Текст книги "Перед заморозками"

Автор книги: Хеннинг Манкелль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

7

Когда Линда в начале первого пришла домой, отец уже спал, но от звука хлопнувшей двери проснулся и вышел в прихожую. Линда с неодобрением посмотрела на его располневшее тело.

– Ну тебя и разнесло. Еще лопнешь невзначай, как воздушный шарик.

Он демонстративно затянул пояс на халате.

– Делаю все, что могу.

– Ничего ты не делаешь.

Он тяжело опустился на диван.

– Мне снился замечательный сон, – сказал он. – Сейчас я не собираюсь обсуждать мой вес. Собственно говоря, в моем сне дверь тоже хлопала. Ты помнишь Байбу?

– Эту, из Латвии? Вы все еще поддерживаете связь?

– Раз в год, не чаще. Она вышла замуж за немецкого инженера – он что-то там налаживает в рижском коммунальном водоснабжении. Она, по-моему, сильно влюблена в этого безупречного Германа из Любека. Странно, но я не ревную.

– Это она тебе снилась?

Он улыбнулся:

– У нас родился ребенок. Маленький мальчик. Он тихо играет в большой песочнице. Откуда-то доносятся звуки духового оркестра. Мы с Байбой стоим и смотрим на него, и я во сне думаю, что это же не сон, что так все оно и есть, и меня вдруг охватывает такая радость…

– Ты же вечно жалуешься, что тебе снятся кошмары.

Он не обратил внимания на ее комментарий.

– И тут хлопнула дверь – но во сне это не ты хлопнула дверью, а открылась дверца машины. Лето, очень жарко. Освещение такое яркое, что лица у нас совершенно белые, без теней – и у Байбы, и у ребенка, и у меня… Красивый сон. Мы как раз собирались куда-то ехать, когда я проснулся.

– Прошу прощения.

Он пожал плечами.

– Это всего лишь сон.

Линда попыталась заговорить об Анне, но отец ушел в кухню и стал пить воду прямо из-под крана. Линда пошла за ним. Он пригладил волосы на затылке и поглядел на нее:

– А почему ты так поздно? Меня, конечно, это не касается, но ты, кажется, сама хочешь, чтобы я задал этот вопрос.

Линда рассказала. Он стоял у холодильника, сложив руки на груди. Он всегда так стоит, когда слушает, подумала она. Я с детства помню его в этой позе. Великан со скрещенными на груди руками стоит и смотрит на меня сверху вниз. Я тогда думала, что папа похож на гору. Отец-Гора.

Когда она закончила, он покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Это так не происходит.

– Что?

– Люди так не исчезают.

– Это на нее совсем не похоже. Я же знаю ее с семи лет. Она никогда не опаздывала, никогда не забывала, если мы должны были встретиться.

– Существует идиотская фраза – все когда-то случается впервые. Но по сути так оно и есть. Представь, как она была взволнована, увидев своего, как она считает, отца. Ты же сама сказала, что она, наверное, поехала его искать.

Он присел на деревянный диванчик у окна.

– Постепенно понимаешь, что всегда, во всем, что происходит, есть большая доля правдоподобия. Люди убивают друг друга, лгут, грабят, исчезают… Если погрузиться достаточно глубоко в такой колодец – а я каждое новое дело представляю себе как колодец, – всегда найдется объяснение. Почти всегда существует вероятность, что вот такой-то исчезнет, а такой-то, наоборот, ограбит банк. Я не говорю, что никогда не происходит ничего неожиданного. Но когда мне заявляют: «Никогда не мог подумать о нем или о ней такого!» – это почти всегда ошибка. Подумаешь, соскребешь верхний слой краски – а под ним найдешь и другую краску, и другие ответы.

Он зевнул и тяжело опустил руки на стол.

– Давай спать.

– Еще несколько минут.

Он глянул на нее с любопытством:

– Я тебя не убедил? Ты по-прежнему считаешь, что Анна угодила в какую-то неприятность?

– Нет. Ты наверняка прав.

Они несколько мгновений сидели молча. Порыв ветра поднял в воздух сухую ветку и швырнул в окно.

– Мне сейчас часто снятся сны, – сказал он. – Может быть, потому, что я просыпаюсь, когда ты приходишь. То есть сны мне снятся так же часто, как и всегда, просто я их запоминаю, когда внезапно просыпаюсь. Вчера, например… очень странное ощущение. Я иду во сне по кладбищу. И вдруг останавливаюсь перед несколькими камнями, и на каждом – знакомые мне имена. Все имена я знаю. И Стефан Фредман тоже там.

Линда вздрогнула.

– Его я помню. Это правда, что он как-то забрался в нашу квартиру?

– Думаю, что да. Но до конца выяснить так и не удалось. Он никогда не давал прямых ответов.

– Ты был на его похоронах. Что там случилось?

– Его держали в больнице. В один прекрасный день он раскрасил себя в боевые цвета, как он это и раньше делал, залез на крышу и бросился вниз.

– Сколько лет ему было?

– Восемнадцать или девятнадцать.

Ветер снова ударил в окно.

– А кто были другие?

– Во-первых – женщина по имени Ивонн Андер. Мне даже кажется, что дата смерти была поставлена на камне правильно. Столько уже лет прошло.

– А она в чем замешана?

– Помнишь, когда ранили Анн-Бритт Хёглунд?

– Мне ли это забыть? Ты удрал в Данию и там чуть не спился до смерти.

– Ну, не так все было страшно.

– Нет, не так. Страшнее. Но Ивонн Андер я не помню.

– Она мстила мужчинам, тем, кто мучил и избивал женщин.

– Что-то такое припоминаю, но слабо.

– Мы взяли ее в конце концов. Все думали, что она сумасшедшая. Или чудовище. Мне-то она запомнилась, как… может быть, самый умный человек из всех, кого я встречал.

– Это как с врачами и их пациентками.

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что полицейский вполне может влюбиться в пойманную им женщину-преступницу.

– Глупости, – добродушно проворчал он. – Я говорил с ней, допрашивал. Она написала мне письмо, прежде чем покончить жизнь самоубийством. Она утверждала, что правосудие – это сеть с чересчур большими ячейками. Мы не добираемся, или, вернее, не хотим добраться до многих, кем должны были бы заинтересоваться попристальней.

– Кто же этого не хочет?

Он покачал головой:

– Не знаю. Мы все. Считается, что законы, по которым мы живем, исходят из недр народной жизни и защищают каждого. Но Ивонн Андер открыла мне и обратную сторону законов. Поэтому я и не могу ее забыть.

– Сколько лет прошло с тех пор?

– Пять или шесть.

Вдруг зазвонил телефон.

Он вздрогнул. Они поглядели друг на друга. Без четырех минут час. Он потянулся к висящему на стене аппарату. Линда с беспокойством подумала, вдруг это кто-то из ее приятелей, не знающих пока, что она до сих пор не сняла отдельное жилье и продолжает жить с отцом. Отец назвал свое имя и стал внимательно слушать. Из его односложных вопросов Линда попыталась понять, что происходит. То, что звонит кто-то из полиции, она поняла сразу. Но кто именно? Может быть, Мартинссон, или Анн-Бритт Хёглунд. Что-то случилось в Рюдсгорде. Валландер знаком попросил ее принести с подоконника ручку и блокнот. Он писал, прижав трубку плечом. Она прочитала из-за спины – Рюдсгорд, поворот на Шарлоттпенлунд, Виксгорд. Мы туда ездили, подумала она, смотреть тот дом на холме, что ему не понравился. Он написал еще несколько слов: сожжен теленок, Окерблум. Потом повесил трубку. Линда уселась напротив.

– «Сожжен теленок». Что это значит?

– Я тоже хотел бы понять.

Он встал:

– Мне надо на работу.

– Что случилось?

Он нерешительно остановился в дверях. Потом надумал:

– Одевайся. Поедешь со мной.

– Ты видела начало, – сказал он в машине. – Теперь мы имеем дело с продолжением.

– Начало чего?

– Помнишь историю с горящими лебедями?

– Что, опять?

– И да, и нет. На этот раз птиц оставили в покое. Но, судя по всему, какой-то сумасшедший вывел теленка из коровника, облил бензином и поджег. Крестьянин позвонил в полицию, сейчас туда поехал патруль порядка. Я попросил мне сообщать. Садист, мучающий животных. Мне это не нравится.

Линда всегда знала, когда отец что-то скрывает.

– Ты не скажешь, что ты думаешь по этому поводу.

– Нет.

Он оборвал разговор. Линда не могла понять, зачем он взял ее с собой.

Они свернули с главной дороги, миновали по-ночному темный Рюдсгорд и теперь ехали на юг, к морю. На развилке ждала полицейская машина. Они поехали за ней и скоро очутились на выложенном камнем дворе усадьбы под названием Виксгорд.

– А кто я? – спросила Линда.

– Моя дочь, – ответил он. – Никого не волнует твое присутствие. Если ты только не будешь корчить из себя кого-то еще, кроме моей дочери. Полицейского, к примеру.

Они вышли из машины. Ветер выл и свистел в прогалах между строениями. С ними поздоровались двое полицейских из охраны порядка. Одного звали Вальберг, другого – Экман. Вальберг был сильно простужен, и Линда, боявшаяся инфекции, быстро отдернула протянутую для рукопожатия руку. Экман близоруко моргал. Он наклонился к ней и улыбнулся:

– Я думал, ты начнешь только через пару недель.

– Она тут за компанию, – сказал Курт Валландер. – Что здесь произошло?

По тропинке, где могла проехать разве что садовая тачка, они прошли в заднюю часть усадьбы дома, где виднелся новенький коровник. Фермер, стоявший на коленях около мертвого теленка рядом с кучей удобрений, был довольно молод, наверное, в тех же годах, что и Линда. Крестьяне должны быть пожилыми, подумала она. Я не могу представить себе крестьянина моим ровесником.

Курт Валландер протянул ему руку и представился.

– Томас Окерблум, – сказал тот.

– А это моя дочь. Она была со мной, когда позвонили.

Когда Томас Окерблум повернулся к ней, свет из коровника упал на его лицо. Глаза блестели от слез.

– Кто способен на такое? – спросил он дрожащим голосом. – Кто способен на такое?

Он шагнул в сторону, словно отдергивая невидимый занавес. Линда уже и до этого чувствовала запах горелого мяса, а теперь увидела лежащего на боку обугленного бычка. Кожа еще дымилась. Ее затошнило от запаха бензина, и она отошла. Курт Валландер внимательно наблюдал за ней. Она покачала головой – все в порядке, обмороков не будет. Он кивнул и огляделся.

– Что тут произошло? – спросил он.

Томас Окерблум начал рассказывать прерывающимся голосом:

– Я только заснул. Вдруг просыпаюсь – от какого-то звука. Я сперва подумал, что сам закричал во сне, такое со мной бывает. Встал и понял, что это из коровника. Животные мычали беспрерывно, и еще какой-то, даже не знаю, как сказать… крик не крик… вопль. Я открыл занавеску на окне и увидел, что бычок горит. Эпплет [6]6
  Эпплет – имя теленка, в переводе со шведского – яблочко. Существует также такая фамилия


[Закрыть]горит, хотя я даже сначала и не понял, что это он, понял просто, что кто-то из телят. Он ударился что есть сил об стену, все тело и голова в огне. Я даже глазам своим не поверил. Побежал вниз, сапоги на ходу надел, а он уже упал. Дымится весь. Я брезент схватил, хотел погасить его, да он уже помер. Такой ужас… Помню, я все себя уговаривал, что этого не может быть, такого и случиться не может, кому придет в голову поджечь живого теленка?

Томас Окерблум замолчал.

– Ты видел что-нибудь? – спросил Курт Валландер.

– Я и рассказываю, что видел.

– Ты сказал: кому придет в голову поджечь теленка. А это не мог быть несчастный случай?

– То есть бычок сам облил себя бензином и сам поджег? Никогда не слышал, чтобы животные кончали жизнь самоубийством.

– Значит, это сделал кто-то. О чем я и спрашиваю. Вы никого не заметили, когда отдернули занавеску?

Томас подумал, прежде чем ответить. Линда пыталась понять ход мыслей отца, предугадать его следующий вопрос.

– Нет. Только Эпплет, весь в огне – вот и все, что я видел.

– И не догадываетесь, кто бы мог это сделать?

– Псих. Только псих на такое и способен.

Курт кивнул:

– Больше мы ничего тут не узнаем. Пусть теленок полежит пока. Мы приедем, когда будет светло. Сейчас ничего не разглядишь.

Они вернулись к машинам.

– Только псих и способен на такое, – повторил Томас Окерблум.

Курт Валландер не ответил. Линда заметила, что он устал, лоб был весь в морщинах. Он как будто вдруг постарел. Ему не по себе, подумала она. Сначала с лебедями, то ли были эти горящие лебеди, то ли нет, а теперь – этот бычок по имени Эпплет, он-то уж точно сгорел.

Он словно прочитал ее мысли и повернулся к Окерблуму.

– Эпплет, – сказал Курт, – необычное имя.

– Я, когда помоложе был, играл в настольный теннис. И нескольких бычков назвал по именам игроков сборной. У меня, например, был бык по имени Вальднер. [7]7
  Вальднер Ян-Уве – многократный чемпион мира по настольному теннису


[Закрыть]

Валландер кивнул. Линда заметила, что он улыбается. Ее отец ценил оригиналов.

Они вернулись в Истад.

– И что ты обо всем этом думаешь? – спросила Линда.

– В лучшем случае мы имеем дело с каким-то сумасшедшим, садистом.

– В лучшем случае?

– В худшем – он на зверях не остановится.

Линда поняла, что он хочет сказать. Но она также и поняла, что лучше пока не задавать вопросов.

8

Когда Линда проснулась, отца уже не было. Половина восьмого. Она потянулась и решила, что проснулась от того, что отец, уходя, хлопнул дверью, и, наверное, нарочно. Пытается быть строгим и не давать мне зря валяться в постели.

Она встала и открыла окно. День был ясным и по-летнему теплым. Ночные события заметно отдалились – дымящийся труп животного, внезапно постаревший отец. Он все может от меня скрыть, подумала она, только не беспокойство.

Она позавтракала и быстро оделась в то же, что и накануне. Потом передумала и дважды переоделась, пока не осталась довольна. Позвонила Анне. После пяти сигналов включился автоответчик. Она крикнула в трубку, прося Анну ответить. Но там никого не было. Она остановилась перед зеркалом в прихожей и спросила себя – по-прежнему ли она обеспокоена, что некая Анна исчезла, ничего ей не сказав. Нет, сказала она себе, я не волнуюсь. У нее наверняка есть причина. Она, конечно, ищет того мужчину, что стоял на улице и имел наглость быть похожим на ее отца.

Линда спустилась к лодочной пристани и побрела вдоль причалов. Море было совершенно зеркальным. Полуголая дама лежала на носу катера и храпела. Еще тринадцать дней, подумала Линда. От кого я унаследовала эту нетерпеливость? От отца – вряд ли, от матери – уж совсем маловероятно.

Она повернула назад. На чугунном кнехте лежала забытая кем-то газета. Она нашла объявления о продаже подержанных машин. СААБ за девятнадцать тысяч. Отец обещал дать десять. Ей очень хотелось машину. Но СААБ за девятнадцать? Сколько он прослужит?

Она сунула газету в карман куртки и пошла к Анне. На звонок в дверь никто не ответил. Она уже привычно вскрыла замок и прошла в прихожую. Вдруг у нее появилось чувство, что здесь кто-то побывал после того, как она ушла отсюда в полночь. Она стояла совершенно неподвижно, скользя взглядом по стенам прихожей, одежде, выстроенным в ряд ботинкам. Что изменилось? Ничего такого, что подтверждало бы ее догадку, она не заметила. Она вошла в квартиру и села на диван. Пустая комната. Если бы на моем месте был отец… будь я отцом, я постаралась бы найти следы того, что здесь происходило, увидеть людей, драматические события. А я ни черта не вижу и ничего не могу заметить, кроме того очевидного факта, что Анны тут нет.

Она поднялась и дважды медленно обошла квартиру. Теперь она была уверена, что Анны ночью здесь не было. И никого не было. Единственное, что ей удалось обнаружить, – следы ее собственного вчерашнего пребывания.

Линда вошла в спальню и села за письменный стол. Поколебалась немного, но любопытство взяло верх. Она знала, что Анна вела дневник. Анна всегда вела дневник. Линда помнила, как в старших классах Анна забивалась в уголок и что-то записывала в дневник. Когда какой-то мальчишка вырвал у нее тетрадку, она пришла в такую ярость, что никто и никогда больше ее не трогал. Она даже укусила его в плечо.

Она выдвинула ящик стола. Он был забит старыми исписанными дневниками. Она посмотрела в других ящиках – то же самое. На каждом стоял год. До шестнадцати лет все дневниковые тетради красные, потом Анна почему-то совершила цветовую революцию и перешла на черный.

Линда закрыла ящики и подняла лежащие на столе бумаги. Под ними тоже лежал дневник, тот, что она вела сейчас. Она посчитала, что ее тревога является достаточно веской причиной, сама у себя попросила прощения и открыла последнюю страницу. Там стояло вчерашнее число, то есть день, когда они должны были встретиться. Почерк был очень мелким, словно Анна хотела спрятать буковки от чужих глаз. Линда с растущим удивлением прочитала запись дважды. Текст был совершенно непонятен: «Папарацци, папарацци». Может быть, это какой-то шифр для посвященных?

Линда освободила себя от данного только что обещания – прочитать только последнюю запись – и перелистнула страницу назад. Ничего похожего. Анна отмечала, что «учебник Саксхузена по основам клинической медицины не что иное, как педагогическая катастрофа; невозможно читать, а тем более понять что-либо. Как можно издавать такие учебники? У будущих врачей эта книга ничего, кроме отвращения, вызвать не может – они плюнут на клиническую медицину и пойдут в науку, где к тому же можно больше заработать». Потом записала, что «утром была температура, на улице ветрено», – и правда, подумала Линда, вчера дуло порядком – а потом вопрос без ответа: «куда же запропастился запасной ключ от машины?»Линда вернулась к последней записи и медленно прочитала ее еще раз. Она попыталась представить себе Анну в тот момент, когда та писала эти фразы. Никаких зачеркиваний, никаких сомнений, почерк мелкий, уверенный и ровный, как всегда. «Папарацци, папарацци… В этом году – девятнадцать стирок. Если у меня и есть мечта, то это работать безымянным окружным врачом в каком-нибудь пригороде. Где-нибудь на севере. Интересно, есть ли пригороды в северных городах?»

И все. Ни слова о человеке перед окном отеля, подумала Линда. Ни слова, ни намека, ничего. Разве не о таких вещах пишут в дневнике?

Она перелистала дневник назад, чтобы понять, что же вообще пишет Анна в дневнике. Несколько записей касались Линды. «Линда – настоящий друг»– запись от 20 июля, посреди описания визита матери, когда они «поссорились из-за ерунды». В тот же вечер она должна ехать в Мальмё «смотреть русский фильм».

Линда почти час, периодически мучаясь угрызениями совести, искала записи про себя. «Линда может быть требовательной»– запись от 4 августа. А что мы делали в тот день, попыталась вспомнить Линда и не вспомнила. Четвертого августа – один среди многих дней этого бесконечного, полного нетерпеливого ожидания лета. У Линды даже карманного ежедневника не было, все на каких-то клочках, а номера телефонов она частенько писала прямо на ладони.

Она закрыла дневник. Там нет ничего, что могло бы навести на след Анны. Разве что эта странная последняя запись. Это не похоже на нее, подумала Линда. Все остальные записи сделаны человеком, живущим в гармонии с самим собой, у которого не больше проблем, чем у остальных. Но эта последняя запись, когда ей показалось, что она видела своего пропавшего на двадцать четыре года отца… несколько раз повторяет про каких то папарацци? Принцессу Диану вспомнила? Или, может быть, так начинается сумасшествие? Почему она не пишет об отце? Почему вообще записывает всю эту абракадабру?

Линду опять охватила тревога. Неужели все-таки Анна не зря боялась сойти с ума? Линда остановилась у окна, у того самого, где обычно стояла Анна, когда они разговаривали. Яркое солнце сверкало в витринах напротив, так что она прищурилась. Может быть, у подруги какое-то помрачение рассудка? Ей кажется, что она видела отца, и потрясение оказывается настолько сильным, что она теряет самообладание и совершает поступки, о которых потом может пожалеть… какие поступки?

Она вздрогнула. Машина. Аннина машина, маленький красный «гольф». Если она куда-то уехала, то, скорее всего, на машине. Она побежала на парковку. Машина была на месте. Она проверила двери – заперты. Свежевымытый «гольф». Это удивило ее – Анна не особенно часто мыла машину, вечно ездила в грязной. А тут – прямо сияет под солнцем, даже диски тщательно вымыты.

Она вернулась в квартиру и прошла в кухню. Села – надо попытаться найти всему разумное объяснение. Объяснение чему? Единственное, что не подлежало сомнению – то, что Анны не оказалось дома, когда она пришла к ней в условленное время. Невозможно допустить, что они просто друг друга не поняли. И забыть Анна не могла. То есть она сделала это намеренно. Что-то оказалось важнее. Но машина для этого важного дела не потребовалась. Она включила автоответчик. Только одно сообщение – ее собственное, когда она кричала Анне, чтобы та взяла трубку. Взгляд упал на входную дверь. Вот кто-то там стоит и звонит в дверь. Это не я, не Зебра и не ее мать. С кем еще она дружит? С апреля, как она утверждает, парня у нее не было. Тогда она прогнала парня, которого я даже не видела – некий господин Монс Перссон, изучавший в Лунде электромагнитное поле, но оказавшийся далеко не таким надежным другом, как Анна поначалу считала. Разрыв, несомненно, был для Анны болезненным, она несколько раз сама об этом говорила, повторяла, что пока не собирается завязывать новые отношения.

Линда подумала о себе. У нее тоже был свой Монс Перссон, и она тоже с ним завязала, даже раньше – в середине марта. Ее Монса Перссона звали Людвиг, имя ему очень подходило – нечто среднее между прирожденным императором и неуклюжим опереточным принцем. Линда встретилась с ним в пабе – она зашла туда со своими сокурсниками, и двум компаниям – ее и Людвига – пришлось ужаться в довольно ограниченном пространстве за одним столом. Людвиг работал в фирме по уборке города, он водил свой мусоровоз так, как будто это был спортивный итальянский автомобиль, и считал, что для каждого человека совершенно естественно гордиться своей работой. Линду привлек в нем громкий смех, веселые глаза и, главное, то, что он не перебивал ее, когда она говорила, наоборот, старался расслышать каждое слово, несмотря на оглушительный шум. У них начался роман, и Линда уже было решила, что наконец нашла настоящего мужчину среди тьмы-тьмущей мужиков. Но тут она случайно, от кого-то, кто знал кого-то, кто что-то видел, узнала, что Людвиг все свое время, когда он не на работе и не с Линдой, посвящает некой юной даме, хозяйке фирмы по доставке готовых обедов в Валлентуне. [8]8
  Валлентуна – северный пригород Стокгольма


[Закрыть]Произошла жестокая разборка. Он хотел остаться, но она выгнала его на мороз – и потом неделю рыдала. Она постаралась выкинуть Людвига из головы, рана все еще саднила. По-видимому, она тоже, как и Анна, еще не созрела для новых отношений – только пока еще не успела это сформулировать для себя. К тому же она видела, что ее переменчивая личная жизнь огорчает отца, хотя он и старается этой темы не касаться.

Линда еще раз прошлась по квартире. Вдруг все это показалось ей смешным, если не постыдным. Что могло случиться с Анной? Да ничего. Она управляется со своей жизнью получше, чем многие. То, что она не явилась в условленное время, ровно ничего не значит. Линда остановилась у кухонного стола, где Анна держала запасные ключи от машины. Она уже брала пару раз машину у Анны, почему бы не взять еще раз? Проведаю ее мать. Уходя, она оставила записку, что позаимствовала машину и рассчитывает вернуться через несколько часов. О том, что она тревожится, писать не стала.

Линда доехала до Мариагатан и переоделась в летнее платье – стало очень жарко. Потом выехала из города, свернула на Косебергу и остановилась в гавани. Вода в море была по-прежнему зеркальной. У причала плескалась собака. На скамейке у ларька с копченой рыбой сидел пожилой господин. Он кивнул ей. Линда ответила тоже кивком, хотя она понятия не имела, кто он такой. Может быть, отцовский коллега на пенсии?

Не доезжая до дома, где мать Анны сочиняла свои странные музыкальные произведения, она свернула к дому, где до самой своей смерти жил дед. Она поставила машину у двора и вышла. С тех пор как Гертруд, вдова деда, переехала к своей сестре, у дома сменилось двое хозяев. Сначала был молодой человек, владелец компьютерной в Симрисхамне. Предприятие его разорилось, и он продал дом супругам – художникамв по керамике из Хускварны – те мечтали переехать в Сконе. Теперь у калитки висело объявление: «Горшки». Дверь в сарай, где дед писал свои картины, была открыта. Она поколебалась, но все же открыла калитку и пошла по газону. На веревке сушилось детское белье.

Линда побарабанила по открытой настежь двери. Женский голос пригласил ее войти. Прошло несколько мгновений, прежде чем глаза ее после яркого солнца привыкли к слабому освещению мастерской. У гончарного круга сидела женщина лет сорока и кромсала ножом глиняную физиономию. Похоже, она занималась ухом. Линда представилась и попросила прощения за беспокойство. Женщина отложила нож и вытерла руки. Они вышли на солнце. У женщины было очень бледное лицо, казалось, она страдает бессонницей. Но держалась она очень дружелюбно.

– Я слышала о нем. Он сидел тут и писал картины, похожие друг на друга, как две капли воды.

– Не совсем так. У него было два мотива. Пейзажи с глухарем и без глухаря. Озеро, заход солнца, несколько деревьев. Для всего, кроме солнца, у него были шаблоны, а солнце он рисовал от руки.

– Иногда кажется, он все еще здесь. Он часто злился?

Линда удивленно поглядела на нее.

– Иногда мне кажется, что кто-то ворчит.

– Если ворчит – тогда это он.

Женщина представилась – ее звали Барбру – и предложила Линде выпить кофе.

– Спасибо, мне нужно ехать. Я остановилась просто из любопытства.

– Мы приехали сюда из Хускварны, – сказала Барбру. – Подальше от города, хотя Хускварна тоже не мегаполис. Ларс, мой муж, – это новое поколение мастеров на все руки. Он умеет чинить велосипеды, часы, прекрасно ставит диагнозы заболевшим коровам и сочиняет для детей волшебные сказки. У нас их двое.

Она прервалась на полуслове, как будто упрекая себя, что слишком много рассказывает чужому человеку, и задумалась.

– Сказок им больше всего не хватает, – сказала она.

Она проводила Линду к машине.

– То есть он здесь больше не живет? – осторожно спросила Линда.

– Он очень многое знал и понимал, но не все. Не понимал, например, того, что от детей никуда не денешься. В один прекрасный день его охватила паника, он сел на велосипед и уехал. Теперь снова живет в Хускварне. Мы иногда общаемся по телефону. Теперь, когда на нем не лежит ответственность, он относится к детям лучше.

Они расстались у машины.

– Если ласково попросить деда не ворчать, он обычно соглашался – но просить должна была женщина, мужчин он просто не слушал. Пока он был жив, дело обстояло именно так. Может быть, и теперь тоже.

– Он был счастлив?

Линда подумала. Вряд ли это слово подходило к деду, как она его помнила.

– Самым большим удовольствием в жизни для него было сидеть там в полумраке и заниматься тем же, чем вчера. Ему почему-то очень нравилось повторять самого себя. Если это можно назвать счастьем, то он был счастлив.

Линда открыла машину.

– Я похожа на него, – улыбнулась она. – Иначе откуда бы мне было знать, как с ним управляться…

Отъезжая, Линда посмотрела в зеркало. Барбру стояла и глядела ей вслед. Никогда, подумала она. Я – никогда. Сидеть в старом, продуваемом насквозь старом доме, одной с двумя детьми… Никогда.

Ее почему-то очень разволновал этот визит. Сама того не заметив, она увеличила скорость, а потом резко затормозила у выезда на главную дорогу.

Мать Анны, Генриетта Вестин, жила в доме, словно присевшем на корточки, прячась позади стерегущих его огромных деревьев. Линде пришлось несколько раз сдавать назад, пока удалось наконец найти нужную подъездную дорогу. Наконец она поставила машину у ржавой сенокосилки и вышла. Жара вызвала в памяти картинки каникул в Греции – они туда они ездили с Людвигом, когда еще не расстались. Она тряхнула головой, отгоняя эти мысли, и пошла вперед между гигантскими деревьями. Вдруг она остановилась и посмотрела наверх, прикрывая рукой глаза от солнца. Сверху доносился какой-то странный треск, как будто кто-то с невероятной скоростью забивал гвозди. Поискав глазами, она увидела в густой листве дятла, упорно выколачивающего свой виртуозный ритмический рисунок. Может быть, он составляет часть музыки Генриетты. Если я правильно поняла Анну, ни один звук не проходит мимо ее внимания. Дятлу, наверное, поручена партия барабана.

Она отвела взгляд от птицы-ударника. Дальше путь лежал через огород – жалкий и запущенный, им, похоже, уже много лет никто по-настоящему не занимался. Что я о ней знаю? – спросила себя Линда. И вообще, что я здесь делаю? Она остановилась, проверяя свои ощущения. В этот момент никакой тревоги она не чувствовала. Наверняка всему найдется объяснение. Она повернулась и пошла к машине.

Дятел вдруг перестал трещать и исчез. Все исчезает, подумала Линда. Люди и дятлы, время… я думала, что у меня его много, но оно утекает рекой, и плотину построить не удается. Она дернула себя за невидимые поводья и остановилась. Почему я повернула? Если уж взяла Аннину машину, надо хотя бы навестить ее мать. Никак не выказывая беспокойства, просто поинтересоваться, не знает ли Генриетта, где Анна. Может быть, она просто-напросто поехала в Лунд. У меня нет ее телефона там, в Лунде. Вот я и попрошу Генриетту мне его дать.

Она опять повернула к дому. Дом был бревенчатый, белый, он утопал в розовых кустах. На ступеньке крыльца лежал кот и внимательно за ней наблюдал. Она подошла к дому. Одно окно было открыто. В тот момент, когда она нагнулась, чтобы погладить кота, из дома донеслись какие-то звуки. Это, наверное, ее музыка, подумала Линда.

Потом резко выпрямилась и затаила дыхание.

Это была не музыка. Это был женский плач.