Текст книги "Белое сердце"

Автор книги: Хавьер Мариас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Когда-то она была замужем, и это одна из причин, по которым она уехала работать в Америку. Она развелась с мужем через три года после свадьбы, через два года вышла замуж снова и еще через год снова развелась. С тех пор у нее не было сколько-нибудь длительных связей. Шесть лет назад, после катастрофы, она вдруг совершенно безосновательно решила, что безнадежно постарела и уже никого не сможет привлечь (никто не сможет ее по-настоящему полюбить). Она красивая женщина, лицо ее всегда казалось взрослым, и поэтому она совсем не изменилась со студенческих лет. В старости на нее приятно будет смотреть: с ней не произойдет этих неприятных перемен, которые делают неузнаваемыми некоторые лица из нашего прошлого, да и наши собственные лица, и хотя (как мне кажется) у нее нет никаких причин, чтобы комплексовать, факт остается фактом: комплекс у нее есть, и, несмотря на то, что она еще не сдалась, он очень мешает ей в отношениях с мужчинами, отравляет эти отношения. Она еще не потеряла интереса к мужчинам, но это может случиться очень скоро. За эти годы, всякий раз, когда мне случалось приезжать в качестве внештатника в город, где она живет, я повидал в ее квартире многих мужчин (большинство из них были американцы, было несколько испанцев и даже один аргентинец; обычно они приходили вместе с ней, некоторые звонили и назначали где-нибудь свидание, изредка кто-то заезжал за ней, у одного даже был ключ от ее квартиры), которые не выказывали ни малейшего желания познакомиться со мной, а значит, и к ней не испытывали большого интереса (то есть у них не было серьезных намерений, ведь всегда хочешь познакомиться и даже понравиться друзьям того, с кем собираешься быть вместе какое-то время). Каждый из этих мужчин или разочаровал ее, или бросил, иногда после первой же проведенной вместе ночи. На каждого из этих мужчин она возлагала надежды, от каждого ждала чего-то (ждала даже от первой ночи, которая столько раз оказывалась последней). С каждым разом ей все труднее было удерживать их, и каждый раз она пыталась удержать их со все большим упорством (я уже сказал, что для нее еще не настало время безразличия и цинизма). Когда я был в Нью-Йорке вскоре после женитьбы – с середины сентября до середины ноября, – она уже два года как знакомилась с мужчинами через брачные агентства и примерно год как помещала объявления в газетах и журналах, в рубрике «Знакомства» (там это называется «Personals»). Она снялась на видео для агентства, которое (на условиях предоплаты) рассылает кассеты мужчинам, заинтересованным в таких, как она, – нелепая формулировка, но именно так принято говорить, и сама Берта так говорит: «Мужчины, заинтересованные в таких, как я», подстраиваясь, таким образом, под уже существующую модель вместо того, чтобы создать свою собственную. На кассете она говорит, сидя на своем диване (она показала мне кассету, оригинал хранится у нее, а агентство рассылает копии), она очень красивая, тщательно одета, кажется спокойной, кажется моложе своих лет. Она говорит перед камерой по-английски, только в конце добавляет несколько фраз по-испански, чтобы заинтересовать еще и испанцев, находящихся в Америке проездом или живущих здесь постоянно, или любого, кто любит экзотику, или тех, кого в Америке называют «hispanos». Она говорит о своих вкусах, о том, что она любит, о своих идеях (их не так и много); о работе не говорит, упоминает об автокатастрофе, с извиняющейся улыбкой говорит о легкой хромоте: рассказ о недостатках является обязательным условием, чтобы потом они ни для кого не явились неожиданностью. Потом ее можно видеть за домашними делами: вот она поливает цветы, вот листа ет книгу (роман Кундеры, не что-нибудь!), все это под музыку (виолончель, Бах). Вот она на кухне в переднике, вот пишет письмо за столом с горящей настольной лампой. Записи были короткие, по три-пять минут, все очень милые. Она (именно поэтому я говорю «записи» – во множественном числе) тоже получала за умеренную плату кассеты, где были сняты мужчины, которые видели (или не видели) ее кассету и хотели познакомиться с ней или со всеми желающими. Она получала такие кассеты каждую неделю, и когда я был в Нью-Йорке, мы смотрели их вместе. Мы смеялись, я давал ей советы, хотя никакого серьезного совета я дать не мог, – все это казалось мне игрой, я не мог поверить, что она на самом деле могла серьезно воспринимать этих мужчин. Я думал, что только ненормальные, странные, не заслуживающие доверия люди могут заниматься этим. При этом я забывал, что Берта тоже занималась этим, а она моя подруга и заслуживает полного доверия. Агентство было достаточно солидным, по крайней мере, представлялось таким, все было под контролем вплоть до первой встречи, все было вполне прилично, видеозаписи, если требовалось, подвергались цензуре, все было мило. Что касается знакомств по объявлению, то здесь никакого контроля не было, никаких посредников, и корреспонденты сразу переходили к делу: просили прислать откровенные видеозаписи, отпускали сальности, позволяли себе скабрезные шутки, которые уже не казались Берте такими отвратительными: это входило в условия игры и стало уже привычным. Через какое-то время она почти потеряла интерес к тому, что присылали ей из агентства, хотя по-прежнему заказывала им видеокассеты, чтобы ощущать, что она еще не утратила контакта с этим милым миром, зато она переписывалась и встречалась со странными мужчинами, у которых были тела и лица, но еще не было имен – только инициалы или клички, некоторые из них я даже помню: «Телец», «ВМФ», «ДеКова», «Выпускник», «Оружие», «МС», «Гумберт», «Кашалот», «Гаучо», – вот такие у этих мужчин были прозвища. Все они без всякого стеснения улыбались в объектив (домашние съемки, наверняка они снимали себя сами, без помощи посторонних), говорили, не обращаясь ни к кому, или обращаясь неизвестно к кому, к незнакомому еще человеку, а может быть, ко всему миру, который о них знать не знает. Некоторые говорили, лежа в постели в одних трусах или в очень открытых плавках: живот втянут, торс натерт маслом, как у атлетов. Только атлетического в них было мало. Самые отчаянные (чем старше, тем меньше комплексов) снимались голыми, при этом говорили как ни в чем ни бывало, словно не демонстрировали себя во всей красе (в большинстве случаев, впрочем, смотреть там было не на что). Берта смеялась, глядя на них, я смеялся вместе с ней, но смеялся неискренне, потому что знал: посмеявшись, Берта ответит кому-то из них и пошлет ему свою кассету, возможно, договорится с ним о встрече и, может быть, даже приведет его к себе. В этом случае, закрыв дверь изнутри и бросив ключ в сумочку, она не престанет следить за походкой и даже дома будет стараться скрыть хромоту, по крайней мере, пока они не перейдут в спальню – в постели не нужно ходить.

В тот раз, через две недели после моего приезда (было воскресенье, и уже накопилась усталость), Берта показала мне письмо, полученное ею на номер абонентского ящика, который она зарезервировала для ответов на свои personals. Когда я бывал в Нью-Йорке, она всегда давала мне читать эти письма, чтобы посмеяться вместе (горестями своими она делилась менее охотно), но в тот раз она хотела еще и убедиться в том, что я понимаю это письмо так же, как и она.

– Что ты скажешь на это? – спросила она, протягивая мне письмо.

Письмо было написано (вернее, отпечатано на машинке) по-английски, и ничего особенного в нем не было. Тон письма был непринужденный, но сдержанный, даже слишком сдержанный для такого рода писем. Автор письма прочел объявление Берты в разделе знакомств одного ежемесячного журнала и захотел познакомиться с ней. Он писал, что пробудет в Нью-Йорке пару месяцев (это было и хорошо и плохо), и добавлял, что бывает в Манхеттене довольно часто, несколько раз в году («Это хорошо, – сказала Берта, – не будет надоедать»). Он извинялся за то, что подписался просто «Ник» (подпись была от руки), словно никогда раньше не писал подобных писем и не знал, что для начала следует пользоваться псевдонимом, или кличкой, или инициалами, и оправдывался тем, что работает «на очень заметной арене» («as I work in a very visible arena», – так он выразился), и ему приходится пока быть сдержанным, если не сказать скрытным и даже таинственным. Именно так он и писал: «Если не казать скрытным и даже таинственным».

Прочитав письмо, я сказал Берте то, о чем она и сама уже догадалась:

– Это писал испанец.

Английский был вполне приличный, если не считать некоторых шероховатостей, одной явной грамматической ошибки и того, что некоторые выражения казались кальками с испанского. Берта, так же как и мы с Луисой, сразу подмечает такие недочеты у наших соотечественников, когда они говорят или пишут на иностранных языках. Но если письмо писал испанец, то почему он обращался к Берте по-английски – ведь объявление, которое она каждый месяц помещает в том журнале, начинается со слов: «Молодая испанка…» Она всегда начинала с этого, хотя ей было немного неловко за слово «молодая», когда нужно было идти на свидание – в этот момент она казалась себе ужасной и ясно видела все свои морщины, даже после коллагена, даже те, которых не было. В письме «Ника» ее заинтриговало то, что он работает «на очень заметной арене». Должен сказать, что прежде ни одно письмо не приводило ее в такое возбуждение. «Очень заметная арена!» – повторяла она, смеясь (отчасти оттого, что эта фраза смешила ее своей претенциозностью, отчасти от волнения, вызванного новыми надеждами).

– Как ты думаешь, чем он занимается? «Очень заметная арена» – не иначе, кино или телевидение. Может быть, он диктор? Некоторые из них мне нравятся. А, да, он же испанец – испанских дикторов я теперь не знаю, а ты? – Она на какое-то время задумывалась, а потом добавляла: – А может быть, он спортсмен? Или политик? Хотя вряд ли политик рискнул бы пойти на такое. Впрочем, испанцам бесстыдства не занимать. Сказать, что работаешь на очень заметной арене, это все равно что сказать, что ты очень известный человек. Может быть, поэтому он решил для начала прикинуться американцем? Кто бы это мог быть?

– Вполне возможно, что про «арену» он соврал – пустил пыль в глаза, чтобы вызвать интерес. Похоже, что с тобой он своей цели достиг.

– Может быть, и так, но в любом случае в этом выражении есть своя прелесть. Арена. Какое-то очень уж американское выражение, а если он испанец, то откуда он его знает?

– По телевизору услышал, откуда же еще. А может быть, никакая он не известная личность, просто сам себя таким считает. В лучшем случае биржевой агент, или врач, или предприниматель, – мнит себя важной персоной, считает, что он у всех на виду, а на самом деле таких людей никто не знает, особенно здесь, в Америке.

Я подыгрывал ей – что я еще мог? Единственное, что я мог для нее сделать, это выслушать ее, отнестись серьезно к ее проблемам/ поддержать ее, проявить интерес к тому, что для нее важно, и быть оптимистом, – такова, как мне кажется, первая заповедь дружбы.

– А может быть, он певец? – сказала она.

– А может быть, писатель, – предположил я.

Берта послала ответ на номер абонентского ящика, указанный «Ником». По-английски такие ящики называются «Р. О. Box». Все ими пользуются, их в стране миллионы. Во время моих визитов в Нью-Йорк Берта показывала мне все письма и кассеты, присылаемые ей, но она никогда не показывала мне ни одного своего ответа. Она не показывала свои письма мне и не оставляла себе копий, и я ее понимаю: люди еще могут смириться с тем, что окружающие будут обсуждать их поступки, мимолетные и иногда для окружающих совершенно непонятные, но никак не хотят допустить, чтобы обсуждалось то, что они написали остающимися надолго и совершенно понятными словами (даже если окружающие настроены благожелательно, даже если свое мнение они не высказывают вслух).

Несколько дней спустя она получила ответ. Это письмо она мне, как обычно, показала. Оно было на цветистом и не совсем правильном английском – том же языке, на котором писала ему (чтобы, как она мне сказала, не задеть его чувства и не умалить его лингвистические познания) Берта. Это письмо было более коротким и менее сдержанным, словно ответ Берты давал его автору право на это, а может быть, просто при втором шаге уже не требуется соблюдения тех элементарных норм, которые обязательны при первом контакте. На этот раз он подписался не «Ник», а «Джек» – как было сказано в письме, «на этой неделе» он предпочитал имя Джек, Письмо, как и в прошлый раз было подписано от руки, буква «к» в имени «Ник» была точно такой же, как буква «к» в имени «Джек». Он уже просил у Берты видеокассету, чтобы увидеть ее лицо и услышать ее голос, и извинялся за то, что еще не выслал свою (видимо, Берта первой попросила об этом): он еще не совсем устроился в Нью-Йорке, где ему предстояло пробыть два месяца, и пока не успел купить видеокамеру или выяснить, где можно сделать такую запись. Он пришлет кассету в следующий раз. В этом письме он не упоминал о своей «арене», не сообщал о себе ничего нового, а писал большей частью о Берте: коротко (три строчки) о том, какой он представляет ее в постели. Тон письма был пошловатый, но не грубый, некоторые фразы были достаточно откровенными («Не могу дождаться минуты, когда смогу раздеть тебя и прикоснуться к твоей нежной коже»). Только в самом конце, прежде чем подписаться «Джек», он, словно не в силах удержаться, простился грубо и жестко: «Я хочу с тобой переспать», – написал он по-английски. Мне показалось, однако, что эта фраза была написана не случайно – это было безжалостное напоминание о том, что должно произойти, что предусмотрено правилами игры. А может быть, он хотел этой фразой перечеркнуть все написанные ранее приятные пошлости или проверить, как воспримет такие слова адресат. Берте хватило выдержки и чувства юмора – она смеялась глаза ее блестели, она меньше хромала, чувствовала себя польщенной, забыв на миг, что для мужчины, желавшего ее, она была пока только несколькими строчками, только инициалами, только обещанием кого-то (псевдоним «БСА», несколько слов, написанных на чужом для них обоих языке), и что, возможно, после того, как он увидит ее (или кассету) и она станет для него более реальной, она перестанет быть желанной, как это уже случалось, и как только желание сбудется (если оно вообще сбудется), ее могут бросить, как это почти всегда происходило, она сама не знала (или не хотела знать) почему.

Через некоторое время она ответила «Джеку», как до того ответила «Нику», послала ему копию той кассеты, которую записывала для агентства, и стала ждать. Все дни, пока она ждала ответа, она нервничала, но в то же время была в приподнятом настроении, была нежна со мной – так всегда ведут себя женщины, когда у них появляется надежда. Впрочем, со мной Берта всегда такая. Однажды, когда я вернулся с работы раньше, чем она, и вынул почту из почтового ящика, Берта выдала себя с головой. Едва открыв дверь и бросив ключи в сумку (и не сменив походку на домашнюю – она была слишком сосредоточена на другом), она быстро подошла ко мне и, забыв даже поздороваться, выпалила:

– Ты забрал почту из ящика или там ничего и не было?

– Я. Твоя почта лежит на столике. Я получил письмо от Луисы.

Она бросилась к столику, просмотрела конверты (их было три), но ни одного не распечатала. Потом сняла плащ, зашла в ванную, прошла на кухню к холодильнику, переобулась в мокасины, подчеркивающие ее хромоту. В тот вечер мы оба оставались дома. Я смотрел по телевизору конкурс «Family Feud» [8]8
  Family Feud – еженедельная телевикторина, в которой соревнуются семейные команды.


[Закрыть], а Берта читала (к счастью, не Кундеру). Вдруг она сказала:

– Какая же я идиотка! Все забываю. Подумала, что среди почты могло оказаться письмо от «Заметной Арены». Ведь если он напишет, то напишет на абонентский ящик: он же не знает ни моего адреса, ни моего имени. Я просто дура. – Она помолчала секунду и спросила: – Ты думаешь, он ответит?

– Конечно. Напишет тут же, как только увидит тебя на кассете.

Она ничего не ответила, и некоторое время мы вместе смотрели «Family Feud», потом она сказала:

– Каждый раз, когда я жду ответа, я испытываю ужас от того, что ответа может не быть, и не меньший ужас от того, что мне могут ответить. Кончается все всегда ужасно, но пока я жду, у меня такое чувство, что все только начинается и впереди – безграничные возможности. Я чувствую себя так, словно мне пятнадцать лет: никакого скепсиса, даже странно. Снова строю воздушные замки. Большинство из тех типов, с которыми я потом встречаюсь, – жалкие и отвратительные. Иногда я соглашаюсь поужинать с ними и на все остальное только потому, что встрече предшествовали ожидание и письма, иначе я даже дорогу переходить вместе с ними не стала бы. Они, наверное, то же самое думают обо мне.

После некоторой паузы (возможно, она просто слушала очередной вопрос, заданный участникам «Family Feud»), она продолжила:

– Поэтому самое лучшее состояние – это состояние ожидания и неведения. Однако, если бы я знала, что это состояние будет длиться бесконечно, оно перестало бы мне нравиться. Ты только подумай, вдруг появляется кто-то, кто, без всякой на то разумной причины, начинает меня интересовать, хотя я ничего о нем не знаю, – как этот Ник или Джек (с чего ему при-шло в голову сменить имя? Так никто не делает). Пока я с ним не познакомлюсь, пока хотя бы не увижу его кассету, если он ее пришлет, или его фотографию, я буду почти счастлива. Вот уже много лет я бываю в хорошем настроении только в такие дни. А потом я получаю эти дурацкие (хотя авторам они кажутся очень смелыми) видеозаписи! И все-таки я часто соглашаюсь встретиться с ними, убеждая себя, что нельзя судить о человеке, пока с ним не встретишься. Я говорю себе, что, записываясь на видео, человек не всегда ведет себя естественно; совсем другое дело, когда встречаешься лицом к лицу. Я как бы даю им еще один шанс, – даю им возможность исправить то впечатление, которое произвели их письма и кассеты (наверное, они дают такой же шанс мне).

Смешно, но эти видеозаписи, как бы ни старались те, кто их делает, никого не могут обмануть. Их смотрят, как телепередачи: тот, на кого смотрят, беззащитен перед тем, кто на него смотрит. В реальной жизни мы никогда никою не разглядываем так пристально и с таким бесстыдством: мы сознаем, что другой человек тоже смотрит на нас, а если мы за ним подглядываем, то он может нас обнаружить. Видео, запись – это адское изобретение: она позволяет задержать быстротечное мгновенье, и уже нельзя потом перетолковывать его по-своему и рассказывать о случившемся не совсем то, что было на самом деле. Она покончила с воспоминаниями, которые всегда неточны и которыми можно манипулировать, которые можно отбирать по своему усмотрению и варьировать. Сейчас ты уже не можешь вспоминать о событии так, как тебе нравится: событие зарегистрировано. Зачем теперь вообще вспоминать, когда можно снова все увидеть, даже (при желании) в замедленном темпе. И как теперь можно изменить воспоминание по своему усмотрению?

Голос у Берты был усталый. Она сидела в кресле, подогнув под себя больную ногу и держа в руках книгу, как будто не решаясь прервать чтение или отвлечь меня от телевикторины, и поэтому ее слова были как бы замечаниями в скобках, словно она не хотела говорить главного.

– Хорошо еще, что записываются на пленку только немногие сцены, а обмануть они не могут не потому, что все в них – выдумка, а потому, что смотрят их те, кто все понимает.

Когда я смотрю кассеты, которые присылают мне эти мужчины, мне становится страшно, хотя и смеюсь, и даже соглашаюсь встретиться с некоторыми из них. Еще страшнее мне становится, когда они приходят на встречу в ужасных костюмах, с презервативами в кармане – еще ни один не забыл захватить их с собой, все рассуждали так: «Well, just in case» [9]9
  «Так, на всякий случай» (англ.).


[Закрыть]. Если бы хоть один из них не подумал об этом в первую встречу, вышло бы еще хуже: я бы влюбилась в такого. Сейчас я все время думаю об этом Нике или Джеке, этом странном испанце, который выдает себя за американца. Забавный, должно быть, тип, одна его «заметная арена» чего стоит, придет же в голову начинать с этого! Все эти дни я чувствую себя более уверенной, даже довольной, потому что жду от него письмо и кассету, и, конечно, потому, что здесь ты. И чем все кончится? Он пришлет ужасную кассету, но я буду смотреть ее снова и снова, пока не привыкну к нему, пока он не перестанет мне казаться таким уж отвратительным, а его недостатки не покажутся мне даже привлекательными – в этом единственный плюс повторения: все становится с ног на голову, ко всему привыкаешь, все, что обычно вызывает отвращение, в конце концов начинает привлекать, если столько раз видишь это на экране телевизора. Но в глубине души я уже буду знать: единственное, чего хочет этот тип, – это переспать со мной один раз и баста (он уже предупредил об этом). А потом – исчезнуть, неважно, понравится он мне или нет захочу я, чтобы он исчез или нет. Я одновременно хочу и не хочу его видеть, я хочу с ним познакомиться и хочу, чтобы он оставался незнакомцем, хочу, чтобы он мне ответил и чтобы его письмо не пришло. Но если ответа не будет я приду в отчаяние: решу, что он посмотрел мою кассету и я ему не понравилась, а это всегда так обидно. Я сама не знаю, чего хочу.

Берта закрыла лицо книгой, о которой она забыла и которая при этом движении выпала у нее из рук, и тогда Берта закрыла лицо руками, что она и собиралась сделать с самого начала. Она не плакала, просто не хотела, чтобы кто-нибудь в эту минуту видел ее лицо. Я оторвался от «Family Feud», поднялся и подошел к ней. Я поднял с пола книгу и положил руку Берте на плечо. Она погладила мою руку, но тут же медленно сняла ее со своего плеча, мягко отказалась от нее.

На кассете, которую прислал Ник или Джек– на третий раз он решил назваться Биллом: «возможно, я остановлюсь на этом имени, а может быть, и нет», – писал он, как и раньше, по-английски на открытке, которая была приложена к кассете, – «И» была точно такая же, как в слове «Ник». Возможно, письмо пришло еще в тот день, когда Берта напрасно искала его среди почты, но в руки к ней оно попало через два дня: она вынула его из ящика, который абонирует в ближайшем почтовом отделении для своей самой личной (или безличной) корреспонденции. Когда я в тот вечер вернулся домой, она еще не сняла плащ – она пришла чуть раньше меня. Она вернулась бы намного раньше, если бы не заходила на почту и не задержалась там, от волнения не попадая ключом в замок серебристого ящика. В руках у нее был сверток, по форме которого можно было догадаться, что в нем-видеокассета. Она подняла руку со свертком и, улыбаясь, помахала им. Она не двигалась и потому не хромала.

– Посмотрим вместе после ужина? – доверчиво спросила она.

– Я сегодня ужинаю в другом месте. Не знаю, когда вернусь.

– Ладно. Если выдержу, я тебя дождусь. А если не дождусь, оставлю для тебя кассету на телевизоре – посмотри перед сном, а завтра обсудим.

– А может быть, посмотрим прямо сейчас?

– Нет, я еще не готова. Я хочу подождать несколько часов, зная, что кассета у меня, и не распечатывать ее пока. Я подожду тебя, сколько смогу.

Я был готов отменить встречу. Берта хотела, чтобы я был рядом, когда она будет смотреть кассету, ей нужна была моя поддержка, нужно было, чтобы рядом был кто-то, для кого все это так же важно, как и для нее самой. Это было в некотором смысле торжественное событие, нужно серьезно относиться к тому, что важно для наших друзей. Но встреча, на которую я спешил, была почти деловая: один испанец – важная птица, друг моего отца – приехал по делам в Нью-Йорк, а так как его английский хоть и вполне приемлем, но не безупречен, он попросил меня пойти с ним и с его женой (она намного моложе, чем он) на ужин с одной американской парой – американским сенатором и его женой (она намного моложе, чем он), – чтобы занять дам, пока мужчины будут говорить о своих грязных делах и помочь ему с английским, если (что вполне вероятно) это понадобится. Дамы оказались не только молодыми, но и фривольными сумасбродками: после ужина они потребовали, чтобы мы все отправились танцевать, и добились своего. Несколько часов они танцевали со мной и с другими (ни разу с собственными мужьями, погруженными в свои аферы), страстно прижимаясь при этом, особенно испанка (когда она прижалась ко мне, я подумал, что у нее, наверное, силиконовые груди: они были твердыми, как мокрое дерево, но проверить на ощупь я не рискнул). У этих пар были деньги, и мир принадлежал им. Они обделывали дела, имплантировали пластик, со знанием дела говорили о Кубе, посещали места, где танцуют прижавшись.

Я вернулся домой в третьем часу, хорошо, что была пятница (да я и согласился пойти на этот ужин только потому, что на следующий день не нужно было идти на работу). Горела лампа, при свете которой Берта обычно читала, лампа, которую она оставляла зажженной, когда ложилась спать, не дождавшись меня (я тоже оставлял для нее лампу). Спать мне не хотелось – в ушах все еще раздавалась музыка, под которую я танцевал с этими сумасбродками, и звучали мужские голоса, обсуждавшие планы обновления Кубы (я переводил испанца, когда он рассказывал о трудностях, с которыми ему приходится сталкиваться). Я взглянул на часы, хотя и знал, который час, и в этот момент вспомнил слова Берты: «Я подожду тебя, сколько смогу». Она не дождалась, пока закончатся танцы. На телевизоре, как она и обещала, лежала кассета, а рядом с ней – открытка от Билла («возможно, я остановлюсь на этом имени»), о которой я уже говорил. Запись была короткая, как все записи такого рода, Берта просмотрела ее до конца и не перемотала назад. Я вставил кассету в плейер, чтобы перемотать на начало, и сел, не снимая плаща, не заботясь о том, что полы помнутся (этого не следует делать, иначе потом долго будешь выглядеть бездомным бродягой). Сидя в своем плаще, я смотрел видеозапись. В течение трех или четырех минут, пока длилась запись, на экране ничего не менялось. Видеть можно было все время одно и то же: мужской торс без головы, голова была срезана рамкой (видна только шея с торчащим кадыком). Нижний край рамки обрезал фигуру (мужчина стоял) чуть ниже талии. На мужчине был светло-голубой купальный халат, совсем новый или только что из стирки. Возможно, из тех, которые выдают клиентам в дорогих отелях, но может быть, и нет, потому что слева на груди можно было различить инициалы «О. П.» – возможно, его звали Оскар Перейра. Еще были видны руки до локтей. Руки были скрещены на груди, кисти не были видны. Короткие рукава халата (фасон кимоно) открывали волосатые, сильные и, должно быть, длинные руки, скрещенные на груди, неподвижные, сухие – не такие, как у человека, только что вышедшего из душа или из ванны, – скорее всего, халат был выбран для того, чтобы не надевать одежды, по которой его можно было бы узнать или можно было бы о нем судить. Полная анонимность. Единственное, что мне удалось рассмотреть, – это большие черные часы на правом запястье (кисти рук были засунуты под мышки) – возможно, он левша, а может быть, ему так больше нравится. Говорил он по-английски, но, когда он говорил, то, что он испанец, было заметно еще больше, чем когда он писал. Он прекрасно понимал, что испанка, которая давно живет в Нью-Йорке и к тому же работает переводчицей (этого, правда, он знать не мог), не примет его за американца, и все-таки говорил по-английски, прикрываясь языком, как маской: голос немного изменяется, когда говоришь на чужом языке (мне это хорошо известно), даже если говоришь на нем не слишком хорошо (мужчина говорил неплохо, просто у него был акцент). В треугольном вырезе халата видна была волосатая грудь. Волосы были очень густые и черные, лишь кое-где можно было заметить седину. Этот халат и эта волосатая грудь напомнили мне Шона Коннери, замечательного актера, кумира моего детства: когда он играл агента с лицензией на убийство, то, если мне не изменяет память, тоже часто появлялся обмотанный полотенцем, или в халате, или в кимоно. Я тут же наградил человека без лица внешностью Шона Коннери: невозможно слушать кого-то с экрана, не представляя себе, как он выглядит. В какой-то момент съемки в кадре показалась бородка (мужчина опустил голову), показалась всего на несколько секунд. Бородка казалась рассеченной надвое, – видимо, у него на подбородке была ямочка, ложбинка, трещинка на кости под кожей, которая все же просвечивала (не помню, был ли у Шона Коннери такой рассеченный надвое подбородок?) С минуту или чуть дольше на экране можно было видеть только неподвижный (разве что дыхание было заметно) торс со скрещенными на груди руками, как будто человек включил камеру, еще не будучи готовым говорить, или обдумывал свои слова, или вспоминал их. Правда, откуда-то из глубины была слышна музыка, как будто в отдалении работал телевизор или радио. Я собирался уже перемотать ленту немного вперед, чтобы взглянуть, не будет ли дальше чего-нибудь более интересного, как вдруг «Билл» заговорил. Голос у него был вибрирующий. Он, скорее, шептал, чем говорил, но голос был слишком высокий, почти визгливый, не слишком подходящий для волосатого мужчины и тем более для Шона Коннери. Его кадык двигался. Он делал странные паузы, словно перед тем, как начать записывать, он подготовил текст, разбив его на простые и короткие фразы, и сейчас декламировал его. Иногда он повторялся – то ли хотел добиться стилистического эффекта, то ли делал это непроизвольно, желая исправить произношение (это ему плохо удавалось). Фразы были короткие, отрывистые. Звук его голоса напоминал звук пилы. Он был похож на тот голос, который я слышал в Гаване через балкон и через стену, был такой же, как у Гильермо (по-английски – «Уильям», и сокращение от него – Билл, а не Ник и не Джек).

– Я получил твою кассету, спасибо, – говорил этот голос на испанизированном английском, на который он перевел свою речь и с которого я перевожу сейчас. – Многообещающая запись, надо сказать. Ты очень привлекательная женщина. Но это и плохо. Что пленка только обещает. Этого мало. Мало. Поэтому и я тебе посылаю что-то нецельное. Неполное. Для тебя увидеть мое лицо все равно, что для меня увидеть твое тело. Твое тело. Для вас, женщин, очень важным является лицо. Глаза. Так вы говорите. Мужчинам важны лицо и тело. Или тело и лицо. Это так. Я уже говорил тебе, что работаю на очень заметной арене («А very visible arena», – повторил он, и последнее слово произнес по-испански, – не смог избежать этого, ведь слово по происхождению испанское. Я откинулся на спинку дивана, плащ помялся еще больше.) Очень заметной. Я не могу идти на риск. Если не уверен, что дело того стоит. Чтобы знать, так ли это, я должен увидеть тебя всю. Всю. Я должен увидеть тебя обнаженной. Со всеми подробностями. Ты говоришь, что пережила автокатастрофу. Говоришь, что немного хромаешь. Немного. Но не даешь мне возможности увидеть, что значит это «немного». Я хотел бы увидеть твою ногу, какая она. Увидеть твою грудь. Твой лобок. Твою грудь. Твой лобок. Наверное, они очень красивые. Только после этого мы сможем договариваться о встрече. Вот так. Если твоя грудь, и твой лобок, и твоя нога убедят меня, что ради них стоит рискнуть. Если ты все еще хочешь этого. Может быть, я тебя уже перестал интересовать.