Текст книги "Эрос"

Автор книги: Хельмут Крауссер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

День четвертый

В бесконечности. Параллели сближаются

В ту ночь я не мог усидеть в отеле. Я принял горячую ванну, выпил четверть бутылки виски, но и это меня не успокоило. Мне требовалось узнать, что с Софи, благополучно ли она добралась до дома. Почти всех моих людей арестовали на месте, пополнение еще не подъехало. В то время не было другой техники для мобильной коммуникации, кроме увесистых, грубых раций, которые сразу же бросались в глаза. Я был почти уверен, что Софи не узнала и не узнает меня, – значит, ничто не мешало навестить ее. Я желал ей только добра и не собирался вторгаться в ее жизнь; хотел только помочь, поддержать в трудный момент, защитить и окружить заботой. Что в этом дурного? Молчите? Не отвечаете?… Существует ли этика любви? Я слышал, что у любителей животных, снимающих о них фильмы, принят неписаный закон – не вмешиваться в то, что происходит в природе, не помогать слабому, физики тоже знают, что на протекание эксперимента влияет даже наблюдение за ним…

– Но ведь это касается только квантовой физики?

– Может быть, неважно. Я вовсе не хочу оправдываться, повторять азбучные истины вроде «Любовь оправдывает все». Я знаю, помню, чем вымощена дорога в ад, – конечно, благими намерениями, я слышал это не раз. Но хочу, чтобы именно вы ответили на мой конкретный вопрос: предосудительным было то, что я делал для Софи или нет?

Какой ответ он хотел услышать от меня? Я поймал себя на том, что подыскиваю слова, которые покажутся ему правдивыми. Выдавать себя за другого человека – это заблуждение, тесно связанное с потерей самоуважения. Хотя нельзя отрицать, что очень многое в нашей жизни строится на заблуждениях и неуважении. Я считал, что в этом случае неуместны патетические рассуждения о вине, что речь скорее идет о первопричине цепочки взаимосвязанных событий с непредвиденными последствиями. Жить – как раз и означает создавать причинно-следственные цепочки. Избежать этого не смогли бы даже самые ортодоксальные буддисты. Что, я должен был произнести это вслух?

– Я не вправе судить вас.

– Что?! А для чего вы тогда здесь, позвольте спросить? Исключительно для того, чтобы судитьменя! – Его голос дрожал от ярости. – Ваш роман должен дать четкую оценку моей жизни, так что прошу вас быть строгим и объективным. Не бойтесь обидеть меня, ведь я все равно умру… Но только… – Оборвав фразу на полуслове, фон Брюккен закрыл лицо обеими руками. – Но я не хочу умирать. – Затем он внезапно рассмеялся. – Простите. Давайте не будем касаться этих материй.

О чем мы? Ах да, в ту июньскую ночь я стоял на Мерингдамм у дома Софи и смотрел вверх. Все той окна ее квартиры были ярко освещены. Одно это подействовало на меня успокаивающе. Но этого казалось мало. В три часа ночи я позвонил в ее дверь, и какой-то человек открыл мне. Квартира была полна до отказа, вы даже не представляете, как много туда набилось народу, и мало кто обратил внимание на мое появление.

К Софи пришла практически вся группа слушателей, чьим политическим просвещением она занималась. Я не понял, празднуют они что-то или активисты объявили чрезвычайное положение и собрали всех, чтобы обсудить последние события, Возможно, это звучит несколько цинично, но в тот момент намерения гостей действительно были неясны. По комнатам туда-сюда слонялись люди, преимущественно мужчины, они пили пиво, слушали два радиоприемника, один из которых играл джаз, другой ловил переговоры полицейских по рации.

Поначалу мой приход никого не удивил, но вскоре кому-то бросились в глаза мои итальянские туфли.

– Кто это такой?

Все сразу стихли и молчали до того момента, пока на меня не взглянула Софи.

– Он помог мне.

Болтовня и дебаты тут же возобновились. Меня задело, что на этом весь интерес ко мне закончился. Софи не поприветствовала меня, не спросила даже, откуда я знаю ее адрес. На этот случай я приготовил какую-то отговорку, хотя уже и не помню, какую именно. Кстати, раз уж я заговорил об итальянских туфлях, то замечу, что большинство молодых мужчин, что заседали в квартире Софи, оказались одеты весьма прилично – в галстуки и чистые рубашки. Вы, наверное, представили себе банду разбойников, обросших бородами, – нет-нет, это пришло позже. Белая рубашка, узкий черный галстук – именно так одевались тогдашние революционеры, по крайней мере, те из них, кто хотел выглядеть интеллектуалом.

В одной из комнат я обнаружил Мартина, если его звали действительно так. В ту же секунду меня осенило: Софи могла подумать, что ее адрес я узнал именно от него. Все стало ясно. Мартин храпел, развалясь на кушетке, – похоже, порядком набрался. Должен ли я был возмущаться по этому поводу? Ведь этого человека нанял я, и он по большому счету находился на службе. Ладно, черт с ним, пусть отдыхает.

У приемника, ловившего полицейские переговоры, дежурил некий Хольгер, бородатый тип в клетчатой рубашке (а вовсе не в белой с галстуком). На вид ему не было и тридцати лет. Внимательно прислушавшись к шумам и хрипам, доносящимся из аппарата, Хольгер сообщил, что на улицах опять начинается ад.

– И с чего мы решили, что можем ему доверять?

Я уловил эту фразу и лишь некоторое время спустя понял, что она относится ко мне. Меня изучал взглядом молодой мускулистый блондин с рано поредевшими волосами. Его звали Олаф, и, как я узнал позже, даже в своей компании его считали параноиком. Как ни в чем не бывало я зашел в ванную и взял бутылку пива – важный инструмент пролетариев.

– Эй, ведь я задал вопрос! Вы что, совсем оглохли? – не хотел отступать Олаф.

В этот момент проснулся Мартин, увидел меня, вздрогнул и прохрипел пересохшими губами:

– Я его знаю. С ним все в порядке.

Несколько мгновений мы смотрели друг другую глаза. Я счел необходимым назваться:

– Меня зовут Борис.

– И ты его знаешь? – упорствовал Олаф.

– Мы работаем в одной фирме.

Пока Мартин произносил эту короткую фразу, цвет его лица менялся несколько раз. Он наморщил лоб и явно старался взять себя в руки, чтобы действовать наверняка и не пороть чепухи, но даже этой невинной фразой он вверг меня в замешательство. Ко мне повернулась Софи:

– Ты, похоже, таксист?

– Э-э-э… М-да. Временно.

Нас перебил Хольгер:

– Там, похоже, укокошили фараона.

Все бросились к приемнику. Сообщение оказалось ложным, но выяснилось это только на следующий день.

– Это начало революции! – громко захлопал в ладоши Олаф. – Пора выходить на борьбу! Мы должны сражаться!

Софи заявила, что насилием она сыта по горло. Олаф зашипел, что она рассуждает, как детсадовская воспитательница. Своим замечанием он наступил ей на любимую мозоль. В гневе Софи раскрыла было рот, чтобы ответить обидчику так же ядовито и хлестко, но в последний момент сдержалась» махнула рукой и заявила с оттенком самоиронии:

– Да, иногда мне кажется, что у меня именно такая профессия. Особенно когда слышу подобные призывы.

– Я не собираюсь доживать до блаженной старости, как ты! Лучше я приму яд!

«Вот скотина», – подумал я. Моя ненависть к Олафу была решительной и бесповоротной. Как он может говорить с моейСофи в таком тоне?! Но когда я огляделся по сторонам, то заметил, что мы с Софи здесь старше всех. Впервые в жизни я осознал с особенной остротой, что мое поколение сменяется другим и правят бал уже иные, молодые. В свои тридцать семь я считался юнцом и переросшим вундеркиндом лишь среди предпринимателей моего ранга, а в компании двадцатилетних выглядел стариком, и эти вчерашние дети, казалось, имели все основания не доверять мне.

Несмотря на свою клетчатую рубашку, Хольгер, похоже, все-таки был интеллектуалом с задатками лидера. Чтобы успокоить всех, он поднял вверх обе руки почти в пасторском жесте:

– Не будем ничего предпринимать без указаний сверху. Эскалация требует координации, иначе фараоны нас попросту перебьют. Сначала я созвонюсь с товарищами.

– Эх, вы! А Генри обязательно пошел бы в бой! Он показал бы всем, всему миру, как нужно действовать! И пустил бы красного петуха… – Глаза Олафа сверкали. В нем кипела жажда деятельности, которая не находила выхода.

– А кто такой Генри? – шепотом, с наигранным интересом спросил я у Софи.

– Мой друг. Сидит в каталажке.

Наконец-то Софи подала мне руку – надо сказать, весьма запоздало.

– Ой, прости.

– Мой дядя держит магазин оружия, – с достоинством произнесла Карин, очень хорошенькая девятнадцатилетняя девушка, истинное дитя цветов. [23]23
  Дети цветов– одно из обозначений хиппи. (Примеч. пер.)


[Закрыть]

Я не зря упоминаю это слово, ведь вы сразу представляете себе то, что нужно, хотя тогда выражение «дитя цветов» еще совсем не употреблялось. Карин была одета в восточном стиле – броско вышитый жилет поверх мешковатых сиреневых штанов – и курила толстую, неровно свернутую сигарету, которая источала необычный аромат.

В ту ночь я впервые выкурил косяк. Все происходящее вокруг меня возбуждало и казалось нереальным. Я находился не в своей тарелке, но все же присутствовать здесь было довольно интересно – я словно совершил посадку на другую планету. Уходить не хотелось. Мне стало ясно, что я жил неполнокровно. Да, я мог каждую ночь пить сногсшибательно дорогое вино, бродить по райским кущам морфия, заказывать копии только что снятых кинофильмов… Я мог позволить себе путешествие на яхте по Средиземному морю и Сильвию в придачу – то есть все, что требовало огромных затрат. Но ничего– подобного тому, что я испытывал здесь, со мной еще не случалось. Эта энергия, это пульсирующее смешение силы и страсти…

Не смотрите на меня таким изможденным взглядом. Понимаю, вам трудно поверить. Ведь сказать, что я завидовалнищим, означает солгать.

Однако в ту ночь мне больше всего хотелось сбросить с себя старую кожу, начать жить совершенно по-другому. Наверное, вам кажется, что уж мне-то сделать это было проще простого. Кому же, если не мне? Но это неверно. Моя жизнь, что во многом не удовлетворяла меня, давала массу разнообразных возможностей, и глупо было бы променять это разнообразие на одно-единственное занятие, которое, может быть,удовлетворило бы меня. Не будем больше обсуждать эту тему. Человек быстро становится рабом комфорта и собственной власти. Ни у кого не хватит силы воли, чтобы восстать против самого себя. Кроме того, наша жизнь слишком коротка…

– Это все твои друзья? – спросил я любимую.

– Друзья? Да, но я уже гожусь им в матери.

– Ты преподаешь им что-то?

– Пытаюсь. Самому главному все равно невозможно научить – каждый постигает это сам.

– Что же самое главное?

– В каждом случае это решается индивидуально. Главное – выбрать путь. Сделать выбор.

– Я не понимаю…

Софи явно была возбуждена. То, что она сейчас сказала, видимо, отражало ее многолетние внутренние противоречия, споры с самой собой.

– Просто я ищу ответ на вопрос, кто прав? Ганди или Че Гевара? Ганди не такой секси, как Че, это точно. На наших улицах творится страшное – строится полицейское государство. Можно подставить под пули спину, голову, задницу, а больше-то человеку подставить и нечего. Что мне сейчас говорить тем, кто собирается искать оружие? Я не знаю. И я не хочу отвечать за то, что они делают, за тот путь, который они сейчас выбирают, понимаешь?

– У тебя такая бурная жизнь…

– А у тебя нет?

– Можно сказать. Да, сегодня выдался напряженный день. А так…

– Мне казалось, в твоей профессии впечатлений хватает.

– Да? Крутишь себе баранку и крутишь…

Я был вынужден очень тщательно подбирать слова, ведь я стал таксистом всего лишь четверть часа назад, и к тому же вообще не водил машину. Хотя почти семнадцать лет назад сдал на права, с тех пор я ни разу не садился за руль и определенно все позабыл.

Мы немного поговорили о Сенеке и стоиках, о политике и не помню еще о чем…

– Чем же ты занимаешься?…

– Мне нравится эта песня, – перебил я Софи. – Может быть, потанцуем?

– Здесь? На кухне?

– А почему бы и нет?

Софи кивнула.

Теперь я снова все вспомнил. Накануне вечером, сидя в потемках на лестничной клетке, мы немного говорили о «Битлз». Я назвал их музыку революционной и сказал, что она обогатила мою жизнь и придала ей новый толчок. Софи возразила, что применять слово «революционный» к музыке нельзя, эти слова не вяжутся друг с другом, и не нужно нести ахинеи. Но уж если очень хочется, то революционерами можно назвать скорее «Роллинг-стоунз», а бравых битлов – уж точно нет. Но против песни под названием «Здесь, там и везде», [24]24
  «Here, There & Everywhere». (Примеч. ред.)


[Закрыть]которая лилась из радиоприемника, Софи ничего не имела, даже назвала красивой.

В то время слово «красота» было политически маркированным и относилось к разряду нежелательных. Если это слово употреблял какой-либо писатель, то онсильно рисковал: его тут же громко обвиняли в китче и пустозвонстве. Лишь изредка данное слово звучало во время дискуссий об угнетении женщины в эстетике патриархального сексизма, но даже там предпочитали говорить о привлекательности, а не о красоте. Я был просто счастлив услышать это слово из уст Софи, однако побоялся развивать тему – она наверняка стала бы избегать его.

Мы танцевали, но в нашем танце совсем не было интимности. Нас сближала лишь общая атмосфера, аура раннего хмурого утра, момента, когда многие уже разошлись, а те, кто остался, мало что соображали от переутомления. Всеобщая усталость перешла в отрешенную меланхолию. Музыка длилась три минуты. Я же парил в бесконечности и желал только одного – чтобы на меня с небес с грохотом упал нож гильотины и убил меня счастливым, тогда ничто уже не сможет помешать моему неописуемому блаженству. Бесконечность длилась три минуты.

Но я не умер. Вместо этого к нам ввалился Хольгер и возбужденно заорал, что убили Бенно, причем все оставшиеся говорили о Бенно, словно о ближайшем друге. Выходит, тот труп, который на моих глазах увозила машина, звался Бенно… Представьте себе, что его могли звать не Бенно Онезорг, а как-то иначе, скажем, Петер Мюллер… Однако, простите, я отклоняюсь от темы. Вдруг посыпались предложения создать пикет, выразить протест в любой форме, может, даже путем манифестации, и всем непременно нужно идти на место преступления.Однако одни из присутствующих были уже просто не в состоянии передвигаться, другие опасались ловушек со стороны полиции, которая, возможно, нарочно хотела спровоцировать митинги, чтобы взять на учет всех участников.

Пока суд да дело, Софи сменила грязную блузку на чистую. В моменты, когда она проходила мимо, я успевал заметить под ее блузкой бюстгальтер и наслаждался этим зрелищем. Софи подошла к кухонной раковине и начала тщательно умываться.

– Ты можешь подвезти нас на своем такси? – спросили у меня.

Запинаясь, я пустился в объяснения, что мне пришлось оставить машину в районе оперы и все шины у нее проткнуты, поэтому я приехал на метро. Что ж, это звучало вполне правдоподобно. Подвезти всех вызвался Мартин, снова несколько протрезвевший. По счастливому совпадению он как раз выступал в роли таксиста – отличная маскировка! Мы едва втиснулись всемером в его «мерседес-бенц» – Софи, я, Хольгер, Олаф, Карин и еще один кудрявый юноша, имени которого я не знал Мартин завел мотор. Олаф сидел рядом с водителем на переднем сиденье и держал на коленях Карин. На моих коленях сидела Софи, но это ничего не значило – иначе нам просто невозможно было бы разместиться в салоне машины. Я постоянно терзался мыслью, чувствует ли Софи мою эрекцию. Я понимал, что зашел слишком далеко для стороннего наблюдателя и находился уже на грани помешательства. Приключение затягивалось, обрастало все новыми событиями. Требовалось уходить. Собирать волю в кулак и возвращаться в свой мир.

Здесь, там и везде.Разве не подходящее название для следующих глав? Я только предлагаю. Вы не согласны со мной?

Там

Около пяти часов утра, закрытое пространство заднего двора. Уже почти светло и по-особенному тихо. Довольно большая группа людей собирается перед ограждением, заходить за которое могут только жители дома. Пришедшие кладут цветы и зажигают свечи. Софи, Карин и пятерым мужчинам достается место лишь в третьем ряду импровизированной траурной церемонии.

– Мы слышали громкий хлопок, – шепчет Софи, – однако не знали, что это тот самый выстрел. Казалось, будто лопнул надутый пакет. Мы не могли знать, что произошло.

– Кто это «мы»?

Карин находит рассказ Софи захватывающим. Она не отказалась бы услышать этот выстрел собственными ушами.

– Мартин, Борис и я. Мы встретились в этом дворе. Если бы не они, фараоны могли застрелить и меня.

Она оглядывается на мужчин, что могут подтвердить ее слова. Но за ее спиной уже нет ни Бориса, ни Мартина.

– Куда они делись? Ушли, даже не попрощавшись?

– С этим Борисом не все чисто. Я чувствовал это с самого начала. Ты видела, какие дорогие на нем туфли? – Олаф презрительно выпячивает губу. Его речи действуют всем на нервы.

– Может быть, ему надо отыскать свою машину.

– Может быть! – ядовито ухмыляется Олаф.

Этот день в Германии ознаменовался переворотом общественного мнения. Если прежде население ненавидело студентов, то сейчас люди впервые начали симпатизировать бунтарям. Группировка подкованных в теории политических провокаторов объявляет Социалистический союз немецких студентов движущей силой студенческого движения, и эта организация становится суперпопулярной.

Из дневника Софи. Запись от 3 июня 1967 года

Вечером – демонстрация против шаха перед Немецкой оперой. Огромное количество полицейских. Железными прутами размахивают не только персы, но и какие-то непонятные люди. Двое мужчин, ужене слишком молодых, Борис и Мартин, последний очень даже ничего внешне, увлекают меня на лестничную клетку. Внизу драка. Mы курили и разговаривали. Борис считает «Битлз» революционерами. Смешно. В какой-то момент раздался хлопок (выстрел!). Когда стемнело, пошла домой. Там яблоку негде упасть. Кажусь самой себе матушкой без куража. По радио передали новость о гибели студента Бенно Онезорга (возможно, тот самый выстрел-хлопок!). Позже пришел Мартин, еще позже – Борис. Довольно высокопарная дискуссия о стоиках и Нероне. Он напоминает мне кого-то, но не могу вспомнить, кого именно. Надо спросить у него, где мы могли встречаться. Хольгер снова краснобайствует. Олаф обозвал меня воспитательницей детсада. Такой ядовитый змей, постоянно мелет что-нибудь патетическое. Рано утром пошли на акцию памяти и протеста. Карин считает меня старухой. Мартин с Борисом оба куда-то запропастились. Позавтракала у Хольгера. Немного поспала.

Везде

Два дня спустя Софи возобновляет преподавание. Барак переполнен до отказа. Одни действительно слушают лекцию, другие явились лишь для того, чтобы встретиться с друзьями и удачно провести вечер. Мартин слушает очень внимательно, что-то записывает в блокнот. Борис не появляется. После занятия Мартин выходит на улицу, и вскоре кто-то ловит его за рукав. Он оборачивается и видит перед собой Софи.

– И куда же вы тогда запропастились, без единого слова? Ты и твой приятель?

– У нас работа.

Софи находит, что Мартин как-то неестественно немногословен.

– Ты можешь передать ему одну просьбу?

– Кому?

– Борису.

– Конечно, когда увижу его.

– Ведь ты его хорошо знаешь. Ты сам говорил.

– Да, можно сказать, знаю. Более или менее… Берлин – очень большой город.

– Разве вы не работаете в одной фирме?

– Не-а. У Бориса собственное такси. Он работает на себя. Что же я должен ему передать?

– Ничего.

Софи теряет уверенность. Ведь Борис сказал, что работает в такси лишь временно.Разве в таком случае покупают себе собственный «бенц»? Откуда у него деньги? Вот обманщик. Все врут, все лукавят.

– Я совсем расклеилась. Проводишь меня до дома?

– Кто – я?

– Ну а кто же? – отзывается Софи и берет Мартина под руку.

Здесь

Когда в половине шестого утра я вернулся в номер отеля, обнаженные Сильвия и Лукиан спали, прижавшись друг к другу. Я улыбнулся – нет, даже ухмыльнулся. Это был самый простой и самый гениальный выход из создавшегося положения, и я искренне порадовался за обоих. Хотя, возможно, между ними не было ничего серьезного – они просто использовали наилучшим образом ту ситуацию, в которую попали. Существа, которым можно позавидовать.

Лукиан проснулся, накинул простыню на свои голые чресла и спросил, как мои дела.

– Я совсем не могу водить машину.

– То есть?

– Теперь я таксист – и не умею водить.

– Скажешь тоже. Почему не умеешь? А тот спортивный автомобиль, помнишь?…

– Думаю, я все забыл и разучился.

– Водительские навыки не забываются. Потренируешься и живо все вспомнишь.

Я всегда любил Лукиана за позитивный настрой.

В Берлине категорически запрещены любые демонстрации. Это стало звездным часом для Социалистического союза немецких студентов, что организовывал просветительские акции, раздачу листовок, которые наконец-то стали читать, а не выбрасывать, как раньше, в мусор. Я сидел за рулем такси Мартина и заново учился вождению. Тренировались мы на огромной пустой парковке.

– Значит, она спрашивала про меня?

Машина резко дергалась, неуклюже виляла, передачи скрипели.

– Ну, – ответил Мартин.

– Так спрашивала или нет?

– Да, шеф.

– Что именно она сказала?

– Ничего…

– Что конкретно?

– Спросила, могу ли я передать моему приятелю Борису одну просьбу.

– О чем?

– Она не сказала. Сказала только, что расклеилась.

– Что значит – расклеилась?

– Она не уточняла.

– Ты был у нее?

– Нет, шеф. А что, это входило в мои обязанности?

Его ложь выглядела до смешного неуклюжей. Я давно уже нанял новых людей, что вели наблюдение за квартирой на Мерингдамм. Мартин заходил туда. Мне не составило бы никакого труда узнать все детали его визита, но я и сам этого не хотел. В квартире Софи были установлены жучки – пожалуйста, не ужасайтесь так – да, три прослушивающих устройства, но они предназначались лишь на крайний случай. Я строго-настрого запретил агентам снимать с них информацию и велел делать это только по моему особому распоряжению. Крайним случаем я считал момент, когда из тюрьмы вернется Генри. Мне казалось, что Софи грозит страшное насилие с его стороны, и даже видел во сне всякие ужасы на эту тему. Это был сон, всего лишь сон. Но когда человек боится чего-то, сны помогают предсказать события лучше любой Кассандры. Понимаете?

Генри захотел, чтобы его, как белого человека, забрали из каталажки на такси. Эта новость сильно возбудила меня. Итак, в тот день наша прослушивающая техника поработала на славу. Вы обязаны знать все.

«Говорит Софи Крамер. Я хочу заказать такси. Мерингдамм, дом 67. Машина мне нужна через пятнадцать минут».

Если бы вы знали, как чисто и безупречно мы сработали! Заказанное такси застряло по дороге – его втянули в маленькое дорожно-транспортное происшествие. Вместо этого на Мерингдамм, 67 отправился я.Зачем? Не знаю. В то сумасшедшее время все не только казалось возможным, но и являлось таким.

Из подъезда вышла Софи, села в мою машину и сказала:

– Добрый день. Мне нужно в Тегель, к зданию тюрьмы… Борис?

– Привет.

– Этого не может быть!

– Почему? Как твои дела?

– Ох, ужасно. Ладно, чего я, у меня все нормально. Такое совпадение!

– Ты о чем?

– Слушай, не сердись на меня…

– За что?

Она посмотрела на часы, явно раздумывая, не поймать ли другое такси. Но почему, собственно? Однако времени у нее уже было в обрез.

– Борис, ты можешь сделать мне одолжение?

– Какое?

– Забудь, что мы с тобой знакомы. Не спрашивай больше ничего. Пожалуйста!

Мы тронулись с места, и потом Софи все-таки объяснила, почему мне нельзя показывать, что мы с ней знаем друг друга. Она даже потребовала, чтобы я поклялся ей в этом.

У выхода из тюрьмы уже поджидал Генри с набитым вещевым мешком у ног. Софи выскочила из машины, бросилась к нему на шею, покрывая лицо поцелуями. Она держалась беспокойно, неуместно суетилась, а я испытывал боль и удовольствие. Одно чувство сменяло другое, удары током чередовались со вспышками света.

– Я уже думал, что ты не приедешь.

– Застряли в пробке.

– У меня внутри тоже пробка. Гормональная. Он жадно лапал ее, не пропуская ни одного места. Мне стало тошно.

– Потом, Генри! Позже! Потерпи до дома.

Я нажал на газ. За моей спиной сидела моя святая возлюбленная, и ее мяла и тискала эта грязная свинья. Две трети времени нашей поездки я смотрел только в зеркало заднего вида.

– Что это у тебя на лбу?

– Ништяк, все уже заживает, – хрюкнул Генри, едва ли не гордясь, тем, что у него на лбу красуется такая гуля.

– Кто это тебя? Фараоны?

– Угу.

Врет и не краснеет. Я знал все. Вы можете себе представить, что это такое – знать все?

Софи поцеловала шишку – и я едва не врезался в другую машину, пропустив знак пересечения с главной улицей.

– Ты, урод, куда прешь?! – цыкнул на меня Генри.

– Простите.

Проклятие! До чего же глупую ошибку я совершил. Меня словно ударило током. Разве настоящий берлинский таксист извиняется за свою оплошность?!

– И кому теперь только не дают права…

– Ничего, с каждым бывает, – сказала Софи. Она выглядела так восхитительно.

– А ты? Хорошо попраздновала? – угрюмо спросил у нее Генри.

– При чем тут праздник?

– Я слышал, кого-то шлепнули. Эх, меня бы туда!

– Я считаю, что это большое горе.

– Эх, я уж думал, что так и застряну там до скончания века. Биргит, гнида, два раза приходила ко мне, сказала, что ничего не может поделать. Она меня не любит, точно тебе говорю.

– Ты не прав. Она делает все, что может.

– Значит, ни черта она не может! Ты трахалась с кем-нибудь?

– Нет. Ты чего это?

– Я все равно дознаюсь, скажи лучше сама.

– Прекрати!

– Девка, я горячий, как сковородка! На мне можно жарить глазунью! – Он попытался пригнуть ее голову к своей ширинке.

– Перестань, Генри. Не здесь.

– Эй ты, водила! На Мерингдамм было ближе по мосту через канал!

– Там пробка. Вы сильно торопитесь?

– Нашел отговорку… – Грязная свинья снова повернулась к моей святой возлюбленной.

– Ты скучала без меня?

– Конечно.

– А ну-ка, потрогай!

Я не мог этого видеть, но он явно пытался засунуть ее руку в свою ширинку.

– Генри, прошу тебя, хватит!

– А ну, гляди вперед, на дорогу! – снова заорала на меня эта сволочь.

Приняв вправо, я резко затормозил.

– В чем дело?

В зеркало заднего вида на меня умоляюще смотрела Софи. Я закурил сигарету. Несмотря на невыносимую боль, я чувствовал, что жив.

– Что такое? Он что, спятил?

Я вышел из машины, оставил свою дверь открытой, и быстрыми шагами пошел прочь. Меня душил приступ тошноты, и я уже не мог сдерживать его.

– Да он сейчас сделает ноги! – ничего не понимал Генри.

– Тогда мы тоже сделаем ноги. Пошли!

Софи вытянула своего хахаля из машины. Позже, сопоставив некоторые фразы из их разговора, я понял, что у Генри были вши.

– Такое со мной в первый раз…

– Пойдем, Генри! Наш водитель явно немного не в себе.

– У меня руки чешутся надавать ему по мордасам!

– Хочешь обратно в тюрьму?

– Но что он себе позволяет?!

– Да мы просто не заплатим ему, вот и все! Пойдем, пойдем! Осталось каких-то три квартала.

– Ты что, с ним знакома?

– Нет же, нет. С чего ты взял?

– А что тогда здесь происходит?

– Понятия не имею, честное слово. Генри, пошли быстрее, и дело с концом.

И они пошли пешком.

Запись с прослушивающего устройства от 16 июня 1967 года, квартира на Мерингдамм

Генри. Ты танцевала здесь с каким-то типом Прямо тут, на кухне! Хольгер мне все доложил…

Софи. Хорошо. Я танцевала с ним. Но больше ничего не было.

Генри. За дурака меня держишь? (Звук удара.)

Софи. Ты не посмеешь больше ударить меня!

Генри. А вот и не угадала, подружка! (Звук удара.)

Софи. Ах ты, проклятая мразь!

(Звуки интенсивных ударов.)

– Как же вы могли вынести такое?

– А что бы вы сделали на моем месте? – Старик приподнял плечи и негромко вздохнул.

Что отвечать на этот вопрос, я не знал, но, чтобы взбодрить его, выразить ему сочувствие и солидарность, высказался сурово:

– Я бы просто замочил этого мерзавца.

– Вот видите! Видите! Какое искушение! Многие на моем месте приняли бы именно такое решение и с большой вероятностью загремели бы в тюрьму. Но я, наверное, мог позволить себе это без особых последствий. Однако не думайте, что я держал на службе бандитов и убийц. Все, кто сотрудничал со мной, были очень достойными людьми, которые получали от меня деньги, чтобы продолжать достойную жизнь. Признаюсь, я тешился мыслью о таком повороте дела. Может, вы думаете, что я должен скрывать от вас эти мысли? Нет. Зачем? Я не святой, но чтобы задать всей истории верный тон, вы должны помнить, что я действовал из лучших побуждений. Пожалуйста, не изображайте меня безумным главнокомандующим частной армии – это означает осквернить всю историю грубой криминальной романтикой. Я являлсябизнесменом и был влюблен, может, болезненно влюблен, но я никогда не переступал ту грань, за которую легко мог перейти. А может, именно в этом и состояла моя ошибка?