Текст книги "Сказание о новых кисэн"
Автор книги: Хён Су Ли
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
Прошла неделя с того времени, как я впервые вошел в Буёнгак. Однажды для того чтобы найти материал для ручек веников, мне пришлось отправиться в бамбуковую рощу, находившуюся на холме за кибаном. На глаза мне не попадались стебли бамбука необходимой толщины, поэтому я кружил по роще, постукивая по стволам серпом.
«А-ах а-ах» – послышался стон мадам О. Такой звук выходит из горла женщины, когда она испытывает оргазм. Если на шум ветра, шевелящего бамбуковые листья, наложить этот звук, то может ли кто-нибудь сказать, на что он похож? Если слышать его не в комнате, закрытой со всех сторон, а в бамбуковой роще, знаете ли вы, как он звучит? Знаете ли вы, как воспринимает его человеческое ухо? Когда варишь лапшу рамён в мельхиоровой кастрюле, то бульон выходит из ее краев, огонь тухнет и приходится снова крутить газовый вентиль, чтобы зажечь огонь. Старый вентиль недостаточно крутить один-два раза, огонь не появится. Сколько ни крути его, из газовой плиты будет лишь вырываться свист газа. Когда, наконец, огонь все-таки появится, можно услышать усиливающийся звук кипящего рамёна. Он напоминал мне стон мадам О, услышанный мной в бамбуковой роще. Он также похож на звуки бульона, выходившего за края кастрюли, огня на газовой плите, кипящего рамёна.
Я пошел туда, откуда исходил звук кипящего рамёна. Ноги сами вели меня. Листья бамбука упрямо тянулись к небу, казалось, они закрасили весь мир темно-зеленым цветом. На фоне темно-зеленого виднелась ее ярко-красная шелковая юбка. Контраст с окружающим был настолько сильный, что болели глаза. В этот момент я, кажется, понял, почему ханбок был повседневной одеждой для кисэн. Когда увидишь женщину, одетую в ханбок, с красивыми складками, то у мужчин невольно возникает желание покопаться в них. У любого возникает мысль снять хотя бы один слой ханбока. Даже у тех, у кого, кажется, нет сил, чтобы поднять соломинку. Видели ли вы когда-нибудь днем тело сорокалетней женщины? Мадам О в сорок лет не была такой худой, как сейчас. Тогда она была похожа на сочный плод, созревший настолько, что, казалось, еще немного, и он взорвется.
Я родился в местах, где дуют сильные ветра. Летом там было так жарко, что казалось, будто тебя жарят, а зимой так холодно – уши замерзали. Мужчины и женщины, все, как один, ездили на велосипедах. Когда девушки ездили на велосипедах, то они надевали брюки, женщины в возрасте и старушки – момпе. Я помню, что даже в самом бедном доме был старый велосипед, пусть и без седла. Сейчас, хотя прошло много лет, то время живо стоит перед моими глазами. Я помню белесую пыль, которая, оседлав шквальный ветер, носилась с пугающим звуком «ву-у-у», женщин, проезжавших на велосипеде по недавно построенной дороге, с синими от холода губами, с весело развевавшимися волосами.
Там, где я вырос, в каждом втором доме жили вдовы. Они отличались от вдов других районов. Их считали женщинами, которые «съели» своих мужей, но среди них были и те, кто «съел» своих детей [58]58
Данное выражение означает, что женщина рано потеряла мужа или ребенка. И хотя в этом, возможно, ее вины нет, окружающие считали, что это случилось по вине женщины.
[Закрыть]. Даже нормальные женщины, приехав из других мест, не могли уйти от этой судьбы: стоило им надеть момпе, как они целыми днями проводили время в перебранках, ссорах и драках. Старейшины деревни говорили: «Воды, что ли, вспять потекли, поэтому рождаются лишь скандальные женщины», отвернувшись от них, они целыми днями цокали языками, качая при этом головой.
Я страдал недержанием мочи, и у меня так сильно текли слюни, что передний край одежды был вечно мокрым. Мать, чтобы вылечить меня, давала мне есть прожаренную лапку лягушки или заставляла пить отвар какой-нибудь рыбы. Однажды я чуть не умер от страха, когда увидел красную плоть мыши, общипанную от шерсти, внутри посуды для целебного отвара. Мясо разварилось до такой степени, что узнать в нем мышь было невозможно, лишь позвоночник и тонкие кости головы отчетливо виднелись среди мутного отвара, который я пил в качестве лекарства. «Моей матери мало того, что она ест мужа и ребенка, – думал я, и мое маленькое сердце сжималось от ужаса, – так она еще ловит мышей и сдирает с них кожу». Естественно, что я так боялся женщин в детстве. И хотя много лет спустя я узнал, что все они становятся самоотверженными матерями, я все равно боялся их. Я перестал их бояться и стал относиться к ним пренебрежительно, когда вырос и стал покупать их за деньги. Хотя я покупал их, у меня не было даже времени разглядывать голые ягодицы, рассмотреть то, что было у них впереди. У меня порой не хватало даже времени, расстегнув передние пуговицы на ширинке, вытащить «нефритовый стержень» и сделать свое дело.
Сквозь раскрывшуюся красную юбку, внезапно разлетевшуюся в бамбуковой роще от ветра, я увидел голые ягодицы мадам О, но ее спутника не было видно, наверное, он лежал под ней. Она уже сняла кальсоны и нижнюю юбку, на ее голом теле были лишь верхняя юбка и кофта. Красная юбка, начиная с края подола, была настежь распахнута. Каждый раз, когда она ритмически двигала вверх-вниз ягодицами, виднелись толстые подрыгивающие ноги мужчины. Тогда я, кажется, впервые осознал, что линии спины, изогнутый женский позвоночник, раздвинутые в стороны ягодицы и глубокая ложбинка посреди грудей могут быть так красивы. После того как я увидел ее тело, на мгновенье очень отчетливо показались не только ее лицо, но и глаза, нос и рот, гладкий лоб и контуры вытянутого лица. Я отвернулся и, хотя стоял к ней спиной, не видел ее лица, я вспомнил его целиком. У меня было такое ощущение, словно кровь, текущая по моим венам, пробила их и вытекла наружу. Я быстро покинул то место. После этого случая каждый раз, когда я варил рамён, мне вспоминались бамбуковая роща и стоны мадам О. Рамён уже долго варится передо мной, кипит, издавая звуки «а-ах а-ах». Но теперь я не ем рамён.
3
После обеда он был в Буёнгаке – сидел за кассой перед внутренними воротами. Даже срочные дела он переносил на следующий день. Мадам О целый день провела в заднем домике и не подавала признаков жизни. Табакне же тщательно следила за готовкой.
– Кимчхондэк, ты поддерживаешь этого… негодяя, – спросила она, у нее язык не поворачивался назвать Ким сачжана человеком, – это ничтожество? Даже видя его подлое поведение, ты все равно поддерживаешь его? Мадам О до сих пор молчит, словно запечатала рот. Испортив настроение человеку, он убежал в день полнолуния, словно пес-одиночка? Как подумаю об этом, такая злость берет!
Всегда, когда она злилась, у нее был голос, похожий на звук паровозной трубы. Толстушка, гасившая огонь, вся покрытая пеплом, пыхтя, семенила за ней. Шумно было только на кухне главного дома, а в заднем и отдельном домиках стояла тишина. Когда Пак сачжан, «всезнайка» господин Ли, проживавшие несколько дней в кибане и вызвавшие переполох, и Ким сачжан ушли, кажется, можно было вздохнуть свободно. Буёнгак казался совершенно опустевшим. Юнхине и Ёнсонне, не желая попадаться на глаза Табакне, не приходили из отдельного домика. Когда три человека – Табакне, мадам О и он, водитель Пак, управляли Буёнгаком, в нем была нормальная атмосфера. Однако сегодня настроение у двух людей было плохое, поэтому он не знал, удастся ли ему одному справиться с обязанностями троих.
Кошка, которую он подобрал и растил, спала возле него, положив голову на его ногу. Время от времени он просовывал руку под стул и поглаживал ее загривок, ощущая приятное чувство от того, что она нежная и теплая. Он подумал, что когда она немного подрастет, то надо будет повесить ей на шею колокольчик.
Недавно ему сделали два заказа по телефону. Первый разговор состоялся с господином Юном, председателем клуба «Львы». Тот, говоря, что надо позаботиться о трех важных гостях, попросил выделить особую комнату. Когда говорили об особой комнате, то обычно имели в виду комнаты с названием «Цветок сливы» или «Орхидея». Они отличались от обычных тем, что в них обязательно вносили особый обеденный стол с супом синсолло и дополнительно включенным в меню гучжольпханом – блюдо из девяти деликатесов. Но, глядя на нынешнее состояние Табакне, он сомневался, что она нормально сварит синсолло, вкус которого зависел от того, насколько тщательно выбирали плоды гинко. И еще, председатель Юн, скорее всего, попросит позвать не кисэн-танцовщиц и певицу-кисэн, а трех-четырех девушек, которые будут наливать спиртное и умеют держать язык за зубами. В конце заказа, сделав многозначительную паузу, он добавил фразу, что, мол, слышал о прибытии новенькой кисэн и, вкрадчиво спросив: «Правда ли это?», причмокнул губами. «Похоже, что слухи о новенькой мисс Ян уже просочились наружу, – подумал водитель Пак. – Ну что ж, что касается нее, то здесь нет ничего трудного».
– Да, еще я слышал, что у вас есть кисэн, которая вчера подняла волосы. Я попрошу вас посадить ее рядом со мной.
«Когда поработаешь в этой сфере, – подумал водитель Пак после с разговора с ним, – даже если специально не познакомят, то достаточно взглянуть на входящих в Буёнгак, чтобы сразу понять, кто сегодня почетный гость». Судя по вежливой манере председателя Юна, ясно, что он хочет, чтобы кисэны угождали гостям и вне кибана, но он хорошо знает, что мисс Мин была не из тех, кто легко дает согласие на это.
– Видите ли, – как можно вежливее ответил он, стараясь не обидеть собеседника, – та, о которой вы говорите, я имею в виду мисс Мин, как бы это вам сказать… С того момента, как она подняла волосы валиком, не прошло и нескольких дней, поэтому… вряд ли она будет доступна в ближайшие время.
– Водитель Пак, – льстиво, в то же время с требовательными нотками в голосе, сказал председатель Юн, – вот поэтому вам надо, – он сделал упор на слове «надо», – немного постараться, а иначе в чем же тогда состоит преимущество постоянного гостя?
Водитель Пак, понизив голос, сказал, что у него нет уверенности, что он сможет уговорить ее, но он приложит все силы. Он подумал, что сейчас, когда неизвестно, будет ли вообще большой стол, мисс Мин вряд ли станет угождать гостям вне кибана. «Не слишком ли он размечтался? – мелькнуло у него в голове, – впрочем, кто знает, может, она согласится?» Ведь есть же старинная поговорка: «Если сильно потянуть, то даже резиновый жгут порвется». «Хотя она, наверное, сегодня уже устарела, – подумал он, – современные резиновые жгуты настолько эластичны, что, сколько их ни тяни, они только растягиваются, но не рвутся». Он специально прервал телефонный разговор, усилив этим озабоченность председателя Юна. Он знал, что, если поступать так, можно надеяться, что пачки денег, которые положат на стол, будут толстыми, а чаевые кисэн – приличными.
Второй телефонный разговор, который состоялся сразу вслед за первым, кажется, был от группы туристов. Он вежливо отказал им, сказав, что из-за множества заказов будет трудно их принять, и попросил заказать на другой день. Среди всех работ, которые он выполнял, самой ответственной была именно эта, потому что Табакне, с ее несдержанным характером, или мадам О, с ее мягким характером, никогда не поступили бы так, как он. В отличие от них, он без особых усилий связывал то, что надо было связать, разрывал то, что надо было разорвать, подталкивал то, что надо подтолкнуть, притягивал то, что надо притянуть. И делал это играючи, сложив две руки перед грудью, слегка склонив голову набок, со скромным видом.
Поливая рано утром в саду растения, он подумал, что надо бы установить автоматическую систему полива. Кустарники и деревья, посаженные во дворе, выросли, поэтому поливать вручную становилось с каждым днем все труднее. До сих пор можно было терпеть, но когда дом и человек стареют, им требуются устройства, облегчающие жизнь. «Однако куда же их надо установить, – спросил он себя, – чтобы было хорошо?» Он быстро зашагал по двору, измеряя его шагами, определяя места для установки поливальных устройств. Со стороны его шаги казались энергичными, однако он не слишком размахивал руками. Он выглядел немного смешным. Каждый раз, когда он шагал, его живот, колыхаясь, выступал из-под ремня. «До того, как наступит осень, – думал он, шагая на ходу, – надо будет проверить бойлер и поменять воду в пруду. Придется, вероятно, нанять несколько рабочих».
Взяв на руки кошку, которая беспокойно ерзала у его ног, он направился в сторону склада. Запах кунжутного масла, доносящийся из кухни, следовал за ним по пятам. Как он и думал, тенты и шелковая дорожка, использованные во время церемонии хвачхомори, были брошены как попало перед входом на склад. Он подумал, что было ошибкой под предлогом нехватки рабочих рук поручать следить за ними Ким сачжану. Свернув и перевязав веревкой тенты, он разложил их по пустым коробкам и, оклеив коробки скотчем, маркером написал на них номера: «Тент 1» и «Тент 2», а затем, развернув шелковую дорожку и заново свернув ее более плотно, положил в пластиковый мешок. После этого он вошел на склад и неторопливо начал приводить его в порядок. Там, где один раз проходила его рука, уже не нужно было прибираться второй раз. Каждая вещь нашла свое место, все они стояли ровно и аккуратно. Он оклеил пол остатками обоев, и, хотя их узоры не совпадали между собой, склад выглядел не хуже комнаты в ином доме.
«Кис-кис-кис!» – позвал он кошку. Позвав ее и услышав в ответ мурлыканье, он прилег на пол и, съежившись, ненадолго прикорнул. Тонкие волнистые волосы редко окаймляли его голову. Под высоко поднятой штаниной стыдливо показалась его лодыжка. Он выглядел, словно бумага, которую использовали, скомкали и выбросили – мужчиной средних лет, в котором не осталось ни страсти, ни желаний.
4
Мадам О смотрела на меня, словно на стену или столб. Иногда она смотрела на меня, как на камень, скатившийся с горы. Вероятно, она даже не осознавала того, что я стою перед ней. Конечно, временами она смотрела на меня так, словно хотела просверлить насквозь, но я знал, что ее взгляд проходил сквозь меня и останавливался где-то сзади, в пустоте. Каждый раз, когда я ловил такой взгляд, я чувствовал себя полководцем, проигравшим битву. Я испытывал ужасный стыд перед воображаемыми солдатами, словно у них на глазах просил вражеского полководца пощадить меня, стоя перед ним на коленях. Мне было стыдно перед воздухом, ветром и даже солнечными лучами… В такие минуты я ненавидел весь мир, который видел мой стыд. Вдобавок к этому, спустя две-три секунды после этого, все тело предательски слабело, и только спустя некоторое время я приходил в себя. За те короткие мгновенья передо мной, не пересекаясь друг с другом, проходило бесчисленное множество картин: страшно разгорающийся огонь на траве, поток ливня, обрушившийся на поле, горящий костер на рисовом поле, превращающийся в дымящуюся кучу пепла…
Внезапно во мне возникла дикая ярость. Разве каждый из нас не мечтает о красивой и божественной любви? Разве каждому из нас не снилась любовь величественная и жестокая, словно огонь, поднимавшаяся из глубин земли? Даже о позорном времени можно было сказать, что оно – время, так же и о позорной любви можно сказать, что она – любовь. Признаться, у меня был момент, когда мне хотелось вырвать свои глаза, чтобы никогда не видеть то, что творится вокруг.
Я помню тот ужасный день…
Даже сейчас, спустя столько времени, то, что произошло тогда, живо всплывает передо мной, словно это было вчера. В тот день, примерно в 9 часов вечера, внезапно пришли пять групп гостей. Причем две группы из них не подавали предварительной заявки. Кухарки были безумно заняты, да и мне пришлось трудно. Даже мадам О, несмотря на то, что чуть ли не все кисэны были мобилизованы, пришлось обслуживать три комнаты, обходя по очереди одну за другой. Все закончилось лишь к двум часам утра. Кухарки были заняты мытьем посуды, а я должен был обойти кибан и выключить ртутные лампы. 20 лет тому назад не было системы, позволяющей одним выключателем выключить все лампы, тем более в таких старых домах, как Буёнгак. Впрочем, что тогда, что сейчас ничего не оставалось, как обходить их, чтобы выключить. Перед третьей ртутной лампой заднего домика я замер, потрясенный увиденным.
Я увидел вдребезги пьяную мадам О, рухнувшую на деревянный пол. Не сумев открыть дверь в свою комнату, она лежала на полу, опрокинувшись на спину. Какой-то тип, приподняв ее, поставил на колени и, путаясь в нижнем белье, стал суетливо задирать сзади юбку. Он был еще в сознании. Однако все-таки ханбок – громоздкая одежда. Взять, например, нижнее белье, надетое в несколько слоев. Вероятно, поэтому он никак не мог подобрать юбку. Наконец, дрожащими руками он задрал ее, но, к своему раздражению, вместе с ней поднял и промежность кальсон. Он уже был готов сдаться, но тут она, изящно изогнув спину, сначала одной рукой стянула свои кальсоны до колен, а затем пальцами ног сняла их.
Они начали заниматься любовью, но та поза, которую они приняли, была нечеловеческой. Казалось, что расписанная цветами дверь, черепичная крыша, стропила, с треском рассыпавшись на мелкие кусочки, разлетелись во все стороны и на этом месте остались только они вдвоем. Они, словно пара диких дверей, встретившиеся в темном поле, свободно, не стыдясь, страстно желали друг друга. «Почему они занимались любовью там, где я стоял, – пронеслось в голове, – на деревянном полу заднего домика, ярко освещенного ртутной лампой?» На этот раз я не стал пятиться назад и прятаться, а остался стоять под лампой. Моя тень, опустившись на маленький пруд, выкопанный в цветочном саду, то плескалась, то замирала на поверхности воды. Обычно холодный слабый свет, ртутной лампы в тот день мне казался настолько горячим, что еще немного, и он расплавит мою макушку.
В этот момент мужчина, двигавшийся энергично и ритмично, стоя на коленях у нее за спиной, увидел меня. Он, кажется, был из тех, кто возбуждается в присутствии зрителей, так как, увидев меня, он задергался в экстазе. Что касается нее, то она, несмотря на то, что, сексуально выгнув спину, опираясь на руки, смотрела в мою сторону, словно не видела меня, стоявшего под лампой. Мне было ясно: что раньше, что сейчас я не существовал для нее. Когда мужчина, достигнув оргазма, задергался, на ее лице не было никакого выражения, несмотря на то, что она издавала стоны, похожие на громкий звук кипящего рамёна в мельхиоровой кастрюле. «Разве не должно на ее лице появиться выражение, – подумал я, – неважно какое, радостное, грустное или нахмуренное?» Однако у нее было абсолютно бесстрастное лицо. Но, глядя на это окаменевшее лицо, даже теперь, я хранил в душе маленькую надежду в отношении нее. Неизвестно почему, но в ее бесстрастном лице я увидел некую надежду для себя.
Сейчас Лима – столица Перу, но раньше ею была Куско – столица империи инков. В легендарной древней столице инков Куско ежегодно – 24 июня, в самый жаркий день года – открывается фестиваль, посвященный солнцу. На восточной границе города находится крепость Саксайуаман, в которой король и королева, надев золотую корону, и юные непорочные девушки – дети солнца, обратившись в его сторону, приносят в жертву кукурузную воду и сердце ламы, сочащееся кровью, вытащенное из груди еще живого животного.
Я сих пор хорошо помню тот день. Это была ночь 24 июня по лунному календарю. Мне вдруг искренне захотелось, чтобы мадам О была бедной ламой, из груди которой вытащили сердце и принесли его в жертву солнцу на жертвенном алтаре. Чтобы в ночь, когда на небо взойдет яркая луна, она дрожала бы от боли из-за потерянного сердца. Но, к сожалению, это было невозможно, потому что она не была жертвой, лежащей на священном алтаре.
Я подумал, что ее бесстрастное лицо виделось мне таким, потому что душа, вышедшая из нее капля за каплей, была совершенно опустошена. Может быть, вы видели лотос, качающийся на поверхности воды, распускающий цветок и сбрасывающий лепестки? Его стебель внутри совершенно пуст, и поэтому лотос может плавать на воде. Когда мы видим лотос, мы говорим, что он красив, но, увы, у этого цветка пустой стебель. Мадам О напоминала мне лотос. Достигнув оргазма, она бессильно опустилась на пол, словно цветок лотоса на поверхность пруда; казалось, что ее тело, вспорхнув, взлетело в небеса. Ее ноги, словно опадающие то тут, то там лепестки лотоса, еще раз качнулись и бессильно опустились. В это мгновенье во мне вспыхнула такая дикая ревность, что я почти не мог ей управлять, но я мог только дрожать от гнева. Ее бесстрастное лицо ясно раскрывало истинную суть профессии кисэн: она продавала за деньги свое тело, но не душу. Но в каком же состоянии была тогда ее душа?
Я не спеша выключил остальные ртутные лампы. Над выгнутым вверх карнизом только что взошел старый месяц, похожий на срезанный ноготь. Деревянный пол заднего домика, накрытый тенью бамбуковой рощи, утонул во влажной темноте. Но они, словно два демона, все это время продолжали сливаться в единое целое, занимаясь любовью.
Их образы виднелись даже лучше, чем когда горела лампа, а движения в темноте стали более страстными. Мне хотелось согнуть все десять пальцев, словно бамбуковые грабли, и, вырвав ими свои глаза, выбросить их диким зверям на съедение, а из пустых глазниц набрать руками вытекающую темно-красную кровь и обрызгать ею ее обнаженное тело. А затем, не давая ей ни одного глотка воды, оставить стоять в сухом и потрескавшемся гороховом поле, как пугало со сломанной головой, чтобы даже птицы презирали ее. А если им станет скучно, то они, прежде чем улететь, клевали бы ее.
«Послушай, любовь на земле – всего лишь секс», – стучало у меня в голове.
На самом деле любовь – это только красивое имя, в фильмах или романах нет ни слова правды. Как известно, в любви очень важно начало. В зависимости от того, как она началась, будет определена ее форма, но если это так, я навеки потерял шанс сказать ей, что люблю ее. Я навсегда потерял ее…
Невозможность с достоинством войти к ней в качестве гостя стала моим вечным сожалением и проклятьем. Моей бедой было то, что я был очарован желто-красной текомой. Это было ловушкой. Моя любовь с самого начала была жестокой.
5
Это был сон. Конечно, это был сон.
Мне показалось, что я слышал, как мадам О пела пхансори. Ее голос не переходил тут же от одного звука к другому, а мелко дрожал, кружась около одной ноты. Разделив высоту голоса на короткие части, она то поднимала его, то понижала, возвращалась к изначальной ноте. Даже во сне я всегда выбирал песни с ее голосом. Как же я мог не узнать его, если желанием всей моей жизни было жить его звуком? Я, вероятно, ненадолго вздремнул, когда слушал песню. Мне приснился сон, как будто бы она шла по полю босиком. Она выглядела абсолютно спокойной и свободной. Я спросил ее: «Достигли ли вы вершины, увидели ли долгожданную равнину?» В ответ она лишь слегка улыбнулась мне. У нее было действительно спокойное лицо, и, несмотря на то что это был всего лишь сон, я успокоился.
6
Первое, что я сделал, когда проснулся с потрепанным лицом, – открыл двери склада. Действительно, правду говорят, что трудно предугадать летнюю погоду, – в это время на улице шел тонкий, как нитка, дождь. Казалось, прилег ненадолго, а проспал до вечера, как мертвый. Взглянув на улицу, погруженную во влажную темноту, я вскочил и выбежал из склада. «Что это за звук? Похоже на звук бьющейся посуды, – мелькали в голове догадки. – Что-то происходит в главном доме». Когда снова послышались звуки бьющейся посуды, я торопливо побежал в сторону главного дома. Неизвестно откуда взявшаяся кошка вприпрыжку бежала за мной. Я побежал, не обращая внимания на то, что брюки намокли от грязной воды, а липкие комочки глины прилипли к ботинкам. Перепрыгивая через две ступеньки, я остановился на середине лестницы, замерев от увиденной картины.
Вдребезги пьяная мадам О, словно выброшенная кем-то тряпка, лежала, растянувшись во дворе главного дома, раскинув в стороны ноги и руки, безуспешно пытаясь приподняться. Дождь непрерывно падал на ее голову и плечи. Мокрое лицо поблескивало от слез и дождя, а свернутый подол юбки был испачкан грязью. Виднелось бледное лицо, искривленное от боли, стыда, обиды; руки, сжатые в кулачки, мелко тряслись. Когда я, выровняв запыхавшееся дыхание, снова побежал, перепрыгивая через две ступеньки, раньше меня туда прибежали две кисэны, с разными туфлями на ногах, видно спешили, и, взяв ее под руки, увели в отдельный домик.
– Я просил прислать мне певицу-кисэн, зачем прислали эту старую пьяницу?! – раздался в это время громкий мужской голос, в котором чувствовались гнев, злость, обида, ярость…
Перед открытыми настежь раздвижными дверями особой комнаты с названием «Цветок сливы» стоял мужчина маленького роста с гневным лицом, размахивавший руками.
– Господин Чжон, прошу вас, успокойтесь, – уговаривая его утихомириться, бегал вокруг него председатель Юн. – Прошу вас, успокойтесь, хотя бы ради меня.
Пытаясь успокоить разбушевавшегося гостя, он не знал, что делать, а тот, разойдясь, казалось, был готов сорвать стеклянную дверь и, выйдя из комнаты, разнести кибан. На этот шум из других комнат высыпали кисэны и загородили спинами вход комнаты, и его лицо то виднелось, то исчезало из виду.
– Вместо певицы-кисэн вы прислали мне старуху! Это означает, что вам плевать на клиентов! – громко продолжал он кричать, размахивая руками. – Вы, живущие за счет продажи алкогольных напитков! – сказал он голосом, в котором сквозило презрение…
– Поймите правильно, это не… – пытался успокоить его председатель Юн.
– Нет! Дайте пройти, отойдите с дороги, – не дав ему договорить, кричал он, делая вид, что хочет выйти из комнаты.
В это время, тяжело дыша, появилась Табакне и, словно разбушевавшийся носорог, яростно вступила с ним в перепалку.
– Слушай, ты, ничтожество! – крича громовым голосом, стала она наседать на него. – Ради председателя Юна я еще была бы готова терпеть. Ты сегодня пожалеешь, что связался со мной. Такие негодяи, как ты, гуляли даже при «трех бедствиях» [59]59
Имеются в виду три бедствия: война, голод и эпидемия.
[Закрыть], но надо же иметь разумный предел, ты… – не договорив, она пыталась прорваться к нему.
Кимчхондэк, стоявшая сзади, еле сдерживала ее, схватив за пояс, а толстушка, встала перед ней и всей своей тушей загородила дорогу.
– А вы что встали у меня на пути? – гневно крикнула она им. – А ну-ка быстро отойдите в сторону! Я должна разобраться с этим ничтожеством. Раз уже схватились, давай до конца выясним, кто победит: он или я, – кричала она, размахивая руками, пытаясь прорваться к нему.
– Я только что с трудом выставил старую кисэн, а тут еще прислали другую старуху, похожую на семя высохшей хурмы, – сказал мужчина, вспылив еще больше. – В каком кибане так делают? Здесь вообще кибан Буёнгак или что? – крикнул он, пытаясь перекричать ее.
– Ничтожество, да ты хоть знаешь, кто такая мадам О! Да как ты смеешь так говорить о ней своей поганой пастью! – закричала Табакне, выглядывая из-за толстушки, размахивая руками, словно хотела ударить его. – Раньше такой червяк, как ты, не посмел бы даже взглянуть на нее. Даже сейчас, стоит назвать ее имя, известные люди встают в очередь к ней. Ты хоть знаешь об этом, ты, жертва аборта?
– Вы рассказываете о времени, когда «тигры курили сигареты», – попытался шутить мужчина, с кривой усмешкой на губах, начиная понимать, что ему несдобровать. – В лучшем случае…
– Да, – перебив его, не унимаясь, продолжала бушевать Табакне, – в лучшем случае мы жили, продавая спиртные напитки, но мы чище в сто раз, чем такие, как ты.
«Почему я тогда не выступил в защиту мадам О? – подумал я про себя. – Я и раньше видел такие драки с ее участием и знал, что они быстро заканчивались. В таких случаях мне оставалось только смотреть на ее льющиеся слезы, не имея возможности вытереть их. Если взглянуть правде в глаза, то слезы, текущие из глаз кисэн, никто не может вытереть. Высохнет она или увянет, никто не имеет права вмешаться в их судьбу. Знает ли кто-нибудь, что остается в конце концов с кисэн? Деньги? Слава? Любовь? Нет, конечно. С ней остается пьянство, привычка к курению, следы от уколов шприцев, а также носовой платок, в складках которого, наверное, лежат красиво сложенные шевелящиеся воспоминания… Вот и все, что остается в ее жизни».
Не смея выдать свои настоящие чувства, я стоял и, не в силах пошевелиться, лишь с жалостью смотрел на нее…
В это время мисс Мин наконец привела себя в порядок и, закончив прихорашиваться и выключив свет, вышла. Легкой, почти летящей походкой обойдя отдельный домик, она вошла во двор главного дома. Затем быстро, словно пожарник, спешивший на пожар, развевая шелковый подол юбки, приподняв ее, чтобы не испачкать в грязи, стала пересекать двор. Капли моросящего дождя, ударив по ее спине, не проникая сквозь ткань, кувыркаясь, скатились вниз. Она легко вбежала на деревянный пол главного дома. Ее вид, отраженный в стеклах двери на деревянном полу, был решительным и серьезным. Когда она вошла в комнату, то все: и мужчина, махавший руками, и кисэны, сгрудившиеся перед дверью, – с почтением расступились перед ней. Однако несмотря на то, что с ее появлением драка почти прекратилась, не было видно, чтобы ярость Табакне прошла. Несмотря на ее появление, она продолжала громко кричать:
– Да, мы продаем свои тела, но душу – нет! Пока такие, как ты, ублюдок, сидели в публичных домах и болтали, раскрыв свои вонючие пасти, говоря, что служат стране, мы делали это на самом деле. Не знаю, откуда принесло такую сволочь, как ты, но если у тебя есть уши, ты тоже, наверное, слышал об этом. Спустя всего пять дней после начала Первомартовского движения за независимость в Сеуле, 6 марта в Кунсане тоже началось массовое движение за освобождение страны. Знаешь ли ты, недоносок, что, когда обнаружилось, что в маленькой комнатушке общежития школы «Ёнмён» печатали большим тиражом Декларацию независимости и национальные флаг Кореи, все зачинщики были схвачены, а оставшиеся печатные материалы были спрятаны в Буёнгаке? Хотя нет, в то время тот кибан называли не Буёнгак, а Чжанчхунок. Несмотря на то, что японские полицейские, относившиеся к нему с подозрением, обыскали угол за углом, они так и не нашли ничего. Знаешь ли, ты, паршивец, где в Чжанчхуноке были спрятаны напечатанные Декларации независимости и национальные флаги Кореи? Кисэны прикрепили их к животам и обвязали бандажом, словно беременные женщины. Тогда 6 марта в Кунсане был рыночный день. Граждане, пришедшие на рынок, получив Декларации независимости и национальные флаги, вытащенные из-под пояса кисэн, размахивая ими, начали движение за независимость. Ты хоть знаешь это?! Я лично была свидетельницей этих событий, ты, ничтожество! А где был в это время твой отец? Что он делал, я тебя спрашиваю? – по-прежнему кричала она, но было видно, что уже успокоилась.