Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хулио Кортасар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Изолировав путающихся под ногами, «мятежники» прорываются в кормовую часть судна. В перестрелке смертельно ранен Медрано, успевший до того заставить радиста передать радиограмму в Буэнос-Айрес.

Хорхе меж тем поправляется; его болезнь была просто временным недомоганием. Прибывший из Буэнос-Айреса в сопровождении полицейских инспектор Организационного ведомства берет под защиту действия судовой администрации. Однако дальнейшее путешествие отменяется. Вина за это возложена на «мятежников», которые-де нарушили карантин и поставили под угрозу здоровье путников. Пассажиров на самолете возвращают назад.

Что же все-таки было подлинной причиной ограничительных мер и загадочного поведения команды – какой-то злодейский умысел, контрабандные махинации или в самом деле тиф? Вопрос остается открытым. «Я находился в том же положении, что и Лопес, Медрано или Рауль, – настаивает автор. – Я тоже не знал, что происходило на корме. И по сей день не знаю»[19]19
  Luis Harrs. Los nuestros. Buenos Aires, 1968, p. 275.


[Закрыть]. Да Кортасар и не желает этого знать: ему безразлична конкретная мотивировка исключительной ситуации – важна сама ситуация, подвергающая людей суровой проверке.

Результаты проверки неутешительны. Пассажиры в подавляющем большинстве так выдрессированы обществом, которому принадлежат, что готовы платить за комфорт, материальный и душевный, не только своей свободой, но и жизнью любого из них (притом что следующей жертвой может стать каждый!). С тем большей, отнюдь не пассивной злобой обрушиваются они на посмевших нарушить лояльность. «Надо было бы их всех убить!» – чистосердечно восклицает сеньора Трехо, выражая тайные чувства остальных.

А те, кто выдержал испытание?.. Погиб Медрано – единственный, кто внутренне рассчитался с прошлым и мог бы начать новую жизнь. С ним умерли и надежды Клаудии. Возвращаются на «круги своя» Рауль, Паула, Лопес. Остается один Атилио; в нем клокочет проснувшаяся энергия – вот если б кто-то из этих образованных людей подсказал, куда направить ее! Но нет, они сами не знают, в душе они уже отреклись от своего мятежа. Язвительной горечью окрашена сцена прощания, когда Пушок начинает понимать, что вчерашние друзья тяготятся его обществом.

Но остается еще маленький Хорхе. В художественной системе романа этот образ, любовно, хотя и бегло очерченный, играет существенную роль. Как всякий нормальный ребенок, Хорхе неординарен, в нем таятся неисчерпаемые возможности, он способен стать человеком грядущего – тем свободным и гармоничным человеком, о котором мечтает Кортасар. И потому мятеж четырех исполнен высокого, ими самими не осознанного смысла: спасая жизнь мальчика, они приобщаются, хотя бы на миг, к борьбе за будущее.

В повествование вплетены символические мотивы, проходящие через все творчество писателя, – «неведомые силы», «запертая дверь», «лабиринт» (путь на корму отыскивают, блуждая по лабиринту трюмных переходов, и не случайно Рауль вспоминает о Минотавре). Но теперь к ним присоединяется новый – детская ручонка, протянутая людям, хрупкий росток будущего, который нужно защитить и уберечь.

Добровольное обязательство ограничиться кругозором персонажей все же стесняло автора. Уже написав две начальные главы, он ощутил необходимость какого-то иного, более широкого и обобщенного взгляда на происходящее. Мечтатель и визионер из породы хронопов, Персио стал своего рода лирическим героем Кортасара, доверившего ему собственные мысли и чувства.

Так появились в романе особо выделенные главы, написанные в совершенно ином стилистическом ключе, нежели все остальные, насыщенные (пожалуй, даже перенасыщенные) художественными, литературными, историческими, философскими реминисценциями. Здесь господствует чисто поэтическая, своевольная логика, и читать это следует, как поэзию, – отдаваясь свободному течению образной мысли, которая дерзко вдвигает конкретные факты повествования в контекст мировой культуры, угадывает в них значительные и грозные предвестия.

Можно спорить о том, выражают ли монологи Персио «целостное и синтетическое воззрение», – так утверждает Кортасар, на наш взгляд, без достаточных оснований. Но несомненно, что эти монологи, несколько затрудняя чтение романа, сообщают ему зато дополнительную глубину и масштабность. Сборище пассажиров предстает в них гротескной моделью аргентинского общества, а судно, плывущее без капитана неведомо куда, олицетворяет горестную и неверную участь страны, подвластной чуждым, враждебным силам. В потоке ассоциаций возникает видение третьей руки, «несущей алмазный топор и хлеб», – поэтический символ новых, еще небывалых качеств, которые должен взрастить в себе человек, чтобы завоевать свободу и счастье.

Знаменательно, что в предпоследнем монологе Кортасар – и тут выражается уже давно обретенное им самосознание «суверенного латиноамериканца» – заставляет Персио обратиться к духовным богатствам коренных народов континента. Уподобление персонажей романа деревянным фигурам – парафраз соответствующего места из древнего эпоса народа майя «Пополь-Вух», где рассказывается о том, как люди вначале были сотворены из дерева. Но они не имели ни души, ни разума; за это восстали на них животные и вещи. Деревянные люди исчезли с лица земли – вот так же, по мысли автора, канут в небытие исчадия бездушного и неразумного общества, и тогда народится настоящий человек. «Возможно, он уже родился, – догадывается лирический герой, казня и себя самого за пассивность, – но ты его не видишь».

Открытым вызовом ненавистному обществу – его порядкам, морали, искусству и даже его языку – явился следующий роман Кортасара – «Игра в классики» (1963). Здесь уже не сюжетная ситуация рождает карнавально-фантастическую атмосферу – напротив, карнавальное, смеховое отношение к действительности всецело определяет сюжетные коллизии, композицию, стиль этой книги. Игровое начало, заявленное в названии, торжествует не только «внутри» романа – оно подчиняет себе и читательское восприятие. История причудливых похождений и духовных исканий современного интеллектуала, отщепенца, бродяги Орасио Оливейры, развертывающаяся в Париже и Буэнос-Айресе, раздроблена на эпизоды, перемешанные между собой. Чтобы восстановить их внутреннюю связь, постигнуть их смысл (а заодно приобщиться к творческому процессу), читатель должен двигаться зигзагами, как дети, играющие в «классики».

Безудержное экспериментаторство Кортасара, задавшегося целью взорвать традиционные формы романа и увенчавшего свои яростные атаки на ходульную, стандартную, лживую литературную речь попыткой изобрести собственный язык, почти целиком поглотило внимание множества критиков, которые писали об «Игре в классики». Провозгласив автора лидером латиноамериканского неоавангардизма, они в большинстве своем начисто игнорировали социально-этическую проблематику его книги. Эту проблематику по-настоящему раскрыла советская исследовательница И. Тертерян, указавшая, в частности, на духовное родство Оливейры и героя «Записок из подполья» Достоевского[20]20
  См.: И. Тертерян. Новейший парадоксалист. Современная литература за рубежом. Сборник литературно-критических статей, вып. 4. М.,1975.


[Закрыть].

Впрочем, у сверхчувствительного, чудаковатого, неприкаянного Оливейры есть близкие родичи и в творчестве самого Кортасара. В сущности, это еще один хроноп, взбунтовавшийся против мира, в котором живет. Исступленно «выламываясь» из буржуазной системы, он мечтает о гармоническом братстве людей, однако мысль о малейшем стеснении собственного «я» во имя желанной цели для него нестерпима.

Ядом индивидуализма отравлены и другие, сопутствующие ему персонажи, которые «для себя лишь ищут воли». За бесконечными спорами о будущем они забывают о прямом человеческом долге. Маленький Рокамадур, сын возлюбленной Оливейры, умирает в грязной гостинице под звуки джаза и болтовню, доносящуюся из коридора; там идет оживленная дискуссия. Никто как будто не виноват в смерти больного ребенка – и все виноваты. Напрашивается сопоставление со сходной по обстоятельствам и диаметрально противоположной по смыслу коллизией в «Выигрышах». Кортасар верен своей символике: ребенок – это и есть живое, реальное будущее, за которое ринулись в бой герои первого романа и которое предали действующие лица «Игры в классики». И когда Оливейре чудится, что он нащупал у себя в кармане ручонку Рокамадура, мы убеждаемся, как бесповоротно осуждены и сам он, и весь его жалкий бунт.

Опыт этой книги получил разностороннее продолжение в последующем творчестве Кортасара. К центральной ее проблеме писатель возвращается в романах «62. Модель для сборки» (1968) и «Книга Мануэля» (1973). Композиционные принципы «Игры в классики» он использовал и развил в так называемых литературных коллажах «Вокруг дня на 80 мирах» (1968) и «Последний раунд» (1969). Но в высшей степени закономерно, что, написав трагикомедию об индивидуалисте, Кортасар сразу же обратился к герою противоположной судьбы. Впервые в его прозе возник образ человека, обретающего свое истинное «я» в революционной борьбе.

С этим человеком свела его сама жизнь. Аргентинский интеллигент Эрнесто Че Гевара, сражавшийся за свободу Кубы, завладел воображением Кортасара с начала кубинской революции. В основу рассказа «Воссоединение» (1964) писатель положил опубликованные незадолго до того воспоминания Гевары об одном из первых эпизодов повстанческой эпопеи: разрозненная группа храбрецов, оставшихся в живых после высадки со шхуны «Гранма», выйдя из боя, соединяется в предгорьях Сьерра-Маэстры.

Безымянный герой, от лица которого ведется рассказ, – это, конечно же, сам Че, что подчеркивается эпиграфом, взятым из его «Эпизодов революционной войны». Вместе с тем Кортасар смело наделяет рассказчика чертами собственной личности, собственными переживаниями и раздумьями. Интерес Гевары к литературе, отразившийся в «Эпизодах», он заменяет музыкальностью. Музыка Моцарта, непрестанно звучащая в сознании героя параллельно развертывающимся событиям, помогает преодолеть сумятицу разгрома, но и сама она здесь, едва ли не впервые у Кортасара (вспомним еще раз рассказ «Менады»!), находит себя, свое место в жизни. Музыка оказывается сродни революционному действию, побеждающему хаос бытия во имя грядущей гармонии.

Заглавие рассказа неоднозначно: воссоединение уцелевших бойцов – это и героическое деяние, дающее человеку возможность рассчитаться с проклятым отчуждением, воссоединиться со своей подлинной сущностью. Сюжетная ситуация «Воссоединения» документально правдива, и все же она принадлежит к числу исключительных. Но отныне Кортасар и в повседневной житейской практике начинает подстерегать такие моменты, когда разрывается обманчивый внешний покров и выступают наружу подспудные резервы людской солидарности. Сюжет рассказа «Южное шоссе» (1966)[21]21
  X. Кортасар. Другое небо, М., «Художественная литература», 1971.


[Закрыть] не содержит в себе ничего исключительного – обычная, только затянувшаяся сверх обыкновения пробка на автостраде. Поначалу чуждые друг другу люди в машинах, выбитые обстоятельствами из того хода жизни, который казался им нормальным, убеждаются, что продержаться они могут лишь совместно. Возникают естественные связи, рождается крохотный человеческий коллектив.

Последний роман Кортасара, казалось бы, возвращает читателя в карнавальную атмосферу начальных глав «Игры в классики». Снова – Париж, компания интеллигентов, эпатирующих буржуа и предающихся жарким спорам. Снова действие перемежается вставками – вырезками из газет. Однако десять лет прошли не напрасно и для автора, и для его героев. Персонажи «Книги Мануэля» – члены молодежной организации; они готовят похищение крупного латиноамериканского дипломата с целью добиться освобождения политических заключенных. А Мануэлем зовут годовалого сына участвующих в заговоре супругов. Это ему, любимцу и баловню всей организации, предназначена книга, составляемая взрослыми из газетных вырезок, чтобы малыш, когда подрастет, нашел в ней, так сказать, моментальный портрет мира, который они стремились изменить.

И эти люди способны испытывать сомнения, и они напряженно, подчас мучительно размышляют о реальных противоречиях, путях и конечных результатах революционного действия. Но они действуют, борются, рискуют жизнью во имя преобразования общества. Героев романа согревает вера в будущее, живым и веселым воплощением которого является для них маленький Мануэль.

Кортасар – писатель ищущий, и, стало быть, его путь далеко не гладок. Случалось ему увлекаться экспериментированием, случалось, блуждая по лабиринтам, попадать в тупики. Но его поиски уже давно подчинены осознанной цели. Эту цель сам он определил как преодоление «разрыва, существующего между нынешним, ошибочным и чудовищным, состоянием индивидуумов (и целых народов) и требованиями будущего, которое когда-нибудь станет кульминацией истории человеческого общества. Практическое представление об этом будущем нам дает социализм, а духовный образ – поэзия»[22]22
  J. Cortázar. El último round. Mexico, 1970, p. 213.


[Закрыть].

Л. Осповат

ВЫИГРЫШИ
© Перевод Р. Похлебкин

«…что делать романисту с людьми ординарными, совершенно „обыкновенными“, и как выставить их перед читателем, чтобы сделать их сколько-нибудь интересными? Совершенно миновать их в рассказе никак нельзя, потому что ординарные люди поминутно и в большинстве необходимое звено в связи житейских событий; миновав их, стало быть, нарушим правдоподобие».

Ф. Достоевский, «Идиот», ч. IV, гл. I

ПРОЛОГ

I

«Маркиза вышла в пять, – подумал Карлос Лопес. – Где, черт побери, я читал это?»

Они сидели в «Лондоне», на углу Перу и Авениды, было десять минут шестого. Маркиза вышла в пять? Лопес тряхнул головой, отгоняя непроизвольные воспоминания и отпил «кильмес кристалл». Пиво было тепловатое.

– Когда человека лишают его обычной обстановки, он словно рыба без воды, – заметил доктор Рестелли, рассматривая свой стакан. – Я, знаете ли, очень привык к сладкому мате [23]23
  Напиток из травы мате, так называемый парагвайский чай. – Здесь далее примечания переводчика.


[Закрыть] в четыре часа. Да, посмотрите, пожалуйста, вон на ту даму, что выходит из подземки. Правда, я не уверен, разглядите ли вы ее, здесь столько пешеходов. Вон, вон та блондинка. Окажутся ли такие симпатичные белокурые спутницы в нашем приятном круизе?

– Сомневаюсь, – сказал Лопес. – Обычно самые красивые женщины путешествуют на другом пароходе. Роковое правило.

– Ох и скептики эта молодежь, – сказал доктор Рестелли. – Хотя мои бурные годы давно минули, я еще могу при случае тряхнуть стариной. Я по-прежнему полон оптимизма. И уверен, что на пароходе нам составят компанию красивые девушки. Это так же верно, как то, что я припрятал в своем чемодане три бутылочки катамаркской виноградной.

– Ну это посмотрим, если, конечно, путешествие состоится, – ответил Лопес. – Да, кстати, о женщинах. Вон входит особа, из-за которой стоит повернуть голову градусов на семьдесят от Флориды. Так… стоп. Вон та, что разговаривает с длинноволосым типом. Судя по их виду, они наши попутчики, хотя, черт побери, я не представляю, какой должен быть вид у тех, кто будет путешествовать вместе с нами. А не выпить ли нам еще пива?

Доктор Рестелли охотно согласился. Лопес подумал, что в своем жестком воротничке с голубым галстуком в бурую крапинку он удивительно похож на черепаху. Рестелли носил роговые очки, которые отнюдь не способствовали дисциплине в государственном колледже, где он преподавал историю Аргентины (а Лопес – испанский язык), всем своим ученым видом провоцируя учеников на прозвища вроде Черного Кота и Шляпенции. «Интересно, каких прозвищ удостаиваюсь я?» – лицемерно подумал Лопес. Ему хотелось верить, что дальше какого-нибудь Лопеса-путеводителя ученики не пошли.

– Прелестное создание, – отметил доктор Рестелли. – Будет неплохо, если она станет нашей попутчицей. Не знаю, то ли соленый воздух, то ли перспектива ночей в тропиках, но должен признаться, я чувствую себя необычайно приподнято. За ваше здоровье, коллега и друг.

– За ваше, доктор и соудачник, – молвил Лопес, изрядно отпивая из своей пол-литровой кружки.

Доктор Рестелли уважал (правда, умеренно) своего коллегу и друга. На собраниях учителей он обычно отмежевывался от фантазерских суждений Лопеса, который упорно защищал отъявленных лоботрясов и лодырей – любителей списывать на контрольных работах или почитывать газету в самый разгар боя при Вилькапухио (а ведь и без того чертовски трудно, не роняя достоинства, объяснять про взбучку, которую задали испанцы нашему Бельграно). Но если не считать богемных замашек, Лопес вел себя как превосходный коллега и был всегда готов признать, что речь 9 июля [24]24
  9 июля – провозглашение независимости и самостоятельности всех провинций Аргентины (9 июля 1816 г.).


[Закрыть] непременно должен произносить доктор Рестелли, который скромно сдавался на уговоры доктора Гульельметти и столь же горячие, сколь и незаслуженные, просьбы всего преподавательского состава. В конце концов, это было настоящей удачей, что именно Лопесу, а не негру Гомесу или преподавательнице английского с третьего курса достался выигрыш Туристской лотереи. С Лопесом всегда можно было договориться, хотя порой он впадал в излишний либерализм или даже в совсем непотребную левизну, а этого Рестелли никому не мог позволить. Но зато Лопесу нравились девушки и бега.

– Когда тебе исполнилось четырнадцать апрелей, ты предалась разгулу и веселью, – промурлыкал Лопес. – Да, а почему вы купили билет, доктор?

– Я не мог устоять перед напором сеньоры Ре́боры, друг мой. Вы же знаете, что представляет собой эта женщина, когда войдет в раж. На вас она тоже насела? По правде говоря, теперь мы должны быть ей весьма благодарны.

– Восемь переменок подряд она выматывала мне душу, пристала, как овод, никуда не ускачешь, – отвечал Лопес. – И совершенно непонятно, какая ей от этого выгода? Самая обычная лотерея.

– Ну у-ж, извините, ничего подобного. Это особая, специальная лотерея.

– Да, но почему билеты продавала мадам Ребора?

– Предполагается, – таинственно сказал доктор Рестелли, – что билеты этой лотереи предназначались для особой категории лиц, ну, что ли, для избранных. По всей вероятности, государство апеллировало, как это уже бывало в истории, к благосклонности наших дам и одновременно позаботилось, чтобы выигравшие, как бы это выразиться, не общались с людьми невысокого уровня.

– Выразимся так, – согласился Лопес. – Но вы забываете, что обладатели выигрышей имеют право взять с собой до трех родственников.

– Дорогой коллега, если бы моя покойная супруга и моя дочь, супруга нашего молодого Робиросы, имели возможность сопровождать меня…

– Конечно, конечно, – ответил Лопес. – Вы совсем другое дело. Но не будем ходить вокруг да около. Если бы, например, я спятил с ума и решил пригласить мою сестрицу, вот тогда вы бы увидели, что такое, выражаясь вашими словами, невысокий Уровень.

– Не могу поверить, что ваша незамужняя сестра…

– Она тоже не верит этому, – возразил Лопес. – Но уверяю вас, она из тех, кто говорит неправильно, но считает, что «вырвало» очень грубое слово.

– В самом деле, слово действительно грубоватое Я бы предпочел «стошнило».

– Она же, напротив, скорее склонна к выражениям: «вернула обратно» и «выплеснула». А что вы скажете о нашем общем ученике?

Покончив с пивом, доктор Рестелли предался скучным размышлениям. Он никак не мог взять в толк, как это сеньора Ребора, назойливая, но совсем не глупая женщина, к тому же обладающая почти знатным именем, могла снизойти, опуститься до того, что стала распространять билеты среди учащихся старших курсов. В результате печальной случайности и невиданной удачи, о которой гласят лишь отдельные, да и то апокрифические хроники Монтекарло, кроме Лопеса и Рестелли, крупный выигрыш достался также ученику колледжа Фелипе Трехо – отъявленному лентяю и наглецу, гордившемуся тем, что позволял себе издавать непотребные звуки на уроках аргентинской истории.

– Поверьте, Лопес, этому гаденышу не должны были разрешить сесть на пароход. Ведь ко всему прочему он несовершеннолетний.

– Он не только сядет на пароход, но и прихватит с собой родственников, – возразил Лопес. – Я узнал об этом от приятеля репортера, который ухитрился взять интервью у некоторых обладателей выигрышей.

Бедняга Рестелли, бедный важный Черный Кот. Тень колледжа теперь будет неотступно преследовать его в течение всего путешествия, если, конечно, оно состоится, и звонкий смех учащегося Фелипе Трехо отравит ему невинный флирт, празднество Нептуна, шоколадное мороженое и обычно столь забавную процедуру морского крещения. «Если б он только знал, что я распивал пиво с Трехо и его приятелями на Пласа Онсе и что это от них я узнал о Шляпенции и Черном Коте… У бедняги такое косное представление о том, каким должен быть преподаватель».

– Это как раз хороший признак, – с надеждой промямлил доктор Рестелли. – Присутствие родителей всегда сдерживает. Вы не согласны? Впрочем, как можно с этим не согласиться.

– Обратите внимание, – прервал его Лопес, – на этих двойняшек, а может, очень похожих друг на друга сестер, они идут со стороны улицы Перу, сейчас пересекают Авениду. Видите?

– Не совсем уверен, – сказал доктор Рестелли. – Одна в белом, а другая в зеленом?

– Совершенно верно. Но та, что в белом, красивее.

– Да, хороша. Именно эта, в белом. Гм, отличные ножки. Может, только слишком семенит. Не направляются ли они к нам на собрание?

– Нет, доктор, они явно пройдут мимо.

– Какая жалость. Должен вам признаться, была у меня однажды девушка. Очень похожа на одну из этих.

– На ту, что в белом?

– Нет. На ту, что в зеленом. Вечно буду помнить, как… Впрочем, вам это, наверно, не интересно. Да? Ну что, закажем еще пива, ведь до собрания целых полчаса. Девушка эта была из порядочной семьи и знала, что я женат. И все же, как говорится, сама бросилась мне в объятия. О, какие это были ночи, друг мой!..

– Я никогда не сомневался в вашей Кама Сутра, – заверил Лопес. – Роберто, еще пива!

– Ну и жажда у сеньоров, – сказал Роберто. – Сильно парит. Наверняка пойдет дождь. Да и в газетах об этом было.

– Ну уж если в газетах, значит, святая правда, – сказал Лопес. – Я, кажется, начинаю догадываться, кто будет нашими товарищами по путешествию. У них лица выражают то же, что и у нас, не то радость, не то недоверие. Присмотритесь, доктор, и вы сами убедитесь в этом.

– Почему недоверие? – спросил Рестелли. – Ваши подозрения необоснованны. Вот увидите, мы отчалим точно во время, указанное на обороте билета. Это вам не какая-нибудь лотерея, а государственная. Билеты распространялись в лучших кругах, и трудно ожидать подвоха.

– Я восхищаюсь вашим доверчивым отношением к бюрократическим порядкам, – заметил Лопес. – По-видимому, таков ваш внутренний склад. А я вот неуравновешенный человек, я всегда во всем сомневаюсь. Не то что я не доверяю этой лотерее, но просто не раз спрашивал себя, а не получится ли так, как с «Хельрией».

– «Хельрия» была организована, по всей видимости, еврейскими агентствами, – сказал доктор Рестелли. – Даже ее название, если вдуматься, говорит об этом… Я не антисемит, уверяю вас, но уже на протяжении нескольких лет я замечаю, как всюду проникает эта нация, если хотите, в некоторых отношениях весьма достойная. За ваше здоровье.

– За ваше, – сказал Лопес, едва сдерживая смех. «А в пять и часов вышла маркиза?» В дверь с Авенида-де-Майо то и дело заходили завсегдатаи. Лопес воспользовался этнографическими, по всей видимости, размышлениями своего собеседника, чтобы как следует осмотреться. Почти все столики были заняты, но лишь за немногими царил дух предстоящих странствий. Стайка девушек покидала кафе, как обычно смущенно толкаясь и смеясь, поглядывая на своих доброжелателей и недоброжелателей. Почтенная сеньора, окруженная детьми, направлялась в небольшой зал с чинно застеленными столами, где другие сеньоры и тихие парочки поглощали прохладительные напитки, пирожные и даже аперитивы. Вошел юноша (парень что надо) с очень хорошенькой девушкой (пальчики оближешь) и уселись поодаль. Они были возбуждены, настороженно переглядывались, стараясь скрыть волнение, которое выдавали их руки, теребившие портфель и сумочку, разминавшие сигареты. За окном в привычном беспорядке бурлила Авенида-де-Майо. Вопили газетчики, громкоговоритель расхваливал какой-то товар. Яростно светило летнее солнце в половине шестого пополудни (в этот обманчивый час, подобный стольким убежавшим вперед или запоздавшим часам), тянуло смесью бензина, раскаленного асфальта, одеколона и мокрых опилок. Лопес даже удивился, но Туристская лотерея на какой-то миг показалась ему бессмысленной. Только длительная привычка портеньо [25]25
  Коренной житель Буэнос-Айреса.


[Закрыть] – чтобы не сказать больше и не впасть в метафизику – помогала отыскать смысл в спектакле, который разыгрывался вокруг и увлекал его. Самое хаотичное представление о хаосе бледнело перед таким столпотворением при тридцати трех градусах в тени, движением в разных направлениях, бесчисленными шляпами, портфелями, регулировщиками, номерами «Расон» [26]26
  Название аргентинской газеты.


[Закрыть], автобусами и пивом – всем, что было втиснуто в каждый отрезок времени с головокружительной быстротой сменяло друг друга. Вот женщина в красной юбке и мужчина в клетчатом пиджаке идут навстречу друг другу, приближаются, пока доктор Рестелли опрокидывает в рот кружку пива, а прекрасная девушка (наверняка прекрасная) достает губную помаду. Теперь женщина и мужчина уже разминулись, показав один другому спину, кружка медленно опускается, а губная помада чертит извечную кривую. Но кому, кому могла показаться странной эта лотерея.

II

– Два кофе, – заказал Лусио.

– И стакан холодной воды, пожалуйста, – добавила Нора.

– С кофе воду всегда подают, – сказал Лусио.

– Верно.

– Ты все равно никогда ее не пьешь.

– А сегодня у меня жажда, – ответила Нора.

– Да, здесь жарко, – меняя тон, сказал Лусио. И, наклонившись к ней, добавил: – У тебя усталый вид.

– Еще бы, с этим багажом столько забот…

– По-моему, слова «заботы» и «багаж» не очень сочетаются, – заметил Лусио.

– Да.

– Ты действительно устала.

– Да.

– Этой ночью выспишься.

– Надеюсь, – ответила Нора.

Как всегда, Лусио говорил самые невинные вещи, но Нора уже научилась понимать тон, каким они были сказаны. Наверно, она опять не выспится, ведь это будет ее первая ночь с Лусио. Их вторая первая ночь.

– Красоточка моя, – гладя ей руку, сказал Лусио. – Миленькая красоточка.

Норе припомнился отель «Бельграно», первая ночь, проведенная с Лусио, но, пожалуй, это следовало скорее забыть, а не вспоминать.

– Вот глупая, – сказала Нора. – Положила ли я в несессер лишний тюбик губной помады?

– Хороший кофе, – сказал Лусио. – Как думаешь, у тебя дома не догадались? Это меня не очень беспокоит, но хотелось бы избежать неприятностей.

– Мама уверена, что я ушла в кино с сестрой.

– Завтра наверняка ужасный скандал поднимут.

– Теперь они уже ничего не поделают, – ответила Нора. – Подумать только, совсем недавно мы праздновали мой день рождения… Буду надеяться в первую очередь на папу. Он не плохой человек, но мама вертит им как хочет, да и всеми остальными.

– А здесь становится все жарче.

– Ты нервничаешь, – сказала Нора.

– Да нет, просто хочется скорей сесть на пароход. Тебе не кажется странным, что нас попросили сперва прийти сюда? Наверное, повезут в порт на автобусах.

– Интересно, а кто еще поедет с нами? – спросила Нора. – Вот эта дама в черном, как ты думаешь?

– Нет. С какой стати станет путешествовать такая дама. Может, те двое, что беседуют за соседним столиком.

– Да, поедет много, человек двадцать, не меньше.

– Ты что-то бледна, – сказал Лусио.

– Это из-за жары.

– Ну, теперь отдохнем на славу, – сказал Лусио. – Хорошо, если б нам досталась удобная кабина.

– С горячен водой, – добавила Нора.

– Да, и с вентилятором и с иллюминатором. И чтобы на верхней палубе.

– Почему ты говоришь «кабина» вместо «каюта»?

– Да так. Кабина, по-моему, как-то красивей… А то каюта, вроде койки без уюта… Я тебе говорил, что ребята из конторы хотели прийти проводить нас?

– Проводить нас? – удивилась Нора. – Как так? Значит, они все знают?

– Ну, не нас, а меня, – сказал Лусио. – Они ничего не знают. Я говорил только с Медрано, в клубе. Он свой парень. Не забудь, он ведь тоже едет, так что лучше было заранее ему сказать.

– Надо же, такое совпадение, – сказала Нора. – Даже не верится!

– Сеньора Апельбаум предложила нам билеты одного разряда. А остальные, кажется, разошлись в Бока. Почему ты такая красивая?

– Скажешь тоже, – ответила Нора, позволяя Лусио пожать себе руку, Всякий раз, как он испытующе наклонялся к ней с подобным вопросом, она слегка отстранялась, но так, чтобы не обидеть его. Лусио посмотрел на ее улыбающиеся губы, открывшие ряд ослепительно белых мелких зубов (сбоку виднелась золотая коронка). Если бы им досталась хорошая каюта и Нора смогла бы как следует отдохнуть этой ночью. И еще ей надо было кое-что выкинуть из головы (а ведь ничего особенного не произошло, просто надо было выкинуть из головы эту нелепицу, за которую она держится). Он заметил Медрано, входившего со стороны Флориды вместе с какими-то разодетыми типами и дамой в кружевной блузке. Почти успокоенный, он поднял руку. Медрано узнал его и направился к их столику.

III

«Лондон» – неплохое место в такое пекло. От Лории до Перу всего десять минут ходу, а потом можно освежиться и полистать «Критику»… Куда труднее было улизнуть от Беттины, чтобы не вызывать у нее подозрений. Медрано придумал собрание выпускников тридцать пятого года с аперитивом в каком-нибудь баре и ужином в «Лопрете». После выигрыша в лотерею он уже наплел столько небылиц, что последняя почти ненужная ложь ничего не меняла.

Беттина осталась лежать в постели голая, с романом Пруста, на ночном столике жужжал вентилятор. Все утро они занимались любовью, отрываясь лишь для того, чтобы немного поспать либо выпить виски или кока-колы. Закусив холодным цыпленком, они обсудили достоинства пьесы Марселя Эме, поэмы Эмилио Бальягаса [27]27
  Кубинский поэт.


[Закрыть] и курс, по которому котируется мексиканский орел. В четыре часа Медрано принял душ, а Беттина открыла роман Пруста (до этого они еще раз предались любви). В метро, сочувственно разглядывая студента колледжа, который изо всех сил старался казаться подвыпившим, Медрано мысленно подвел итог первой половине дня и остался доволен. Можно было начинать субботу.

Проглядывая «Критику», он продолжал думать о Беттине, сам немного удивляясь этому. Прощальное письмо (ему нравилось называть его посмертным) было написано предыдущей ночью, когда Беттина спала с распущенными волосами, выпростав из-под простыни ногу. Все было объяснено, за исключением, разумеется, новых возражений, какие могли прийти ей в голову, а личные дела решены. С Сусаной Дапери он порвал таким же образом, даже не покидая страны, как сейчас; каждый раз при встрече (особенно на вернисажах, куда обязательно стекался весь Буэнос-Айрес) Сусана улыбалась ему, как старому другу, не высказывая ни упрека, ни сожаления. И он представил себе, как, столкнувшись с ним на Писарро, Беттина дружески ему улыбнется. Ну хотя бы просто улыбнется. Но скорее всего, Беттина возвратится к себе на Раух, где ее ждут ничего не подозревающие безгрешные родичи и две кафедры родного языка.