Текст книги "Город туманов"

Автор книги: Хоуп Миррлиз (Мирлис)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Хоуп Мирлис
Город туманов

Памяти отца посвящаю

Сирены, как в древности, так и в современности, обозначают лишенные морального содержания жизненные порывы, властные желания, восторги любовные, художественные или философские; их волшебные голоса зовут человека из «Земли, куда стремится его сердце», к которой, внемля им, он может не возвратиться… но голоса эти будут петь и петь, проплывет ли он мимо, или остановится, чтобы послушать.

Джейн Харрисон

Глава I
Натаниэль Шантеклер

Независимое государство Доримар – страна маленькая. С юга ограждена морем, с севера и востока – горами, между горами – просторная и богатая равнина, орошаемая двумя реками. Край этот весьма разнообразен – пейзажами и растительностью. На западе, удивительным образом контрастируя с пасторальной скромностью центральной равнины, облик этой земли становится если не тропическим, то уж, во всяком случае, экзотичным. Впрочем, чему удивляться: за Спорными горами, которые окружают Доримар с запада, лежит страна Фей или, как ее еще называют, Фейри. Однако государства эти не общаются между собой уже много столетий.

Общественным и торговым центром Доримара является его столица, город Луд туманный, расположенный у слияния обеих рек примерно в десяти милях от моря и в пятидесяти от Эльфовых гор.

В городе этом нетрудно отыскать все, что делает милым сердцу древнее поселение. Заросшая плющом старинная ратуша построена из радующего глаз золотистого кирпича, освещенная солнцем, она очень напоминает гнилой абрикос; есть в нем и гавань, в нее заходят суда под белыми, красными и бурыми парусами; а также невысокие кирпичные дома – не просто скорлупки, где прячутся человеческие создания, а древние живые существа, с каждым поколением обновляющиеся и изменяющиеся. Есть в нем стародавние арки, обрамляющие изящные ландшафты, и живописное старинное кладбище на самой вершине холма, и крохотные открытые площади, на которых несут караул забавные барочные статуи усопших граждан, окруженные стайками птиц, влюбленными парочками, роями насекомых и детей.

Не каждый город может похвастаться двумя реками. А Луд – может.

А деревьев в нем столько, что и представить себе невозможно.

Красивейший из домов Луда туманного из поколения в поколение принадлежал семье Шантеклеров, что на местном наречии означает петух. Дом сложен из красного кирпича, фасадом обращен в тихий переулок, выходящий на Высокую улицу, старательно оштукатурен, украшен изящными цветами, плодами и раковинами, а над дверью – задиристый стилизованный петушок – герб семейства. Позади дома – просторный сад, спускающийся к речке Пестрянке. Цветов здесь видимо-невидимо, однако растут они не везде, а только в окруженном стеной огороде, аккуратными лентами окаймляя грядки с овощами. Здесь же весной можно обнаружить приятнейшее среди всех возможных в саду сочетаний – густые тисовые изгороди и цветущие фруктовые деревья. За пределами огорода нужды в садовых цветах нет, ибо им находилось здесь множество заменителей. Ведь когда некая вещь оказывается не менее удивительной, чем первый букетик фиалок в марте, когда она своим изяществом, пестротой и неожиданностью намекает на то, что Создатель всецело поглощен эстетическими соображениями и сочетает предметы несочетаемые просто потому, что они так хорошо смотрятся вместе, тогда это нечто способно самым восхитительным образом исполнить роль цветка.

Ранней весной роль цветов в садике Шантеклеров исполняют голубки, чьи грудки переливаются сливовым цветом, и когда они вперевалку расхаживают на коралловых ножках по просторной лужайке, она кажется еще более зеленой. Стволы берез буквально слепят своей белизной, точь-в-точь как акация в полном цвету. Белый павлин в саду, создание суетливое и крикливое, тоже похож на цветок.

Наконец и сама река, как палитра художника, в ней отражаются широкими мазками краски неба и земли, осенью на ее поверхности красные и желтые листья, они вполне могли упасть в воду с деревьев страны Фейри, где находился ее исток, – даже сама река могла считаться одним из цветов, растущих в саду Шантеклеров.

Еще есть там оплетенная ветвями грабов аллея. Прогулка по такой аллее – настоящее приключение для наделенного фантазией человека. Сделаешь несколько шагов по аллее и понимаешь, что лучше было бы сюда не ходить. И дело вовсе не в воздухе, который ты вдыхаешь, а в тишине… в почти осязаемом молчании деревьев. И ты думаешь: неужели единственным выходом отсюда является то круглое и далекое крохотное отверстие, которое маячит где-то впереди? Но ты ведь не сумеешь протиснуться сквозь него! Надо повернуть назад… но слишком поздно! Просторный портал, через который ты вошел в аллею, превратился в маленькую круглую дырочку.

Господин Натаниэль Шантеклер, нынешний глава семьи, обладал типично доримарской внешностью: полный, румяный, рыжеволосый, со светло-коричневыми глазами, в которых играли еще непроизнесенные шутки, как форель в горном ручейке.

В духовной сфере он также походил на типичного доримарита; впрочем, классифицировать души своих соседей небезопасно: в конечном итоге всегда останешься в дураках. Любую встречу с любым другом нужно воспринимать как сеанс, когда друг невольно позирует перед тобой для портрета… портрета, который, впрочем, может остаться незаконченным даже после его или вашей смерти. И хотя занятие это считается увлекательным, художники к концу жизни превращаются в пессимистов. Ведь сколь симпатичным и веселым ни было бы лицо, сколь богатым ни казался бы фон первого примитивного наброска, тем не менее с каждым новым прикосновением кисти, с каждым крохотным пересмотром «ценностей», с каждым изменением светотени обращенные к вам глаза все более смущают вас. И в итоге оказывается, что вы в ужасе разглядываете собственное лицо – как в зеркале при свете свечи в наполненном тишиной доме.

Все, кто знал господина Натаниэля, не только удивились бы, но и ушам своим не поверили бы, скажи им, что он не принадлежит к числу счастливых людей. Тем не менее дело обстояло именно так. Жизнь его временами отравлял какой-то непонятный страх, он то усиливался, то утихал, но никогда не проходил полностью…

Натаниэль знал точную дату рождения этого страха. Однажды вечером, многие годы назад, он, совсем еще юный, и его друзья задумали одеться призраками своих предков и попугать слуг. В реквизите не было недостатка, поскольку чердак дома Шантеклеров был наполнен наследием прошлого: причудливыми деревянными масками, старинным оружием и музыкальными инструментами, а также старыми костюмами – трагическими жреческими одеяниями. Там пылились целые сундуки, набитые шелковыми тканями, с вышитыми или нарисованными на них любопытными сценками. Кто же не удивлялся и не пытался понять, в каких таинственных лесах наши предки находили модели для зверей и птиц, вышитых на их гобеленах, и на какой планете разыгрывались те сценки, которые были изображены на ткани? Кто знает, что именно некогда спрятали под стежками пальцы, вышивавшие их и теперь давно уже мертвые… можно только представить насмешливую улыбку, которой эти лукавые обманщики собственного потомства сопровождали свою работу. Действительно, слова февраль, соколиная охота или жатва хотят заставить нас поверить в то, что они всего лишь иллюстрируют занятия, присущие различным месяцам или временам года. Однако нас не проведешь. Эти занятия не присущи смертному человеку. И какого рода люди населяли землю четыре или пять столетий назад, какими странными познаниями они обладали, какие зловещие дела вершили, этого мы не узнаем. Наши предки надежно хранят свои тайны.

Среди старинных вещей в доме Шантеклеров не было недостатка и в тех утонченных и умудренных игрушках – веерах, фарфоровых чашках, гравированных печатках, – которые после смерти игравшей с ними цивилизации сделались жалкими и молящими – как веселые мелодии, неизбежно становящиеся жалобными после того, как превращается в пыль впервые пропевшее их поколение. Впрочем, всякий мог ощутить, что игрушки эти никогда не были по-настоящему фривольными – и в цвете их, и в очертаниях проступала некая любопытная серьезность. К тому же изображения на этих эфемерных предметах нередко имели особую мораль, потому что намекали на афоризм или загадку. Скажем, на веере, разрисованном одуванчиками и фиалками, было написано: «Почему меланхолия подобна меду? Потому что она сладка, и ее приносят цветы».

Эти пустяки явно принадлежали к периоду более позднему, чем маски и костюмы. И все же и они весьма далеко отстояли от жизни современных доримаритов.

Итак, когда они набелили лица мукой и нарядились самым фантастическим образом, Натаниэль схватил один из старых музыкальных инструментов, некое подобие лютни с резной петушиной головой, и, воскликнув:

– Посмотрим, можно ли выжать из старушонки какой-нибудь звук! – грубо тронул отсыревшие струны.

Вся компания услышала только одну ноту, настолько протяжную, леденящую кровь и завораживающую, что на несколько секунд молодые люди застыли, словно окаменев.

Наконец одна из девиц исправила положение: насмешливо взвизгнув и приложив руки к ушам, она воскликнула:

– Спасибо тебе, Нат, за кошачий концерт! Хуже не придумаешь.

Один из молодых людей со смехом подтвердил:

– Должно быть, эту ноту издал один из твоих предков, который хочет, чтобы его выпустили с того света и налили стаканчик любимого кларета.

Вскоре все забыли об этом инциденте. Все, кроме Натаниэля.

Он так и не стал прежним. Многие годы Нота эта венчала все его сны, являясь точкой, к которой сходились все их окольные и как будто бессмысленные хитросплетения. Казалось, Нота представляла собой нечто живое, подверженное закону химических превращений, – в том смысле, как закон этот реализуется в снах. Ему снилось, что старушка няня печет яблоко над очагом в своей уютной комнате и, пока оно пузырится и шипит, няня смотрит на него со странной улыбкой, какой ему ни разу не приводилось видеть на ее лице наяву, и говори т: «Но ты, конечно, понимаешь, что на самом деле это не яблоко. Это Нота».

Переживание это сказалось на его отношении к повседневной жизни. До того как господин Натаниэль услыхал эту Ноту, отец его уже испытывал некоторую неловкость, вызванную нелюбовью сына к повседневным делам и склонностью к путешествиям и всяческим приключениям. С уст молодого человека даже сошло пожелание быть капитаном любого из кораблей отца, но только не оседлым владельцем всего торгового флота.

Но после того как Нота прикоснулась к его слуху, во всем городе нельзя было найти среди молодых людей столь же уравновешенного домоседа. Звук этот пробудил в Натаниэле некую вдумчивую тоску по прозаическим предметам, которыми он и без того обладал. Ему стало казаться, что он потерял то, что на деле оставалось в его руках.

Отсюда родилось не покидавшее его ощущение тревоги, к которому примешивалось недоверие к нежно лелеемым им домашним вещам. Какой бы привычный предмет – гусиное ли перо, трубку или колоду карт – ни держал он в руках, каким бы заученным наизусть действием ни был занят: снимал ли с головы ночной колпак, или, напротив, водружал его на голову перед отходом ко сну, или же проводил еженедельную ревизию собственных доходов, это – скрытая то есть угроза – набрасывалось на него. И тогда он в ужасе взирал на свою мебель, свои картины и стены с единственной мыслью о том, какую невероятную сцену им предстоит однажды увидеть, какое жуткое испытание предстоит перенести ему самому в их окружении?

Посему иногда ему случалось взирать на настоящее с мучительной нежностью того, кто вспоминает минувшее: на жену, вышивавшую возле лампы и делившуюся с ним накопленными за день сплетнями; или на маленького сына, игравшего на полу с огромным мастифом. И эта ностальгия по тому, что было при нем, звучала и в крике петуха, который повествует и о плуге, вспарывающем землю, и об аромате сельских просторов, и о тихой суете на ферме, как о происходящих сейчас, одновременно, и сразу оплакивает их, как совершившиеся века назад.

Однако сия тайная отрава даровала ему и некие радости. Дело в том, что страшившая его неизвестная вещь иногда представлялась ему в виде, скажем, только что сложенного капюшона. Потом, с его точки зрения, было истинным и тонким удовольствием лежать по ночам в теплой пуховой постели, прислушиваясь к дыханию жены и шелесту листвы за окном.

Тогда он говорил себе: «Как все это приятно! Как уютно! Как тепло! Как непохоже на ту уединенную пустошь, когда на мне не было плаща, и ветер с радостью пробирался во все щели моего камзола, и ноги мои болели, и скудный свет Луны не мог помешать им то и дело спотыкаться, и это таилось во тьме!» – стараясь подчеркнуть свое нынешнее благополучие неким вымышленным и уже оставшимся позади неприятным приключением, изложенным подобными словами.

Поэтому господин Натаниэль также гордился тем, насколько хорошо находит путь в родном городке. Например, возвращаясь из Ратуши в свой дом, он говорил себе: «Прямо через рыночную площадь, вниз по переулку Яблочного бесенка и вокруг герба герцога Обри на Высокую улицу… здесь я знаю каждый шаг, каждый шаг!»

И он ощущал себя в полной безопасности, чему способствовало и чувство гордости, которое приносил ему каждый встреченный на пути знакомый, каждый пес, чье имя он знал и мог окликнуть. «А вот Хвостовиля, барбос Джоселины Шумихер. А вот и Маб, сука мясника Дайкуснута, я знаю их!»

Сам того не понимая, он пытался представить себя чужаком, незнакомым никому во всем Луде, как если бы был совсем невидимым, и оттого, как ловко он находит путь в совершенно неизвестном городе, в его сознание проникало чувство гордости.

Единственным внешним выражением снедавшего Натаниэля тайного страха была внезапная и необъяснимая раздражительность, когда какое-либо безобидное слово или реплика случайным образом пробуждала к жизни эти самые опасения. Он терпеть не мог, когда люди произносили при нем такие фразы, как: «Кто знает, что-то мы будем поделывать в этот день через год?» и попросту ненавидел такие выражения, как «ну, в последний раз», «теперь уже никогда», сколь бы тривиальным ни был повод, по которому они произносились. Например, он готов был снести голову жене – а зачем она этой бестолковой особе, – если та говорила: «Никогда больше не пойду к этому мяснику» или же «Это не крахмал, а одно недоразумение. Я в последний раз крахмалю им свои воротнички».

Страх этот пробуждал в господине Натаниэле тоскливую зависть к чужим судьбам, и он самым непосредственным образом интересовался жизнями своих соседей, ну, если они протекали в сферах, отличных от той, где развивалась его собственная. Подобное любопытство создало ему репутацию – откровенно говоря, не вполне заслуженную – человека весьма душевного и полного сочувствия, и он завоевал сердца многих – морских капитанов, фермеров, старых работниц – тем неподдельным интересом, который всегда проявлял в общении с ними. Их долгие и путаные повести о смиренной человеческой жизни стали для него тем самым вошедшим в пословицу взглядом, который бросает в опрятную и освещенную лампой гостиную задержавшийся допоздна в ночи путник.

Он завидовал даже усопшим и нередко задерживался на древнем городском кладбище, с незапамятных времен известном под названием Грамматические поля. Привычку свою он оправдывал тем, что с кладбища открывался очаровательнейший вид на весь Луд сразу и на его окрестности. Однако надо признать, хотя господин Натаниэль действительно самым искренним образом любил этот пейзаж, приводили его сюда эпитафии подобные следующей:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЭБЕНЕЕЗЕЗЕР СПАЙК,

ПЕКАРЬ,

КОТОРЫЙ ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ СНАБЖАЛ ГОРОЖАН ЛУДА СВЕЖИМ И ВКУСНЫМ ХЛЕБОМ И УМЕР В ВОЗРАСТЕ ВОСЬМИДЕСЯТИ ВОСЬМИ ЛЕТ, ОКРУЖЕННЫЙ СЫНОВЬЯМИ И ВНУКАМИ.

Как охотно поменялся бы он местами с этим старым пекарем! Однако тут же являлась мысль, что, быть может, не всем эпитафиям следует полностью доверять.

Глава II
О герцоге, который столько смеялся, что слетел с престола, и прочих традициях Доримара

Прежде чем приступить к нашей истории – чтобы обеспечить полное ее понимание, – следует сделать короткий обзор истории Доримара, а также верований и обычаев его обитателей.

Дома Луда были рассыпаны по берегам двух рек – Пестрянки и Долы, сходившихся в пригороде под острым углом, в вершине которого располагалась гавань. Продолжавшие город дома карабкались вверх по склону холма, где на вершине растянулись Грамматические поля.

Дола была наибольшей среди рек Доримара, и возле Луда она становилась настолько широкой, что, невзирая на то что этот город располагался в двадцати милях от моря, он пользовался всеми преимуществами морского порта, в то время как расположенный на берегу моря портовый городок на деле представлял собой просто рыбацкую деревушку. Пестрянка же, смиренный узенький ручеек, исток которого находился в стране Фейри (им служило соленое внутреннее море, как полагали географы), протекала в пещерах под Спорными горами и не играла никакой роли в коммерческой жизни города. Однако старинная доримарская премудрость велела каждому не забывать о том, что Пестрянка впадает в Долу. Поговоркой этой пользовались, когда хотели сказать, что не следует пренебрегать услугами людей смиренных; впрочем, возможно, что первоначально она имела совсем другой смысл.

Итак, источником процветания и благосостояния страны в основном являлась Дола. А потому девицы в самых отдаленных деревнях Доримара носили броши, изготовленные из моржового клыка, и лечили зубную боль, приложив к больному месту кусочек рога единорога; почти каждую каминную доску едва ли не во всех гостиных фермерских домов украшало яйцо страуса; а когда леди отправлялись за покупками или же сыграть в карты с подружками, их рыночные корзинки или сделанные из слоновой кости фишки несли за ними привезенные с Коричных островов крохотные индиговые пажи в красных тюрбанах; пигмеи-разносчики с дальнего севера торговали на улицах янтарем. Дола превратила Луд в город торговцев, и могущество и почти все богатство страны были сосредоточены в их руках.

Но так было не всегда. В прежние дни Доримар был герцогством, и население его состояло из людей знатных и крестьян. Однако постепенно возник средний класс, и класс этот, как водится, обнаружил, что не ограниченный Конституцией правитель и не знающий жалости привилегированный класс серьезно мешают торговле. Можно сказать, что оба этих фактора перегораживали Долу плотиной.

И в самом деле, с каждым поколением герцоги становились все более капризными и эгоистичными, пока наконец недостатки эти не нашли своего окончательного воплощения в персоне герцога Обри, горбуна, наделенного лицом ангельской красоты, казалось, одержимого демоном разрушения. По чистой прихоти он направлял свою охотничью кавалькаду через поле спелых колосьев, а прекрасные корабли поджигал только ради того, чтобы посмотреть, как они горят. С такой же небрежностью он обходился с добродетелью жен и дочерей своих подданных.

Как правило, его выходки были приправлены несколько зловещим юмором. Например, когда в канун свадьбы девушка, следуя установившемуся с незапамятных времен обычаю, предлагала свою девственность духу фермы, воплощенному в самом древнем дереве владения, герцог Обри выскакивал из-за ствола и, изображая помянутого духа, ловил ее на слове. Предание утверждало, что вместе с одним из своих дружков они заключили пари, утверждая, что сумеют заставить придворного шута совершить самоубийство. Для этого они начали обрабатывать его воображение жалостными песнями, повествовавшими о недолговечности всякой красоты, и мрачными сказками, в которых человек – всего лишь пастух, обреченный наблюдать, как голодный волк одну за другой разрывает его овечек.

Весельчаки свое пари выиграли; однажды утром, явившись в комнату шута, они обнаружили его висящим под потолком на веревке. Говорят, отзвуки хохота, которым герцог Обри встретил этот спектакль, до сих пор временами доносятся из этого помещения.

Однако в душе его можно было найти и приятные стороны. В частности, он был великолепным поэтом, и его сохранившиеся песни наполняла свежесть полевых цветов, оттененная одиноким криком кукушки. В сельских окрестностях по-прежнему рассказывали о его радушии и приветливости – о том, как он являлся на деревенскую свадьбу с повозкой, полной вина, пирогов и плодов, или как дежурил у постели умирающих – серьезный и полный сострадания, как священник.

Тем не менее мрачные купцы, одолеваемые желанием еще больше разбогатеть, подняли против него народ. Три дня на улицах Луда шла жестокая битва, в ней погибло все дворянство Доримара. Однако герцог Обри исчез – поговаривали, что он укрылся в стране Фейри, где живет и поныне.

За три дня кровавого бунта исчезли и священники. Так Доримар лишился одновременно своей веры и герцога.

Во времена герцогства на все, что относилось к Фейри, глядели с почтением, и самым торжественным религиозным праздником года было прибытие прятавших лица под капюшонами таинственных незнакомцев с белыми, как молоко, кобылами, груженными дарами – плодами страны Фейри, предназначавшимися для герцога и первосвященника.

Но после революции, когда торговцы захватили законодательную и административную власть, на все, что привозили из волшебного края, было наложено табу.

И неудивительно. Новые правители считали, что именно употребление в пищу плодов, произрастающих на землях Фейри, стало главной причиной вырождения герцогского рода. И действительно, подобная наклонность, всегда связывавшаяся с поэтическим и пророческим дарами, возникающими из неотступного ощущения собственной смертности, вполне может показаться болезненной с точки зрения природного здравого смысла образующегося бюргерского класса. Конечно, в людях победившей революции не могло быть ничего зловещего, и во время их правления то, что можно назвать трагическим восприятием жизни, исчезло из поэзии и искусства.

К тому же для доримаритов все, связанное с Фейри, сулило заблуждение и обман. Песни и легенды описывали страну Фейри как землю, где деревни построены из золота и коричного дерева, где священники, питающиеся только нектаром и амброзией, ежечасно возносят Солнцу и Луне несчетное множество павлинов и золотых быков. Однако же, если достаточно долго поглядеть честными и чистыми смертными глазами на все это великолепие, сверкающие замки превратятся в старые корявые деревья, фонари – в светляков, самоцветы – в битые черепки, а жрецы в великолепных одеждах вместе со своими роскошными приношениями – в вековых старух, что-то бормочущих над сложенными из хвороста кострами.

Сами фейри, как гласило предание, вечно ревновали к благословенной телесности смертных и, облаченные в невидимость, толпами слетались на свадьбы, поминки и ярмарки – всюду, где можно было пробраться к добрым съестным припасам, – и там высасывали соки из мяса и плодов, но безрезультатно, ибо ничто не могло сделать их материальными.

К тому же крали они не только еду. В глухих уголках страны до сих пор полагали, что трупов не существует, что это просто обманки, изготовленные фейри, лишенные подлинной вещественности… иначе почему это они так быстро превращаются в прах. И что истинную персону, чьим скудным замещением служил труп, фейри уносили с собой – ходить за их синим скотом и возделывать поля левкоев. Селяне и в самом деле не всегда могли точно отличить покойника от фейри. И тех, и других в деревнях называли Молчаливым народом, а во Млечном Пути видели ту дорогу, по которой мертвых уносят в Землю Фейри.

В другом предании говорилось, что фейри общаются между собой только с помощью стихов и музыки, а потому в селе называли и то, и другое языком Молчаливого народа.

Вполне естественным образом людям, учившим Долу течь золотом, рывшим каналы и строившим мосты, приглядывавшим за тем, чтобы торговцы пользовались надежной мерой и правильными гирями, любившим торговать не только собственностью, но и добродетелью, не хватало терпения на всякие бестолковые обманы.

Тем не менее новые правители создавали собственный вариант иллюзии, ибо они укоренили в Доримаре науку юриспруденцию, взяв за основу примитивный кодекс Законов, существовавших при герцогах, и приспособив его к современным условиям с помощью юридических казусов.

Господин Джосайя Шантеклер (отец Натаниэля), весьма изобретательный и ученый юрист, в одном из своих трактатов обрисовал любопытную параллель между волшебными предметами и законом. Люди революции, сказал он, подменили плоды фейри Законом. В то время как один только правящий Герцог и его жрецы имели право употреблять эти плоды, Закон был щедрой мерой дарован как богатым, так и бедным. Опять-таки волшебство являло собой обман, как и закон. Чары того и другого придавали реальности ту форму, которую выбирали. Но если волшебство фейри и их иллюзии служили для обмана и грабежа человека, магия Закона становилась на службу его благосостоянию, хотя и не без обмана.

С точки зрения Закона не существовало ни страны Фейри, ни волшебных предметов. Однако, как подметил господин Джосайя, Закон сам вертит реальностью как угодно, и никто на самом деле ему не верит.

Постепенно все, в какой-то мере связанное с фейри и их страной, наводило на доримаритов ужас, и общество, следуя закону, стало начисто отрицать их существование. Более того, само это слово «фейри» стало запретным, а если в гневе кто-то кого-то хотел оскорбить, говорил – фейрин сын.

Однако на расписных потолках древних домов, на шелушащихся фресках, сохранявшихся на стенах старинных житниц, в остатках старых барельефов, вмурованных в стены современных домов, и более всего в трагичных погребальных изваяниях Грамматических полей Винкельман[1]1
  Имеется в виду немецкий историк искусства Иоганн Иоахим Винкельман, 1717–1768.


[Закрыть], случись ему посетить Доримар, обнаружил бы, как сделал это в римском рококо восемнадцатого века, следы старого и торжественного искусства, чьи узоры служили образцами современным художникам. Например, хорошо известная реклама некоего сорта сыра (с изображением комичного и толстого человечка, угрожающего ножом и вилкой огромному сыру, повисшему в небе наподобие луны), на самом деле являлась неумышленной переработкой сюжета, отраженного в старинном доримарском изображении, на котором сама луна преследовала череду трагических беглецов.

Но за несколько лет до начала нашей истории Луд действительно посетил свой собственный Винкельман, чье имя так и осталось неизвестным, хотя область его исследований не ограничивалась изобразительными искусствами. Он опубликовал книгу под названием «Следы, оставленные фейри в обычаях населения, искусстве, растительности и языке Доримара».

Идея его была такова: в расе доримаритов наличествует несомненная примесь фейри, что можно объяснить лишь гипотезой о том, что некогда доримариты и фейри часто заключали браки между собой. Именно благодаря фейри, с его точки зрения, у доримаритов часто бывали рыжие волосы. Аналогичная тенденция, уверял он, существовала и среди домашнего скота доримаритов. Для последнего суждения у него были известные основания, ибо нельзя отрицать, что время от времени бурая или пестрая корова приносила теленка с синеватой шкуркой, а его помет отливал червонным золотом. Предание же гласило, что в стране Фейри весь скот голубой и что золото фейри превращается в навоз, едва оказывается за ее пределами. Предание также утверждало, что в стране Фейри все цветы красного цвета, и нельзя отрицать, что доримарские васильки иногда оказывались алыми, словно маки, а лилии пунцовыми, как дамасские розы. Более того, этот ученый муж обнаружил следы языка фейри в клятвах доримаритов и в некоторых из их имен. На него, как на чужака, безусловно, произвели странное впечатление возвышенные и пышные, чисто доримарские клятвы: Солнцем, Луной и Звездами, Золотыми Яблоками Заката, Жатвой душ, Белыми дамами Зеленых Полей и Млечным Путем, – срывающимися на едином дыхании с такими домашними ругательствами, как клянусь Грудастой Бриджит; Жареным сыром; страдающими кошками; Кормой Внучатой Тети; и имена, подобные Валериане, Амброзии, Луноцвете в сочетании с такими изысканными фамилиями, как Голодранс, Брехунд или Мукомолл.

Изучив рисунки на старинных гобеленах и древние барельефы, сей искусствовед пришел к выводу, что они изображают флору, фауну и историю страны Фейри, и бросил вызов ортодоксальной теории, объяснявшей изображения странных птиц и цветов не знавшей границ фантазией старинных художников или же несовершенством доступных им изобразительных средств и считавшей, что все фантастические сцены позаимствованы из обрядов старой религии. Нет, настаивал он, любые художественные изображения и обряды должны отражать реальность, а страна Фейри как раз и представляет собой то самое место, где существует то, что мы называем символами.

Выходило, что если антиквар не ошибся, доримарит, подобно голландцу семнадцатого столетия, чадившему своей трубкой посреди тюльпанов и обедавшему на тарелках дельфтского фарфора, приспособил к своему быту торжественное и полное одухотворенности искусство далекой и забытой земли, населенной, по его мнению, отвратительными и злыми созданиями, предающимися странным порокам и исповедующим странные культы… тем не менее в жилах доримаритского голландца, о чем он не знал, текла кровь этих самых злых созданий.

Легко представить себе ярость, которую вызвало в Луде туманном появление этой книги. Издателя, конечно, обложили огромным штрафом, однако он так и не сумел пролить свет на имя автора. Рукопись, уверял он, доставил ему крепкий рыжеволосый парнишка, которого ему не приходилось видеть ни разу. Все экземпляры были сожжены общественным палачом, и на сем дело пришлось прекратить.

Невзирая на то что закон объявлял страну Фейри и все, что связано с ней, несуществующим, все узнали, что любой желающий всегда мог раздобыть плоды фейри в Луде, хотя таинственные создания больше не привозили их со всей помпой привычного ритуала. Никто не пытался установить, каким способом и через чьи руки эти плоды проникают в город; дело в том, что употребление их в пищу считалось отвратительным и мерзким пороком, присущим недостойным ничтожным людям, таким, как моряки с индиговой кожей и пигмеи-северяне, посещавшим самые низкопробные таверны. Конечно, время от времени в ту пару столетий, что протекли после изгнания герцога Обри, случалось, что молодые представители добропорядочных семейств подвергались этому пороку. Однако одно подозрение в подобном грехе означало полный общественный остракизм, который вкупе с врожденным ужасом доримаритов к таковым продуктам, делал подобные случаи крайне редкими.