Текст книги "Американский Голиаф"

Автор книги: Харви Джейкобс

Кардифф, Нью-Йорк, 20 ноября 1869 года

Погода в Кардиффе шутить не собиралась – скоро все дороги вокруг фермы Ньюэлла превратятся в снежно-ледяные ловушки. В конце ноября Джордж писал: «Время исхода. Презрение к любопытствующей черни есть смертный грех».

Для зимней экспедиции исполина в Сиракьюс Чурба Ньюэлл снял танцевальный зал в отеле «Йейтс». Отбыть планировали рано утром. Вечером накануне того дня, когда каменный человек должен был отправиться в путь, на ферму явилась толпа сказать «прощай» своему ископаемому. Чурба расставил в круг зажженные фонари и в последний раз начал впускать гостей в шатер.

После десяти толпа рассосалась. Уходили с неохотой, не ко времени распевая «Тихую ночь». Еще даже не наступил День благодарения. На ферме остался последний гость, объявивший себя публикующимся поэтом.

– Мне-то что, поэт или мясник – давай проваливай! – скомандовал Чурба.

– Пять долларов за пять минут наедине с Голиафом.

Чурба посмотрел на человека. Тот и вправду походил на поэта: круглое напряженное лицо, большие водянистые глаза, жирные волосы на пробор, сутулый.

– Ладно, пять минут. Только не вздумай чего трогать, флаг особенно.

– Ну разумеется, – заверил поэт и сунул Чурбе в руку золотую монету.

Тот попробовал монету на зуб, бросил в карман и зашагал к дому.

Удостоверившись, что остался один, поэт склонился над исполином, закрыл глаза и продекламировал наизусть то, что назавтра было напечатано в «Сиракьюс дейли джорнал»:

 
Говори же, Исполин! Жестокий и гордый,
Разомкни уста из камня, расскажи правду.
Пусть услышит стар и млад твой голос могучий,
Пусть узнает Онондага, горы и долины
Про твою великую исполинов расу.
Всяк, кто слышит, пусть постигнет.
Сын ты кому – Полифему древнему?
Брат ты кому – Сфинксу, ныне каменному,
Что загадкой был для мира вечного?
Страсть смертного стучит ли в груди твоей
И полнит ли сердце человечьей жалобой?
Жизнь твоя была ли надеждой и счастием,
Любовью и ненавистью, мученьем и болью
Столь же великими, как ты, Исполин?
Жену ли твою, чье имя в забвенье,
Соединенную с тобою узами высокими,
И ласки любви ее нес ты сквозь жизнь свою?
Дети сидели ль на коленях твоих, теребя тебя за усы
Под защитой могущества твоего?
Или сущность твоя – природа,
Камень – хладный и бездушный?
Вправду ли ясноглазая Далила, чаровница расы твоей,
Заманила тебя щебетаньем милым,
Голову твою удержала на пышных коленях,
Силу состригла и молвила – ах как поздно:
«Настиг тебя враг», – так, Голиаф?
Поведай историю жизни, и, кем бы ни был ты —
Женщиной рожденным,
Материей и духом в тайном единении брака,
Из камня сотворенным рукой человечьей, —
Мы голову склоним благоговейно
И славу тебе воспоем, ИСПОЛИН ОНОНДАГИ!
 

Звучные стихи. Отлично. Нетленно. Я признателенза ваши чувства. Что до вопросов. Я вынужден их отклонить, ибо не могу знать всех тайн моего происхождения. «ГОЛОВУ СКЛОНИМ БЛАГОГОВЕЙНО И СЛАВУ МНЕ ВОСПОЕМ, ИСПОЛИН ОНОНДАГИ!» Да! Хорошее было место. Лужи, мыши и поэты. Время вышло. Завтра тяжелый день.

Позже поэт клялся, что исполин восстал из холодной постели, потянулся с жутким треском, вытащил из тайника панателу высшего сорта, прикурил ее от фонаря и настоятельно рекомендовал гостю сей мрачный табачный привкус. После чего исполин Онондаги обнял поэта за плечи и повел через истоптанное кукурузное поле Чурбы Ньюэлла как ни в чем не бывало, будто им приспичило нарвать початков для консервов. Историю сочли гиперболой и напечатали в рубрике «Письма в редакцию».

Сиракьюс, Нью-Йорк, 22 ноября 1860 года

После отеля «Йейтс» Карл Ф. Отто вернулся к себе в студию на Пеппер-стрит. Он тут же кинулся к мольберту и набросал по памяти Кардиффского исполина. Как всегда, Отто мучительно захотелось подправить пропорции, но он подавил это желание, вспомнив главное условие контракта с Амосом Арбутнотом, эсквайром из Нью-Йорка. «Аванс прилагается, остальное по завершении работы». Настолько выгодное дело не приваливало уже лет тридцать.

Всю свою художественную жизнь Отто делал копии, объясняя это призвание тем, что родился однояйцевым близнецом. Его брат был бездарным лодырем и зарабатывал на жизнь обувной торговлей, но походили они друг на друга просто поразительно. Первым рисунком Отто стал автопортрет, который мать сочла за любовно исполненное изображение брата.

Сильной стороной Отто был греческий стиль, ему прекрасно удавались дубликаты богов и богинь, некогда вдохновлявших античных менторов. Однажды, устав от Олимпа, он решил подобраться к египтологии. Затея провалилась, когда лучший клиент отказался забирать точную копию статуи Сехмет – полуженщины-полульвицы, – заявив, что никакая это не Сехмет, а Мэри Тодд Линкольн с лапами.

После чего опять пошли греки, иногда римляне, с редкими вкраплениями горгон и горгулий собора Парижской Богоматери. Фактически единственной оригинальной работой Карла Ф… Отто был бюст суфражистки Сьюзен Б. Энтони [48]48
  Сьюзен Б. Энтони(1820–1906) – лидер американского движения за равноправие женщин.


[Закрыть]– он преклонялся перед этой женщиной за ту отвагу, с которой она смешивала в себе пылкость и невинность. Укрытый ветошью бюст стоял на вершине миниатюрной ионической колонны в самом дальнем углу студии. Никто, кроме Отто, его не видел, да и сам он смотрел в его сторону лишь в те нечастые минуты, когда вставал вопрос о смысле жизни.

Подписав контракт с мистером Арбутнотом, Отто даже рискнул купить кусок крепкого гранита. Копирование исполина – да чего угодно, лишь бы оно не имело отношения к Египту – вряд ли могло испугать столь опытного виртуоза. Куда больше его заботили сроки и некоторые специальные условия. Было постановлено, что Титан – такое имя придумал для копии элегантный стряпчий – должен быть готов и доставлен на место не позднее чем за две недели до Рождества. Судя по всему, он предназначался кому-то в подарок, но скульптора это не касалось. Каждому свое. Другое дело – сроки и условия. Голова Титана должна быть устроена так, чтобы в щель над правым ухом можно было ввести шестидюймовую кость от человеческого черепа и чтобы потом туда же поместился фунт кристаллического порошка. Порошок и череп прибыли раньше, чем контракт Арбутнота. Неприметный пакет доставил Отто неприметный мальчик, который, увидав чаевые, почему-то надулся.

Блестящая субстанция была насыпана в банку, череп явился целиком. Полный череп, пожалуй, перебор, хватило бы половины, но, похоже, этот нью-йоркский стряпчий перебирал постоянно. Отто понятия не имел, отчего Арбутнот так носится с этими костями и кристаллическим порошком. Ингредиенты сии не упоминались ни в одном из описаний Кардиффского исполина. Требование сильно усложняло дело, добавляя к работе не один день.

Отто вернулся к эскизу, сверил его с опубликованными в газете исполинскими габаритами, выбрал инструмент и принялся вырубать из камня некое подобие формы. Наконец-то результат будет выглядеть солидно, это вам не кариатида с титьками-прыщиками и мордой как башмак приказчиковой жены.

С третьим ударом по камню от долота отлетела искра и попала Отто в нос. Скульптор моргнул. И в этот временной атом – он готов был поклясться – новорожденный камень вздрогнул. Услышав треск, Отто подскочил на месте. Однако он терпеть не мог загадки, а потому проглотил слюну и снова принялся рубить.

Что теперь? Столб для ворот ада или рая? Дракон, чтоб сторожить башню колдуна? Памятник завоевателю? Карниз для дворца? Опора для моста? Алтарь для жертвоприношений? Краеугольный камень будущего? Мужик клюется, как воробей.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, 25 ноября 1869 года

Откинувшись назад, Джон Зипмайстер положил ноги на край стола и соорудил из башмаков пирамиду. Барнаби Рак изучал его подошвы – замысловатый пейзаж из перепачканной кожи, гудрона, лошадиного дерьма, кнопок и разнообразного тротуарного детрита. Если распылить Зипмайстера выше лодыжек на атомы, его можно будет потом реконструировать по этим остаткам.

– Упоительное, должно быть, зрелище, – сказал Зипмайстер. – Стоит народ с выпирающими ширинками и распевает «Да будет неустрашима паства Твоя». [49]49
  Боевой гимн шведского короля Густава Адольфа, вдохновивший его войска на победу в битве при Лютцене с силами Католической лиги (1632), что послужило перелому в Тридцатилетней войне. Написан гимн, как принято считать, пастором Иоганном Михаэлем Альтенбергом годом раньше. С. 212. Грант,Улисс Симпсон (1822–1885) – главнокомандующий армией северян в Гражданскую войну и 18-й президент США (1869–1877).


[Закрыть]И как я вечно умудряюсь пропустить самые главные события века? Кто-нибудь пытался объяснить, зачем исполину приспичило задирать им херы?

– Конгрегационалистский священник что-то говорил насчет того, что это как-то может быть связано с ремонтом церковной колокольни.

– Ну да, заодно и протолкнуть. А сами вы что об этом деле думаете?

Я думаю, что дело не в том, что я думаю.

– Правильно, Рак. Но все же.

Я бы сказал, там что-то происходит. Это чувствуется. Это, как говорится, задевает.

– Смотря чем задевает.

– Вы бы видели эти очереди, совсем разные люди, как сияют их лица, когда они выходят из шатра. Вам не случалось наблюдать лесной пожар, когда он перекидывается с дерева на дерево? Так же передавались их эмоции. Души вспыхивали, как сухие ветки. Люди словно от чего-то освобождались.

– И флаги?

– Да, флаги. Повсюду. Самодельные, покупные. Флаги, флаги, флаги. Точно этот каменный человек явился оправдать всю нацию. Смыть с наших рук кровь раз и навсегда. Напомнить о нашем предназначении. Он там лежит, как застывшая боль, но лицо – это что-то сверхъестественное. Главное в нем – стойкость. Более того, исцеляющий призыв безмолвного вождя, который не требует присяги на верность и не выводит войска на поля сражений.

– Духовный соблазн? Патриот без задней мысли? Я взял бы таких дюжину, – сказал Зипмайстер.

– Кем бы он ни был, важно это или нет, он – американец.

– Вы сказали, они увешали его бастионы звездно-полосатыми флагами. Видимо, оттого вы и пожаловали ему гражданство.

– Не думаю. Он как тот хлебопашец Среднего Запада, который узрел Бога и упал замертво от одной лишь искры святости. Не спрашивайте меня, какой во всем этом смысл, я сам не понимаю.

– Не волнуйтесь, смысла нет. Есть пот, которым я из-за вас уже весь облился. «Искра святости»? Одно чудо я забираю. Старый ублюдок знает, как продавать газеты.

– Только зачем вы позвали меня обратно? Голиаф растет, а не уменьшается.

– Прислушайтесь к себе. Вы разговариваете, как пресс-агент Папы Римского. Вы слишком близко подошли к этой истории, слишком увлеклись. Так иногда бывает между врачом и пациентом, с репортерами «Горна» тоже случается. Мне нужна объективная пара глаз. И потом, вы отправляетесь в Вашингтон писать о мистере Гранте, первом всенародно выдранном президенте. Вы хотели показать характер, я несу вам эту возможность на блюдечке.

– Я поеду в Чикаго, а не в Вашингтон.

– Правда? А я и не знал! – воскликнул Зипмайстер.

– Нужно кое-что проверить.

– Что? Вождя?

– Одну догадку.

– Ах, догадку. Отлично, вперед. Забудьте про Вашингтон. Что с вами, Рак? Съели несвежих устриц? Они давят вам на ствол мозга?

– Я кое-что разнюхал в сиракьюсском банке «Коллендейл». Чурба Ньюэлл отправил в Чикаго тысячу долларов.

– Чурба Ньюэлл? Я таких не знаю.

– Хозяин той фермы в Кардиффе.

– Где выращивают исполинов? А, тот самый Чурба Ньюэлл. Точно. Провал в памяти, прошу прощения.

– Но почему, Зипмайстер? Объясните мне почему.

– Что – почему?

– Почему деньги в Чикаго? Я думал, этот человек никогда и слыхом не слыхал ни о каком Чикаго. И старый колодец?

– Что – колодец?

– Странно все это пахнет.

– Что странно пахнет? Банк, деньги, колодец фермера Говняшки или Чикаго?

– Кардиффский исполин.

– Хватит, приплыли. Это уже было, Рак. Это как ваши сопли над геттисбергской вдовой. Если вы намекаете, что «Горн» займется хоть чем-нибудь способным хоть как-нибудь взбаламутить этих ненормальных, можете не продолжать. Оставьте Голиафа в покое. Пусть продает мою газету. Пусть оправдывает, лечит, кормит бедняков дармовыми глупостями, пихает им в жопы флаги, раз ему так хочется. Если исполину приспичило заняться общественным благом, у нас нигде не слипнется. И потом, я понял так, что вы обратились в его веру. «Молчаливый вождь», не забыли? Длинная струя в засуху? К черту Чикаго.

– Все дело в выражении лица. У меня такого никогда не было. У вас такого никогда не было. Хотел бы я знать за всю мировую историю у кого-нибудь такое бывало?

– Вы думаете, есть хотя бы муравьиный шанс, что это афера?

– Я думаю, каменный человек – это ископаемый ангел из Книги Бытия.

– Господи, вы всерьез, что ли? Только не надо философствовать у меня в кабинете. Мы не «Геральд» и не «Таймс». У нашей газеты свои стандарты. Если вы так повелись На Дядьку Цемента, то к чему вендетта? Зачем срать на собственного Иисуса?

– Затем, что мой Дядька Цемент не дает мне покоя. Я больше ничего не могу объяснить. Отпустите меня в Чикаго.

Джон Зипмайстер подтянул колени к груди, обхватил их руками и принялся раскачиваться взад-вперед. «ГОРН» ГРОМИТ ЭРЗАЦ-КОЛОССА! ГОЛИАФА В ПЫЛЬ!

– Ладно, лезьте на свой бобовый стебель, – сказал Зипмайстер. – Может, вам и повезет: ощиплете золотую гусыню, а заодно испечете и оттрахаете.

У Барнаби завязался узлом желудок. Ноздри не пропускали воздух. По спине проползла струйка пота.

– Дать вам воды или еще чего? – спросил Зипмайстер. – Вы бледный, как древняя жопа моего папаши.

Бингемтон, Нью-Йорк, 27 ноября 1869 года

Выставка в Сиракьюсе стала настоящей золотой жилой. Удача усмирила тоску. Демоны Джорджа Халла разбежались, когда цифра банковского счета добралась до сорока тысяч. Люди радовались вслух, что вернулся их старый Джордж.

Новый Джордж возносился на мощных крыльях. Но оптимизм оказался преждевременным; метаморфоза неожиданно свернулась. Письмо от Чурбы пригнало назад грозовые тучи.

Пока на втором этаже семейный врач Халлов, доктор медицины Седрик Ларчмонт, осматривал Анжелику, Джордж перечитывал Чурбины каракули. «Нельзя было оставлять этого кретина одного, – повторял он про себя – Вдохновенный идиот – лучший друг хаоса».

Иллюстрированный журнал попросил пожертвовать в научных целях срез с его головы, с чайную ложку примерно. Чтобы какие-то умники смогли изучить этот ломоть и сообщить свое заключение на открытом собрании: окаменелость это или статуя. Доход мы положим себе в карман – весь до последнего цента! Господи, Джордж, они даже сказали, что сами напечатают билеты. Я говорю: не знаю, мне надо подумать, но им было так некогда, что я не мог ждать, чего ты про это мыслишь. Тогда – хочешь верь, хочешь нет – я сел в этом зале «Йейтса» один с исполином и стал думать: а что бы сделал Джордж? И клянусь на Библии, каменный человек сказал: «Чурба, режь от моей головы ломоть, если охота. Черт возьми, от задницы уже отколупывали, от инструмента тоже, так чего теперь?» В общем, я с ними договорился. Они привели человека с зенковкой, и он вырезал из затылка такую аккуратную морковку – почти ничего и не видно. Надеюсь, ты не станешь меня за это ругать, кузен. Потому что Чурбе Ньюэллу пришла в голову мысль сделать только стоячие места вместо сидячих, поместится в два раза больше народу. Сперва они сказали «нет», но после согласились, так что, когда мы увидимся, скажешь мне спасибо, ведь каждый билет, говорят, будет стоить десять $$$ за один заход!

Доктор Ларчмонт закончил осмотр, и Джордж выслушал отчет.

– Мадам хорошо держится, – сказал врач. – Не считая малокровия, все, кажется, замечательно. Хотя для восстановления сил хорошо бы есть побольше красного мяса.

– Я все думаю, – сказал Джордж, – может, Анжелике полезно было бы уехать – скажем, в деревню, где совсем спокойно.

– Не знаю, как она перенесет путешествие, – возразил доктор.

– У нас родственники в Кардиффе. Милая тихая ферма, свежий воздух, есть где погулять для улучшения аппетита, моя кузина Берта – добрая христианка – о ней позаботится.

– Если не торопясь и в подходящую погоду, может, это было бы и неплохо.

– Сейчас, когда отец и брат в отъезде, мне трудно оставить фабрику, но что важнее – сигары или сын?

– Вы хороший муж, Джордж. Я, со своей стороны, доверяю природе больше, чем любому лекарству.

– Значит, так тому и быть. Прямо сейчас ей и скажу.

Расплатившись с доктором, Джордж поднялся в спальню. Неясно, как там насчет малокровия, но в последнее время на Анжелику было приятно смотреть. Лицо как лампа, волосы струятся на плечи, грудь вздымается маяком, и вся радостная, как сама весна.

– Доктор говорит, все идет на удивление хорошо, – сказал Джордж.

– Приятно слышать.

– Но он думает, что тебе не повредит перемена обстановки. Сказал, чтобы я отвез тебя в деревню хотя бы на пару недель, пока ребенок как следует не укрепится. Я решил, мы с тобой поедем в Кардифф. Берта сейчас одна, она будет рада компании, и я же помню, как тебе там нравилось.

– Мне удобно в своей постели, Джордж. Нельзя же бросать фабрику.

– Я уже все решил, – объявил Джордж. – Доктор лучше знает, что полезно моей жене и этому маленькому незнакомцу.

– Может, через пару недель.

– Никаких отсрочек, – постановил Джордж. – Это приказ доктора. Мы едем завтра.

Спустившись вниз, Джордж развернул Чурбино письмо и вновь пробежал глазами вложенный в конверт листок с объявлением.

ИЛЛЮСТРИРОВАННЫЙ ЖУРНАЛ ПРЕДСТАВЛЯЕТ

НА ОТКРЫТОМ СОБРАНИИ ЧАС РЕШЕНИЯ:

ЧЕЛОВЕК, СТАТУЯ – ИЛИ ПОДДЕЛКА.

Мудрец из Конкорда – Ральф Уолдо Эмерсон [50]50
  Ральф Уолдо Эмерсон(1803–1882) – американский поэт, публицист и философ, основоположник трансцендентализма.


[Закрыть]

От Гарвардского колледжа – мистер Оливер Уэнделл Холмс [51]51
  Оливер Уэнделл Холмс(1809–1894) – врач и физиолог, профессор Гарварда, а также известный поэт. Впрочем, здесь имеется в виду (см. с. 224) не он, а его сын Оливер Уэнделл Холмс-мл. (1841–1935) – юрист, автор трудов по юриспруденции, в 1902–1932 гг. член верховного суда США.


[Закрыть]

Выдающиеся американские художники

Сайрус Кобб [52]52
  Сайрус Кобб(1834–1903) – американский скульптор, портретист и литограф.


[Закрыть]из Бостона и Эрастус Доу Палмер [53]53
  Эрастус Доу Палмер(1817–1904) – скульптор-неоклассицист и историк искусства.


[Закрыть]из Нью-Йорка

СПЕШИТЕ УСЛЫШАТЬ ДОКЛАД ОБ УДИВИТЕЛЬНЕЙШЕМ КАРДИФФСКОМ ИСПОЛИНЕ

По результатам тщательного исследования мозга каменного человека

5 декабря 1869 года, 8 часов вечера

Цена билета – $ 10.00

Большой танцевальный зал отеля «Йейтс»

Сиракьюс, Нью-Йорк

Эмерсон, Холмс, Кобб и Палмер? Если до Судного дня подать рукой, то Джордж Халл просто обязан на нем присутствовать. Использовать жену и ребенка в качестве предлога для поездки означало искушать судьбу, но иногда судьбу просто необходимо искушать. Между прочим, Кардифф вполне может пойти на пользу Анжеликиному здоровью и пробудить в ней интерес не только к красному мясу.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, 28 ноября 1869 года

Костомол Брайан сидел в первом ряду боксерского зала Джо Секиры, откуда ему было отлично видно, как из пор на лице Черного Барса, точно из труб, хлещет пот. Секунданты пытались губками и полотенцами остудить этот паровой котел, но грязевой поток не желал иссякать. Дури Дан Дулли в другом углу ринга расслаблял пушечные ядра мускулов и махал публике руками. Звяканье колокольчика объявило начало двадцать девятого раунда.

Через две минуты Барс расплющится под бугорчатыми кулаками Дури Дана. Костомол ухмыльнулся и вздохнул одновременно. Огромным зубам ниггера Барса откусить обе руки Дулли не труднее, чем сжевать моллюсков. Для кого это новость? И все же зачем разумные люди поставили немалые деньги на черномазого, если знали, что в конце концов он превратится в бесформенную кучу. Перед тем как потерять свои доллары, они потеряли всякое соображение.

Каждую пятницу на ринге Джо Секиры повторялась одна и та же история. Какой-нибудь южный козел начинал вопить и блеять. Ирлашка, макаронник или пшек расфуфыривался в ответ и разражался таким же меканьем. Эта парочка быстро доводила дело до нужного уровня. Наполучав по мозгам, белый выигрывал, а Костомол клал себе в карман ставки толстожопых лохов. И дело не в том, что все проплачено, – просто так устроен мир.

Черный Барс и Дури Дан Дулли уже бились. Дулли провел связку левая-правая, за каждым выбросом следовал мерзкий мокрый удар. Однако, вместо того чтобы шататься и ослаблять защиту, Барс стоял твердо. Ему все объяснили пять, а то и десять раз. Он знает, что такое «хватит» и когда пора ложиться. Дулли обрушивает на него новый шквал, лупит по животу. На этот раз Барс опускает руки, но не размыкает коленей.

– Давай, Дании, чтоб у него зенки повылазили! – орет рядом с Костомолом какой-то болельщик. – Чтоб яйца звенели! Давай, Дулли!

Дулли влепил правый кросс, и у Барса из носа потекли красные сопли. Ноги на этот раз подогнулись, но он остался стоять вертикально. Костомол понимал, что происходит. Иные спесивые нигтеры согласны превратиться в отбивную котлету, лишь бы доказать свое. Черный Барс, похоже, был из этой железножопой породы. Туп, как все мудаки со слишком крепкими мускулами.

Дури Дан Дулли знал свое дело. Морда у Барса стала как стиральная доска. Костомол успокоился, однако напрягся опять, когда Барс по-бычьи вдавил Дулли в канаты и сложил вдвое ударом в пузо. Дулли скрутился рогом. Рефери, дожидаясь, пока тот отдышится, что-то сказал Барсу. Боксеры сдвинулись на середину ринга. Дулли опять занялся делом, но удары его стали резиновыми. На Барсе даже не было крови, если не считать капли под луковицей носа.

– Господи, – сказал Костомол соседу справа, истекавшему потом не хуже боксеров, – что с мальчиком? Он не знает свое место и время?

– Все он знает, босс, – сказал сосед. – Все знает.

Барс врезал Дулли в челюсть, сначала левой, потом правой, – звук получился как молотком по печени. Провалявшись пять секунд, Дулли все же поднялся и стал отпрыгивать назад. Барс приближался, вопя ругательства.

– Я думал, что видел все, – сказал Костомол. – Черный ублюдок убивает моего мальчика. Где вы его взяли?

– Всех обезьян присылает один и тот же парень. Сказал, что этот сообразительный, устроит хороший спектакль.

– Обезьянщик больше делами не занимается – ни со мной, ни с кем-то еще. И его, и мальчишку в Нью-Джерси.

– Еще не конец.

– Посмотрите, какие у Дулли глаза. Не конец? Он забыл, какой сегодня день.

Барс вошел в клинч. Это потребовало некоторых усилий. Пришлось поворачивать Дулли к себе лицом. Затем Барс упал мордой в брезент, вытянул ноги, мертво распластал руки и провалялся так до конца счета. Под завывание толпы рефери поднял вверх Дуллину руку.

– Видите, босс, – сказал потный.

– В расход обоих, – ответил Костомол. – Шкуры домой мамашам.

– За что? Они выполнили договор. На следующий четверг мы записали Барса в Филадельфии. И место хорошее.

– В Филадельфии? Ладно, черт с ним. Пусть дерется а после ведите ко мне. Бешеный негритос будет у меня собачкой.

Костомол встал и зашагал сквозь толпу. Почувствовав на плече чью-то руку, он повернулся в противоположную сторону и влепил тычка Барнаби Раку.

– Oy! – складываясь, простонал Барнаби.

– Будете знать, что меня нельзя трогать, – объяснил Костомол.

– Я всего лишь хотел сказать здравствуйте, Шон Шеймус.

– Мы знакомы?

– Барнаби Рак из «Горна».

– Ага. Из «Горна». Вы обо мне писали. Но если вы собрались писать о Джо Секире, забудьте. Хватит с него спортивных страниц, других не надо. Сами знаете, как это бывает.

– Никаких проблем, – сказал Барнаби. – Мне сказали, что вы здесь будете, вот я и пришел.

– В этом моя беда. Слишком легко нахожусь. Нужно менять привычки. Значит, вы меня нашли. Что дальше?

– Можно, я закажу вам чего-нибудь выпить?

– Конечно, Барни. Может, я даже выпью то, что вы закажете.

В «Пабе у Лиффи» Барнаби сел напротив Костомола Брайана и присосался к бурбону.

– Я сделал одну вещь, – сказал он. – Хочу извиниться.

– Что вы сделали? Неправильно написали мое имя?

– Дурацкая история, – сказал Барнаби.

Он поведал Костомолу об Анжелике Халл и страховом полисе «Справедливых».

– Вы подписались моим именем? Я польщен, – ответил Костомол. – Эта дама, должно быть, настоящая конфетка. Если приедет в Нью-Йорк, познакомьте меня с ней.

– Я не имел права играть вашей жизнью, – сказал Барнаби.

– Когда надумаете трахаться в следующий раз, подписывайтесь моим именем сколько угодно, Барни, – вы играете своей жизнью, а не моей. Я дважды помочусь на вашу могилу. Или вы думали, что Костомола Брайана пора закапывать?

– Я вообще не так много думал, – сказал Барнаби. – Поддался глупому импульсу. Просто хотел вам сказать, что закрою полис через месяц, как только наступит срок выплаты.

– Ну-ну, платите дальше, если хотите, – возразил Костомол. – Правда, деньги можно потратить и получше. Скажите мне одну вещь.

– Какую?

– С чего вы надумали исповедоваться? Я разве поп? Ваше счастье, что мне понравилась ваша писанина.

– Трудно объяснить. Может, совесть замучила.

– Примите слабительное. И ответьте еще на один вопрос.

– Какой?

– Вы ставили на черного? Есть у меня такое подозрение, что вы поставили на черного.

– Вообще-то да, – ответил Барнаби.

– Я буду жить вечно, – пообещал Костомол Брайан.