся на эту ошибку уже после завершения слушаний, когда присяжные обсуждали свой вердикт.

5 сентября присяжные попросили письменную расшифровку показаний Гриера. Судья Фридман вызвал Гэрри и Дженсена в свой кабинет и попросил у них копию показаний. У суда не было копии (судебный секретарь забыл потребовать копию в качестве улики), а Чарльз Гэрри одолжил свою копию кому-то еще. Так что Дженсен принес подлинную рабочую копию расшифровки. Гэрри быстро пробежал глазами по документу и замер от удивления, когда прочел показания Гриера. Самое решающее слово было исправлено ручкой, отчего смысл предложения полностью менялся. Вот этот отрывок:

«Вопрос: Сколько ему лет?

Ответ: Даже не знаю, ведь я видел все лишь в свете фар. Я не мог – я хорошо его РАССМОТРЕЛ, запомнил его лицо, но – поскольку фары светили прямо ему в глаза, он опустил голову, и я не мог хорошенько его разглядеть».

Напечатанное машинисткой слово «рассмотрел» было кем-то исправлено на правильное слово «не рассмотрел». Однако на протяжении всего процесса Дженсен, прекрасно знавший, как этот момент важен, не проинформировал ни Гэрри, ни присяжных, ни суд о том, что при расшифровке показаний возник вопрос, насколько хорошо Гриер мог рассмотреть подозреваемого. На самом деле, Дженсен утверждал, что Гриер хорошо разглядел стрелявшего и потому смог опознать меня. С морально-этической точки зрения, как только у него появились малейшие сомнения насчет «рассмотрел» или «не рассмотрел», он должен был сообщить об этом суду и адвокату подзащитного. И если у прокурора была хотя бы капля совести, он бы прослушал запись показаний еще раз, чтобы удостовериться в том, какое же слово сказал Гриер. Но Дженсена это совершенно не волновало.

В этом существенном вопросе, равно как во всех других сомнительных случаях (местонахождение гильз, запись переговоров полицейских, сокрытие Гриера до суда, не приглашение в суд важных свидетелей, изменение первоначальных показаний Гриера) Лоуэлл Дженсен оказался недостоин уважения. Ведь работа прокурора заключается в том, чтобы выносить приговор виновному, а не осуждать не виновного человека. При разбирательстве моего дела у Дженсена было много причин поверить в мою невиновность. Он решил проигнорировать их все.

После того, как обвинение закончило излагать свою версию дела, утром 19 августа Чарльз Гэрри подал еще одно ходатайство с указанием на нарушения закона в ходе судебного разбирательства. Свое ходатайство Гэрри аргументировал тем, что для его подзащитного ни о каком справедливом суде в Окленде речи идти не может ввиду царящей атмосферы ненависти, жестокости и разногласий. В качестве конкретного примера проявления ненависти Гэрри прочитал суду несколько отрывков из писем, которые мы с ним регулярно получали. Так, например, одно из писем прислали четверо моряков в отставке, утверждавшие, что они знали Фрея. В письме было заявлено, что ни я, ни Гэрри не выживем и десяти дней после завершения процесса независимо от того, каким будет приговор. А вот и другое письмо с подписью «ККК»:

Поклоннику ниггеров.

Догадываюсь, что наш преступничек-негр собирается дешево отделаться, потому что присяжных и свидетелей так всех запугали, что они не осмелятся вынести обвинительный приговор. Надеюсь, его пристрелят на улице кое-какие друзья бедного полицейского, которого он убил. «Черные пантеры» разгуливают повсюду при полном параде, и я не понимаю, почему бы ККК и Американской нацистской партии не сделать то же самое. Кажется, мы живем в свободной стране. Чертовски плохо, что мы прекратили линчевание. По крайне мере, тогда эти проклятые ниггеры знали свое место и не вызывали никаких проблем. Помню, читал когда-то, как однажды вздернули несколько негров и штопором выковыряли куски плоти из тел. Должно быть, это было очень смешно. Как жаль, что там не было меня и я не смог принять участие в такой хорошей работенке. Надеюсь, что расовая война начнется прямо сейчас. Нас больше чернокожих в десять раз, так что можно не сомневаться в победителе. И среди них будет лежать много чертовых поклонников ниггеров. Жаль, что Гитлер не выиграл, а то мы бы отбросили клюшки и начали бы бить негров.

ККК

Судья Фридман отклонил ходатайство Гэрри и отказался признать, что меня ждет что-нибудь другое, кроме справедливого суда. Судья не придал письмам никакого значения.

После этого Гэрри приступил к изложению своей версии событий и утром 19 августа стал рассказывать присяжным, как на самом деле все было. Адвокат представил группу свидетелей, чьи показания были важны с точки зрения тех политических аспектов дела, которые мы оговорили с самого начала. Это были люди из негритянской общины – простые, честные работяги. Со всей искренностью и убежденностью в своей правоте они могли засвдительствовать, как мешает им жить армия оккупантов в лице полицейских-расистов. Эти люди рассказали, как их останавливают, задают вопросы, запугивают, третируют и оскорбляют без всякой на то причины, а лишь из чувства садистского удовольствия, которое этот процесс доставляет некоторым белым «босякам» с Юга, питающим лютую ненависть к чернокожим. Это были люди, с которыми незваные гости жестоко обращались на территории их же общины. Этих людей объединяла одна вещь – все они сталкивались с офицером Джоном Фреем.

Даниель Кинг, юноша шестнадцати лет, рассказал на суде о своей встрече с Фреем. Он навещал сестру в Западном Окленде. Около четырех часов утра они вышли купить что-нибудь поесть на Седьмой-стрит и там, в это сложно поверить, столкнулись с белым человеком без штанов. Человека сопровождал Фрей. Фрей сказал Кингу, что он нарушил комендантский час, а другой белый заявил, что Кинг знает девушку, забравшую у него брюки. Кинг все отрицал, и оба белых человека стали называть его «ниггером», «продажным гомиком» и другими «грязными словами». Фрей держал Кинга, пока второй белый его бил. Потом Кинга затолкали в машину и отвезли в арестный дом для несовершеннолетних, где юноша провел остаток ночи. Фрей даже не позаботился о звонке родителям Кинга.

Лютер Смит старший. Работает с молодежной организацией в Окленде. У него было несколько стычек с Фреем. Смит показал, что Фрей был «ужасной придирой» и в разговорах со свидетелем неоднократно использовал определения ярко выраженной с расистской окраской. Фрей называл брата Смита «маленьким черномазым ниггером», а жену его сына – «чернокожей сучкой».

Белфорд Даннинг, служащий страховой компании «Благоразумная жизнь», описал свою встречу с Фреем, которая состоялась за день до смерти последнего. Фрей издевался над Даннингом, пока другой полицейский выписывал ему штраф за какое-то мелкое нарушение, связанное с машиной. Даннинг сказал Фрею: «Да что с вами такое? Вы ведете себя, как гестаповец или кто-то в этом роде». Фрей потянулся к своему револьверу. «Я и есть гестаповец», – сказал он.

Молодая белая учительница, Брюс Бисон, преподававшая Фрею в средней школе, пригласила его прийти в класс и рассказать школьникам о трудовых буднях полицейского. По словам свидетельницы, пока Фрей беседовал с ее учениками, он называл жителей негритянской общины исключительно «ниггерами» и в унизительных выражениях отзывался о них как о преступниках и правонарушителях.

Гэрри хотел заставить присяжных понять, чего натерпелись чернокожие от таких копов, как Фрей, наделенных властью. Кроме того, Гэрри хотел, чтобы присяжные поняли: к смерти Фрея привела его собственная кровожадность. Страховой агент Белфорд Даннинг напророчил Фрею накануне его гибели: «Мужик, если ты с этим не справишься, долго ты здесь не продержишься». На самом деле, начальники Фрея уже решили перебросить его из негритянской общины на какой-нибудь другой участок, где он представлял бы не такую смертельную угрозу невиновным людям. Но они запоздали, и Фрей сам осуществил пророчество Даннинга. Во время защиты Гэрри все время подчеркивал «особенности» поведения Фрея (и, предполагается, большинства других полицейских). Фрей не только задирал беззащитных людей; он всегда был готов размазать по стенке любого, в котором он чувствовал своей сомнительной мужественности. В своем заключительном слове Гэрри сказал присяжным: «Вы знаете, с того самого дня, как я взялся за это дело, меня беспокоит одна вещь. Почему, спрашивается, офицеру Фрею так хотелось остановить машину Хьюи Ньютона? Я просыпаюсь по ночам, пытаясь понять что к чему, но никак не могу найти ответ на этот вопрос. Он по-прежнему мучает меня. И дело не только в том, что этот вопрос имеет непосредственное значение для судебного процесса. Дело не в том, что он важен для понимания справедливости. И не в том, что без него не получится составить представление о том, каким должно быть правосудие. Честно говоря, это не тот образец полицейской работы, которую я сам лично видел, но, опять же, я не чернокожий. Я не принадлежу к «Черным пантерам». Я являюсь частью обычного общества. Я не думаю о том, что любой полицейский может меня остановить до тех пор, пока я в действительности открыто и откровенно не нарушил закон».

«Что же такого сделал Хьюи Ньютон между 4.50 и 5.00 часами утра, когда он ехал по Седьмой-стрит? Что же такого он натворил, что побудило полицейского позвонить и попросить сведения из картотеки уголовной полиции: «Вижу машину одного из «Черных пантер». Посмотрите, есть ли что-нибудь на нее».

«В своем открытом заявлении я сказал вам, что существовал план, согласованный между Полицейским управлением Окленда с другими полицейскими участками Аламедского округа, целью которого было достать Хьюи Ньютона, достать партию «Черная пантера». Но прежде всего – Хьюи Ньютона…»

«Есть еще кое-что насчет доказательств преступления, что не дает мне покоя и очень, очень сильно меня тревожит. Это должно тревожить и вас, когда вы приступаете к анализу дела. Если офицер Фрей действительно собирался арестовать Хьюи Ньютона и на самом деле сказал фразу «Сейчас я тебя арестую», – давайте нужды ради допустим, что именно так все и было, хотя мы оспариваем этот факт, в этом случае я просто не понимаю, почему полицейский не надел наручники на подозреваемого, если «Пантеры» считаются такими отчаянными?»

«Я также не в силах понять, если полицейский арестовал подозреваемого, почему он прошел мимо своей машины. Я не понимаю, почему офицер Фрей повел мистера Ньютона к третьей машине, к заднему багажнику. Почему? Он хотел его избить? Вы же знаете, у него это очень хорошо получается. Он был потяжелее мистера Ньютона, весил фунтов 200. Он регулярно посещал спортзал, как сказал нам офицер Хинс. Хьюи весит 165 фунтов, и у Хьюи держал в руке сборник законов».

Пожалуй, самым важным комментарием, который можно было сделать насчет показаний свидетелей защиты, вызванных из негритянской общины, было молчание Дженсена. Он не выступил с опровержением. Его молчание было красноречивей всяких слов. Думаю, не нашлось бы ни одного человека, который хорошо бы отозвался о Фрее. Да что можно сказать о полицейском, владевшем тремя пистолетами и носившем вагон боеприпасов на патронташе? А еще Фрей был единственным полицейским в Окленде, кто не пользовался обычными пулями, которые выдавались в участке, а тратил собственные деньги на покупку специальных пуль с повышенной скоростью полета.

24 августа Чарльз Гэрри вызвал Мак-Кинни давать свидетельские показания. Когда Мак-Кинни вошел в зал суда в сопровождении своего адвоката Гарольда Перри, публику охватило чувство возбуждения, она переполнилась ожиданием, ведь это был самый важный свидетель перестрелки Хинса и Фрея. Вплоть до этого момента все могли только догадываться, знают ли адвокаты подзащитного имя его спутника в то утро. Журналисты и обозреватели постоянно спрашивали Чарльза Гэрри о том, будет ли таинственный свидетель приглашен в суд.

После того, как Мак-Кинни занял свидетельское место, Гэрри поднялся и сначала попросил его назвать свое имя и сказать, был ли он вместе со мной в «Фольксвагене» на углу Седьмой и Уиллоу утром 28 октября 1967 года. «Да, был», – ответил Мак-Кинни. От этого ответа все присутствующие пришли в напряжение. Однако свидетель только и ответил, что на два эти вопроса. Гэрри задал следующий вопрос: «Теперь, мистер Мак-Кинни, скажите, тогда, примерно в пять часов утра, вы стреляли в офицера Джона Фрея случайно или как-нибудь еще?» На что Мак-Кинни сказал: «Я отказываюсь отвечать на вопрос, потому что это может быть поставлено мне в вину». Тут возмутился Дженсен. Он вскочил с места и потребовал, чтобы судья Фридман приказал свидетелю отвечать. «Ввиду того, что свидетель уже начал давать показания, – сказал Дженсен, – и подтвердил, что он был на месте событий, очевидно, он отказался [воспользоваться правом хранить молчание]. Давайте послушаем, что он нам скажет из того, что знает. Он сказал, что был там, и я прошу зачитать заданный ему вопрос, а также прошу суд обязать свидетеля ответить».

Затем между прокурором, Перри и судьей начался спор по поводу конституционных прав Мак-Кинни. Перри, адвокат свидетеля, утверждал, что Мак-Кинни можно спрашивать только по двум вопросам, на которые он согласился ответить – насчет имени и насчет его местонахождения 28 октября. Что касается остального, то его клиент имеет абсолютно законное право апеллировать к пятой поправке, сказал Перри. Когда Дженсен стал настаивать на проведении перекрестного допроса свидетеля, Мак-Кинни отказался отвечать. Здесь Гэрри попытался поднять вопрос о «разумном сомнении» – сомнении в том, что на месте событий был лишь один человек, который мог стрелять, т. е. я, как утверждало обвинение.

У Гэрри и Гарольда Перри был разработан блестящий план, но Дженсен сразу понял, куда они клонят. Обвинение посчитало, что Мак-Кинни попросит у судьи Фридмана неприкосновенность за свои показания (такой статус был дан Делу Россу), до того как он скажет что-нибудь такое, что может быть использовано против него. Потом, находясь под защитой своего иммунитета, Мак-Кинни мог бы сказать, что это он убил Фрея и ранил Хинса, после чего скрылся с места перестрелки вместе со мной. Поскольку на суде не было представлено никаких улик, доказывающих, что это было не так, Мак-Кинни нельзя было обвинить в лжесвидетельстве. Таким образом, Мак-Кинни мог освободить меня от обвинений. Ему тоже не грозило никакое наказание, потому что со статусом неприкосновенности его показания не могли быть использованы против него. В итоге оба мы выйти из зала суда – на свободу.

Дженсен и Фридман, посчитав, что таков план защиты, сами, однако, никакой стратегии не имели. Судья спросил Мак-Кинни, хорошо ли он осознает, что оскорбляет суд, и приказал немедленно отправить свидетеля в тюрьму за отказ давать показания по делу. Позже судья приговорил Мак-Кинни к шести месяцам лишения свободы. Но Высший суд Калифорнии пересмотрел это решение и пришел к выводу, что Мак-Кинни действовал в пределах своих закрепленных в Конституции прав. Мак-Кинни провел в окружной тюрьме несколько недель, после чего его выпустили под залог. Как я уже говорил, Мак-Кинни – мужественный человек.

Наконец, утром 22 августа место для дачи свидетельских показаний занял я сам. Кое-кто сомневался, что я стану давать показания. Они думали, я не смогу выдержать безжалостного перекрестного допроса Дженсена. Но на самом деле, я ждал этого момента с большим нетерпением. В течение шести недель я сидел рядом с Чарльзом Гэрри в зале суда и слушал, как Дженсен утверждает, что я хладнокровно убил Фрея. Я наблюдал, как он пытается убедить присяжных в том, что я люблю насилие, что я уже много раз провоцировал полицейских и что есть причины мне не верить. Я хотел исправить судебный протокол и доказать присяжным свою невиновность. Я также намеревался показать Дженсену, что значит быть негром в Америке и почему возникла необходимость в создании такой организации, как партия «Черная пантера». Я надеялся, что после этого присяжные поймут, почему Фрей незаконно остановил мою машину утром 28 октября.