Текст книги "Американский Голиаф"

Автор книги: Харви Джейкобс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Кардифф, Нью-Йорк, 17 декабря 1869 года

Чурба Ньюэлл узнал о барнумовском исполине, когда человек из «Сиракьюс джорнал» спросил, каким, интересно, способом даже феномен вроде Голиафа умудряется находиться в двух местах одновременно. Как только до Чурбы дошло, что понимать это следует буквально, он рванул в Кардифф, где обнаружил огретого полицией Джорджа Халла в сильно примороженном состоянии. Рядом сидела Берта и наблюдала за клевавшими снег дроздами.

– Ну и прет этот ублюдок Барнум. «Исключительно истинный», черт бы его побрал! Что делать, Джордж? Надо что-то делать.

– А какая разница? – проговорил Джордж. – Мы-то ведь знаем правду, остальное – не важно.

– Прекращай нытье, и быстро. Что бы там ни прогнило у тебя в башке, сейчас не до того. Мы утираемся и жрем крапиву или едем в Нью-Йорк драться? Господи, кузен, я знаю одно: Нью-Йорк не вынесет двух исполинов. На карте кое-что подороже денег. Тут дело чести.

Ораторский пыл Чурбы Ньюэлла испугал Джорджа. «Честь дороже денег?» Хотелось бы знать, чьи это слова.

– Повтори, что ты сказал.

– Повторяю, только ты слушай. Они таскают по улицам исполина по имени Титан и говорят, что наш Голиаф – это две тонны вороньего карканья.

– Надо что-то делать, – сказал Джордж Чурбе.

– Помереть не встать, – сказал Чурба, – а я тебе о чем?

Чикаго, Иллинойс, 18 декабря 1869 года

Добравшись до Норт-Кларк-стрит, Барнаби Рак обнаружил Герхардта Буркхарта в трауре. Два дня назад был найден на улице замерзший труп Эдуарда Залле, учителя и партнера каменотеса. Полиция сказала, что Залле умер в сугробе, головой в снег, ногами кверху, – возможно, он стал жертвой чьей-то дурацкой выходки, возможно, его сбила с ног понесшая лошадь, возможно, он сам упал с горки. В том же виде, в каком его нашли, тело Залле лежало в мастерской Буркхарта – бледное и тщедушное, как палочка сельдерея; вид у скульптора был, как полагается, мертвый, несмотря на замазанные румянами губы и щеки. Обе руки замотаны марлей.

– Хочу сделать слепок, – объяснил Буркхарт, – сперва из парижского гипса, потом в бронзе. Руки были всем для этого человека, он сам был этими руками.

– Должно быть, страшный удар, – сказал Барнаби.

– Лучше бы я сам умер. Эдуард Залле был мне отцом, сыном и другом. И все равно он будет жить в своих работах. Этот человек наплодил столько серафимов и ангелов, что можно дважды заселить Небеса. А сколько фонарей, фронтонов, горгулий, фонтанов, всяких памятников? Его наследие – аллея красоты.

– Покойся же с миром. У него умиротворенный вид.

– Может пролежать так хоть целый год. Не скоро начнет разлагаться. Все дело в спирте. И еще в морозе.

– Воистину окаменение, – ответил Барнаби.

– Можно сказать и так.

– Печально думать, что человек столь великого таланта так мало известен. Однако он не первая жертва несправедливого забвения. Можно, пожалуй, утешиться, вспомнив всех тех безымянных художников, чьи работы – вечный дар человечеству. Оставленное ими переживает могучие империи и коронованных монархов. Имена их неизвестны, однако право на бессмертие – неоспоримо. Безмерно жаль, что никто за пределами Чикаго и слыхом не слыхал об Эдуарде Залле. Однако он оставил свой след, и в этом его победа.

– Я бы не сказал, что за пределами Чикаго так уж никто не слыхал об Эдуарде, – возразил Буркхарт. – Мы получали заказы из сотен разных мест.

– Местная слава, да, – сказал Барнаби. – Я говорил о более широкой и более универсальной известности. Если бы только мистеру Залле довелось получить работу, достойную его таланта. Не то чтобы я намеренно принижал ценность чикагского склепа, но все же есть разница между ним и куполом Святого Петра в Риме.

– Если работы Эдуарда – наши работы – снискали, как вы говорите, лишь местную славу, то почему вы здесь, мистер Рак? Говорите, вас прислал «Нью-Йоркский горн»?

– Честно сказать, я ехал в Чикаго по другому делу. Но когда едва ли не случайно прочел о трагической смерти мистера Залле, что-то в этой истории показалось мне любопытным. В некрологе упоминается одна из самых крупных его работ – фасад францисканского монастыря в Дес-Плейнсе. Как человек, изучающий архитектуру, я, естественно, заинтересовался и отправился смотреть на это творение.

– Фасад «Маленького братства одиноких» – наша совместная работа. На самом деле моего вклада там больше.

– Так или иначе, мне пришла на ум любопытная вещь. В глаза бросается барельеф с изображением агонии Авеля, первой жертвы братоубийства. Это глупо, я знаю, но композиция напомнила мне другое творение, виденное совсем недавно.

– Какое другое творение?

– Кардиффского исполина. Вы слышали об этой находке?

– Конечно, – признался Буркхарт. – Кто не знает каменного человека? Вы думаете, в Иллинойсе живут пигмеи?

– Одни возвеличивают его как древнее ископаемое, другие цинично называют подделкой, но лучшие критики рукоплещут ему как прекрасному произведению искусства.

– А сами вы что думаете, мистер Рак?

– Я думаю, исполин слишком хорош для игры природы и случая. Если признать его статуей, то она – дань Богу, вытесанная лучшим Его созданием. Надеюсь, вы увидите сами, мистер Буркхарт. Я никогда не ощущал ничего столь близкого к благоговению.

– Что ж, Нью-Йорк для исполина закончится, и он вспомнит дорогу в Чикаго. Я посмотрю на него и составлю собственное мнение.

– Вспомнит дорогу в Чикаго?

– Я оговорился.

– Вы знаете Уильяма Ньюэлла?

– Никогда не слышал этого имени.

– Тогда, сэр, почему он шлет вам деньги?

– Он шлет мне деньги?

– Мистер Буркхарт, это чистое предположение, но, если вдруг выяснится, что кардиффский Голиаф скорее статуя, чем окаменелость, а изваял ее художник, принадлежащий скорее современности, чем прошлым векам, подумайте, что это будет значить.

– Понятия не имею, серьезно.

– Для создателя или создателей – их законную долю славы.

– И, как обычно, славы будет больше, чем золота, – сказал Буркхарт.

– Неужели покойный Эдуард Залле предпочел бы посмертное богатство и вечное забвение креслу в Пантеоне Великих?

– Я еще молод, мистер Рак. Несчастный Эдуард мертв.

– И вы оставили бы своего друга мертвым, зная способ его воскресить?

– Он останется мертвым, что бы я ни сказал или ни сделал, – ответил Буркхарт. – Что до славы, то она зачастую приходит намного позже последнего земного вздоха. Стоит ли ее подгонять? Скажем, к примеру, после того как Герхардт Буркхарт встретится с Костлявой, потомки обнаружат его дневник, полный странных откровений. До тех же пор найдется много кресел во многих залах, где сытый скульптор успеет примостить задницу.

– Давайте подойдем с другой стороны, – предложил Барнаби. – Что, если золото и слава явятся вместе, вовремя и дополняя друг друга?

– Это уже интересно, – ответил Буркхарт. – Но даже тогда останутся контракты, которые надо выполнять. Обязательства слишком серьезные, чтобы ими пренебречь.

– Здравый смысл подсказывает, что контракты для того и заключаются, чтобы их разрывать. Опрометчивые обязательства можно счесть несправедливым бременем. Представьте, что было бы, если бы такая замечательная газета как «Нью-Йоркский горн», пожелала бы прославить труд блестящего скульптора и одновременно поддержать его материально, не говоря о том, чтобы почтить память и отдать должное его покойному товарищу, – сие пошло бы на пользу не только музе, но и мошне.

– Музе и мошне, говорите? Такая комбинация способна побудить к признанию любого разумного человека. Что до почитания памяти покойного товарища, то определенные похвалы, конечно, уместны, но преувеличивать все же не стоит. Живым, кроме всего прочего, внимание приносит больше пользы.

– Ясно, – сказал Барнаби. – Но вы также должны понимать, мистер Буркхарт, что неуверенность одного открывает путь другому. Когда есть о чем рассказать, об этом будет рассказано рано или поздно. Произнесенное вовремя – новость, имеющая цену. Сказанное с опозданием – ничего не стоящее повторение.

Подойдя к трупу Эдуарда Залле, Буркхарт погладил своего коллегу по слегка подтаявшему черепу.

– Есть у нас что сказать этому человеку?

Вдруг почувствовав в животе позыв, Барнаби Рак спросил, где можно облегчиться. В нужнике за тем самым сараем, в котором вытесывали исполина, он стянул штаны, сел на холодный обод, закурил «Голиафа», взвыл и врезал кулаком по двери с такой силой, что выбил костяшки двух пальцев.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, 19 декабря 1869 года

Бен Халл наблюдал, как рабочие подвешивают хрустальную люстру к свежим панелям на потолке хумидора «Саймон Халл и сыновья».

– Похоже на корону, – сказала Лоретта. – Я чувствую себя императрицей.

– Только не спрашивай, сколько она стоит, – попросил Бен.

– Много двойных «Корон», – сказал Джордж Халл. – Еще одна причина принять наше предложение.

– Мне претит сама мысль, – ответил Бен. – Образ потеряет всю свою элегантность.

– Плевать мне на твою элегантность! – воскликнул Джордж. – Я прошу всего-то треть площади. Кому будет от этого хуже? По тому, как все идет, хумидор не откроется раньше февраля. Бен, я слишком много вложил в Голиафа. Чурба пошел на серьезные уступки, когда продавал мне долю. Нам нужно место, чтобы показать исполина публике, пока фальшивка Барнума еще срывает овации.

– «Хумидор Халла» – семейная собственность. Каменный человек – твое личное предприятие. Не думаю, что отец одобрил бы.

– Всяко одобрил бы. Почему нет? Твои строители запросто соорудят вот здесь стену, там – платформу, а еще дальше – отдельный вход. Все это временно. За прокат помещения мы заплатим тебе столько, что хватит на шесть люстр, а на долю от прибыли покупай сколько хочешь элегантности.

– Сколько ты заплатил кузену Чурбе за партнерство?

– Тридцать пять тысяч банковским чеком. Это со скидкой. Я заработаю в два раза больше.

– Под какие гарантии чек?

– Под мою долю в «Саймон Халл и сыновья».

– Ради пустой прихоти ты рискуешь своим будущим?

– Прихоти?! Ты видел очереди у Барнума? Мы заставим его прикрыть лавочку, а сами получим в два раза больше.

– Как вы заставите его прикрыть лавочку? – спросила Лоретта.

– Он висит на волоске. У нас в руках все доказательства того, что наш Голиаф и есть настоящий Кардиффский исполин. Мы составили иск: копия Барнума должна быть прилюдно уничтожена, стерта в порошок, а нам выплачена компенсация в сто тысяч. Великий мистер Барнум зашебуршится еще до того, как все кончится. Сбежит из города.

– Ты можешь гарантировать, что это не помешает реконструкции? Ты освободишь помещение, как только мы будем готовы его занять?

– Разумеется. А что, у нас есть выбор? Место должно быть рядом с садом Нибло, а больше здесь ничего нет. Это война, братец. Что ты думаешь, Лоретта?

– Даже и не знаю, что сказать, Джордж. Должно быть, захватывающе – два исполина борются за сердце Нью-Йорка.

– Захватывающе. Именно. Невообразимо захватывающе. Народ повалит валом. А еще более захватывающе станет, когда суд решит дело в нашу пользу.

– Я бы сказала, в этих яслях достаточно места, – проговорила Лоретта. – Так почему не впустить Голиафа?

– Не сравнивай собственность Халлов с яслями, – возмутился Бен.

– Она говорит о библейском смысле.

– Что там говорит или думает Лоретта, к делу не относится. Джордж, что на тебя нашло, как ты мог сорваться с места и бросить фабрику? Неужели Анжелика справится одна?

– Не Анжелика. Анжелика в Кардиффе у Берты Ньюэлл.

– В Кардиффе? Анжелика в Кардиффе?

– Она нездорова. Доктор Ларчмонт рекомендовал деревню и свежий воздух.

– Кто же остался в Бингемтоне?

– Я назначил ответственным Перси Уотерса, – сказал Джордж. – Он способный мастер.

– Перси Уотерс, может, и способный, но он не Халл. Джордж, что на тебя нашло?

– Слушай, брат, потому что об этом нелегко говорить. Я видел Голиафа и то колдовство, которое он творит. Это превосходит любую логику. В игре – силы, постичь которые невозможно. И ни один меркантильный прохиндей не имеет права опошлять истинное чудо. Ф. Т. Барнум совершил грех, которому нет прощения. Это все равно что выставить напоказ копию Иисуса и обирать с ее помощью честных христиан.

– Второй Иисус? – проговорила Лоретта. – Хорошая мысль.

– Ты заходишь слишком далеко, – сказал Бен. – Сперва ты ставишь под угрозу наши труды, а теперь говоришь о довесках к Христу? Это кощунство, Джордж.

– Прости меня за такие слова. И все же, Бен, нам нужно место.

– Хорошо, бери. Но только на месяц.

– Договорились. Благослови тебя Господь. Ты не пожалеешь. Что до образа – не бойся. Исполин никогда не принизит эти владения. Наоборот, он их освятит. А прибыль от сигар «Голиаф» окупит это здание дважды.

– Мы имеем дело с продуктом высшего сорта. Хумидор «Саймон Халл и сыновья» не конфетная тележка. Мы апеллируем к сливкам общества. Здесь никогда не будут продаваться сигары «Голиаф». Заруби это себе на носу.

– Ты весь красный, Бен, – сказала Лоретта. – Давай я провожу Джорджа наверх, покажу, какую ты устроил в мезонине гостиную. Ужасно красивая комната, вся в дереве, а в камине можно быка зажарить.

– Иди показывай. Хотя ему, похоже, все равно.

– Ох, не все равно, – возразил Джордж. – Еще как не все равно.

– Вот видишь, дорогой. Ему не все равно. Пошли, Джордж.

Лоретта повела Джорджа по лестнице, укрытой ковровой дорожкой; кованые перила были украшены кольцами и завитушками дыма. Джордж открыл дверь с надписью:

«ХОЛЛ ХАЛЛОВ. ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ КЛУБА».

Комната, в которую они вошли, подошла бы для богослужений. На витражах красовались сочные кубинские поля и долины Коннектикута с высокими шелковистыми тенями саженцев, Данли в Гондурасе, Темпл-Истейт на Ямайке мягкие доминиканские холмы, тайные лощины Никарагуа мексиканские возвышенности, тенистые джунгли Камеруна – все, какие только есть на свете, эльдорадо пряного листа.

Стены обшиты орехом. Великолепные шкафы из ароматного испанского кедра, гондурасского красного дерева и вишни хранили в себе сотни ящиков, где предстояло стареть сигарам Халлов – изящно и медленно, словно тибетским ламам.

– Дворец! – сказал Джордж. – Когда Саймон это увидит, он посвятит Бена в рыцари.

– Мебели пока нет, – объяснила Лоретта. – Будет ампир, стулья пухлые, как индюшки, обтянуты парчой, а на подушках вышьют маленькое «X», то есть Халл. Всюду кресла, диваны, столики, лампы. Ковры из Персии.

– Восхитительно, – сказал Джордж. – Только не забудьте пепельницы.

– Посиди со мной. – Лоретта потянула Джорджа к полу. – Расскажи про Анжелику. В Кардиффе, ты говоришь, по совету доктора? Что с ней?

– Все и ничего, – ответил Джордж. – Эту женщину терзает эскадрон демонов. Подозреваю, что-то с рассудком.

– Милая Анжелика, – вздохнула Лоретта. – Бедный Джордж.

– У меня нет времени жаловаться. Передо мной ясная цель. Побороть ужасную несправедливость.

– Ты это серьезно насчет исполина?

– Еще как серьезно. Серьезнее некуда. Да, я серьезно.

– Посмотри, какой поток света из этих окон, – сказала Лоретта. – Заливает, точно райский сад.

– Меня больше заботит сад Нибло. Залитый отвратительным и фальшивым низкопоклонством.

– Я скучаю без наших утренних свиданий, – призналась Лоретта. – У твоей Анжелики свои проблемы, у моего Бена – свои. Он живет ради этого хумидора и бредит сигарами. В его жизни нет места для Лоретты.

– Каждый несет свой крест, – ответил Джордж.

Лоретта растянулась на полу. Она лежала и светилась в самом центре радуги. Светло-карие глаза закрылись. Лоретта облизала губы.

– Я рада тебя видеть, Джордж. Если хочешь, можешь меня обнять. Только осторожно. Ничего не будет.

– Ничего не может быть, – сказал Джордж. – Что, если сюда заглянет плотник или водопроводчик?

– Никто не войдет, – ответила Лоретта. – Я знаю. Все заняты внизу.

– Анжелика в положении.

– Что ты сказал? – Лоретта села, открыла глаза и прикусила язык.

– Это правда. Я не хотел говорить, пока Саймон не вернется домой.

– Ребенок? – Лоретта подалась вперед. – Это же замечательно. – Она знала о приоритетах Саймона Халла; даже торжественному открытию «Хумидора Халлов» в Нью-Йорке не стоит тягаться с новостью о грядущем младенце. – Никогда бы не подумала, что женщина такого хрупкого сложения…

– Исполин, – сказал Джордж, – творит чудеса.

Дверь в Холл Халлов распахнулась, и на пороге возник Генерал-с-Пальчик. Он посмотрел вниз, на Лоретту и Джорджа, расположившихся на ковре.

– Приветствую, – изрек Генерал, касаясь котелка. – Я забежал между спектаклями посмотреть, далеко ли тут продвинулось с прошлой недели.

– Это мой зять, мистер Джордж Халл, – проговорила Лоретта, отрясая юбку. – А это наш хороший друг, любезный Мальчик-с-Пальчик.

– Сочту за честь, мистер Халл. Много о вас слышал.

– Пальчик? Пальчик Барнума? – прорычал Джордж, вскакивая на ноги. – Кровосос! Паразит! Ничтожество! Невежа! Мерзавец! Как посмел ты сюда явиться?!

– Он что, критик? – пятясь, поинтересовался Пальчик.

– Зачем ты грубишь? Что с тобой? Пожалуйста, простите моего зятя, Генерал. На него столько всего свалилось.

– Не волнуйтесь, дорогая. Хотя не могу даже вообразить причины подобного поношения. Будь он на фут выше, я потребовал бы сатисфакции. А так – всего наилучшего.

Сиракьюс, Нью-Йорк, 21 декабря 1869 года

Чурба Ньюэлл читал заметку, приготовленную для сиракьюсской прессы:

– «И пусть Принц Надувательства сколько угодно устраивает вульгарные представления и разряжает в пух и перья свою отвратительную подделку; мой ископаемый исполин – это подлинник, вызывающий подлинное восхищение, что с признательностью подтвердит всякий, кто приходил на него смотреть. Как ни жаль покидать раньше времени этот замечательный город, обстоятельства не оставляют выбора. Мы лишь надеемся, что жители нью-йоркской метрополии окажутся не менее радушны и гостеприимны, чем наши друзья в Соленом городе, и что, как только копия мистера Барнума обнаружит свою несостоятельность, вы с радостью встретите нас дома».

Каменного человека Джорджа Халла обернули в стеганые одеяла, уложили в обитый флагом сосновый ящик, установили на прочную платформу и повезли на железнодорожную станцию. В надежде на прощальное чудо повозку с исполином провожала стихийная процессия поклонников. К сожалению, их чаяния не оправдались, хотя одна женщина все же попробовала, отбросив костыли, танцевать на снегу; ей удалось повернуться два раза, после чего она потеряла сознание и рухнула в канаву.

Под барабанный бой почетного эскорта исполина погрузили в персональный пулмановский вагон, где кроме него ехали всего два пассажира – сиделка и Чурба. Взять сиделку придумал Джордж Халл, это могло навести на мысль, что Голиаф не просто окаменелость, – он хранит в себе искру жизни. Если исполин вдруг замычит, застонет, вздрогнет и потребует услуг медицины, они будут тут же ему оказаны. Разглядывая эту кругленькую, включенную в ассортимент крохотулю, Чурба думал, что, будь он ее больным, всяко не спешил бы поправляться.

– Как тебя зовут, девочка? – спросил Чурба, когда поезд тронулся. – Меня – Уильям Ньюэлл. Этого пацана в ящике нашли в Кардиффе, у меня на ферме.

– Я знаю, кто вы, мистер Ньюэлл. Я Эмми Планкетт из Болдуинсвилля, это рядом с Сиракьюсом.

– Ты вроде как волнуешься, мисс Эмми. Не надо. Исполин тебя не тронет, а я – человек богобоязненный.

– Я волнуюсь совсем не из-за исполина, то есть почти не из-за него, и уж точно не из-за вас. Я никогда не была в Нью-Йорке, а вокруг все только и говорят, какой это жуткий город.

– Чепуха, я и сам переживал, когда в Сиракьюс собирался, – сказал Чурба. – Фокус в том, что в Нью-Йорке никогда не были ни ты, ни я, ни мой исполин, насколько я знаю. В давние времена Голиаф, может, и забредал в те края, да только там была разве что поляна с травой. Ну так что с того? Город как город.

– Надеюсь, что нет, – возразила Эмми Планкетт. – Пусть Нью-Йорк будет настоящим ураганом, пусть он закружит меня и унесет. Мне так туда хочется, как ни в какое другое знакомое место, мистер Ньюэлл. Пусть он очарует меня до беспамятства, пусть я буду танцевать с первым встречным – мужчиной, женщиной или ребенком. Пусть я залезу на крыши всех домов, спрыгну вниз и упаду в руки юного короля коммерции. На все это у меня есть три часа, потому что потом мой поезд уходит обратно.

– Сколько тебе лет, девочка?

– Сегодня восемнадцать.

– Что ж, с днем рождения, храбрая мисс Эмми. Долгих лет жизни. Всего-то восемнадцать зим. Какая из тебя сиделка, с тобой самой сидеть надо. У меня сын Александр почти твой ровесник. Он моряк, ушел ловить китов, а может, еще кого.

– Будь я мужчиной, тоже стала бы моряком.

– Ну, мне-то по нраву, что ты не мужчина. А то дорога длинная, а в ней куда уютнее с дерзкой симпатичной девчонкой, у которой вдобавок сегодня день рождения, чем с любым мужчиной, будь то хоть король Франции. Мисс Эмми, я не знал, что сегодня твой праздник, а то бы захватил шоколадных конфет, но зато у меня в мешке завалялась капелька рома. Давай-ка выпьем за три твоих ураганных часа.

– Алкоголь? Ой, что вы. Мне нельзя.

– Еще как можно. За нами ж из этого ящика никакая гувернантка приглядывать не будет. А для здоровья полезно. Сомневаюсь я, что тебя тут кто-нибудь развлекать станет, кроме как Чурба Ньюэлл.

– Ну тогда совсем чуточку.

– Чуточка и есть. И кто знает: вдруг тебе придется пробыть в Нью-Йорке не три часа, а больше – как бы мне самому с такой жизнью не понадобилась сиделка. В трудные дни сердце жуть как колотится. Прям в горле – бум-бум-бум.

Чурба полез за фляжкой. Он взглянул на Голиафа и попросил о небольшом одолжении.

О каком они говорят городе? Я был частью Кардиффа. Ладно, добавим Сиракьюс. Теперь Нью-Йорк? Ураган? Мои объятья широки и вместят галактику, так что пусть себе ураганит. Кто такой Титан? Неужто объявился родственник? Вот была бы радость. Вообще-то, кроме Истока, мне друзья ни к чему. Разве только он тоже отвечает голосом земли. Что? Чурба просит об одолжении? Сперва кусок головы, а теперь что? Вечно ему мало. Опять? Слияние? Кстати, вспомнилось. Где эта Анжелика? Я бы потеснился ради нее в ящике. Тот урок былустрашающ. Да, Чурба, я знаю, что тебе надо. Нет, не отвернусь. Эх, если бы Исток был столь же неравнодушен. Нам с Истоком нелегко пришлось после той ночи мокрых касаний. Печальная преграда для прямого разговора. Я сам виноват, безусловно. Недостаток красноречия. А Исток обиделся. Может ли Творец завидовать Своему творению? Помягче, Чурба. Может, лучше я вместо тебя?

– Загадай желание и задуй свечу, – сказал Чурба.

– Пожалуйста, мистер Ньюэлл, скажите, что вы меня любите.

Люблю ли я тебя? Как можно тебя не любить? Твою красоту и очарование не опишет ни один язык. Твое тепло растопит обе полярные шапки. Умереть в твоем лоне – значит родиться заново. Да, девочка. Я люблю тебя. И прошу у тебя прощения. Ибо все мои чувства – меньше, чем ничто. Счастье мое. Твои груди как луны. Твоя пещера – лабиринт бесконечного и возвышенного странствия. Твой вздох – моя мечта. И так далее и тому подобное.

– Черт возьми, мисс Эмми, я так тебя люблю, что кондрашка берет. От коготков до титек.