Текст книги "Сказание о новых кисэн"

Автор книги: Хён Су Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

До самой смерти она так никого и не научила «абсолютному» голосу. Держа секрет в тайне, она лишь сказала мадам О: «Когда мастерство достигает вершины, то оно бесполезно увядает на поле, – от него остается лишь горький пепел. Ты сама должна достичь такого высокого звука, чтобы он однажды стал похожим на природный дар, – таков истинный путь певицы».

«Если бы можно было перескочить свой голос, хотя бы на одну гамму, – думала она, когда, спотыкаясь о выступы камней, шла к наставнице. – Я не прошу небеса о большем, – шептала она про себя, потому что знала, что в пении нехватка одной гаммы равносильна нехватке трех. – Интересно, если бы у меня была возможность перескочить хотя на одну гамму выше, – мелькнула мысль, – по какому пути тогда пошла бы моя жизнь?»

Наставница жила в ветхом заднем домике кибана, с каждым годом она все сильнее издавала запах мочи и зловоние, схожее с тем, что исходит от плохо высушенной сырой рыбы. Она сильно капризничала, поэтому никто из кисэн, кроме мадам О, не навещал ее. Несмотря на это, на душе было спокойно, когда из старого электрического граммофона бесконечно доносился пхансори в исполнении знаменитых певцов Сон Ман Габа и Ли Хва Чжуна. Она с удивлением отмечала, что голос наставницы, иногда доносившийся через треск старого граммофона, с годами совершенно не изменился.

– Зачем ты опять пришла? – увидев ее, спросила наставница нарочито раздраженным, но лишенным силы голосом.

– Наставница…

– Что? – резко оборвала наставница, в душе довольная тем, что та пришла.

– Наставница…

– Ты все двери закрыла?

– Да.

– Проклятая девка, – сказала наставница голосом, в котором слышалось не то осуждение, не то жалость, не то восхищение…

Она, словно в бреду, все время повторяла эти слова. Иногда, когда мадам О предлагала послушать пхансори, которые выучила, усердно тренируясь, то та, услышав несколько частей, говорила: «Хватит», и устало отворачивалась. Спустя некоторое время, повернувшись, приоткрыв светлые, как яшмы, глаза, говорила: «А ты, девка, ничего. Длинные руки-ноги, мышцы сложены хорошо, как у зебры, лицо расцвело, словно цветок сливы», и делала замечания, совершенно не относившиеся к разговору.

По установленному между ними порядку мадам О, наполнив бочку теплой водой, мыла ее и возвращалась обратно к себе в задний домик, потому что она никогда не разрешала ей переночевать у себя.

– Наставница, – сказала она, поглядывая через окно, – смотрите, цветок… цветок опадает.

За дверью бани, из которой, клубясь, вырывался пар, тихо увядала магнолия. Под теплым весенним солнцем в старом саду кибана повсюду бессильно опадали белые магнолии. Мадам О постоянно протирала мутно запотевающее окно мочалкой, которой терла тело наставницы. В какой-то момент у нее вдруг возникло ощущение, что в пустой, наполненной пылью груди наставницы стали падать капли дождя. Ей показалось, что на кончике носа пахнуло пылью, которая, внезапно испугавшись капель дождя, прилетела из ее груди.

– Ты что, с ума сошла! – неожиданно сказала наставница, повернув к ней лицо. – То, что опадает, – не цветок. Только тот цветок можно назвать цветком, который знает, когда ему опадать.

Поддерживая под локоть, мадам О осторожно погрузила ее в красную резиновую бочку и вымыла теплой водой ее тело, от которого, казалось, остались лишь кожа да кости. Возможно, оттого, что в ее теле не было жира, каждый раз, когда она двигалась, слышались звуки, как будто выпадали суставы. Когда мадам О подумала, что во время следующего посещения сварит наставнице суп из говяжьих костей, то она, выставив руку из бочки, стукнула по нижней части живота и недовольно сказала:

– Появилась мягкость. Вижу, ты небрежно тренируешься.

Иногда она тихо и нежно гладила ей спину своей тощей рукой. Поглаживание спины было для нее единственным способом выразить свою любовь.

– Помни, – сказала она, – нельзя сгибать спину. – Спина – самая важная часть тела, она поддерживает голос. Что касается голоса, то помни, что он заканчивается в спине. Постарайся выработать привычку держать спину прямо.

Это был последний ее совет и последняя их встреча. Наставница всегда восхищалась ее голосом и беспокоилась, что она забудет об обязанностях кисэн. Хотя в слове «певица-кисэн» вначале подразумевается голос, в реальной жизни «кисэн» стоит впереди, а что касалось голоса, то он на втором месте. Все имели это в виду, даже тогда, когда делали акцент на слове «певица».

Перекрывая своим голосом весь звуковой диапазон, мадам О до самого конца оставалась непревзойденной певицей, но в конце концов потеряла высокие звуки. Слова наставницы о том, что высокие или низкие звуки – по сути, части единого, были правильными. Что бы там ни говорили, а старая лошадь всегда знает дорогу.

2

– Бессовестный негодяй, – скрипела зубами Табакне, сверкая глазами.

«Я должна была сразу, с того самого момента, как он, с глазами дикой кошки, начал ходить в Буёнгак, словно в свою нору в траве, распознать его гадкое нутро, – подумала она, с досадой на себя. – Как подумаю о том, что я сама, старая дура, своими руками дала приют этому подлецу, чтобы он обогрелся домашним теплом и выманил все деньги у мадам О, даже залог за аренду квартиры, то мне кажется, что я сама отрубила себе ногу. Как я могла не догадаться, что он негодяй?! Я ведь простодушно думала: „Человек все-таки“, не зная, что он такая сволочь. Я должна была раз и навсегда отрезать от нее этого негодяя Ким сачжана еще в тот момент, когда она, не успев его увидеть, начала изображать из себя заболевшую ангиной кошку и ликовать. Дура я, старая дура, – продолжала ругать себя Табакне. – Но главной проблемой было то, что мадам О, подобно кальмару, у которого вытащили пять органов – сердце, печень, селезенку, легкие и почку, утомившись от него, на словах выражая отвращение и прогоняя его, тут же прощала его, стоило тому затянуть свою любовную песню. Колючку, застрявшую в горле, надо вовремя удалять», – думала про себя Табакне, жалея о том, что в свое время не разглядела этого альфонса.

– На кого можно смотреть свысока, – вслух высказалась она, – надо смотреть свысока, тогда вряд ли он посмеет задумать плохое.

Однако при этих твердых, решительных, уверенных словах ее маленькая, словно у птицы, впалая грудь тряслась от злости или от ненависти к нему или к себе, не сумевшей вовремя разглядеть его нутро.

«Нет, все-таки я хорошо поступила, – подумала она, – что зарегистрировала Буёнгак на имя О Ён Чжуна, а то он чуть было не перешел бы в руки этого подлеца, ничтожества, альфонса, старого развратника… Кто бы знал, как много значит для меня этот дом! Эта слегка искривленная поперечная балка и эти прямые крепкие столбы, выдерживающие вес крыши, которые сохранились еще со времен кибана Чжанчхунмок».

Что касается пола и дверей, то они были заново сделаны из сосны кымгансон, которую она лично отобрала и привезла из соснового бора близ города Ульчжина. Она отличалась от других видов сосен тем, что после того, как ее срубят, не искривлялась, не трескалась, не гнила, а ее приятный аромат с давних времен считался лучшим среди сосновых деревьев. Табакне, желавшая изменить имя кибана на Буёнгак, хотела использовать для этого лучшее дерево, которое сохранится, даже если пройдет тысяча лет. Она хотела из такого дерева построить Буёнгак в городе Кунсане, который был бы в точности похожим на кибан в городе Мокпхо, где она работала кухаркой. По ее мысли, даже если пройдут десятки лет, он должен стоять, сохранив свой первоначальный вид. Ведь у нее был человек, которого она должна была ждать. Она верила в то, что он обязательно вернется. А когда она и мадам О покинут этот мир, не дождавшись его, то хотя бы Буёнгак должен тихо и сердечно встретить его. «Поэтому – думала она, – нельзя допустить, чтобы он развалился или рухнул».

Долго не рассуждая, она поехала в город Ульчжин, вблизи которого был бор из сосен кымгансон. Она долго ходила, тщательно осматривая сосны, словно одержимая какой-то невидимой силой. К сожалению, после того, как была проложена железная дорога, связавшая города Ёнчжу, Понхва и Тхэбэк, люди стали безжалостно вырубать и вывозить сосны, поэтому подходящие деревья долго не попадались на глаза. Когда, наконец, она встретила крепкую на вид 80-летнюю сосну, в которую даже ногти не входили, она очень обрадовалась. Сосна была такой огромной, что только из нее одной можно было легко построить отдельный домик. Ей, конечно, очень хотелось разрушить кибан Чжанчхунмок и заново отстроить его под именем Буёнгак, но тогда из-за больших расходов она не смогла сделать этого.

Лишь спустя два года она сделала это. После того, как ту сосну спилили, подвергли естественной сушке под ветром и дождем, из нее выложили пол в Буёнгаке, а из оставшихся пиломатериалов сделали двери, окна и перила. Двери и окна главного дома, отдельного домика и заднего домика, следуя своим назначениям, имели различные формы и получили оригинальные имена: «Окно гнойный глаз», «Окно плинтус», «Окно восемь углов», «Дверь, оклеенная тонкой бумагой», «Дверь с узорами одинокого пиона», «Дверь-решетка», «Дверь с узорами цветов»… Полы и окна никогда не красили, но они всегда отсвечивали красновато-желтым цветом, а в кибане витал аромат сосны.

Она знала, что если бережно относиться к дому, то он, словно человек, ответит тебе преданностью. Одна из причин известности Буёнгака крылась в этом доме. В груди Табакне, которая смотрела на него с широко открытыми глазами, словно боясь, что его вот-вот обворуют, вдруг поднялась волна безграничной ярости, ее впалые глаза засверкали, словно горсть росы на солнце, и она произнесла страшную угрозу:

– Если я еще раз впущу этого подлеца Ким сачжана, то я буду не я.

Перевязав пояс резким нервным движением, она быстрыми шагами вошла в кухню. Кимчхондэк, сидевшая на скамейке, увидев ее, быстро вскочила, а толстушка как стояла, отвернувшись, так и стояла, еле двигаясь. Табакне мельком отметила про себя, что ее спина выглядит шире, чем чан для хранения соевой пасты или жидкой сои, используемый в обычных домах.

– Ну, что там, долго еще? – резко спросила она и, чтобы подавить в себе поднявшуюся ярость, выпила большими глотками холодную воду и прополоскала рот.

– Да, все готово, – ответила Кимчхондэк.

На керамической миске, принесенной толстушкой, лежали аккуратно тонко нарезанные куски жареной говядины. «Когда она так успела вырасти? – с удивлением подумала Табакне про себя. – Когда успела так набить руку?» Толстушка сделала салат из съедобных трав синсончхо и латука; слегка разбросанные сверху толченые кедровые орешки лежали рядом с мясом. Когда она палочками перевернула мясо, лицо толстушки побледнело. Она сразу поняла, что та очень старалась, готовя это блюдо.

«Как она, нарезав мясо такими тонкими слоями, сумела сохранить рисунок его ткани, – пронеслось в голове, – найти гармонию жесткого синсончхо и нежного латука, с такой глупой и медленно думающей головой?» Табакне заметила, что, когда она, оставив мясо в сторону, начала пробовать по одному листику латука и траву синсончхо, лицо Кимчхондэк стало более напряженным, чем у толстушки. «Почему она так напряжена? – подумала она, заметив это. – Ведь независимо от того, понравится мне салат или нет, она может потерять помощницу, которую заставляла работать на побегушках. Ну что ж, давай посмотрим, что она сделала. Соли, уксуса, чеснока в салате сколько надо, и листики плотно прилипают к языку. Если сказать на диалекте провинции Чолладо, – в ней есть кэми – пикантный вкус. Хм, недурно, – отметила она про себя. – Прежде всего из-за того толченого перца, что бросают в последний момент. Каждый раз, когда жуешь салат, он приятно освежал десны».

– Ты здесь не ошиблась? – как всегда нарочито грубо спросила Табакне, в душе хваля ее.

– Что? – испуганно спросила толстушка, моргая глазами.

– Я спрашиваю, не сделала ли ты правильно из-за случайной ошибки?

– Что, не вкусно? – все с тем же испуганным видом, не понимая ее вопроса, спросила толстушка. От сильного волнения она не поняла, что ее хвалят.

– Такое и похвалить можно, – как всегда, проворчала Табакне, довольная в душе ее мастерством, но внешне ничем не проявляя своего чувства.

Толстушка же, не поняв ее и считая слова саркастической насмешкой, обиженно надула губы.

«Простодушная девка, которая не могла правильно приготовить даже небольшое, с дырку носа, блюдо, – пронеслось в голове Табакне. – Когда так успела вырасти? Да, похоже, не зря она кашу ест. Раз она может гак готовить салат, то другие блюда, наверное, не стоит пробовать – зачем тянуть время. Если даже сегодня перевести в среднюю кухарку, не прогадаю». Она понимала, что однажды, когда толстушка выйдет на такой уровень, то, вероятно, в тот же день она соберет вещи и уйдет в другой кибан работать средней кухаркой. Она уже достаточно проработала на подхвате. Теперь, когда ее искусство приготовления блюд достигло такого уровня, вряд ли она захочет оставаться помощницей у Кимчхондэк. «Сколько же времени мы работали вместе с ней? – задумалась она на мгновенье. – Хотя у нее немного дурной характер, она сильная и умеет держать рот на замке». Каждый раз, когда она смотрела на толстушку, та выглядела сильной. «Хорошо бы вместе с вещами в узелке отдать ей и то время, которое мы вместе работали», – с грустью подумала она. Конечно, они жили отчужденно, но как подумаешь, что на самом деле придется с ней расстаться, грудь сжимается. Табакне подумала, что если бы знала, что придется ее отпускать, то лучше относилась бы к ней. «Если бы она не надувала губы, – пронеслось в голове, – выпятив их вперед, я бы, возможно, не вела себя столь отвратительно. Мне жаль, что я грубо обращалась с ней, но моя ли вина в том, что я родилась с таким тяжелым и неуживчивым характером?»

Ее впалые глаза были не такими, как всегда – острыми ледяными иглами. Они выглядели так, словно медленно таяли и теплели. «Что с ней случилось? – подумала Кимчхондэк, глядя на нее. – Это, наверное, от старости». Она испуганно смотрела на Табакне.

3

В жизни мадам О был один человек, которого, по его словам, выворачивало наизнанку, когда он долго слушал пхансори. Он сказал, что занимается административной работой в каком-то частном учебном фонде в городе Кванчжу. Пришедший с ним мужчина – ценитель пхансори носил очки и, судя по их разговорам, был родственником учредителя этого фонда. Мужчина, которого тошнило от пхансори, стал делать мелкие замечания и испортил ей настроение.

Это было время, когда ее голос приобрел наибольшую красоту. По утрам она полоскала горло соленой водой, до самого основания языка, а по вечерам спала, обмотав его шелковым платком. Когда утром у поющего человека открывается голос, вслед за ним улучшается настроение, чувствуется легкость и свежесть в теле. Даже если ты напился вчера, оно просыпается без труда.

В те времена мадам О, не успев спеть в одной комнате, второпях шла в другую; она не могла оставаться в одной комнате более часа. Тогда кисэнам за ночь приходилось переодевать три пары носков босон. Несмотря на занятость, они были вынуждены так поступать, потому что Табакне, сверля их узкими впалыми глазками, зорко следила за тем, не стали ли носки грязными. К тому же они все верили слухам, что «если носки станут грязными, то в тот же день будут закрыты двери кибана».

После того как по комнатам разносили большие прямоугольные столы, Табакне, словно дирижер оркестра, размахивая кочергой или положив ее на грудь, обходила кибан. Осматривая деревянные полы между комнатами, она, внезапно остановившись, пристально разглядывала носки кисэн, скрытые под красочными юбками. Не было случая, чтобы она небрежно прошла мимо. Если попадешься ее впалым глазам, то пусть ты даже любимица мадам О, тебе придется, присев в стороне на пол, выставить ноги в щель парапета. Высота деревянного пола, сидя на котором они выставляли для проверки босоны, как раз соответствовала ее маленькому росту.

– Где гуляют твои глаза? – строго спрашивала она, если видела грязные носки. – Посмотри сюда. И после этого ты можешь называть себя кисэн?! И с этими носками ты еще смеешь думать принимать гостей, отвечай?

Кисэны, твердо верившие примете, что если подошвы ног будут биты, то вырастет сила упругости влагалищных губ, не стремились избегать кочерги. И все-таки, когда перед глазами гостей выплывала такая картина, стыд трудно выразить словами. Даже мадам О, не имея возможности возразить и избежать этого, жалея каждую минуту, часто переодевала босоны и ходила, слегка касаясь пола, стараясь их не испачкать. Когда она подходила к комнате, то для экономии времени, глубоко вздохнув, одновременно с открытием двери, раскрывала складной веер и, напевая песню, переступала порог двери. При этом ее лицо было скрыто складным веером даже тогда, когда раздавался возглас «ольсу», барабанщика. Когда она, войдя в комнату, с шумом, изящно складывала веер и, показывая свое красивое улыбающееся лицо, начинала петь, гости, увидев ее, словно заколдованные, попадали под очарование голоса и становились похожими на детей, которые от радости чуть не писались в штаны.

В тот день мужчина, работавший на важном посту в администрации частного учебного фонда, вдыхая со свистом воздух через щели в зубах, делал ей легкомысленные замечания, мешая петь. Когда она, сконфуженная, села за стол, он, продолжая назойливо делать ей замечания, испортил всем присутствующим настроение. Для того чтобы выполнить просьбу ценителя пхансори, она, желая избежать неприятных замечаний, непринужденно запела одну часть из пхансори «Чжокбёгка» [75]75
  Означает «Песня о битве у Красной скалы».


[Закрыть]. На первый взгляд мужчина выглядел малодушным, однако его нельзя было назвать человеком без слуха. Хотя, судя по тому, как он чувствовал ритм телом, он не был знатоком пхансори, было ясно, что он часто соприкасался с пением. Но странно, хотя ей была неприятна его манера вести себя, например, когда цеплялся к чужим словам, словно желая свить из них веревку, он не был ей противен. Конечно, это не значило, что он ей нравился. Разве певец может хорошо относиться к человеку, у которого кишки выворачивало, когда он слышал пение?

Когда она, переходя в другую комнату, заглянула на минуту к нему, он уже был вдребезги пьян. Пришедшие вместе с ним гости уже ушли, остался лишь ценитель пхансори, который, сидя напротив него, пил корейскую водку сочжу и все время пытался угадать его настроение и подстроиться под него.

– А-а-а-а, пришла? – увидев ее, сказал он заплетающимся голосом. – Почему мадам О, самая выдающаяся кисэн страны, снова пришла сюда? Разве ты не та самая кисэн, о которой, если она будет лежать с простудой, будут говорить не только в кибанах Кунсана, но и в Чжончжу, Кванчжу и даже в Сеуле? Раз такая выдающаяся кисэн, как ты, снова пришла в эту комнату, выходит, я понравился тебе, да? – сказал он пьяным голосом, в котором слышались нотки восхищения, пренебрежения, обиды, стыда, злости…

«У него что, вообще такая манера разговаривать с женщиной? – подумала она и молча посмотрела в его красные глаза. – Или это его способ соблазнения?»

– Давай гулять, пока не кончится эта ночь, вряд ли меня выгонят, – бормотал он пьяным голосом. – Как бы ты ни была хороша, ты – всего лишь кисэн. Если кисэн, доступная, словно цветок у дороги, откажется разделить ложе с гостем, это неправильно. Нет, неправильно.

Это было время, когда ее популярность достигла пика. Даже высокопоставленные чиновники столицы, чтобы увидеть ее, должны были заказывать стол минимум за шесть месяцев. Она была известна как мадам О, которая никому не отказывала, но она не могла принять всех приходящих и желавших ее мужчин. Решение принять или не принять того или иного мужчину принимала Табакне. Она, если можно так сказать, исполняла роль менеджера. Для мадам О, бесконечно мягкой и безотказной, это было очень удобно.

Но тогда она, не известив ее, сразу в знак согласия кивнула головой. Ей показалось, что в ответ он послал тайный знак глазами, говоривший, что он понял ее. Когда она возвращалась, обойдя другие комнаты, в саду одна за другой гасли ртутные лампы. Когда с внешних ворот снимали красные фонари, работница Кимсине, портниха кибана, закончив возиться с одеялами, вышла из той самой комнаты.

– А где гость? – тихо спросила она.

– Он приготовился спать, входите.

Она прислушалась. Внутри комнаты не было никакого намека на присутствие человека.

– Господин, – тихо, с волнением в голосе, позвала она.

Прислонившись к двери комнаты, она постучала в дверь. Кимсине услышала вдали какой-то стук и мельком посмотрела через забор в ее сторону.

– Да-а-а, – раздался в ответ заплетающийся пьяный мужской голос.

Несмотря на это, дверь так и не открылась. Она всю ночь простояла перед комнатой на деревянном полу. В такой позе, не двигаясь, она встретила рассвет. Ей повезло, потому что холод поздней осенней ночи нельзя было сравнить с холодом зимней ночи. Сначала у нее замерз нос и пальцы ног, затем стали скрючиваться пальцы рук. Скрестив руки, она сунула их в рукава и прижала к подмышкам, стало чуть теплее, но с сильно трясущейся спиной справиться было трудно. Хотя она изо всех сил старалась держать ее прямо, та упрямо сгибалась вперед. «Хоть бы звезды взошли, – мелькнуло в голове. – Может быть, дверь все-таки откроется». Ближе к рассвету у нее исчезло ощущение ног. Уже прошло много времени, исчезли мысли, от которых кружилась голова, осталась лишь одна – не упасть на пол. Ночная роса, словно слеза, прилипла мелкими каплями на кончике носа белой резиновой тапочки.

– Ты?!. Это ты?! – она проснулась оттого, что услышала испуганно-удивленный голос мужчины.

Выйдя утром из комнаты, он, оцепенев, испуганно и удивленно смотрел на нее, словно увидел призрак.

– Значит… Здесь… Ты… – бормотал он в растерянности. – Стоя на полу… рядом… Ты не спала всю ночь?

Влажные от росы волосы закрыли ее лоб, тесемка на куртке, развязавшись, бессильно колыхалась на ветру. Бесчисленные трещинки, словно вырезанные острым ножом, покрыли все лицо, губы стали белыми, словно были покрыты инеем. Казалось, что всего за одну ночь она прожила сто лет. Когда он, качаясь, подошел к ней, она бессильно опустилась на пол. На мгновенье ей показалось, что в кромешной темноте появился желтый пучок света, а видневшееся вдали море плавно колебалось, словно занавеска. Сжимало горло, силы покинули ее, возникло ощущение, похожее на позывы по малой нужде. После того, как она упала, словно сухая соломинка, до нее донесся заплетающийся голос извиняющегося мужчины:

– Я не знал, что ты стояла там… Я пьяный… О, ужас… Я… крепко спал… спал без задних ног…

Когда он, бережно приподняв ее с пола, вошел с ней под руку в комнату, она потеряла сознание. Но прежде ей почудилось, что холод и темнота поглотили все вокруг. Есть ли в этом мире что-нибудь страшнее, чем остановившееся время? Ей казалось, что следующий день никогда не наступит.

Благодаря тому ночному событию, которое временами четко всплывало в памяти, она поняла, что время и годы неумолимо приходят и уходят, словно морской прилив и отлив. Она поняла, что прошедшие события не надо вспоминать, потому что радость уменьшается наполовину, а печаль возвращается, словно приливная волна, увеличившись вдвое.

– Говорят, что я болела три дня? – открыв глаза, тихо спросила она мисс Мин, сидевшую рядом.

– Вы что, сейчас гордитесь этим?! – с негодованием и возмущением, с дрожью в голосе, со злобой в глазах ответила она, с таким выражением на лице, словно хотела умереть. – Вы вообще о чем думали, когда так поступали?

Мадам О уже пожалела, что затеяла этот бесполезный разговор, потому что это была не та кроткая мисс Мин, которая когда-то дотошно допрашивала, как можно стать знаменитой кисэн. Перед ней была холодная, расчетливая известная кисэн, которая пыталась сейчас больно царапнуть словами, выставив когти, словно разъяренная кошка.

– Потому что я ему обещала, – тихо оправдывалась мадам О, – ведь он был моим гостем.

– Он же не был вашим любимым, а вы, такая знаменитая, захотели своевольно удержать клиента в своих руках, – возмущалась мисс Мин, не обращая внимания на ее слова. – Но даже этого вам было мало, как вы могли так неразумно себя вести, простояв всю ночь у двери? Вы же могли умереть!

– Я не думала об этом. Я просто поступила так, потому что так хотели мои тело и душа, – все так же тихо ответила мадам О, однако в ее голосе чувствовалась нотки уверенности в правоте содеянного. – Значит, я проболела три дня? Мне стало намного лучше.

– Ладно, – спокойно, примирительным тоном сказала мисс Мин, – вам, наверное, было очень хорошо. История с ним на этом была закончена?

– Почему закончена? Нет, он потом стал нашим постоянным клиентом.

– Извините, а вы с ним спали?

– Нет, не спала. Хотя он несколько раз умолял меня, но я не смогла простить его и не стала делить с ним постель – это была моя воля. Позже он купил мне дом и я, без долгих слов, взяла его.

– А что стало с тем домом?

– Не помню, то ли Юн сачжан, то ли И сачжан… Это было давно, память уже подводит. Помню лишь, что он на центральном рынке Дэчжона продавал оптом одежду. Я отдала дом ему.

– Если говорить точнее, то он обманул вас.

– Что ты говоришь, – энергично сказала мадам О, – нет, я сама отдала. Потому что я считаю, что полученное от одного мужчины надо отдать другому, который нуждается.

– Давайте не будем говорить об этом, – голос мисс Мин вдруг стал ледяным, а чуть погодя она со злостью выпалила: – Я не могу так жить! Я не хочу жить, как вы, мадам-мать!

– Я выгляжу как дурочка, да?

– Да, – зло ответила мисс Мин, не жалея ее чувств, – вы были идиоткой.

– Любой, намочив горло, может пить и быть счастлив этим, и я получала удовольствие, – тихо ответила мадам О, в ее голосе не было ни капли сожаления. – Пойми, я была счастлива…

– Вы мечтали о любви? – скривив губы, сказала мисс Мин, хорошо зная, что она делает ей больно. – Ха-ха-ха, – притворно засмеялись она. – И где, здесь, в кибане?! Если где скажете об этом, люди засмеют вас.

– Что бы там ни было, – твердо сказала мадам О, не обращая внимания на ее насмешливый тон, – мне было хорошо. Я ни о чем не жалею.

– Поэтому в конце концов вы без всякой видимой причины серьезно заболели, и теперь находитесь здесь, в заднем домике, – со злобой в глазах сказала мисс Мин, желая уколоть ее.

– Ничего, – все так же тихо сказала мадам О. – Потому что я кисэн, – она сделала акцент на слове «кисэн». – Прошу тебя, забудь о том, как я, схваченная за шиворот, была выброшена во двор. Забудь и о том, как ты приняла вместо меня гостя, которого не хотела принимать. Я понимаю, ты, вероятно, думаешь, что это презрение с его стороны, поэтому нападаешь на меня, но, поверь, это не гак. Просто принимай это – тут она сделала небольшую паузу, – как дополнительное развлечение в нашей жизни, выданное нам, чтобы жизнь у нас не была скучной, – тут ее глаза предательски заблестели, она замолчала, отвернувшись в сторону, чтобы не показать слез.

Внезапно по лицу мисс Мин хлынули горячие слезы. Она горько зарыдала, хотя не была из тех, кто легко плачет. В жизни она была несговорчива, в глубине души немного завистлива, поэтому обычно не плакала. Было необычно смотреть на нее, как она стала бить себя в грудь и, говоря: «О небеса, как я могла наговорить такое мадам-матери?», громко, навзрыд, зарыдала. Ее лицо стало некрасивым, как у ведьмы янгвэн [76]76
  Ведьма, которая посещает дома в новогоднюю ночь в поисках детской обуви, годной ей по размеру.


[Закрыть]. Мадам О обняла ее и стала успокаивать, похлопывая по спине.

– В старое время, – снова начала говорить она мягким голосом, когда та немного успокоилась, – если скажешь, что ты кисэн, это было равносильно тому, что тебе на лбу выжгли клеймо. Если рассеять культурное очарование этого слова, то даже известные кисэны, жившие во времена династии Чосон, не могли избежать такой позорной участи. В те далекие времена чаевые назывались «чжотгарагдон», что означало «деньги, поданные палочками», потому что они подавались клиентом чжотгарагом – палочками для еды. Сонби, ученые люди из дворянского сословия янбан, никогда не давали деньги руками, а подавали их чжотгарагом, вот откуда возникло это слово. Насколько же они презирали их, если поступали так. Это не мои слова, они были сказаны известной кисэн Ким Иль Лён. С одной стороны, если бы они увидели, как сегодня исчезло то, что отделяло их от обычных женщин, как исчезла граница между большим столом кибана и столом традиционного корейского ресторана, то, наверное, прыгали бы от счастья. Но с другой стороны, они бы огорчились, узнав, что эта граница исчезла. Потому что после исчезновения этой границы, которая как бельмо на глазу, неизвестно почему чувствуется какая-то пугающая пустота. Мисс Мин, впредь работу по установлению четкой границы должна выполнять ты. В страшные времена желание убрать ее было заветной мечтой кисэн. Они искренне желали этого. Но раз я должна сейчас говорить «давайте снова ставить границу», – значит, что снова пришло страшное время. Ты знаешь, сегодня люди, небо, земля и даже пролетающий ветер, все – действительно страшны!

И вот теперь по этому пути шла мисс Мин, которая сейчас, громко разговаривая и смеясь, словно ничего не случилось, вышла к столу очередного клиента. Мадам О от этого было только больнее. Она подумала, что если бы была жива Чхэрён, то, в отличие от нее, та была бы ей опорой. Она с грустью вспомнила, как однажды наставница кибана сказала ей об этом. «Что касается танцев, – мелькнуло в голове, – то Чхэрён, возможно, до сих пор обучала бы молодых кисэн».

В ее руке тихо и бессильно увядал летний цветок. Другой цветок, принесенный ветром, мягко, кувыркаясь в воздухе, упал к ее ногам. Она, по-прежнему закрыв глаза, не оглядываясь, слушала звуки спиной. Ведь только тогда, когда не смотришь на падающие цветы, можно услышать их звуки.

4

«Сегодня солнечные лучи такие горячие», – подумала мадам О. Прикрывая лицо широким листом тыквы, который отломала внизу, под забором, она, мягко ступая, вошла во двор внутреннего домика. Ее шаг до сих пор был неповторимо изящным и грациозным. Пропитанная духом кисэн до мозга костей, боясь, что на лице появятся веснушки, она стала искать тень. Сегодня почему-то было особенно жарко. Солнечные лучи были жестче, чем намаксины [77]77
  Корейская деревянная обувь на высоком каблуке.


[Закрыть], сделанные в Пхеньяне.

Мадам О, знаменитая кисэн, достигшая высшего мастерства в пении, надев сандалии, гармонирующие с шикарно расшитой цветами юбкой со складками, грациозно шагала, поддерживая левой рукой подол юбки, слегка приподняв его вверх, чтобы он не испачкался. Беззаботно живя, не зная работ, связанных с водой, она до сих пор выглядела стройной и изящной. Найдя тень, она села на стул.