Текст книги "Сказание о новых кисэн"

Автор книги: Хён Су Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Сейчас самое срочное дело – разузнать, чей же он сын? «Какой же я был дурак, – подумал я. – Как можно верить женщинам!» И она хороша: спрятав такого здорового сына, все это время притворялась, говоря, что все может отдать мне, даже свою печень или желчный пузырь. Быстрым шагом я вошел в бамбуковую рощу. Бамбуковые листья, плавно качаясь, гордо танцевали. На мгновенье я позавидовал им. Но где же спряталась эта шлюха? С кем она сейчас занимается любовью? Может быть, с тем, кто посеял в ней свое семя?

Меня бросило в жар. От быстрой ходьбы у меня сперло дыхание. Влажный запах земли поднимался из-под ног. У меня было ощущение, словно изо рта отдавало порохом, а из сердца исходил плотный дым. Равнодушный луч солнца позднего лета, не понимая моего состояния, пронизывал бамбуковую рощу и лениво, косо освещал ее. Свежесть зеленого бамбука, его сочность на фоне золотистого солнечного света ослепляла глаза, а мое сгорающее сердце, превратившись в горсть пепла, летало, развеявшись на ветру. Когда я бегал в поисках мадам О, то, вероятно, порезал палец о лист бамбука, потому что он был испачкан кровью. Положив палец в рот, чтобы остановить кровь, я оглядывался по сторонам. Вокруг было светло и тихо. Бамбуковая роща и днем была полна секретов.

Мое воображение предательски рисовало картины…

Мадам О и ее спутник сидят на густой траве, успокаивая тяжелое дыхание. Разгоряченные, словно горячие угли, глядя на листья бамбука, качающиеся на легком ветру, они страстно обнимают друг друга. Когда запел жаворонок, пролетавший через бамбуковую рощу, то ее спутник, приняв его пение за сигнал, быстро снимает штаны и обнажает ягодицы, испачканные соком травы. «Чертово воображение, лучше бы тебя не было», – подумал я, испытывая страшную ревность. Разве шлюха, способная снять юбку в любой момент, будет просто сидеть? Приподняв широкую красную или фиолетовую нарядную юбку из ткани рами, издающую приятное шуршание, она садится к нему на колени. Смущаясь, не смея смотреть ему прямо в глаза, она садится, повернувшись к нему спиной. Почувствовав стыд под золотистыми солнечными лучами, боясь, что кто-то увидит, она красиво расстелила широкую юбку из рами с двенадцатью цветными полосами и аккуратно спрятала под ней четыре ноги и обнаженные ягодицы. Мужчина, обнявший ее спину двумя руками, дает силу своему «нефритовому стержню», и она принимает его в себя. Листья бамбука, обступившие мужчину и женщину, колышутся в такт их движениям. В это время маленький крот, осматривающий место преступления, долго смотрит на них, подняв голову вверх, а затем от стыда быстро прячется в норе под землей. Под ее юбкой с двенадцатью разноцветными полосками вспыхивает огонь страсти. Проклятое воображение рисовало картины, причинявшие мне боль.

Как было бы хорошо, если бы в тот момент, когда в бамбуковой роще перестали шелестеть листья, заснул ветер и настала тишина, на их головы, запрокинутые в сладострастном стоне, жаворонок, летящий в небе, выпустил жидкий помет. «Как кстати было бы это! – подумал я. – Как бы я злорадствовал!»

Однако я тоже достиг того возраста, когда знаешь, что случайной удачи ждать нельзя. «Но чей же он все-таки сын? – мелькали тревожные мысли. – Не того ли, кто дал на память цепочку мадам О? Но почему тогда ее цепочку носила Табакне, а не она?» Я ничего не понимал. Судя по тому, что я ничего не знал об этом, до сих пор я был всего лишь приятным «застольным мужем» шлюхи.

6

Когда я осматривал задний домик, то, как я и предполагал, ее комната была пуста. Проглотив вздох сожаления, я удрученно зашагал обратно и вскоре оказался перед главным домом. Проходя мимо отдельного домика, я невольно улыбнулся про себя, вспомнив про полученные мной два комиссионных вознаграждения. Я думаю, что как бы все ни было скверно, то, что можно взять, надо брать. В тот вечер по лицам двух ловеласов, пришедших на церемонию хвачхомори, было ясно, что они были настолько пьяны, что не различали день или ночь. Они попались мне на глаза в тот момент, когда выходили из отдельного домика, обняв по кисэн каждый. Хотя было еще светло, они уже напились и шли, шатаясь в разные стороны. Поэтому я начал говорить льстивые слова, как говорят в народе, «подсластив пилюлю», и предложил им весело провести время вне кибана. Я уверен, что любое дело можно ускорить, если найти подход и красиво сказать. Ловеласы кивнули головой в знак согласия. У меня всегда в запасе было несколько вариантов размещения гостей в мотелях, поэтому я сказал кисэнам:

– Мисс Юн, ты иди в мотель «Кумый гунчжон», в номер 603, а ты, мисс Ким, – в мотель «Мёнхваджан», в номер 201, и хорошо позаботьтесь о гостях, вы поняли меня?

– Я не хочу на второй этаж, – закапризничала мисс Ким. – Дайте мне тоже этаж повыше, как у мисс Юн.

Широко раскрыв свои узкие, как говорила Табакне «словно разрезанные топором глаза», повысив голос, чтобы она больше не ныла, я раздраженно сказал:

– Что? Найти и предоставить этаж повыше? Может тебе еще Sky Lounge предоставить? Тебе нужно хорошо обслужить гостя и все. У тебя что, будет время поглядывать на пейзаж за окном? Нижние этажи по-своему уютны, дура!

Если честно сказать, то было неприятно смотреть на нее, когда она, чертыхнувшись напоследок, ушла, поигрывая ягодицами. Я понимал, что она по-своему старалась демонстрировать свою сексуальность, но у нее это не очень хорошо получалось. «Дура, – подумал я, – из-за того, что она так делает, ей приходится либо подменять кого-либо из кисэн, либо обходиться случайными встречами».

В свободное от работы время я занимался сводничеством для тех, кто хотел заниматься любовью с кисэнами за пределами кибана. За это я брал комиссию в размере 30 %. С учетом того, что все они требовали места с хорошим видом, нельзя сказать, что это была легкая работа. Если учитывать вложенный труд, то доход был слишком маленький. Однако, несмотря на это, я старался всем угодить, ведь для исполнения задуманного надо было притвориться человеком, который проводит время, занимаясь разными мелкими делами. Это должно было отвлечь от моих планов внимание людей, особенно Табакне, которая подозрительно относилась ко мне. Откуда-то послышался очаровательный голос мадам О.

 
Из-за вчерашнего ливня,
Зеленью светится ива.
Цветы улыбаются мило,
Весна набирает силу,
Зачем я прощаюсь с милым?
Зачем, опуская веки,
Прощаюсь я с ним навеки?
Сердце в глубокой печали.
Ветер деревья качает.
Вернется ли он из Каннама,
Не знаю я, нет, не знаю.
 

Разве можно не узнать такой голос? Ведь говорят, что даже собака, живущая в столовой, через три года может сварить рамён, а «застольный муж» кисэн за такое время станет не только виртуозным барабанщиком, но сможет тонко разбираться и в пении, и в танце, если он, конечно, не глухой и не слепой. Ее голос, быстрый, словно движения ног водомерки, легко ступающей по поверхности воды, одновременно легкий и одинокий, словно колыхание буйно разросшейся травы на заброшенной могиле, менял темп от протяжного до быстрого. Постоянно повышаясь, найдя давно потерянный звук, он красиво взмывал вверх. Когда же я в последний раз слышал ее великолепный голос? Забыв на время даже о том, что она меня обманула, я предался приятным воспоминаниям.

Но что это?! Мне кажется, что я сошел с ума. Нет, вы посмотрите на эту возбужденную пару. Они, открыв дверь настежь, вышли на деревянный пол. Куда же делись все остальные кисэны, которых было так много, что остались лишь шлюха и ее партнер?

 
Плох нынче рис, сваренный мной:
В нем попадаются камни и сор.
Нету любимого рядом со мной.
Камешки в рисе? С каких это пор?
Камни из горного Сэмунана,
Камни-нищие, камни-пороги,
Камни-шары, столы, барабаны,
Змеи, тритоны, руки и ноги,
Желтые камни, камни-драконы,
Камни-монахи, камешки-струны,
Храмы, молельни, шляпы и троны,
Скалы, что возле ворот Донсомуна.
 

Когда «Песня о камнях» – народная песня – вырывается из ее горла, господин Ли, по прозвищу «Всезнайка», до этого сидевший на полу и раскачивавшийся в такт ритму, вдруг вскочил и, повесив барабан на живот, начал плясать. Видимо он решил соблазнить ее через танец. Его мастерство в танце с барабаном, пожалуй, не уступало искусству кисэн-танцовщиц Буёнгака. Судя по тому, как мелодия песни и танец хорошо гармонировали, видно, что эта гармония возникла не за одну и не за две встречи. «Интересно, – неприятно мелькнуло у меня в голове, – они за моей спиной занимались только пением и танцем или еще кое-чем?» Господин Ли широко улыбался от удовольствия. Возбудившись, он игриво и томно поигрывал плечами, то пожимая их, то разворачивая, то приподнимая, то опуская…

Я отвернулся от них. Когда ты бросаешь деньги кисэнам, они без колебаний раскрывают куртки и, притворившись, будто умирают от любви, бросаются тебе в объятия. В такие минуты кажется, что в этом мире больше нечего желать, но подождите немного, и они, эти шлюхи, начнут бросаться на тебя, чтобы не только захватить твой пучок волос на голове, но и покорить тебя. Создавая иллюзию того, что весь этот мир – твой, они сначала выманят деньги, а затем вынут понемногу из тебя любовь, словно процент из банковского счета.

Кибан – мир, где всегда царствовали женщины. Что касалось мужчины, то он здесь мог стать всего лишь одноразовой зажигалкой. Они заставляют его работать, как вола, а потом, когда его уже нельзя использовать, продают в мясной магазин, предварительно порезав на части. Если бы они делали только это, то я не стал бы даже говорить об этом. Это до того грязные существа, что могут купить твое же проданное мясо и сварить из него острый мясной суп. После этого, засучив рукава, они могут, дегустируя, ворчать недовольно по поводу того, что мясо жилистое. Вот такие они, эти ужасные шлюхи. Я хорошо знал это, потому что сам испытал на своей шкуре. Да, я хорошо знаю их! Что та, что другая, все они одинаковы, одним словом – шлюхи!

«Я должен терпеть, – бормотал я вне себя от ярости, гнева, ненависти и обиды на мадам О. – Я должен терпеть до конца, чтобы выиграть в последней партии, даже если они заставят меня сойти с ума на глазах у этой шлюхи и ее партнера».

– Ты что, со стула упал, говоришь такие несуразные вещи, – крикнула Табакне, непонятно как оказавшаяся рядом со мной.

Я пришел в себя только после того, как она вылила на меня ушат холодной водой. Не обращая на это внимания, зарычав, как лев, я одним прыжком подпрыгнул на деревянный пол и, схватив за шиворот господина Ли, обращаясь к мадам О, закричал: «Говори, это он, это та гадина? Это тот подлец, который стал отцом твоего ребенка?» Она, отрицательно качая головой, ответила: «Я не знаю, о чем вы говорите». Не сдержав гнева, тряся перед ней копией сертификата, я так сильно орал на нее, спрашивая о том, кто такой О Ён Чжун, что, казалось, Буёнгак улетит от моего крика. Я был вне себя и по глупости показал свой главный козырь.

– Какая же ты все-таки бессовестная сволочь! Ты что, думал, что я до сих пор прожила без всякой страховки от опасностей? Ты что, считал, что этот дом так легко перейдет в твои руки? О небеса, какой же ты все-таки подлец! Я не раз встречала таких негодяев, как ты. Такими полон этот мир! Если мадам О, словно слепая, все время принимала проходимцев, похожих на тебя, то что касается меня, если ты говорил «а», я понимала недосказанное «б». Так что, вот тебе кукиш, не видать тебе Буёнгака как своих ушей, понял! – злорадно кричала Табакне, трясясь от ненависти.

На мгновенье мне показалось, что ее впалые глаза вышли из орбит. У меня горели щеки, словно я получил сильную пощечину. Я всегда думал, что в мастерстве притворяться мне нет равных, но оказалось, что это не так. «Тот, кто изо всех сил бежит по земле, не может увидеть тех, кто летит над его головой», – вспомнилась мне вдруг поговорка. Сказав мне, чтобы я раскрыл глаза, она, выхватив листок сертификата, стала размахивать им перед моим лицом. Буёнгак, который, как казалось мне, сам катился мне в руки, не смог преодолеть каменный мост, выстроенный ею. Я вдруг вспомнил, что даже в детской игре, суть которой состояла в том, чтобы сделать укол в ягодицы противника, если ее крепко держишь, надо было без всякого сожаления вколоть в нее глубоко заостренный конец палки. Но моя слабая душа, которая не могла идти до победного конца, – моя ахиллесова пята. Вершина, которая была моей целью, находилась прямо перед носом, но я испортил дело из-за своей наивности. Сильно задыхаясь, я еле-еле взошел на нее, и вот, несмотря на то, что стоял на ней, мне приходилось отступать, как побитому щенку.

Сколько сил и времени я вложил в это дело, и как мне теперь компенсировать все это? Я альфонс третьего класса! Сколько раз повторял мой наставник, что для альфонса испортить дело из-за любви – это более страшный позор, чем позор женщины, рожающей на обочине. Я не смог даже приблизиться к уровню наставника, что мне теперь делать с моей убитой горем душой? Но я вспомнил, что он также говорил, что в тот момент, когда альфонс понимает, что он на уровне третьего класса, он уже не альфонс третьего класса. Я решил, что до тех пор, пока Буёнгак не станет моим, мне придется приложить еще больше усилий. Мы еще посмотрим, кто кого. Для меня это, возможно, последний шанс в этой жизни, так неужели я смиренно откажусь от него?

Любовь управляющего

1

В переулок, где плотно, почти касаясь друг друга, стояли магазины, продававшие традиционную национальную одежду ханбок, урча мотором, въезжал микроавтобус, на боку которого отчетливо был нарисован логотип Буёнгака. Хозяйка магазина «Наммун», работавшего 24 часа в сутки, которая лениво стояла на углу, попивая кофе с молоком, увидев его, быстрыми шагами пересекла переулок. Ржавые ставни, громыхая, стали подниматься вверх. В соседнем магазине «Мёнсин», где также продавали национальные костюмы, тоже быстро начали открывать двери. «Улица кибанов», названная так жителями города Кусана, просыпалась во время заезда микроавтобуса в узкий и длинный переулок.

В это время, издалека, словно из сказочного нефритового моря Окку, прилетел морской ветер. Его называли морским бризом, но он был всего лишь ветром, приносившим с моря едва уловимый солоноватый запах морских рыб, вызывавший сильный аппетит. Примерно в 10 часов утра, очень недолго, можно было смутно ощущать запах моря. Но он почти сразу исчезал из-за неприятного запаха, постоянно идущего из-под земли от сточных вод канализации, текущих от заводов.

Водитель Пак, выйдя из микроавтобуса и прислонившись к нему, прищурил глаза и не спеша разглядывал улицу, где находились кибаны. Когда он стоял, повернув голову, глядя на искривленный вход переулка, похожий на букву «г», то на мгновенье показалось солнце, до этого скрытое облаками, и осветило его. Вне всякого сомнения, он был пожилым человеком. На вид ему было лет 55. Когда человек разменивает шестой десяток, то он стареет иначе, чем в тридцать или сорок лет – намного быстрее. И хотя было видно, что он отказался от всех сомнений, связанных с прошедшими сокровенными, тайными желаниями, тем не менее он не выглядел открытым и беззащитным человеком. Его вид говорил, что он не тот, кто безропотно принимал все, что давала жизнь. У него было сильное волевое лицо.

Проходя через треугольный входа, проложенный в заборе из камней, скрепленных между собой цементом, он мельком посмотрел поверх него. Несмотря на то, что прошло много времени с тех пор, как сняли пришедшие в негодность двери, люди, посещающие Буёнгак, по старой привычке называли вход большими внешними воротами. Фонарь из красного шелка, горящий перед воротами, указывал, что кибан работает. Выключив его переключателем, прикрепленным на столбе, Пак вошел во двор через внутренние ворота.

Ежедневно с наступлением утра он следовал давно установленному порядку: относил на кухню продукты, купленные им на утреннем рынке, и клал их на широкую деревянную скамейку. Если он видел, что в котлах кипели супы или бульоны, которые надо долго уваривать, то тихо следил за их варкой, стараясь не разбудить кухарок, крепко спавших утренним сном. Затем, положив шесть-семь чашек меда в одну большую миску, разводил его в воде в золотом соотношении, которое знал только он. Это была работа, которую он выполнял каждый день на протяжении двадцати лет.

– Это действительно удивительное дело, – каждый раз говорила Табакне, пробуя приготовленную им медовую воду. – Почему только тогда, когда размешивала его толстая и корявая рука, получается вода, которая освежает, не слишком сладкая и не слишком пресная? Интересно, что за чудесная смесь? И как это у него получается? Чудеса, да и только.

После того, как однажды она, покачивая головой от удовольствия, попробовала мизинцем вкус медовой воды, работа по ее приготовлению стала его обязанностью. Что касается секрета золотого соотношения воды и меда, то его подсказало время. Ведь известно, что если посвятить себя какой-то работе, то в конце концов обязательно овладеешь ее секретами и станешь мастером в этом деле.

Поставив на подставку фарфоровые чашки и большую чашу с медовой воды, он осторожно шел по дорожке, ведущей к отдельному домику Ветви падубы, служившие забором для цветочных клумб, цеплялись за брюки и кололи его. «Не позднее, чем завтра, – подумал он, – надо будет заняться обрезкой ветвей». Он поставил чашки в такие места, где их удобно было брать кисэнам, когда они, проснувшись после позднего сна, не раскрывая глаз, выползали из комнат и ощупывали руками деревянный пол в поисках медовой воды. Пространство между чашками, поставленными им на пол, было довольно значительным. Он специально расставил их так, что если они, проснувшись, спросонок размахивая руками, будут искать чашку с медовой водой, даже перевернув одну, не опрокинулись бы остальные.

Осталась последняя чаша для мадам О. Он осторожно пошел в сторону заднего домика, бережно поддерживая двумя руками чашу белого цвета, сделанную из костяного фарфора. В нос ударил запах лагерстремии, легкий ветерок приятно щекотал его, проникая между воротником и рукавом. Из-за того, что Ким сачжан вчера устроил скандал, схватив за шиворот «всезнайку» господина Ли, Буёнгак гудел, словно разворошенный осиный улей. После того как Табакне прогнала его, мадам О молчала и пила лишь сочжу. Никто не осмелился остановить ее, даже Табакне. Количество медовой воды, которую она сегодня должна выпить, было примерно на треть больше, чем в обычные дни. Это было все, что он мог сделать для нее, но, несмотря на это, он был счастлив, потому что мог идти к ней и, подняв белую чашку из костяного фарфора с медовой водой, имел право подойти к двери заднего домика, расписанной цветочными узорами.

Подойдя к двери, он на мгновенье застыл. Затем осторожно поставил чашу с медовой водой на место, которое он считал удобным для нее. В течение двадцати лет он всегда ставил ее на одно и то же место, точно так же, как и сейчас. Даже сейчас, если поднять ее, можно увидеть круглый след от чаши на деревянном полу, словно выжженный утюгом; не несколько контуров, а один-единственный круглый след. Здание Буёнгака, построенное в традиционном корейском стиле, каждые два года требовало ремонта. Табакне считала, что только так можно было поддерживать его в нынешнем состоянии. Деревянный пол тоже раз в два года подвергался капитальному ремонту. Что касается покрытия его воском свечи и натирания до блеска, а также связанных с ним мелких ручных работ, то они выполнялись постоянно. Несмотря на это, темный круг от чаши не стирался. Этот был след, оставленный самим временем за прошедшие 20 лет, который невозможно будет убрать до тех пор, пока не оторвут доски пола.

Положив чашу на пол, он повернулся и, увидев развешанную во дворе заднего двора хлопчатобумажную простынь, внезапно остановился. Висящая на веревке, белая, как снег, она колыхалась на воздухе, словно флаг. Это была внутренняя прокладка одеяла с вышитыми мандаринскими утками, использованная во время церемонии хвачхомори. Солнце, наполовину закрытое до этого облаками, словно стесняясь, выглянуло из-за них. Яркий солнечный свет показался ему более ослепительным, чем когда-либо. Солнечные лучи, летавшие на ветру и рассеивающиеся, словно сосновая пыльца, беспорядочно разбегались во все стороны, ослепляя глаза. Простыня в лучах этого света казалась более тонкой и прозрачной. Она взмывала в небо, словно туго натянутый парус. Пак чувствовал, как внутри этого ветра и золотистого света летал, смешавшись с ними, мягкий запах мыльного порошка. Вокруг было необычайно тихо. Казалось, что все шумы мира были поглощены лучами солнца.

Прищурив глаза, он шаг за шагом входил в эту тишину. Он знал, что в это время всегда было так красиво. Его ноги переплетались, словно играя на воздухе. «В это время я увидел сорокалетнюю мадам О, у которой волосы на затылке были завязаны в узелок, – вспомнил он. – Если говорить откровенно, я не успел рассмотреть ее как следует. Сначала я увидел мочку уха, потом – мельком – профиль. Я разглядывал ее, спрятавшись между простынями, развешанными на веревках для сушки белья. Хотя нет, сначала я, кажется, почувствовал запах мускуса. Он резко ударил мне в нос, словно сигнализируя о том, что она находилась близко. Если бы тогда я не почувствовал мускусный запах… – мелькнуло в голове. – Интересно, как бы изменилась моя жизнь?» Его руки, разглаживающие простыню, мелко задрожали. В это время простыня, развевавшаяся на ветру, резко хлестнула его по лицу. Это вернуло его к реальности.

Он подумал, что если бы внутри той удивительной картины удалось поместить его жизнь, то она, вероятно, подкинула бы его в совершенно неизвестное место. Если бы в тот день солоноватый запах моря не терзал его пустой желудок, то его жизнь наверняка не изменилась бы. Если бы тогда он доверил сбор денег в Кунсане мистеру Киму из отдела продаж, то она, вероятно, пошла бы по другому пути. Невозможно сказать – какой путь был бы правильным, пока он не проживет жизнь. Однако он понимал, что даже если бы он прожил другую жизнь, то сравнить эти две жизни было бы непросто, в отличие от белых и черных шашек на шахматной доске.

В его памяти всплыл тот день…

Когда линии, похожие на нити сгорания, облепившие электрическую лампочку, мерцая перед глазами, собравшись в рой, начали сверкать, испуская свет, он понял, что у него симптомы малокровия. Вчера вечером вместо ужина он выпил сочжу, а утренний завтрак пропустил, поэтому сейчас чувствовал сильный голод. Было раннее утро, до обеда было далеко, а рестораны, стоящие вдоль дороги, пока еще не открыли двери. С урчащим от голода пустым желудком, поглощенный вопросом, где бы поесть, он вошел в этот узкий и искривленный переулок, называемый «улицей кибанов». Он думал вернуться обратно в Сеул сразу после того, как поест суп хэчжангук и обойдет клиентов в Кунсане, но, сколько бы он ни шел, не было видно ресторана, где можно было поесть.

Это был странный переулок, в котором на всю его длину растянулись неприветливые магазины, продававшие национальные костюмы ханбок. В нем, по-прежнему сохранившем вид 60-х годов, куда Пак словно на мгновенье перенесся на машине времени, кружилась расслабленная тишина. Не было видно ни одной пробегающей собаки или кошки. Когда он повернулся, решив выйти из переулка, неизвестно откуда нахлынул солоноватый запах из топей со стороны моря, запах рыбы, и стал терзать его пустой желудок. Внезапно у него закружилась голова и подкосились ноги, он сел под забором, тянувшимся вдоль улицы.

Интересно, самое первое, что он увидел, была текома крупнолистковая, раскинувшаяся поверх забора и свисающая с нее? Или самым первым было то, что его стошнило от желто-красного цвета упавшей под ноги текомы со спутанными ветвями? Или самым первым был услышанный грудной голос, одновременно похожий на звук трескающегося льда в реке, на шум прилетевших птиц, которые терлись шеями друг о друга, на шум перекатывающихся под ветром холмов бескрайней пустыни? С некоторым сожалением он подумал, что уже не помнит, что было самым первым. Он помнил лишь слова «Охо, охоя, о-о-хоя» из песни «Кривые слезы», когда входил в тот дом. И еще он помнил, как, пройдя внешние, а затем внутренние ворота, поднимался по высоким ступеням…

Точно так же, как сейчас, тогда ноги играли в воздухе – он не чувствовал земли. Потому что от голода у него тогда, кажется, были галлюцинации и головокружение. Он вспомнил, как кто-то говорил, что когда куришь марихуану или коноплю, то испытываешь примерно такие ощущения. По мере того, как он входил в дом, следуя за тем грудным голосом, он понемногу стихал. Другой громкий голос, который звучал так, что, казалось, мог разрушить крепкий забор, по мере того, как он входил внутрь дома, тоже стихал и в конце концов стал неясным. Несмотря на это, было непонятно, почему тот грудной голос все время звучал в ушах и не исчезал. Он постоянно звенел в ушах. Конечно, он был не в себе, потому что ему казалось, что это звенели те светящиеся нити электрической лампы, которые он видел раньше, летавшие перед его глазами, что это их звенящий звук то усиливался, то уменьшался. Он до сих пор не знает, почему именно в тот день кухарки Буёнгака, обычно завтракавшие на кухне, вышли из нее и ели, сидя на деревянном полу, за обеденным столиком.

– Надо поставить на стол еще одну ложку и палочки! – чей-то громкий и сильный голос крикнул в сторону кухни, увидев его, поднимающегося, шатаясь, по лестнице.

О том, что голос принадлежал Табакне, он узнал позже. Он молча, словно вернулся домой после длительного отсутствия, поднялся на деревянный пол и сел за обеденный столик. «Даже если я съем все, – подумал он, – они не обидятся». Не обращая внимания на то, что все смотрели на него с ошеломленными лицами, он с аппетитом, сильно потея, съел суп из капусты с ранними овощами, выращенными в начале зимы, громко стуча и скребя ложкой по дну чашки. Сейчас он не помнил, что за закуску он съел в тот день, какой был у нее вкус, но до сих пор он ясно помнил красный суп из капусты с ранними овощами.

После того как он поел, звенящий звук в его ушах постепенно прекратился, и светящееся тело, плывшее перед глазами, тоже исчезло. Несмотря на это, перед его глазами по-прежнему стоял ослепительный свет, словно во всем мире мерцало сияние, похожее на мельчайшие частички, оброненные светящимся телом. Вдобавок к этому, перед глазами стояли простыни, висящие на двух веревках для сушки белья. Это была картина, которую обычно не увидишь, входя в Буёнгак. Когда-он увидел развевающиеся белоснежные простыни во дворе, то ему пришло в голову, что они показывали какой-то новый путь в его жизни.

Ему вспомнилась его прошлая жизнь.

Она была дорогой, по которой он шел до сих пор, не задумываясь ни о чем, находясь в абсолютной тьме. Но вот в его жизни, словно после тысячи лет тьмы, вдруг возникла совершенно новая дорога. Ему показалось, что если он будет шагать по ней и, словно шаманка, рассеивающая злые чары, разорвет простыню, то сквозь разрыв покажутся мелькающие воспоминания, связанные с той забытой, прошлой дорогой. «Не встречался ли я с ней где-то раньше?» – пронеслось в голове. Когда он, смутившись, отвернулся от нее, как будто спрашивал о чем-то первого встречного человека, стоя в начале той новой дороги, то ему казалось, что еще немного, и он взлетит над ней, словно птица. После встречи с ней у него на душе стало удивительно легко.

Именно тогда, в пространстве между развешанными простынями, он увидел ее тень. Когда вспоминал ее, то сначала, кажется, он почувствовал резкий запах мускуса, исходивший от нее. Когда одна из простынь, надувшись от ветра, словно парус, взмыла в небо и запах мускуса ударил ему в нос, показалась мочка ее уха. У него онемели кончики пальцев, он не мог дышать. Когда другая простыня, развеваясь на ветру, взмыла вверх, он увидел ее профиль и руку, держащую угол простыни. В тот миг он понял, что она – обладательница того грудного голоса, который все время звенел у него в ушах. Ее силуэт мелькал за полотном простыни, но увидеть лицо было невозможно. У него стало сухо во рту. Ему вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь убрал все эти развешанные простыни. Он был в таком состоянии, что, казалось, не мог пошевельнуть даже пальцем. Он помнил, что она довольно долго прогуливалась, напевая что-то под нос. Под развешанными простынями он увидел шелковое платье с вышитыми на нем цветами и ее резиновую обувь. У нее были такие изящные маленькие ножки, что они могли полностью поместиться на его ладони.

Вот так, плененный ею и ее голосом, он остался в Буёнгаке. Он даже не вспомнил про деньги, не собранные до конца, и фирму в Сеуле. Какой была его первая работа, когда он пришел в кибан? Он вспомнил, что это была работа по выкорчевыванию разросшейся под забором текомы. Делая эту работу, он опасался, что однажды жарким летом, когда палит солнце, кто-то, подобно ему, войдет в эту улицу, и боялся ослепнуть от желто-красного света текомы, которая перелезла через забор и образовала корни, похожие на присоски, в каждом сочленении стебля. Конечно, невозможно преградить путь песне, перелетающей забор, но остановить текому, яд которой ослепляет, так что зрение уже не восстановить, можно. Издавна люди говорили, что текома скрывает в своих листьях яд, от которого человек может ослепнуть. Слышал ли он про это древнее поверье? Естественно, он слышал рассказы о том, что если в глаз попадет ее пыльца, то ослепнешь. Но он подумал, что если и придется ослепнуть, то ему одному и никому больше, поэтому он начал работу с того, что стал выкорчевывать текому, густо растущую под забором.

Он также хорошо помнил, как спросил Табакне: «Какой сегодня день недели? Почему вы приняли меня, незнакомого человека, который нагло вошел в дом без разрешения? Вы, наверное, с первого взгляда поняли, что я не гость, потому что кибан еще не начал работать?»

Он до сих пор помнил, что она тогда ответила ему: «Как можно было не впускать человека, который вошел так, словно вернулся в свой дом?»

Он помнил, что когда спросил ее: «Как вы узнали, что я голоден?», она ответила: «Что касается меня, то я уже 30 лет варю кашу, поэтому стоит мне увидеть лицо человека, я чувствую, сколько дней он не ел».

Конечно, ему трудно было предположить, что было у нее на душе, почему она сразу приняла его, как члена семьи, не спрашивая ни о чем, но с тех пор, как он пришел в Буёнгак, минуло уже двадцать лет. Целых двадцать лет… Время, которое он терпел, рассекая воздух палкой.

2

Да, что ни говори, но иногда случаются странные вещи. Несмотря на то, что я стал жить в Буёнгаке и мог с утра до вечера смотреть на мадам О, стоило мне отвернуться, как я не мог вспомнить ее лицо. В один день я видел ее рот, в другой – нос, но увидеть целиком все лицо мне никак не удавалось. Даже когда я смотрел ей прямо в лицо, мне не удавалось запомнить его. Это, наверное, потому, что когда слишком концентрируешься на одном предмете, то невозможно увидеть всю картину. Я ведь был без памяти влюблен в нее. Я помню, как не раз вскакивал во сне и бежал к заднему домику, сходя с ума при одной лишь мысли, что больше не увижу ее.