Текст книги "Перед заморозками"

Автор книги: Хеннинг Манкелль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Она уже было крикнула «приветик» – и тут встала как вкопанная: у мойки стояла совершенно голая Мона. В руке у нее была бутылка.

27

Линда потом вспоминала, что в ту секунду была уверена, что где-то уже видела что-то подобное. Нет, не голую мать с бутылкой водки, может быть, даже вообще не человека – это было как отблеск чего-то иного, какой-то подсознательной памяти, удержать который удалось, лишь глубоко вдохнув и затаив дыхание. Когда-то она сама пережила нечто подобное. Она не была голой и не держала в руке бутылку. Ей было четырнадцать, самый жуткий период созревания, когда все кажется невозможным и непонятным и в то же время совершенно ясным, черно-белым, когда каждая клеточка тела вибрирует от нового, непонятного тебе самой голода. Это был короткий период в ее жизни, когда не только отец уходил на службу – в любой час дня и ночи, – но и матери надоела тоскливая жизнь домохозяйки и она устроилась работать в контору какой-то транспортной фирмы. Линда была совершенно счастлива – это давало ей возможность побыть несколько часов в одиночестве или даже пригласить кого-нибудь домой.

Она становилась все более дерзкой, часто даже собирала у себя небольшие вечеринки. Наличие свободной квартиры без родителей придавало ей престиж в глазах сверстников. Она всякий раз звонила отцу – убедиться, что он не собирается домой и что, как обычно, будет работать допоздна. Мона всегда приходила в шесть – полседьмого. Как раз в то время в ее жизни и появился Турбьорн – первый ее мальчик. Иногда он напоминал Томаса Ледина, а иногда Линда убеждала себя, что именно так должен был выглядеть Клинт Иствуд, когда ему было пятнадцать лет. Турбьорн Ракестад был наполовину датчанин, на четверть – швед, а еще на четверть – индеец, что сказывалось не только в чеканных чертах лица, но и придавало ему некую мистическую ауру.

Именно с ним Линда впервые погрузилась в изучение таинственного мира, скрывающегося за понятием «любовь». Они стремительно приближались к решающему моменту, несмотря на то, что Линда пыталась его оттянуть. Как-то раз они, полураздетые, лежали на ее постели. Вдруг отворилась дверь – на пороге стояла Мона. Она поругалась со своим шефом и ушла домой. Линду до сих пор прошибал холодный пот, когда она вспоминала эту сцену. На нее тогда напал истерический смех – она хохотала и не могла остановиться. Что делал в это время Турбьорн, она не знала, потому что зажмурилась. Скорее всего, кое-как одевшись, он ретировался.

Мона тут же вышла, но взгляд ее Линда помнила и сейчас. Она не смогла бы точно описать этот взгляд, – однако в нем читалось не только отчаяние, но и странное удовлетворение – наконец-то подтвердились ее подозрения, что дочь способна на непредсказуемые и опасные поступки. Линда не знала, сколько времени ей понадобилось, чтобы собраться и выйти из спальни. Мона сидела на диване и курила. Началось разбирательство – с криками и взаимными обвинениями. Линда до сих пор помнила боевой клич, который Мона без конца повторяла: мне плевать, чем ты занимаешься, лишь бы не забеременела!Она слышала и эхо своего собственного вопля – без слов, только крик. Она помнила стыд, испытанный ей тогда, стыд, гнев и обиду.

В разгар ссоры появился отец. Сначала он испугался, что произошло какое-то несчастье, потом пытался их унять, а под конец рассвирепел и разбил вдребезги стеклянную вазу – подарок к их с Моной помолвке.

Почему-то ей вспомнилась эта сцена сейчас, при виде голой матери с бутылкой водки. Она подумала, что не видела мать голой с детства. Но тело ее очень изменилось, Мона располнела, везде были складки жира. Линда брезгливо поморщилась, она сделала это не намеренно, но Мона успела заметить гримасу, и это помогло ей выйти из шока от того, что ее застукала собственная дочь. Она со грохотом поставила бутылку на мойку и распахнула дверцу холодильника, чтобы прикрыть наготу. Линда не могла удержаться от смеха при виде головы матери над белой дверцей.

– Почему ты явилась, не позвонив?

– Хотела сделать тебе сюрприз.

– Так не делают! Надо было сначала позвонить.

– А как бы я тогда узнала, что моя мамочка пьянствует среди бела дня?

Мона со стуком захлопнула холодильник.

– Ничего я не пьянствую!

– Когда я вошла, ты целовалась с бутылкой.

– В бутылке вода! Я охлаждаю питьевую воду.

Обе кинулись к бутылке. Линда была проворнее. Она поднесла бутылку к носу.

– Это не вода. Это самая настоящая водка. Иди оденься. Ты видела себя в зеркало? Скоро будешь такой же толстой, как отец. Хотя он-то просто толстый, а ты жирная.

Мона потянулась к бутылке. Линда ей не мешала.

– Иди оденься, – сказала она, отвернувшись.

– Этой мой дом, и я могу ходить голой, сколько захочу.

– Это не твой дом, это дом твоего бухгалтера.

– У него есть имя! Его зовут Улаф, и дом принадлежит мне в той же степени, что и ему.

– Ничего подобного. У вас брачный договор. Если вы разведетесь, дом останется за ним.

– А ты-то откуда это знаешь?

– Отец рассказал.

– Поганый старикашка, он-то откуда знает?

Линда молниеносно развернулась и хотела влепить ей пощечину, но лишь задела щеку.

Мона отшатнулась и чуть не упала – не от удара, а от водки – и поглядела на Линду с яростью.

– Ты в отца. Он меня бил, и ты туда же.

Голая и растрепанная Мона снова приложилась к бутылке. Этого не может быть, подумала Линда. Зачем я сюда приехала, почему не рванула прямо в Копенгаген?

Мона потеряла равновесие и свалилась на пол. Линда хотела помочь ей встать, но та ее со злостью отпихнула. Мона с трудом взгромоздилась на стул.

Линда принесла из ванной махровый халат, но Мона не пожелала его надеть. Линду замутило.

– Тебе трудно что-нибудь натянуть на себя?

– Вся одежда такая тесная…

– Тогда я ухожу.

– Кофе-то ты можешь выпить?

– Только если оденешься.

– А Улаф обожает, когда я голая. Мы дома всегда ходим голышом.

Ну вот, теперь мы поменялись ролями. Теперь уже я ее мать, подумала Линда, решительно облачая Мону в халат. Мона не сопротивлялась. Она снова потянулась к бутылке, но Линда отодвинула водку в сторону. Потом она сварила кофе. Мона мутным взглядом следила за ее действиями.

– Как поживает Курт?

– Хорошо.

– Он всю жизнь поживает хорошо.

– Сейчас – хорошо. Лучше, чем когда-либо.

– Это, наверное, потому, что наконец избавился от своего папаши. Тот его на дух не переносил.

Линда опять вскинула руку. Мона подняла обе, как бы извиняясь.

– Ты даже не догадываешься, как папе его не хватает. Даже не догадываешься.

– А он купил наконец собаку?

– Пока нет.

– Он все еще с той русской?

– С Байбой? Нет. Только она не русская, она из Латвии.

Мона поднялась со стула, покачнулась, но удержалась на ногах и скрылась в ванной. Линда приложила ухо к двери. Шум воды – звона припрятанной в укромном месте бутылки она не услышала.

Мона вскоре вышла из ванной, умытая и причесанная. Поискала взглядом водку, но Линда успела вылить ее в раковину. Налила себе кофе. Линде вдруг стало ее жалко. Не дай бог оказаться в ее шкуре – нервная, вечно подглядывающая, не уверенная в себе женщина. Она и с отцом-то не хотела разводиться, но была настолько не уверена в себе, что сделала то, чего вовсе не хотела.

– Обычно я такой не бываю, – пробормотала мать.

– Теперь мне более или менее понятно, почему вы с Улафом бродите голяком по дому.

– Я пью не так много, как ты предполагаешь.

– Я ничего не предполагаю, – вспомнила Линда отцовское выражение. – Раньше ты никогда не пила. Или почти никогда. А теперь я вижу тебя в обнимку с бутылкой среди бела дня.

– Я плохо себя чувствую.

– Ты больна?

Мона вдруг заплакала. У Линды опустились руки. Когда последний раз она видела мать плачущей? Нервные, почти безутешные рыдания, когда какое-то блюдо подгорело, или что-то потерялось, или после ссоры с отцом. Но на этот раз она плакала по-иному. Линда решила переждать. Мать кончила плакать так же неожиданно, как начала. Всхлипнула и взялась за кофе.

– Извини.

– Расскажи лучше, в чем дело.

– Какое дело?

– Тебе лучше знать. Но ведь что-то случилось.

– Мне кажется, Улаф встретил другую женщину. Он все отрицает, разумеется, но единственное, чему я по-настоящему научилась в жизни, – понимать, когда мужики врут. Спасибо твоему отцу.

Линда инстинктивно перешла в оборону.

– Не думаю, чтобы он врал больше, чем другие. Во всяком случае, не больше, чем я.

– Ты даже не догадываешься, что я могла бы тебе порассказать.

– А ты даже не догадываешься, насколько мне это неинтересно.

– Почему ты так злишься?

– Я говорю то, что думаю.

– И это сейчас, когда мне так нужна чья-то дружеская рука.

У Линды все время менялось настроение – от сострадания к злости. Но чувство, возникшее в эту секунду, было совершенно определенным. Она мне не нравится, подумала Линда. Моя мать… женщина, взывающая к моей дочерней любви, а мне нечего ей предложить. Надо уходить как можно скорее.

Она поставила чашку на мойку.

– Ты уже уходишь?

– Мне надо в Копенгаген.

– А что тебе там делать?

– Не успею объяснить.

– Я ненавижу Улафа за это.

– Зайду, когда ты протрезвеешь.

– Почему ты злишься?

– Я не злюсь. Я позвоню.

– Я так больше не могу.

– Порви с ним. Опыт у тебя есть.

– Не тебе говорить о моем опыте.

Она снова начала горячиться. Линда повернулась и ушла. Она слышала, как Мона сказала ей вслед: побудь еще немного. И через мгновение: тогда уходи и больше не возвращайся.

Дойдя до машины, Линда почувствовала, что вся взмокла. Ведьма, подумала она, все еще злясь. Но она знала, что не успеет доехать до середины Эресундского моста, как начнет раскаиваться. Надо было остаться, выслушать жалобы матери – одним словом, надо было вести себя как примерная дочь.

Линда нашла выезд на мост по указателям. Купила билет и въехала под шлагбаум. Она вела машину медленно – ее уже начали мучить угрызения совести. Если бы только она не была единственным ребенком! Брат или сестра – и все было бы по-другому. А сейчас силы неравны – родителей двое, а я одна. И мне придется заботится о них обоих, когда к ним придут старческие немощи. Она вздрогнула при этой мысли и тут же решила рассказать отцу о своем неудавшемся визите. Может быть, у Моны и раньше были проблемы с выпивкой, просто Линда ничего об этом не знала?

Выехав на датскую сторону моста, она отбросила мысли о Моне. Совесть перестала ее мучить: решение абсолютно правильное – поговорить с отцом. И она правильно сделала, что уехала. Когда мать пьяна, говорить с ней нельзя. Они бы только наорали друг на друга, и все.

Она доехала до парковки и поставила машину. Сидя на скамейке, она глядела на пролив, на мост – где-то там, на том конце моста, угадывались в тумане контуры шведского берега. И там, в Швеции, живут ее родители, по вине которых и ее детство прошло словно в таком же тумане. Отец еще хуже. Мрачный следователь-профессионал, который умеет смеяться, но из каких-то соображений этого не делает. Может быть, он просто-напросто запретил себе смеяться? Отец, так и не нашедший другую женщину, потому что все еще любит Мону, но сам этого не понимает. Байба из Риги поняла и пыталась ему это втолковать – но он не слушал «Я забыл Мону», – сказал он, Байба сама ей это рассказывала. Но он ее не забыл и никогда не забудет, потому что Мона была единственной его настоящей любовью. А теперь она, заголившись, болтается по кухне с бутылкой водки в руке. Она все еще блуждает в этом тумане, подумала Линда, да и мне не удалось пока из него выбраться, хотя мне уже почти тридцать.

Линда со злостью топнула по гравию, потом подняла камушек и швырнула в сидевшую неподалеку чайку. Одиннадцатая заповедь, подумала она, самая важная: я не буду такой, как они. За этим проклятым туманом есть другой мир, но они потеряли с ним связь. Мать помрет от того, что не выдержит жизни с этим анемичным бухгалтером. Отец – от того, что так и не понял, что он уже повстречал и потерял самую главную и единственную любовь, и теперь пытается научиться обойтись без нее, и это будет стоить ему жизни. Он так и будет прогуливать своих невидимых собак и покупать несуществующие дома, пока в один прекрасный день не обнаружит, что жизнь прошла. Но что это со мной?

Она поднялась и пошла к машине. Взялась за ручку и вдруг захохотала так, что несколько чаек беспокойно взмыли в воздух. В этом вся я, подумала она. Никто не тащит меня в этот туман, никто не водит меня по лабиринту, никто не хочет, чтобы и я заблудилась. Это, конечно, очень привлекательно – лабиринт в тумане, но меня туда не заманишь. Она поехала в город. Ее все еще душил смех. Остановив машину где-то в Нюхавне, он посмотрела карту города и нашла Недергаде.

Когда она наконец нашла дом, уже смеркалось. Это был обшарпанный район с высокими однообразными домами. Ей стало страшновато – может, теперь лучше не искать этого Тургейра Лангооса и вернуться в другой раз? Но билет за проезд через мост стоит недешево, поэтому она заперла машину, проверила все двери, снова топнула ногой, чтобы придать себе мужества, и пошла к списку у домофона, с трудом разбирая имена жильцов – было уже довольно темно. Вдруг дверь подъезда отворилась и из нее вышел человек со шрамом на лбу. Увидев ее, он вздрогнул. Придержав дверь, она вошла в подъезд. Тут было светло и висела большая доска с именами всех живущих в подъезде. Лангооса среди них не было, и Тургейра тоже. Мимо шла женщина, примерно в ее возрасте, с пакетами мусора. Она улыбалась.

– Прошу прощения, – сказала Линда, – я ищу человека по имени Тургейр Лангоос.

– А он что, здесь живет?

– Мне дали этот адрес.

– Как его зовут? Тургейр Лангоос? Он что, датчанин?

– Норвежец.

Она отрицательно покачала головой. Линде показалось, что она и в самом деле хочет ей помочь.

– По-моему, здесь никого из Норвегии нет. Несколько шведов, кое-кто из других стран. Но норвежцев нет.

В подъезд вошел мужчина. Она остановила его и спросила, не знает ли он Тургейра Лангооса. Он покачал головой. На нем был свитер с капюшоном. Лица Линде разглядеть не удалось.

– К сожалению, ничем не могу помочь. Можно попробовать спросить фру Андерсен со второго этажа. Она из тех, кто все про всех знает.

Линда поблагодарила и начала подниматься по лестнице. Шаги ее гулко отдавались в пустом подъезде. Где-то стукнула дверь и послышались громкие звуки какой-то латиноамериканской музыки. Перед дверью фру Андерсен на подставке стояла орхидея. Линда позвонила. Тут же раздался визгливый лай. Фру Андерсен была, наверное, самой маленькой женщиной из всех, что Линда когда-либо видела. Маленькой и сгорбленной, и у ног ее терлась собачка – тоже самая маленькая из всех виденных Линдой собак. Линда объяснила, что ей надо. Фру Андерсен показала на свое левое ухо:

– Погромче. Я плохо слышу.

Линда прокричала все с самого начала. Норвежец по имени Тургейр Лангоос. Живет ли здесь человек с таким именем?

– Я слышу плохо, но память у меня хорошая, – прокричала старушка в ответ, – таких здесь нет.

– Может быть, он у кого-то снимает квартиру или угол?

– Я знаю, кто здесь живет, не важно, по договору найма или просто снимает комнату. Я здесь живу сорок девять лет, как построили дом, так и живу. В нынешние времена какие только люди не попадаются, так что надо держать ухо востро. Обязательно надо знать, кто тебя окружает.

Она наклонилась еще ближе к Линде и прошипела:

– В этом доме все торгуют наркотиками. Здесь никто ничего не делает.

Фру Андерсен буквально затащила Линду на чашку кофе – в тесной кухоньке стоял большой термос. Через полчаса Линде удалось попрощаться. Теперь она знала в подробностях, какой прекрасный муж был у фру Андерсен, жаль только, умер слишком уж рано.

Она спустилась по лестнице. Музыка смолкла. Где-то плакал ребенок. Линда вышла из подъезда, перешла улицу погляделась – ей показалось, что кто-то идет следом. Это был человек в капюшоне. Он возник откуда-то из укрытия и схватил ее за волосы. Она попыталась вырваться, но боль была невыносимой,

– Здесь нет никакого Тургейра, – прошипел нападавший. – Никакого Тургейра Лангооса. Заруби себе на носу.

– Отпустите меня! – крикнула она.

Он отпустил волосы и что есть силы ударил ее в висок. Она провалилась в темноту.

28

Она плыла из последних сил. Сзади ее настигал гигантский пенистый вал. Вдруг она увидела перед собой острые, как пики, камни, торчащие из воды – сейчас один из них пропорет ее насквозь. Она окончательно обессилела, отчаянно закричала и открыла глаза. Голова пульсировала болью. Интересно, почему у нее в спальне такой странный свет? Потом она увидела склонившееся над ней лицо отца – неужели проспала? А что она должна делать с утра? Это она забыла.

Потом вспомнила. Это была никакая не волна, это была память о мгновении как раз перед тем, как она потеряла сознание. Лестничная клетка, улица, прячущийся в тени человек, угрозы, удар. Она вздрогнула. Отец положил ей руку на плечо.

– Все будет хорошо, – сказал он. – Все будет хорошо.

Она огляделась. Она была в больнице – приглушенный свет, ширмы, шипение кондиционеров.

– Я помню, что случилось, – сказала она. – Но как я сюда попала? Я ранена?

Она попыталась встать, одновременно пошевелив и руками, и ногами – все ли действует. Он заставил ее снова лечь.

– Лучше полежать. Ты была без сознания. Но внутренних повреждений нет. Нет даже сотрясения.

– А как ты сюда попал? Расскажи. – Она закрыла глаза.

– Если все, что я слышал от моих датских коллег и тут, в приемном покое, правда, тебе сильно повезло. Мимо случайно проезжала полицейская машина, они видели, как он тебя ударил. «Скорая» была на месте через несколько минут. Они нашли твои права и удостоверение из школы полиции. Через полчаса они уже связались со мной, и мы со Стефаном помчались сюда.

Линда открыла глаза – отец был один. Мелькнула смутная мысль – не влюбилась ли она в Стефана, хотя они почти и незнакомы. Бред какой-то – не успев очнуться после того, как какой-то кретин угрожал мне и чуть не убил, я начинаю думать, не влюблена ли я.

– О чем ты думаешь?

– А где Стефан?

– Пошел перекусить. Я сказал ему, чтобы ехал домой, но он захотел остаться.

– Я хочу пить.

Он принес ей воды. У Линды немного прояснилось в голове, в памяти начали всплывать детали.

– Что с тем, кто на меня напал?

– Они его взяли.

Линда села в постели так резко, что он не успел ее остановить.

– Ляг!

– Он знает, где Анна. Может быть, и не знает, но сказать что-то по этому поводу он определенно может.

– Утихомирься и ляг…

Она неохотно подчинилась.

– Я не знаю, как его зовут. Может быть, Тургейр Лангоос, но это не точно. Но он наверняка знает что-то об Анне.

Отец сел на стул рядом с койкой. Она скосила глаза на его часы. Четверть четвертого.

– Ночи или дня?

– Ночи.

– Он грозил мне. Схватил за волосы.

– Мне совершенно непонятно, какого черта тебя понесло в Копенгаген.

– Долго рассказывать. Но тот, кто меня ударил, может знать, где Анна. С ней он мог проделать то же самое. А может быть, он имеет отношение и к Биргитте Медберг.

Он покачал головой:

– Ты устала. Врач сказал, что какое-то время тебе будет трудно сосредоточиться.

– Ты не слышал, что я сказала?

– Я все слышал. Как только врач тебя посмотрит, мы можем ехать домой. Ты поедешь со мной, а Стефан захватит твою машину.

До нее начало понемногу доходить.

– Значит, ты не веришь мне? Что он мне угрожал?

– Я совершенно уверен, что он тебе угрожал. Он признался.

– Как – признался?

– Что он тебе угрожал, потому что он думал, что ты купила в этом доме наркотики, и хотел их отнять.

Линда уставилась на отца. Что он такое говорит?

– Он угрожал и говорил, что лучше будет, если я забуду даже имя Тургейра Лангооса. Он не сказал ни слова о наркотиках.

– Радоваться надо, что все обошлось. Что случайно там оказалась полиция. Ему будет предъявлено обвинение – избиение и попытка ограбления.

– Никакого ограбления не было. Речь идет о владельце дома за церковью в Лестарпе.

Он нахмурился:

– Какой еще дом?

– Я не успела тебе рассказать. Я нашла в Лунде дом, где жила Анна. Это привело меня в Лестарп. После того как я расспросила про Анну, все куда-то исчезли. Единственное, что мне удалось узнать, что владелец дома – некий норвежец по имени Тургейр Лангоос и что он живет в Копенгагене.

Отец долго на нее смотрел. Потом достал блокнот.

– Этого человека зовут Ульрик Ларсен. И, если верить датской полиции, Ульрик Ларсен отнюдь не из домовладельцев.

– Ты опять меня не слушаешь.

– Я все слышу. Но ты будто не понимаешь, что этот человек признался, что хотел отнять у тебя наркотики и что сбил тебя с ног.

Линда отчаянно закрутила головой. Боль в левом виске усилилась. Почему он не вникает в мои слова?

– У меня совершенно ясная голова. Я прекрасно помню, что меня сбили с ног. Но я тебе рассказываю, как все было на самом деле.

– Думаю, что так и есть. Но по-прежнему не понимаю, что ты делала в Копенгагене. После того, как довела Мону до истерики.

Линда похолодела.

– Откуда ты знаешь?

– Она звонила. Произошел какой-то дикий разговор. Она говорила так невнятно, что можно было подумать, что она пьяна.

– Она и была пьяна.

– Что ты обрушилась на нее с обвинениями, что ты поливала грязью и ее, и меня. Что она совершенно раздавлена. И этот бухгалтер, ее муж, куда-то уехал, и ей совершенно некому помочь.

– Мамочка шаталась по кухне голышом с бутылкой водки в руке.

– Она сказала, что ты к ней подкралась.

– Ни к кому я не подкрадывалась. Вошла через веранду. Она была настолько пьяна, что на ногах не стояла, и все, что она напела тебе по телефону, все не так.

– Ладно, потом поговорим.

– Спасибо большое!

– Так что ты делала в Копенгагене?

– Я уже сказала.

Он покачал головой:

– Тогда, может быть, ты можешь объяснить, почему в полиции сидит человек, задержанный за то, что пытался тебя ограбить.

– Нет, не могу. Я не могу объяснить и то, почему ты не понимаешь или не хочешь понять то, что я тебе долблю.

Он резко наклонился к ней:

– Ты что, не понимаешь, что со мной было, когда мне позвонили и сказали, что ты в больнице в Копенгагене? Не понимаешь?

– Мне очень жаль, что я причинила тебе беспокойство.

– «Причинила беспокойство»! Да я перепугался так, как не пугался уже сто лет!

Может быть, тебе было так же страшно, когда ты узнал, что я попыталась покончить с жизнью, подумала Линда. Она знала, что отец ничего так не боялся, как того, что с ней, не дай бог, что-то случится.

– Прости.

– Мне очень интересно, что будет, когда ты начнешь работать. Я, наверное, превращусь в беспокойного старикана и буду лежать часами без сна, если у тебя будет ночная смена.

Она предприняла еще одну попытку рассказать, как все было на самом деле. Медленно, стараясь выговаривать каждое слово как можно яснее, но он, похоже, все равно ей не верил.

Она как раз закончила, когда в дверях появился Стефан Линдман. В руках у него был бумажный пакет с бутербродами. Увидев, что она пришла в себя, он весело кивнул:

– Ну и как?

– Нормально.

Стефан передал пакет отцу. Тот немедленно вытащил бутерброд и стал есть.

– Какая у тебя машина? – спросил Стефан.

– Красный «гольф». Он стоит на Недергаде, напротив дома двенадцать. Там, по-моему, табачный магазин.

Он вытащил ключи.

– Я нашел их у тебя в куртке. Слава богу, все обошлось. Наркоманы – худшее, что только можно придумать.

– Он никакой не наркоман.

– Расскажи Стефану всю историю, – пробормотал отец с набитым ртом.

Она вспомнила занятия в училище и начала говорить – спокойно, методично, убедительно. Так, как ее учили. Отец поглощал бутерброды, Стефан стоял по другую сторону кровати и глядел в пол.

– Не совсем совпадает с датской версией, – сказал он, когда она закончила. – И с признаниями этого парня тоже не особенно.

– То, что я говорю, – чистая правда.

Отец тщательно вытер руки салфеткой.

– Давайте-ка посмотрим на это дело с другой стороны, – сказал он. – Совершенно необычно, чтобы люди признавались в преступлении, которого не совершали. Такое случается, конечно, но крайне, крайне редко. И почти никогда среди наркоманов. Они больше всего боятся, что их упекут за решетку и они потеряют доступ к наркоте. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Линда не ответила. В комнату вошел врач и спросил, как она себя чувствует.

– Она может ехать домой, – сказал доктор. – Но несколько дней не стоит напрягаться. И если головная боль не пройдет, обратись к врачу.

Линда внезапно села – ее поразила одна мысль.

– Как выглядит Ульрик Ларсен?

Ни отец, ни Стефан его не видели.

– Я не сойду с места, пока не узнаю, как он выглядит.

Отец потерял терпение.

– Тебе не кажется, что ты и так уже причинила достаточно неприятностей? Поехали домой.

– Но ведь это же нетрудно – узнать, как он выглядит. Особенно тебе, у тебя же здесь все друзья.

Линда почти кричала. В палату заглянула сестра и строго на них поглядела:

– Освободите, пожалуйста, палату. Нам срочно нужно место.

В коридоре на носилках лежала залитая кровью женщина и колотила рукой в стену. В комнате ожидания было пусто. Они зашли туда.

– Тот, кто на меня напал, был ростом примерно метр восемьдесят. Лица я не видела – он был в капюшоне. Свитер черный или темно-синий. Темные брюки, коричневые ботинки. Тощий. Говорил по-датски, голос высокий. И от него пахло корицей.

– Корицей, – удивленно повторил Стефан.

– Сожрал коричную булочку для храбрости, – прошипела Линда. – Пожалуйста, позвони своим приятелям и узнай, как выглядит задержанный. Похож ли на мое описание. Я только удостоверюсь и – обещаю – буду молчать.

– Нет, – сказал отец. – Мы едем домой.

Линда глянула на Стефана. Тот улучил момент, когда Курт Валландер отвернулся, и кивнул.

Они расстались у больницы: Линда с отцом сразу направились к мосту, а Стефан поймал такси и поехал забрать красный «гольф». Линда свернулась калачиком на заднем сиденье. Отец то и дело заглядывал в зеркало заднего вида – проверить, как она там. Только они проехали первую опору, машину вдруг затрясло. Отец чертыхнулся и затормозил.

– Сиди на месте, – буркнул он.

Он обошел машину и остановился у правого заднего колеса.

– Все же тебе лучше выйти, – сказал он. – Похоже, мне так и не придется поспать этой ночью.

Линда посмотрела на спущенное колесо и почувствовала себя виноватой.

– Я здесь ни при чем, – сказала она.

Отец сунул ей предупредительный треугольник.

– А кто сказал, что ты при чем?

Ночью на мосту движения почти не было. Линда подняла голову – небо было совершенно чистым, в недостижимой вышине мерцали ясные холодные звезды. Отец пыхтел и ругался, меняя колесо. Наконец все было готово. Он вытер со лба пот и достал из багажника бутылку с водой. Встал рядом с ней и посмотрел на море.

– Если бы я не так устал, – вдруг сказал он, – можно было бы полюбоваться видом. Не каждый день удается оказаться здесь среди ночи. Но сейчас я хочу спать.

– Мы больше не будем это обсуждать, – сказала Линда, – по крайней мере сегодня. Но я хочу, чтобы ты твердо знал – тот, кто меня ударил, был никакой не наркоман. И уж во всяком случае, грабить он меня не пытался, по крайней мере, пока я была в сознании. Но он мне угрожал. Он сказал, чтобы я не смела продолжать поиски человека по имени Тургейр Лангоос. Ты должен это знать. И я почти уверена, что между этим человеком и Анной есть какая-то связь. Я поехала в Копенгаген, потому что беспокоюсь за Анну. И сейчас, на обратном пути через тот же мост, беспокоюсь еще больше.

– Мы едем домой. Я слушаю тебя внимательно и считаю, что все это очень странно. Но факт остается фактом – человека этого взяли, и его признание выглядит вполне правдоподобно.

Остаток пути прошел в молчании. Когда они добрались до дома, было уже почти пять часов утра. Ключ от «гольфа» лежал на полу в прихожей – Стефан бросил его в щель для почты.

– Ты заметил, когда он мимо нас проехал? – спросила Линда.

– Он, скорее всего, не любит помогать менять колеса.

– А разве дверь подъезда ночью не закрыта?

– Там плохой замок. Теперь твоя машина на месте.

– Это не моя. Аннина.

Он прошел на кухню и вынул из холодильника пиво.

– А как твои дела?

– Сейчас никаких вопросов. Я очень устал и должен хоть немного поспать. И ты, кстати, тоже.

Она проснулась от звонка в дверь. С трудом открыв глаза, поглядела на будильник – четверть двенадцатого. Она накинула купальный халат. Пульсирующая боль в голове прошла, хотя ушибленное место давало о себе знать. Она приоткрыла дверь – там стоял Стефан Линдман.

– Извини, что разбудил.

Она впустила его.

– Подожди секунду в гостиной. Я сейчас.

Она побежала в ванную, быстро сполоснула физиономию, почистила зубы, причесалась и вернулась в гостиную. Он стоял у балконной двери.

– Как ты сегодня?

– Хорошо. Хочешь кофе?

– Не успею. Я просто хотел рассказать об одном телефонном разговоре пару часов назад.

Линда поняла. Он тоже не поверил в ее рассказ там, в больнице.

– Что они сказали?

– Не сразу нашли полицейского, который его допрашивал. Пришлось разбудить некоего Уле Хедтофта. Он работал в ночную смену и был в той патрульной машине, он и задержал этого парня.

Он вынул из кармана кожаной куртки сложенный лист бумаги и поглядел на нее.

– Опиши еще раз этого Ульрика Ларсена.

– Не знаю, зовут ли его Ульрик Ларсен. Но тот, кто меня ударил, был ростом, около ста восьмидесяти, худощавый, черный или темно-синий свитер с капюшоном, темные брюки и коричневые башмаки.

Стефан кивнул и задумчиво потер нос большим и указательным пальцами.

– Уле Хедтофт подтверждает твое описание. Но ты, может быть, что-то перепутала насчет угроз.

Линда энергично затрясла головой:

– Он мне угрожал! Он говорил о том человеке, которого я ищу. Тургейр Лангоос.

– Наверное, какое-то недоразумение.

– Какое еще недоразумение? Я знаю, что говорю. Я все больше и больше уверена, что с Анной что-то случилось.

– Подай заявление. Поговори с ее матерью. Почему, кстати, она не заявляет об исчезновении дочери?

– Понятия не имею.

– Казалось бы, должна побеспокоиться.

– Я не понимаю, что происходит. Не понимаю, почему она не беспокоится. Я только знаю, что Анне может грозить опасность.

Стефан Линдман пошел к выходу.

– Сделай заявление. Мы этим займемся.

– То есть сейчас вы этим не занимаетесь.

Стефан резко остановился, как будто наткнулся на невидимую стену. Ответ прозвучал довольно зло.

– Мы работаем сутки напролет с настоящим убийством. К тому же убийством зверским и отвратительным. И пока ничего не понимаем.

– Тогда мы в похожем положении, – сказала она спокойно. – У меня есть подруга по имени Анна. Она исчезла, ее нет ни дома, ни в квартире в Лунде, телефон не отвечает. И я тоже пока ничего не понимаю.

Она открыла ему дверь.

– Во всяком случае спасибо, что ты хоть чему-то поверил.

– Между нами, – сказал он. – Вовсе не обязательно рассказывать об этом отцу.

Он сбежал по лестнице. Линда машинально поела, оделась и позвонила Зебре. Зебра не отвечала. Линда поехала к Анне. На этот раз никаких следов чьего-то пребывания в квартире не было. Где ты, мысленно крикнула Линда. Тебе многое придется мне объяснить.