Текст книги "Перед заморозками"

Автор книги: Хеннинг Манкелль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Она уже хотела положить бумаги на стол и прижать их чем-то, как вдруг ее внимание привлек один из листов. По данным судебного медика, Сильви Расмуссен сделала три аборта. Линда уставилась на бумагу. Она вспомнила двух датских яхтсменов за угловым столиком, малыша на полу и Зебру, вдруг начавшую рассказывать про свой, сделанный почти что в детстве аборт. Она вспомнила и резкую реакцию Анны. Линда замерла у стола, уставившись на фотографию.

В комнату вошел отец.

– Мне кажется, я поняла, – сказала она.

– Что ты поняла?

– Сначала ответь мне на вопрос. Насчет этой женщины из Талсы.

– Какой вопрос?

Она покачала головой и показала на дверь:

– Закрой дверь, пожалуйста.

– Вообще-то у нас совещание!

– Я ничего не соображаю, когда все здесь. А мне кажется, что то, что я хочу сказать, очень важно.

Он посмотрел на нее, увидел, насколько она взволнована, и молча закрыл дверь.

43

Может быть, в первый раз, не сомневаясь, не делая скидок на ее неопытность, он принял ее всерьез. По крайней мере впервые за тот период, когда она стала считать себя взрослой. В детстве, в самые тяжелые периоды жизни, когда неумолимо разрушался брак родителей, она, пусть подсознательно, по-детски, но понимала, что отец принимает ее всерьез. Позже он стал напоминать ей задиристого старшего брата – которого у нее никогда не было и по которому в глубине души она, видимо, тосковала. Потом было еще много разных, но всегда непростых отношений. Она все еще с дрожью вспоминала моменты, когда он по-настоящему ревновал ее к ее приятелям.

Дважды он в буквальном смысле вышвыривал из дома ее ни в чем не повинных поклонников, еще как-то она обнаружила, что он шпионит за ней в лодочной гавани в Истаде.

Сейчас она была совершенно вне себя от пришедшей ей в голову догадки. Отец высунул голову в коридор и крикнул, что совещание откладывается. Кто-то запротестовал, но он уже не тратил время на возражения, просто захлопнул дверь.

Они сидели за столом друг напротив друга.

– Что ты хотела спросить?

– Мне нужно знать, делала ли аборты женщина по имени Харриет Болсон. А Биргитта Медберг? И, если моя догадка верна, в первом случае ответ будет «да», а во втором – «нет».

Он нахмурился, сначала непонимающе, потом нетерпеливо. Вытащил пачку бумаг и начал их быстро просматривать.

– Ни слова про аборты.

– Там все про нее?

– Разумеется, нет. Описание человеческой жизни, как бы на первый взгляд незначительна и неинтересна она ни была, потребует куда больше бумаги, чем может поместиться в этой папке. Жизнь Харриет Болсон, по всем данным, была далеко не самой загадочной и интересной. Но делала ли она аборты или нет – из бумаг, присланных мне Кларком Ричардсоном, понять невозможно.

– А Биргитта Медберг?

– Не знаю. Но это, думаю, легко узнать. Взять да позвонить ее противной дочке. Впрочем, может быть, детям про такие дела не рассказывают? Мона, насколько мне известно, никогда никаких абортов не делала. Может быть, ты что-нибудь знаешь?

– Нет.

– Не знаешь или не делала?

– Мама не делала абортов. Я бы знала.

– Я ничего не понимаю. Не понимаю, почему это так важно.

Линда задумалась. Конечно, она может ошибаться, но она почему-то была твердо убеждена, что права.

– Можно попытаться навести справки, делали они аборты или нет?

– Я наведу все необходимые справки, как только ты объяснишь, почему это так важно.

Линда почувствовала, как в ней словно что-то оборвалось. Она ударила обоими кулаками по столу и зарыдала. Она терпеть не могла плакать на глазах у отца. Да и не только у него – у кого бы то ни было. Единственным человеком, перед кем она не стеснялась плакать, был дед.

– Я, конечно, попрошу их все выяснить, – сказал он и встал. – Но, когда я вернусь, ты должна объяснить, почему все это настолько важно, что мне пришлось перенести совещание. Здесь речь идет об убитых людях. Это не упражнения в школе полиции.

Линда схватила стоявшую на столе стеклянное блюдо и запустила в отца. Он не успел увернуться – блюдо угодило ему в лоб и рассекло бровь. По лбу тут же заструилась кровь и начала капать на папку с надписью «Харриет Болсон».

– Я не хотела.

Он схватил бумажную салфетку и прижал ко лбу.

– Я перестаю себя контролировать, когда ты меня унижаешь.

Он вышел из комнаты. Линда подобрала осколки. Ее била дрожь. Она знала, что он вне себя от гнева. Не только она, но и он не выносил унижений. Но она не раскаивалась.

Через пятнадцать минут он вернулся. Лоб заклеен пластырем, на щеке – засохшая кровь. Линда приготовилась к худшему, но он молча сел на свой стул.

– Как ты? – спросила она.

Он пропустил мимо ушей ее вопрос.

– Анн-Бритт Хёглунд звонила Ванье Йорнер, дочери Биргитты Медберг. Та совершенно озверела, услыхав вопрос, начала грозить, что обратится в прессу и расскажет, что мы никуда не годные полицейские и занимаемся чем угодно, только не своей работой. Но Анн-Бритт как-то удалось ее утихомирить и выжать из нее, что она на девяносто девять и девять десятых процента уверена, что Биргитта Медберг никогда в жизни абортов не делала.

– Я так и думала, – пробормотала Линда. – А другая? Из Талсы?

– Анн-Бритт дозванивается в Штаты. Мы никак не можем сообразить, сколько у них там сейчас времени. Но чтобы сэкономить время, она звонит, а не шлет факсы.

Он прикоснулся к повязке.

– Теперь твоя очередь.

Линда говорила медленно – во-первых, потому, что голос ее плохо слушался, а во-вторых, чтобы ничего не пропустить.

– Пять женщин. Три из них мертвы, одна пропала, еще одна тоже пропадала, но вернулась. Я вдруг поняла связь. Мы почти уверены, что Биргитту Медберг убили потому, что она по ошибке забрела куда не надо. То есть она стоит как бы особняком. Сильви Расмуссен убита. Из бумаг, присланных из Копенгагена, ясно, что она сделала несколько абортов. Предположим, что нам скажут, что Харриет Болсон тоже делала аборты. Один или несколько. И наконец четвертая – Зебра. Всего пару дней назад она рассказывала мне, что в пятнадцать лет сделала аборт. Я почти уверена, что это то, что объединяет всех этих женщин.

Она замолчала и налила себе воды. Отец, глядя в стену, барабанил пальцами по столу.

– Пока не понимаю.

– Я не закончила. Зебра рассказывала про свой аборт не только мне. Анна Вестин слышала все то же, что и я. Ее реакция была для меня полной неожиданностью. И для Зебры тоже. Она просто рассвирепела. Сказала, что это смертный грех. Она знать не желает таких женщин. И ушла. А теперь, когда Анна поняла, что Зебра пропала, она рыдала, тряслась, вцепилась мне в руку так, что я думала, рука оторвется. Но у меня такое ощущение, что она боится не за Зебру, а за себя.

Линда замолчала. Отец снова поправил повязку на лбу.

– Что ты хочешь этим сказать? Что значит – боится за себя?

– Я не знаю.

– Ты должна попытаться объяснить.

– Я говорю, как есть. Я уверена и в то же время не уверена.

– Как это может быть?

– Не знаю.

Он по-прежнему смотрел отсутствующим взглядом поверх ее головы, в стену. Линда знала, что когда он вот так смотрит в пустоту, это означает высшую степень сосредоточенности.

– Ты должна рассказать остальным, – сказал он.

– Я не могу.

– Почему?

– Я нервничаю. Я могу ошибиться. А вдруг та женщина из Талсы – девственница? Вообще слова «аборт» не слышала?

– Я даю тебе час на подготовку. Не больше, – сказал он и поднялся. – Пойду скажу остальным, что соберемся через час.

Он вышел, хлопнув дверью. Линде показалось, что она теперь вообще не сможет выйти из комнаты, что он ее запер. Не ключом, а этим приказом, этим отмеренным временем для подготовки – час, не больше. Ей надо все записать. Она потянула к себе первый попавшийся из лежащих на столе блокнотов. Открыла – на первом же листе была дурно нарисована голая женщина в откровенно зазывной позе. С удивлением обнаружила, что блокнот принадлежит Мартинссону. А чему удивляться? Почти все знакомые парни половину времени тратят на то, чтобы мысленно раздевать всех попадающихся им на глаза женщин.

Рядом с диапроектором она нашла чистый блокнот, записала имена всех пяти женщин и кружочком обвела имя Зебры.

Через сорок пять минут ее заточения дверь открылась и вошла целая делегация. Впереди маршировал отец, размахивая каким-то листочком.

– Харриет Болсон дважды делала аборт.

Держа в руке все те же очки без дужки, он прочитал:

– We do not easy and openly talk about these matters over here. I had to rise my voice, and it helped. Yes, Sir, indeed that woman did twice what you thought. I guess it is important. Why? [30]30
  У нас тут не принято так легко и откровенно говорить о подобных вещах. Мне пришлось даже прикрикнуть. Да, вы правы, эта женщина дважды делала то, о чем вы спрашиваете. Могу предположить, что это важно. Почему? (англ.)


[Закрыть]

Он сел, и все остальные последовали его примеру.

– Вопрос Кларка Ричардстона имеет решающее значение. Почему? Это мы должны доказать. Пожалуйста, Линда, изложи твою теорию.

Линда глубоко вдохнула и, чудом ни разу не сбившись, рассказала о своих подозрениях.

– Совершенно очевидно, что Линда наткнулась на след, который может быть очень важен. Мы, конечно, ни в чем не можем быть уверены, мы продолжим двигаться очень осторожно, потому что опора все время ускользает. Но, конечно, Линдину теорию мы должны учитывать, может быть, она ближе к истине, чем все то, что нам до сих пор удалось напридумать.

Дверь открылась. Демонстративно на цыпочках вошла Лиза Хольгерссон и присела с краю. Курт Валландер бросил бумагу на стол и поднял руки, как будто вот-вот он даст знак и под его управлением грянет оркестр.

– Мы видим перед собой что-то, чему даже и названия подобрать не можем, и все же это что-то существует.

Он поднялся и придвинул штатив с большим, метр на метр, блокнотом, которым пользовались при докладах вместо грифельной доски. На первом же листе было крупно написано: «Повысьте же зарплату, мать вашу так!» Все оживились, даже Лиза Хольгерссон засмеялась. Курт Валландер наконец нашел чистый лист. Он улыбнулся.

– Как вы знаете, я очень не люблю, когда меня перебивают. Освистать можете сразу, как закончу.

– У меня даже помидоры есть, – грозно сказал Мартинссон, – Анн-Бритт припасла тухлые яйца, остальные просто начнут стрелять… Твоя дочка, похоже, уже пристрелялась. У тебя, кстати, повязка промокла. Ты похож на Добельна при Ютасе. [31]31
  «Добельн при Ютасе» – героическая поэма Юхана-Людвига Рунеберга (1804–1877), финского поэта, писавшего на шведском языке. Георг Карл фон Добельн (1758–1820) – шведский генерал, был ранен во время русско-шведской войны 1788–1790 годов и с тех пор носил на лбу черную повязку


[Закрыть]

– Это еще кто такой? – спросил Стефан Линдман.

– Тот, который мост охранял в Финляндии, – сказал Мартинссон. – Чему вас только учили в школе?

– Того по-другому звали, кто мост охранял, – сказала Анн-Бритт. – Мы в школе проходили, это какой-то русский писатель написал.

– Финский, – уверенно сказала Линда. – Его звали Сибелиус. [32]32
  Сибелиус, Ян (1865–1957) – знаменитый финский композитор, положивший на музыку много стихов Рунеберга


[Закрыть]

– О, дьявол, – растерянно пробормотал Курт Валландер.

Мартинссон встал:

– Это надо выяснить. Я позвоню Альбину, моему брату. Он учитель.

Мартинссон вышел.

– Мне кажется, его звали не Сибелиус, – сказала Лиза Хольгерссон. – Но что-то в этом роде.

Наступило молчание. Все ждали Мартинссона. Он появился через несколько минут.

– Топелиус, [33]33
  Топелиус, Сакхариас (1818–1898) – финско-шведский писатель, никакого отношения к поэме «Добельн при Ютасе» не имеющий


[Закрыть]– сказал он. – Его звали Топелиус. Но у Добельна и в самом деле была здоровая повязка на лбу. Так что я был прав.

– Никакой мост он не охранял, – пробормотала Анн-Бритт Хёглунд.

Наступила тишина.

– Итак, попытаемся суммировать все, что нам известно, – сказал Курт Валландер.

Он говорил довольно долго, потом сел и сказал:

– Мы сделали упущение. Надо было этому маклеру, тому, что продал дом в Лестарпе, дать послушать эту запись с «горячими» лебедями. Привезите его сюда побыстрей.

Мартинссон снова вышел. Стефан Линдман приоткрыл окно.

– А Норвегию запрашивали, что это за Тургейр Лангоос? – поинтересовалась Лиза Хольгерссон.

Курт Валландер посмотрел на Анн-Бритт.

– Ответ пока не пришел, – сказала она.

– Выводы, – сказал Валландер и поглядел на часы, давая понять, что совещание скоро закончится. – Рано еще, конечно, но мы должны уже сейчас работать в двух направлениях. Во-первых, потому, что все вроде бы связывается, во-вторых, потому, что ничего не связывается. Но за исходный пункт примем, что мы имеем дело с людьми, планирующими и совершающими поступки, на первый взгляд представляющиеся чистейшим безумием, но для них это никакое не безумие. Жертвы, пожары, ритуальные убийства. Я все думаю про эту Библию, куда кто-то вписывал новые тексты. Легче всего заявить – это псих. Но, может быть, и не псих. Целенаправленный план, целеустремленные исполнители… Но при этом непостижимая, извращенная жестокость. Я, помимо всего прочего, твердо уверен, что надо спешить. Они словно бы нагнетают темп. Сейчас главное – найти Зебру. И поговорить с Анной Вестин.

Он повернулся к Линде.

– Я попрошу тебя привести ее сюда. Для дружеского, но совершенно необходимого собеседования. Скажи, что мы все обеспокоены исчезновением Зебры.

– А у кого малыш?

Вопрос Анн-Бритт Хёглунд был обращен к Линде. На этот раз никакого высокомерия в ее манере не было.

– У соседки. Она иногда берет мальчика, если Зебре куда-то надо.

Курт Валландер припечатал ладонь к столу, давая понять, что совещание закончено.

– Тургейр Лангоос, – сказал он, поднимаясь. – Поторопите коллег в Норвегии. А все остальные – на поиски Зебры.

Она пошла с ним выпить кофе. За четверть часа они не сказали друг другу ни слова. Молчание прервал присевший к столу Свартман:

– В Вестеросе нашли отпечатки пальцев, совпадающие с экслёвскими. Может оказаться, что и протекторы те же. То есть не в Вестеросе и Экслёве, а в Сёльвесборге и Треллеборге. Думаю, тебе это было бы интересно.

– Вовсе нет. Я даже не знаю, о чем ты говоришь.

Свартман выглядел совершенно несчастным. Линда хорошо знала, как невыносим отец, когда он в плохом настроении.

– Динамит, – сказал Свартман. – Кражи динамита.

– У меня сейчас нет времени. Что, больше некому этим заняться?

– Я этим занимаюсь. Это не я, а ты сказал, что хочешь знать подробности.

– Разве я так сказал? Не помню. Но теперь вижу – работа кипит.

Свартман поднялся и ушел.

– О чем он говорил?

– Одно из дел. Похоже на организованные кражи динамита. Уже несколько месяцев прошло. В Швеции, по-моему, никогда не воровали взрывчатку в таких масштабах. Вот и все.

Они пошли в его кабинет. Минут через двадцать Мартинссон постучал и, не дожидаясь разрешения, распахнул дверь. Увидев Линду, он удивился:

– Извини.

– В чем дело?

– Приехал Туре Магнуссон – слушать запись.

Отец буквально спрыгнул со стула, схватил Линду за руку и потащил за собой. Туре Магнуссон почему-то нервничал. Мартинссон пошел за лентой. Поскольку отцу позвонил Нюберг и немедленно начал свару по поводу какого-то тормозного следа, который они прошляпили, Магнуссоном пришлось заниматься Линде.

– Вы нашли этого норвежца?

– Нет.

– Не уверен, опознаю ли голос.

– Никто этого и не требует. Мы можем только надеяться.

Отец повесил трубку. Вернулся Мартинссон. Вид у него был озабоченный.

– Запись должна быть здесь, – сказал он. – В архиве ее нет.

– Никто ее не вернул? Так надо понимать? – раздраженно спросил Валландер.

– Я не возвращал.

Они начали искать на полке за магнитофонами. Отец сунул голову в дежурку.

– Мы потеряли запись, – заревел. – Кто-нибудь может помочь?

К поискам присоединилась Анн-Бритт. Но пленки не было. Валландер постепенно наливался кровью. Но взорвался не он, а Мартинссон.

– Какого черта, – заорал он. – Какого черта! Как можно работать, если важнейшие архивные материалы просто-напросто исчезают!

И швырнул об стенку инструкцию к магнитофону. Поиски продолжались. Линде на какой-то момент показалось, что вся истадская полиция ничем другим не занимается, кроме поисков несчастной магнитофонной пленки. Запись исчезла. Линда глянула на отца. Он выглядел смертельно уставшим, даже потерянным. Но она знала, что это ненадолго.

– Что ж, нам остается только извиниться, – наконец сказал он Туре Магнуссону. – Запись, как видите, исчезла. И голос вместе с ней.

– Могу я предложить одну вещь? – спросила Линда.

Она долго колебалась, но все-таки наконец решилась.

– Мне кажется, я могла бы сымитировать голос, – сказала она. – Там, конечно, говорит мужчина, но попробовать можно.

Анн-Бритт Хёглунд поглядела на нее с неодобрением:

– Почему ты считаешь, что тебе удастся его изобразить?

Линда могла бы дать ей исчерпывающий ответ. О том, как они с подругами, еще в первые месяцы обучения в школе полиции, развлекались тем, что изображали голоса известных телеведущих. Она никогда раньше этого не делала, но у нее получилось так похоже, что все пришли в восторг. Тогда она посчитала, что это просто везение, всегда сопутствующее новичкам. Но когда она потом, оставшись одна, попробовала имитировать другие голоса, выяснилось, что у нее просто талант. Были, правда, голоса, которые ей не удавалось воспроизвести. Но в большинстве случаев попадание было несомненным.

Но она сказала только:

– Я могу попытаться. Мы же ничего не теряем.

Появившийся Стефан Линдман одобрительно ей кивнул.

– Ну что же, раз уж мы для этого собрались… – все еще колеблясь, сказал Валландер и попросил Туре Магнуссона: – Отвернитесь! Смотреть вы не должны, только слушать. Если хоть чуть-чуть не уверены, сразу скажите.

Линда наметила план. Она пойдет к цели не прямо, а в обход.

– Кто помнит, что он там говорил? – спросил Стефан.

Самая лучшая память оказалась у Мартинссона. Он повторил текст слово в слово. Линда знала, как приступить к делу. Ей надо было убедить не только маклера, но и всех присутствующих. Запись слышали все.

Она заговорила низким голосом, с акцентом.

Туре Магнуссон покачал головой:

– Не уверен. Мне кажется, что я слышал этот голос. Вроде бы.

– Я повторю, – сказала Линда. – Мне с первого раза не очень удалось.

Никто не возражал. Она повторила текст.

– Не знаю, – сказал маклер. – Поручиться не могу.

– Последний раз, – сказала Линда.

Она вдохнула глубоко и произнесла текст, прекрасно зная, что на этот раз она воспроизводит интонацию говорившего совершенно безупречно. Когда она замолчала, Туре Магнуссон резко обернулся.

– Да, – сказал он. – Так он и говорил. Это он.

– С третьей попытки, – скептически заметила Анн-Бритт. – И что это нам дает?

Линда даже не пыталась скрыть удовольствия. Отец тут же это заметил:

– Чему ты так радуешься? Что ему с третьей попытки что-то там показалось?

– Я радуюсь тому, что первые два раза я нарочно искажала истинную интонацию, а на третий раз воспроизвела ее точно.

– Я не услышала никакой разницы, – недоверчиво сказала Анн-Бритт Хёглунд.

– Когда имитируешь голос, все должно быть абсолютно точно. Мельчайшая неточность делает его неузнаваемым.

– Ну и ну, – сказал Курт Валландер. – Что, в самом деле так?

– В самом деле.

Он уставился на Туре Магнуссона:

– Вы-то уверены?

– Думаю, что да.

– Тогда спасибо.

Никто, кроме Линды, даже не пожал ему руки. Она проводила его до выхода.

– Здорово, – сказала она. – Спасибо, что пришли.

– Как это можно так ловко имитировать голос? – спросил он. – Я его прямо увидел.

Туре Магнуссон ушел.

– Анна, – сказал Курт Валландер. – Думаю, самое время привести Анну.

Линда позвонила в дверь. Никто не отвечал. Анны не было. Линда неподвижно стояла на площадке. Вдруг ей показалось, что она понимает, почему Анна решила исчезнуть во второй раз.

44

Ему запомнился сон, приснившийся этой ночью. Вначале появились какие-то картинки тех далеких времен, когда он еще делал сандалии. Как-то они с Генриеттой и Анной поехали в Мальмё. Пока Генриетта была у зубного врача, они спустились в гавань. Написали на бумажке «Привет от Анны!», запечатали в бутылку и бросили в море. Ночью ему приснилось, что бутылка вернулась. Он будто бы видит ее в озере рядом с кемпингом. Он выуживает бутылку и читает записку – но ни слова не понимает. Слова и даже буквы ему незнакомы.

Чем это кончилось, неизвестно – он уже сидит на берегу другого озера и смотрит в бинокль на пылающих лебедей. Вот они с шипением исчезают в озере, и он вдруг видит в бинокль двоих – мужчину и женщину. Это удивляет его, потому что не он, а Тургейр видел подругу Анны Линду и ее отца на берегу. Во сне он как бы поменялся с Тургейром сознанием.

Сон вдруг становится необыкновенно реальным. Между Тургейром и ним уже нет дистанции, они одно целое. Если он захочет стать Тургейром, он может это сделать без труда, никто и не заметит.

После обеда Тургейр должен встретить Анну у заколоченной пиццерии в Сандскругене. Сначала он хотел поехать сам, чтобы быть совершенно уверенным, что дочь окончательно решила следовать за ним. Но под конец решил, что она уже и так достаточно от него зависит, что сопротивляться она не будет. Она не могла знать того, что он решил. И поскольку она понятия не имеет, что случилось с Харриет Болсон – Тургейр получил строжайшие указания ничего ей не говорить, – у нее не было оснований попытаться убежать. Единственное, чего он побаивался, – ее интуиции. Когда-то он специально анализировал эту ее способность и пришел к выводу, что интуиция у дочери не слабее его собственной. Она все время настороже, она внимательно прислушивается к сигналам, посылаемым ей интуицией.

Тургейр поехал за ней в голубом «саабе», угнанном им на долгосрочной стоянке в аэропорту Стуруп. Он заблаговременно выписал несколько номеров, через авторегистр узнал, кто их хозяева, и обзвонил их под видом – гримаса в адрес собственного прошлого – владельца пароходства, ищущего шведские инвестиции в строительство плавучего чартерного отеля. Он наметил две машины – их владельцы оказались в длительной командировке, и, на всякий случай, еще и третью – чей хозяин-пенсионер, в прошлом директор шахты, уехал на три недели в Таиланд.

Эрик Вестин снабдил Тургейра подробнейшими инструкциями. Хотя такое и маловероятно, но все же Анну могло испугать исчезновение Зебры. Тогда она могла начать разговоры с Линдой – по-видимому, ее ближайшей подругой. Хотя он и запретил ей строго-настрого говорить с кем бы то ни было про его существование. Это собьет тебя с верного пути, повторял он раз за разом, я наконец нашел этот верный путь, и мы не должны с него сбиться. Несмотря на то что это он, а не она, отсутствовал столько лет, блудным сыном, о котором рассказывает Библия, была она. То, что происходит сейчас, неизбежно. Что ж, на долю ее отца выпало призвать наконец людей к ответу, всех, кто забыл Бога, кто выстроил соборы, не смиренно прославляющие Бога, но славящие их самих, во всей их неизбывной гордыне. Он уже видел в ее глазах этот знакомый блеск, она уже околдована им, и, будь у него побольше времени, он бы искоренил малейшие сомнения, если они еще прячутся где-то в уголках ее сознания. Беда в том, что у него этого времени нет. Он понимал, что это его ошибка. Ему надо было давным-давно найти дочь, явиться ей намного раньше, чем тогда, на улице в Мальмё. Но, кроме нее, у него есть и другие, те, кто по знаку его откроют врата храма в тот день и час, когда он им прикажет.

Когда-нибудь в будущем он поведает, как все это было, это будет его наследием. Это станет Пятым Евангелием. Когда-нибудь он расскажет, как часами, сутками, месяцами и годами он обдумывал свой план. Сейчас он представлял им этот план как явленное ему откровение, это было необходимо, чтобы они за ним пошли. Голос Бога и Святого Духа – последнее и самое важное подтверждение: то, что произойдет, – неизбежная жертва, открывающая им двери в Рай, в вечную жизнь под крылом Бога. «Вы будете жить во флигеле, – говорил он им, – Бог живет в замке, но стены этого замка не из мертвого камня, они сотканы из тончайшей шерсти святых агнцев. Рядом с замком – флигель, и там будете жить вы».

В своих проповедях, «божественных говорениях», он никогда не забывал напомнить, что их ждет. Жертва – всего лишь короткое прощание, не больше. Их мученичество – это привилегия, к ней должны стремиться все, все и стремились бы, если бы знали правду об объявленной им священной войне безбожию.

Смерть Харриет Болсон была их первым по-настоящему серьезным испытанием. Он поручил Тургейру следить за их реакцией – на тот случай, если кто-то усомнится. Кого-то это могло даже сломать. Сам он держался в стороне, сказав Тургейру, что должен очиститься после содеянного. Он должен остаться в одиночестве, совершать омовения трижды днем и трижды ночью, бриться каждые семь часов и не разговаривать ни с кем, пока не освободится окончательно от злых сил, которыми была одержима Харриет Болсон. Тургейр звонил ему каждый день два раза по украденным мобильникам. Нет, все держатся хорошо. Никаких признаков сожаления или сомнения. Наоборот, Тургейр отмечал их растущее нетерпение, как будто они ждут не дождутся Главного Жертвоприношения.

Он очень долго говорил с Тургейром, прежде чем послал его за Анной. Если она вдруг проявит хотя бы малейшие признаки нежелания ехать с ним, он должен применить силу и заставить ее сесть в машину. Поэтому они и выбрали безлюдное место у заброшенной пиццерии. Он внимательно наблюдал за Тургейром, когда сказал ему, что тот может применить силу. Тургейр выглядел обескураженным, глаза его беспокойно бегали. Тогда Эрик Вестин наклонился к нему, положил руку на плечо и спросил – видел ли он когда-либо, чтобы он, Эрик, по-разному относился к людям? Не он ли вытащил его из канавы, подыхающего от наркотиков и болезней? И почему с его дочерью надо обращаться по-иному, чем с другими? Разве Бог не создал мир, где все равны, мир, который люди сначала отвергли, а потом разрушили? Разве не в этот мир им предназначено вернуть людей силой?

Он не отпускал Тургейра, пока не убедился, что тот без колебаний применит силу, если понадобится. Его дочь, если все пойдет так, как он надеется, если она окажется достойной, станет его наследницей. Нельзя оставлять Божье царство на земле без присмотра. Всегда должен быть лидер, и Бог сам сказал, что его царство – наследное.

Иногда он думал, что Анна может и не подойти для этой роли. Ну что ж, он заведет еще детей, много детей, и выберет из них достойнейшего.

В эти последние дни, когда заканчивались последние приготовления, у них было три штаба. Эрик выбрал себе дом в Сандхаммарене. Он был расположен на отшибе и принадлежал ушедшему на пенсию капитану, лежавшему в больнице с переломом шейки бедра. Вторым штабом служил брошенный и выставленный на продажу хутор под Тумелиллой. Третьим – тот самый дом за церковью Лестарпа, они оставили его, когда дочка полицейского начала проявлять к нему повышенный интерес.

Эрик даже знать не хотел, каким образом Тургейр находит эти пустые дома, где неожиданные посещения почти исключены. Он доверял Тургейру, он был уверен, что тот не совершит ошибки.

Тургейр уехал за Анной. Эрик Вестин спустился в подвал. Тургейр стал совершенно незаменим. Во-первых, он умел потрясающе находить укрытия, несмотря на что, что Эрик предъявлял ему все более жесткие требования. Взять хотя бы этот дом – подвал с великолепной звукоизоляцией, здесь можно продержать человека несколько суток. Старый капитан построил дом с толстыми стенами, в подвал вела дверь с крошечным окошком. Когда Тургейр показывал ему дом, им одновременно пришла в голову одна и та же мысль – у капитана словно бы имелась своя, частная тюрьма. Они так и не нашли разумного объяснения, зачем он сделал этот… даже не подвал, скорее камеру. Тургейр предположил, что она была задумана как бомбоубежище на случай атомной войны. С окном? Зачем тогда окно?

Он остановился и прислушался. Поначалу, как только прошло действие препарата, она кричала, кидалась на стены, ударила ногой ведро, которое должно было служить ей туалетом. Потом стихла – он тогда осторожно заглянул в окно. Она сидела, скорчившись на койке. На столе была вода, хлеб и кусок сыра. Она не притронулась к еде, как он, впрочем, и ожидал.

И сейчас, когда он шел по лестнице, из подвала не доносилось ни звука. Он беззвучно подошел к двери и заглянул. Она лежала спиной к нему и спала. Он долго смотрел, пока не убедился, что она дышит. Тогда он поднялся и сел на веранде в ожидании, когда Тургейр привезет Анну. Оставалось решить еще одну проблему. Скоро, очень скоро надо будет решить, что делать с Генриеттой. До этого момента Тургейру и Анне удавалось убедить ее, что все идет как надо. Но Генриетта ненадежна и капризна. Она всегда была такой. Он очень хотел бы сохранить ей жизнь. Но, если это будет необходимо, она должна исчезнуть.

Он сидел на веранде и смотрел на море. Когда-то он любил Генриетту. Даже если это время казалось сейчас нереальным, словно подернутым морской дымкой, как будто он не сам пережил это, а только слышал чей-то рассказ, все равно – эта любовь всегда жила в нем. Когда Анна родилась, он был весь переполнен этой любовью, но несмотря на то, что он обожал дочку, что ему никогда не надоедало смотреть на нее, когда она спала или играла, несмотря на все это, в его любви уже тогда появилась пустота, та пустота, что в конце концов заставила его порвать со всем и уехать, бросив их обеих. Тогда он был уверен, что скоро вернется, что он уезжает на несколько недель, самое большее – на месяц. Но, уже добравшись до Мальмё, он понял, что уезжает надолго, может быть, навсегда. Он и сейчас помнил, как, стоя на вокзале, чуть не поддался искушению вернуться. Но он не мог, он был убежден, что жизнь – это нечто большее, чем то, что выпало на его долю.

Это было время исхода в Пустыню. Первые шаги нескончаемого побега, он был пилигримом без определенной цели, он не знал святых мест, которым мог бы поклониться. В отчаянии он был уже готов покончить счеты с жизнью, но тут на пути его встал пастор Джим Джонс. Сначала он решил, что это мираж, потом ощутил, как чистая родниковая вода омывает его опаленную гортань. Джим всегда говорил о воде, что это самое святое питье, куда более святое, чем вино.

На берегу появились какие-то люди. Около них прыгала собака, у одного на плечах сидел ребенок. Я делаю все это для вас, подумал он. Это для вас я собрал людей, готовых принести себя в жертву, для вашей свободы, для того, чтобы священной верой заполнить пустоту в ваших душах, пустоту, о существовании которой вы, возможно, даже не догадываетесь.

Люди ушли. Он посмотрел на воду. Волны почти не было, слабый ветерок тянул с юго-востока. Он пошел в кухню и налил стакан воды. Скоро Тургейр привезет Анну. Впрочем, еще полчаса, не меньше. Он снова занял свой пост на веранде. Далеко, почти на самом горизонте, угадывался идущий корабль. За оставшееся до появления Анны время он должен был продумать еще одну проблему, и он не знал пока, с какой стороны за нее взяться. Христианских мучеников в новые времена было так мало, что большинство даже и не догадывалось об их существовании. Во время Второй мировой войны, конечно, были священники, отдававшие свою жизнь за других в концлагерях, были святые мужи и святые женщины. Но само мученичество утекло у христиан между пальцами, как, впрочем, и все остальное. Теперь их место заняли мусульмане, эти не сомневаются, призывая братьев по вере совершить высшее жертвоприношение. Он посвятил много времени изучению видеозаписей – как они готовились к этому, как мотивировали свое решение умереть мученической смертью; короче говоря, он перенял все, что было достойно подражания в религии, ненавидимой им более всего, религии, бывшей самым страшным его врагом; для мусульман не было места в наступающем Царстве Божьем. Но здесь таилась опасность: люди христианского мира, вернее, мира, который когда-то был христианским и теперь станет им снова, наверняка посчитают, что произошедшие события – дело рук мусульман. В этом была и хорошая сторона: ненависть к почитателям Корана вспыхнет с новой силой. Плохо было то, что люди не сразу поймут, что на землю наконец-то вернулись и христианские мученики. Это не какая-то крошечная секта, не Мараната – это великое обращение, и оно будет происходить до тех пор, пока Царство Божье не восстановится на земле.