Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хулио Кортасар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

Им повстречалось несколько пароходов: «Хэггис Николаус», «Пан», «Фалькон». Над ними, словно наблюдая, полетал гидроплан. Затем горизонт, уже подернутый золотисто-лазурной дымкой сумерек, очистился, и они остались одни, впервые почувствовав себя в полном одиночестве. Вокруг ни берега, ни бакенов, ни лодок, ни единой чайки, ни даже морской зыби. Центр огромного зеленого колеса, «Малькольм», шел курсом на юг.

– Привет, – сказал Рауль. – Здесь можно подняться на корму?

Один из двух матросов сохранял полнейшее безразличие, словно ничего не понимал. Другой, с широченной спиной и выпяченным животом, отступив на шаг, открыл рот:

– Hasdala, – сказал он. – Нет корма.

– Почему нет корма?

– Здесь нет корма.

– А где же тогда?

– Нет корма.

– Этот тип не очень-то кумекает, – пробормотал Фелипе. – Ну и медведь, мамочка моя. Поглядите, какая змея наколота у него на руке.

– Что ты от них хочешь, – сказал Рауль. – Они всего лишь липиды.

Второй матрос, поменьше, отступил внутрь помещения, где виднелась другая дверь. Прислонившись к стене, он добродушно улыбался.

– Где офицер, – сказал Рауль. – Я хочу говорить с офицером.

Матрос, обладавший даром речи, поднял руки ладонями вперед. Он смотрел на Фелипе, который, засунув кулаки в карманы, стоял в воинственной позе.

– Позвать офицер, – сказал липид. – Орф, позвать.

Орф отозвался из глубины помещения, но Рауль этим не Удовольствовался. Он тщательно осмотрел каюту, более обширную, чем на левом борту. Здесь было два стола, стулья и скамейки, неприбранная койка, две морские карты, приколотые золочеными кнопками. В углу стояла скамья со старинным граммофоном. На потертом коврике спал черный кот. Это была какая-то помесь кладовой и каюты, где едва помещались два матроса (в тельняшках и замусоленных парусиновых брюках). Тут не мог находиться офицер, разве только машинисты… «А впрочем, откуда мне знать, как живут машинисты, – подумал Рауль. – Романы Конрада и Стивенсона в нашу эпоху устарели…»

– Ладно, позовите офицера.

– Hasdala, – сказал красноречивый матрос. – Возвращаться на бак.

– Нет. Офицера.

– Орф, звать офицер.

– Сейчас.

Стараясь, чтобы матросы его не услышали, Фелипе спросил у Рауля, не лучше ли им сходить за остальными. Его немного беспокоил этот затянувшийся разговор, который никто из участников как будто не хотел ни продолжать, ни оборвать. Верзила с татуировкой смотрел с прежним безразличием, по Фелипе вдруг почувствовал неловкость от этого пристального взгляда, хотя и направленного поверх него, от этих глаз, добродушных и любопытных, но таких проницательных, что ему стало не по себе. Рауль упорно приставал к Орфу, который молча слушал его, привалясь к двери и время от времени недоуменно разводя руками.

– Ладно, – сказал Рауль, пожимая плечами, – наверно, ты прав, лучше вернуться назад.

Фелипе пошел первым. Обернувшись в дверях, Рауль пронзил взглядом татуированного матроса.

– Офицера! – крикнул он, захлопывая дверь. Фелипе сделал несколько шагов вперед, а Рауль на миг замер у двери. В каюте раздался голос Орфа, визгливый и, как казалось, издевательский. Верзила захохотал так, что задрожало все кругом. Сжав губы, Рауль быстро отворил левую дверь и тут же показался вновь, держа под мышкой жестяную коробку, которую недавно осматривал. Быстро пробежав коридорчик, он догнал Фелипе уже у самого трапа.

– Скорей, – сказал он, прыгая через две ступеньки.

Фелипе с изумлением обернулся, думая, что за ними гонятся. Увидев коробку, он удивленно вскинул брови. Но Рауль, положив ему руку на плечо, подтолкнул его вперед. Фелипе рассеянно вспомнил, что именно на этом трапе Рауль впервые сказал ему «ты».

XXIV

Через час бармен обошел все каюты и палубу, объявляя пассажирам, что штурман ожидает их в читальном зале. Некоторые дамы уже отдавали дань морской болезни; дон Гало, Персио и доктор Рестелли отдыхали у себя в каютах, и только Клаудиа и Паула сопровождали мужчин, уже знавших о вылазке Рауля и Фелипе. Офицер, сухопарый и сдержанный, с трудом, но почти без ошибок изъяснялся по-испански, то и дело проводя рукой по своим седым волосам, подстриженным à la brosse [76]76
  «Ежиком», щеткой (франц.).


[Закрыть]. Медрано без особых, правда, оснований решил, что он либо датчанин, либо голландец.

Штурман пожелал всем приятного путешествия от имени «Маджента стар» и капитана «Малькольма», не имевшего в данный момент возможности лично приветствовать пассажиров. Он выразил сожаление, что служебные дела помешали ему встретиться с пассажирами раньше, однако понимает то легкое беспокойство, которое они вправе испытывать. Уже приняты все меры, чтобы сделать путешествие как можно приятней; к их услугам бассейн, солярий, гимнастический зал и зал с двумя столами, где можно играть в пинг-понг, «жабу» и слушать магнитофонные записи. Метрдотель возьмет на себя труд собрать пожелания и предложения, которые сфор-му-ли-ру-ют пассажиры, а офицеры, ра-зу-ме-ет-ся, всегда будут в их распоряжении.

– Некоторые дамы сильно страдают от морской болезни, – сказала Клаудиа, нарушая неловкое молчание, наступившее после слов штурмана. – На пароходе есть врач?

Офицер заверил, что врач не заставит себя ждать и вскоре явится к больным и здоровым. Медрано, дождавшись удобного момента, вышел вперед.

– Очень хорошо, большое спасибо, – сказал он. – У нас осталось всего два-три вопроса, которые хотелось бы выяснить. Во-первых, вы пришли сюда по собственной инициативе или потому, что на этом настоял один из присутствующих здесь сеньоров? Второй вопрос крайне прост: почему нельзя ходить на корму?

– Во-во! – крикнул Пушок, уже слегка позеленевший от качки, но державшийся, как подобает настоящему мужчине.

– Господа, – сказал офицер, – наша встреча должна была состояться раньше, но не состоялась в силу тех же причин, которые вынуждают нас временно… прекратить сообщение с кормой. Кстати, – добавил он поспешно, – там почти не на что смотреть. Команда, груз… Здесь гораздо комфортабельнее.

– А каковы эти причины? – спросил Медрано.

– Сожалею, но у меня приказ…

Приказ? Но ведь мы не в состоянии войны, – сказал Лопес. – Нас не преследуют подводные лодки, и вы, надеюсь, не везете атомное оружие или что-нибудь в этом роде. А может, везете?

– О нет. Что за мысль, – сказал офицер.

– А известно ли аргентинскому правительству, что мы плывем в таких условиях? – продолжал допытываться Лопес, смеясь в душе над своим вопросом.

– Видите ли, переговоры о фрахте осуществлялись в последний момент, и технические вопросы остались исключительно в нашем ведении. У «Маджента стар», – добавил он со сдержанной гордостью, – традиция первоклассно обслуживать пассажиров.

Медрано понял, что теперь разговор будет топтаться на месте.

– Как зовут капитана? – спросил он..

– Смит, – ответил штурман. – Капитан Смит.

– Так же, как меня, – сказал Лопес, и Рауль с Медрано рассмеялись. Штурман решил, что ему не верят, и нахмурил брови.

– А раньше его звали Ловатт, – сказал Рауль. – Ах да, вот еще. Могу я послать телеграмму в Буэнос-Айрес?

Прежде чем ответить, штурман подумал. К сожалению, беспроволочный телеграф «Малькольма» не принимал частных поручений. Вот когда они сделают остановку в Пунта-Аренас, можно будет воспользоваться почтой… Однако тон, каким он закончил фразу, заставлял думать, что к тому времени Раулю уже не понадобится никому телеграфировать.

– Это временные обстоятельства, – добавил офицер, жестом приглашая всех примириться с этими обстоятельствами.

– Позвольте, – сказал Лопес, все более раздражаясь. – Мы, собравшиеся здесь, не имеем ни малейшего желания испортить себе приятное путешествие. Однако лично мне представляются совершенно неприемлемыми методы, которыми пользуется ваш капитан или кто он там есть. Почему от нас скрывают причину, по которой нас держат взаперти в носовой части парохода? Да, да, не делайте, пожалуйста, такого скорбного лица.

– И еще одно, – сказал Лусио. – Куда мы отправимся после Пунта-Аренас? И почему мы там останавливаемся?

– О, в Японию. Очень приятное путешествие по Тихому океану.

– Мама миа, в Японию! – воскликнул Пушок, потрясенный. – Значит, мы не пойдем в Копакабану?

– Оставим маршрут на потом, – сказал Рауль. – Я хочу знать, почему нас не пускают на корму, почему я должен шнырять, точно крыса, в поисках прохода и натыкаться на матросов, которые преграждают мне путь.

– Сеньоры, сеньоры… – Офицер озирался, словно надеясь найти хоть одного человека, не примкнувшего к мятежу. – Поймите, пожалуйста, что наша точка зрения…

– Одним словом, какова причина? – сухо спросил Медрано. После паузы, во время которой было слышно, как кто-то в баре уронил ложечку, штурман разочарованно пожал худыми плечами.

– Ну что ж, сеньоры, я предпочитал молчать, имея в виду, что вы только начинаете прекрасное путешествие по удачному выигрышу. Что ж, еще не поздно… Да, я понимаю. Так вот, все очень просто: среди команды имеются два случая заболевания тифом.

Первым отозвался Медрано, и с таким холодным бешенством, что удивил всех остальных. Но едва он успел заявить штурману, что давно прошла эпоха кровопусканий и окуриваний, как тот остановил его усталым жестом.

– Простите, пожалуйста, я не совсем верно выразился. Я должен был сказать, что речь идет о тифе 224. Безусловно, вам не знакомо это заболевание; и именно это поставило нас в затруднительное положение. О тифе 224 известно очень мало. Наш врач в курсе самых современных методов лечения и применяет их, но считает, что в данный момент необходим… санитарный кордон.

– Но позвольте, – взорвалась Паула. – Почему тогда мы вышли из Буэнос-Айреса? Вы что же, ничего не знали об этих ваших двухстах с хвостиком?

– Еще как знали, – сказал Лопес. – Они же сразу запретили проходить на корму.

– Но как же тогда санитарный надзор позволил вам выйти из порта? И как позволил вам войти, раз у вас были больные?

Штурман уставился в потолок. Он выглядел еще более усталым.

– Не заставляйте меня, сеньоры, говорить больше того, что разрешает мне приказ. Такое положение временно, и я не сомневаюсь, что через несколько дней больные минуют… опасный для окружающих период. А пока…

– А пока, – сказал Лопес, – у нас есть полное право предположить, что мы находимся в руках шайки авантюристов… Да, че, то, что слышите. Вы согласились на выгодное дельце в последнюю минуту, умолчав о том, что случилось на борту. Ваш капитан Смит, должно быть, настоящий работорговец, и можете это ему передать от моего имени.

Штурман отступил на шаг.

– Капитан Смит, – сказал он, судорожно сглотнув, – как раз один из больных. И наиболее тяжелый.

Он вышел прежде, чем кто-либо нашелся, что сказать ему в ответ.

Цепляясь за поручни обеими руками, Атилио вернулся на палубу и плюхнулся в шезлонг, стоявший рядом с шезлонгами Нелли, его матери и доньи Роситы, которые то стонали, то хрипели. Морская болезнь обрушилась на них с различной силой, ибо, как объясняла донья Росита сеньоре Трехо, тоже страдающей от качки, ее только сильно мутило, в то время как Нелли и ее мать без конца рвало.

– Я предупреждала их, чтобы они не пили столько соды, вот теперь и расслабили себе желудки. Вам плохо, да? Сразу видно, бедняжка. Меня, к счастью, только мутит и почти не тошнит, просто небольшое недомогание. А бедняжка Нелли, посмотрите, как она страдает. Я сегодня ем только всухомятку, вот у меня и остается внутри. Припоминаю, как однажды мы отправились прогуляться на лодке, так я была единственной, кого не тошнило, когда мы возвращались назад. А остальные, бедняжечки… Ай, поглядите-ка на донью Пепу, как ей плохо.

Вооруженный ведрами и опилками, один из финских матросов заботился о том, чтобы оскверненная палуба тотчас становилась чистой. С яростным и жалобным стоном Пушок обеими руками хватался за лицо.

– Это вовсе не потому, что меня укачало, – объяснял он Нелли, с состраданием смотревшей на него. – Наверняка это от мороженого, ведь я уплел сразу две порции… А ты как себя чувствуешь?

– Плохо, Атилио, очень плохо… Погляди на маму, вот бедняжка. – Нельзя ли позвать врача?

– Какого, к шуту, врача, мама миа, – вздохнул Пушок. – Если б ты только знала новости… Лучше не буду говорить, не то заболеешь еще пуще.

– Но что случилось, Атилио? Мне-то ты должен сказать. Почему так качается этот пароход?

– Морская качка, – сказал Пушок. – Лысый все объяснил насчет моря. Ух, ну и кувыркается, глянь, глянь, похоже, эта водная стенка лезет прямо на нас… Принести тебе одеколон смочить платочек?

– Нет, не надо, лучше скажи, что случилось.

– Да что случилось, – сказал Пушок, борясь с каким-то странным комком, подступавшим к горлу. – У нас тут бубонная чума, вот что.

XXV

После молчания, прерванного смехом Паулы, и неразборчивых гневных фраз, ни к кому не обращенных, Рауль решил пригласить Медрано, Лопеса и Лусио к себе в каюту. Фелипе, уже предвкушавший коньяк и мужскую беседу, с удивлением заметил, что Рауль даже не подумал позвать его. Он подождал еще немного, не веря самому себе, но Рауль вышел из салона первым. Не в силах вымолвить ни слова, чувствуя себя так, словно у него свалились брюки, Фелипе остался с Паулой, Клаудией и Хорхе, которые собирались на палубу. Прежде чем кто-либо смог что-то сказать, он опрометью выскочил из салона и бросился в свою каюту, где, к счастью, никого не было. Его презрение и отчаяние были настолько сильны, что, прижавшись к двери, он стал вытирать глаза кулаками. «Да что он мнит о себе? – думал Фелипе. – Что он о себе воображает?» Он не сомневался, что мужчины собрались для того, чтобы выработать план действий, а его даже не пустили. Он закурил сигарету и тут же бросил ее. Зажег другую, ему стало противно, и он раздавил ее каблуком. Столько вместе болтали, такая была дружба, и вот… А ведь когда они начали спускаться вниз по трапу и он спросил Рауля, не предупредить ли остальных, Рауль сразу согласился никого не звать, словно ему было приятно отправиться с ним на розыски. А потом беседа в пустой матросской каюте, и какого черта тогда он начал говорить ему «ты», если потом швырнул его, как ненужную тряпку, и заперся у себя с другими. Зачем тогда уверял, что теперь у него, мол, есть друг, зачем предложил ему свою трубку… Фелипе чувствовал, что задыхается, и вместо полоски кровати, на которую он смотрел, перед его глазами вдруг закружились какие-то неясные полосы, и липкие струйки побежали из глаз и смочили лицо. В бешенстве провел он руками по щекам, вбежал в ванную и сунул голову в раковину, полную холодной воды. Затем сел в изножий постели, там, где сеньора Трехо положила несколько платков и чистую пижаму. Взял в руки платок и пристально стал рассматривать его, бормоча ругательства и глухие угрозы. Мешаясь со злобой, в его голове рождалась история о самопожертвовании, когда он спасет всех, сам не зная от чего, но спасет, и, с гордым сердцем, пронзенным ножом, упадет к ногам Паулы и Рауля, слушая слова боли и раскаяния, Рауль возьмет его за руку и в отчаянии сожмет ее, а Паула запечатлеет у него на лбу поцелуй… Эти жалкие людишки станут целовать его, прося прощения, но он будет молчать, как молчат боги, и умрет, как умирают настоящие мужчины (Фелипе где-то вычитал эту фразу, и она произвела на него в свое время сильное впечатление). Но прежде чем умереть, как умирают настоящие мужчины, он разрешит этим дуракам высказаться. А пока он обольет их презрением и ледяным равнодушием. «Добрый день, добрый вечер», и больше ни слова. Они сами прибегут звать его, поверять ему свои тревоги и волнения, и вот тогда наступит час возмездия. Вы так думаете? Нет, я не согласен. У меня свое мнение, но оно останется при мне. Почему я должен высказывать его всем? Вы же не доверяли мне до сих пор, хотя я первым обнаружил ход внизу. Делаешь все, чтобы помочь, а каков результат? А если бы с нами там, внизу, что-нибудь случилось? Смейтесь сколько вам влезет, но я теперь палец о палец не ударю ради кого-то. Правда, тогда они продолжат розыски без него, а ведь это едва ли не единственное интересное дело на этом паршивом пароходишке. Но он тоже, черт побери, может начать розыски сам, на свой страх и риск. Фелипе вспомнил двух матросов из нижней каюты, один татуированный… А тот, кого звали Орф, был, кажется, покладистей, и, кто знает, повстречай он его один… Фелипе представил, как он проникает на корму первым, обнаруживает новые палубы и люки. Ах да, там страшно заразная чума, и никому из пассажиров не делали прививки. Нож в сердце, или эта чума номер двести с чем-то, В конце концов… Он закатил глаза, чтобы почувствовать прикосновение руки Паулы к своему лбу. «Бедняжечка, бедняжечка», – бормотала Паула, лаская его. Фелипе соскользнул на постель и растянулся, уставившись в стену. Бедняжка, такой храбрый. Фелипе, это я – Рауль. Зачем ты сделал это? Зачем вся эта кровь, бедняжечка. Нет, я совсем не страдаю. Не эти раны болят у меня, Рауль. А Паула сказала бы: «Не разговаривай, бедненький, подожди, пока мы снимем с тебя рубаху», а у него бы закрылись глаза, прямо как сейчас, и все равно он видел бы Паулу и Рауля, плачущих над ним, чувствовал бы их в и как чувствует сейчас свою собственную руку, скользящую в складках белья…

– Будь паинькой, – сказал Рауль, – и пойди сыграй роль Флоренс Найтингейл [77]77
  Англичанка, сестра милосердия, принимавшая участие в Крымской войне (1853–1856).


[Закрыть] для несчастных дам, страдающих от качки тем более что и у тебя самой личико довольно-таки зелененькое.

– Ложь, – сказала Паула. – И почему это ты гонишь меня из моей же собственной каюты.

– Потому что мы должны собраться на военный совет, – объяснил Рауль. – Ступай, как примерный муравейчик, и раздай драмамин страждущим. Входите, друзья, и садитесь, где сумеете, можно на кровати.

Лопес вошел последним, он смотрел, как Паула удалялась со скучающим видом, неся в руках флакон с таблетками, которые Рауль всучил ей в качестве всемогущего средства. В каюте витал запах Паулы, он почувствовал это, едва переступив порог и закрыв за собой дверь; сквозь табачный дым и нежный аромат дерева до него доносился запах одеколона, мокрых волос, возможно, грима. Он вспомнил, как видел Паулу, лежавшую на постели в глубине каюты, и вместо того, чтобы сесть теперь там, рядом с Лусио, остался стоять у двери, скрестив на груди руки.

Медрано и Рауль расхваливали новейшее электрооборудование, установленное в каютах «Маджента стар». Но как только закрылась дверь и все с любопытством посмотрели на Рауля, он оставил свой беспечный тон, открыл шкаф и достал оттуда жестяную коробку. Поставив ее на стол, Рауль сел в кресло и забарабанил пальцами по крышке коробки.

– По-моему, – сказал он, – в течение дня мы больше чем достаточно обсуждали наше положение на пароходе. Однако мне до сих пор не известна ваша окончательная точка зрения, и я считаю, что мы должны воспользоваться нашим собранием, чтобы ее выработать. Раз я взял слово, как говорят в парламенту начну со своего личного мнения. Вам известно, что юный Трехо и я вели весьма поучительную беседу с двумя обитателями пароходных глубин. В результате этого диалога, а вернее, той атмосферы, в которой он протекал, а также на основании инструктивного собеседования с офицером, на котором мы все имели несчастье присутствовать, я делаю заключение, что при всей кажущейся нелепости дело обстоит более чем серьезно. Одним словом, я считаю, что мы стали жертвами обмана. Разумеется, не имеющего ничего общего с обычным мошенничеством; скорее… метафизического, да простится мне столь неподходящее слово.

– Почему неподходящее? – спросил Медрано. – Вот вам столичный интеллигент, чурающийся высоких слов.

– Давайте уточним, – сказал Лопес. – Почему именно метафизического?

– Потому что, если я правильно уловил ход мысли нашего друга Косты, за этим подлинным или мнимым карантином кроется нечто иное, что ускользает от нашего понимания, именно в силу того, что оно определяется… этим самым словом.

Лусио смотрел на них с изумлением, на миг ему даже показалось, что они нарочно хотят посмеяться над ним. Его бесило то, что он не понимал ни единого слова в их разговоре, и, притворно закашлявшись, он напустил на себя умный вид. Лопес, заметивший его усилия, благодушно поднял руку.

– Давайте составим небольшой учебный план, как выразились бы мы с доктором Рестелли в нашей достославной учительской. Я предлагаю запереть на ключ буйную фантазию и приступить к делу на более практической основе. Согласен, нас разыгрывают или обманывают, ибо сомневаюсь, чтобы речь штурмана могла кого-либо убедить. Полагаю также, что тайна, назовем это так, продолжает оставаться неразгаданной, как и в самом начале.

– Одним словом, все дело в тифе, – изрек Лусио.

– Вы верите в это?

– А почему бы и нет?

– Мне это представляется вымыслом от начала до конца, – сказал Лопес, – но я вряд ли могу объяснить почему. Впрочем, хотя бы потому, что при нашей странной посадке в Буэнос-Айресе «Малькольм» был пришвартован у северного причала и трудно поверить, чтобы команда судна, на котором имеются два случая такой страшной болезни, могла бы так легко обмануть власти порта.

– Ну, это еще спорный вопрос, – сказал Медрано. – Я считаю, что наше здравомыслие одержит победу, если мы до поры до времени оставим его в покое. Сожалею, что мне приходится выступать в роли скептика, но думаю, что вышепоименованные власти находились в весьма затруднительном положении вчера в шесть вечера и избавились от опасности лучшим образом, иными словами, без всяких угрызений и терзаний. Хотя понимаю, что это не объясняет, как мог «Малькольм» войти в порт с чумой на борту. Но и в этом случае можно предположить какой-то тайный сговор.

– Про болезнь могли узнать уже после того, – как пароход стал к причалу, – сказал Лусио. – О таких вещах сразу не говорят.

– Да, возможно. И «Маджента стар» не захотела упустить выгодное дело, подвернувшееся в последнюю минуту. Вполне возможно. Значит, нас никуда не повезут. Давайте исходить из того, что мы находимся на борту парохода, вдали от берега. Что мы предпримем?

– Сначала необходимо ответить на другой вопрос, – сказал Лопес. – Должны ли мы вообще что-то предпринимать? И уж тогда согласовывать свои действия.

– Офицер говорил насчет тифа, – сказал Лусио смущенно. – Может, нам лучше посидеть спокойно, хотя бы несколько дней. Путешествие, кажется, будет долгим… Разве не здорово, что нас повезут в Японию?

– Штурман мог солгать, – сказал Рауль.

– Как, солгать?! Так, значит, тифа нет?

– Дорогой мой, мне этот тиф представляется чистейшим обманом. Но, как и Лопес, я не могу объяснить почему. I feel it in my bones [78]78
  Нутром чувствую (англ.).


[Закрыть], как говорят англичане.

– Я согласен с обоими, – сказал Медрано. – Возможно, на пароходе действительно есть больной, но это ни в коей мере не объясняет поведения капитана (если, конечно, он сам не болен) и его помощников. Стоило нам сесть на пароход, как они стали ломать себе голову, что с нами делать, и все время ушло на эти обсуждения. Веди они себя более корректно, мы, возможно, ничего бы и не заподозрили.

– Да, здесь затронуто самолюбие, – сказал Лопес. – Мы досадуем на невежливость команды и, возможно, поэтому начинаем преувеличивать. И все же признаюсь, закрытые двери не просто раздражают меня. Посудите сами, ну какое же это путешествие!

Лусио, все более удивляясь и лишь отчасти разделяя настроения остальных, опустил голову в знак согласия. Ну, если все принимать всерьез, тогда их путешествие пойдет насмарку. А такая приятная поездка, черт возьми… Но почему они так щепетильны? Какая-то дверь… Им соорудили бассейн на палубе, устроили игры и развлечения, так какое им дело до кормы? Есть пароходы, где нельзя проходить на корму или на нос, и никто из-за этого не нервничает.

– Если бы мы были уверены, что это действительно тайна, – сказал Лопес, садясь на край постели Рауля, – но это может оказаться просто упрямством, неуважением к нам, а возможно, капитан вообще считает нас грузом, которому положено занимать определенное место. Вот тут-то, как вы понимаете, и начинает разыгрываться воображение.

– А если мы убедимся, что так оно и есть, – сказал Рауль, – что нам тогда делать?

– Проложить себе путь, – сухо сказал Медрано.

– Так. Хорошо. Одно мнение у нас уже есть, и я его разделяю. Я вижу, Лопес тоже «за», а вы…

– И я, конечно, – торопливо сказал Лусио. – Но прежде надо убедиться, что это не прихоть.

– Самым лучшим выходом было бы заставить их протелеграфировать в Буэнос-Айрес. Объяснения штурмана показались мне совершенно несуразными, зачем же тогда телеграф на пароходе? Итак, проявим настойчивость и узнаем, каковы намерения этих… липидов.

Лопес и Медрано расхохотались.

– Уточним наш лексикон, – сказал Медрано. – Хорхе считает, что липиды – это матросы с кормы. Офицеры, как я слышал за столом, называются глициды. Итак, сеньоры, именно с глицидами нам и предстоит скрестить шпаги.

– Смерть глицидам! – вскричал Лопес. – Недаром я все утро провел в разговорах о пиратских приключениях… Но предположим, что они откажутся передать нашу телеграмму в Буэнос-Айрес, а так наверняка и случится, раз они затеяли нечистую игру и боятся, чтобы мы не испортили им все дело. В этом случае я не представляю, каким может быть следующий шаг.

– А я представляю, – сказал Медрано. – И весьма отчетливо. Надо будет взломать одну из дверей и прогуляться по корме.

– Ну, а если дело примет дурной оборот… – сказал Лусио. – Вы же знаете, на море совсем иные законы, другая дисциплина. Я в этом ничего не смыслю, по мне кажется, не обдумав все заранее, нельзя выходить за рамки.

А что значит «выходить за рамки», когда поведение глицидов красноречиво говорит само за себя, – сказал Рауль. – Если завтра капитану Смиту придет в голову, – и тут ему самому пришла в голову сложнейшая игра слов, в которой участвовала принцесса Покаонтас, придавшая ему дерзости, – чтобы мы продолжали путешествие, не выходя из кают, он посчитает себя вправе держать нас там.

– Вы рассуждаете, как Спартак, – сказал Лопес. – Если им дать палец, они отхватят всю руку – так сказал бы наш друг Пресутти, об отсутствии которого в данный момент я крайне сожалею.

– Я собирался пригласить и его, – сказал Рауль, – но, откровенно говоря, он такой мужлан… Позже мы можем ознакомить его с итогом наших заключений и посвятить в существо нашего освободительного дела. Он прекрасный парень, и глициды и липиды тоже, наверно, сидят у него в печенках.

– Итак, – сказал Медрано, – если я правильно понял: primo – мы считаем, что утверждение о тифе звучит неубедительно и secundo – мы должны настаивать на том, чтобы тюремные стены пали и нам позволили осматривать пароход, где нам заблагорассудится.

– Совершенно верно. Наш метод: телеграмма в столицу. Возможный результат: отрицательный. Наши последующие действия: взломать дверь…

– Все достаточно просто, – сказал Лопес, – за исключением двери. Взлом двери им не очень-то понравится.

– Ясное дело, не понравится, – сказал Лусио. – Они могут отправить нас обратно в Буэнос-Айрес, а это, по-моему, ужасно.

– Признаю, – сказал Медрано, который смотрел на Лусио с какой-то вызывающей симпатией, – вновь встретиться на углу Перу и Авениды послезавтра утром было бы нелепо. Но, дорогой друг, по счастливой случайности на углу Перу и Авениды нет задраенных дверей Стоуна.

Рауль поднял руку, провел ладонью по лбу, словно отгоняя навязчивую мысль, и, так как все присутствующие промолчали, сказал:

– Как видите, и это подтверждает мое недавнее предчувствие. За исключением Лусио, чье желание увидеть гейш и послушать, как звучит кото, вполне справедливо, мы с радостью жертвуем Империей восходящего солнца ради городского кафе, где двери широко распахнуты на улицу. Соразмерна ли такая Жертва? Разумеется, нет. Ни в малейшей степени. Лусио совершенно прав, призывая нас к спокойствию, ибо плата за эту пассивность весьма высокая: кимоно, Фудзияма. And yet, and yet [79]79
  И все же (англ.).


[Закрыть]…

– Вот оно сакраментальное словечко, – сказал Медрано.

– Да, сакраментальное. Дело не в дверях, дорогой Лусио не в глицидах. Возможно, на корме неприглядно: пахнет мазутом и грязной шерстью. И видно оттуда то же, что и отсюда: море, море и море. And yet…

– Итак, – сказал Медрано, – по-видимому, существует мнение большинства. Ах, вы тоже? Отлично, тогда это мнение единодушно. Теперь остается решить, сообщим ли мы об этом остальным. В настоящее время, по-моему, не стоит посвящать в наше дело никого, кроме Рестелли и Пресутти. Как говорится в подобных случаях, нет нужды тревожить женщин и детой.

– Возможно, не будет никаких оснований для тревоги, – сказал Лопес. – Но мне хотелось бы узнать, как мы проложим себе путь, если возникнет такая необходимость.

– Очень просто, – сказал Рауль. – Раз вы так любите играть в пиратов, вот возьмите.

Он поднял крышку коробки. Внутри лежали два револьвера тридцать восьмого и один автоматический тридцать второго калибра и, кроме того, пять коробок с патронами, изготовленными в Роттердаме.

XXVI

– Hasdala, – сказал один из матросов, поднимая без видимых усилий огромный деревянный брус. Другой матрос с коротким отрывистым «Sa!» вогнал в край бруса гвоздь. Бассейн был почти готов; сооружение столь же простое, сколь и прочное, возникло посреди палубы. Пока один из матросов приколачивал последнюю распорку, другой развернул рулон брезента и стал прикреплять его с помощью ремней и пряжек.

– И это они называют бассейном, – посетовал Пушок. – Кое-как сколотили эту пакость; да в ней разве только поросятам купаться. Как вы считаете, дон Персио?

– Я испытываю отвращение к купанию на открытом воздухе, – сказал тот, – в особенности когда можно наглотаться чужой перхоти.

– Нет, вообще-то это здорово, вы не думайте. Вы никогда не были в бассейне «Спортиво барракас»? Тем все дезинфицируют. И размеры у него олимпийские.

– Олимпийские? А что это такое?

– Ну… размеры, годные для проведения олимпийских соревновании. Олимпийские размеры публикуют во всех газетах, А вы поглядите на эту штуковину – доски да брезент. Вот Эмилио два года назад ездил в Европу, так он рассказывал, что на палубе парохода, на котором он плыл, был бассейн из зеленого мрамора. Знай я, что тут такое, ни за что не поехал бы, клянусь вам.

Персио смотрел на волны. Берег исчез вдали, и «Малькольм» скользил по безмятежно спокойному океану, по его синим с металлическим отливом волнам с почти черными крутыми боками. Только две чайки провожали пароход, упрямо примостившись на мачте.

– Какие прожорливые эти птицы, – сказал Пушок. – Готовы гвозди глотать. Люблю смотреть, как они пикируют, когда завидят какую-нибудь рыбешку. Бедные рыбки, они их пронзают клювом. А как вы думаете, мы увидим во время нашего путешествия дельфинов?

– Дельфинов? Возможно.