Текст книги "Американский Голиаф"

Автор книги: Харви Джейкобс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Самогон мечом полоснул ей по горлу. Потом змеей скользнул по пищеводу в желудок, оставив за собой огненный след. Перед глазами все дрожало. Тыквенная рожа сплющилась, расплылась лужей, затем одним щелчком вернулась обратно.

– Домашней закваски, – объяснила Берта. – Только не спрашивай, что в нем.

– Возбуждает, – сказала Анжелика.

– Кровь ударяет и в голову, и в жопу, – согласилась Берта, подливая ей самогона.

– Как не стыдно женщине говорить такие слова! – оборвал ее Джордж.

– Ерунда, – сказал Чурба. – Неужто Анжелика побежит наверх за свежими трусами.

– Оставьте эти грубые шутки! – приказал Джордж.

– У нас тут деревня, – ответил Чурба. – Мы с Бертой по-другому не умеем. Может, теперь, с этим каменным мужиком, стоит попроситься в Йель. У меня там вроде как друзья объявились.

– У тебя ворота охраняют сегодня? – спросил Джордж.

– Слышишь, Берта? Ты испортила ему настроение. Нет, Джордж, никакой охраны. Думал нанять Гидеона, да у него дома дела какие-то. Не волнуйся. Подумаешь, хеллоуин, ребятишки поленятся так далеко топать. Хотя исполин – штука завлекательная, надо бы проверить. Прогуляешься со мной? Подышим воздухом.

– Пошли, – согласился Джордж. – Обоим полезно.

– Интересно мне, – сказала Берта, когда кузены ушли, – любят они друг друга или ненавидят? У мужчин никогда не поймешь.

Анжелика была занята тыквенным кумлолом: он то растягивался, то сжимался, то выкручивал глаза и скрежетал жуткими зубами.

– Я знаю, Джордж очень тепло относится к Уильяму, – сказала Анжелика; тыква хлопнула щеками и закружилась, как планета.

– Тебе лучше знать. – Берта наклонила бутыль над Анжеликиным стаканом.

– Мне хватит. – (В оранжевом черепе зашипела свечка. Тыквенные глаза мигнули и почернели.) – Ну ладно, чуточку, отвадить упырей и призраков.

Позже Анжелика лежала в постели, слушая безудержный храп Джорджа Халла. Звуки выползали из него, как паутина, и растягивались на всю комнату. Под хеллоуинской луной нити покрывались серебром. После воплей на Медвежьей горе и разговоров о свершениях Анжелика ждала большего внимания. Однако Бертино пойло спело для Джорджа хорошую колыбельную. Его пришлось затаскивать наверх по лестнице.

Анжелика вспомнила, что на этой самой кровати умерла мать Берты. Если легенды не лгут и привидения действительно плавают в лунном свете, то старуха, должно быть, лежит сейчас с ними под лоскутным одеялом. По крайней мере, пока Джордж спит.

Анжелика встала и подошла к занавешенному портьерой шкафу. Стащила с себя ночную рубашку, достала таинственное платье. Атлас на голой коже казался чем-то восхитительным. Анжелика твердо решила подарить платье Берте, но правильнее будет хоть раз его надеть. Она смотрела на расколотую себя в трещинах Бертиного зеркала. Вся в белом, Анжелика была похожа на собственное привидение.

Комната вдруг закружилась. Анжелика была пьяна, как последний забулдыга, но что с того? В болтавшемся на стуле пиджаке Джорджа она нашла «Голиафа», сняла обертку, отломила кончик, подожгла серной спичкой. Обмануть Джорджев храп оказалось просто: извернувшись, она проскользнула между нитями паутины и выпустила дым уже за дверью.

Слышен был кашель Чурбы и сопение Берты – тайные звуки дома. Анжелика шагнула на крыльцо, где и полагается быть чужакам. Холодный ветер забрался ей под юбку. Анжелике хотелось побыть одной, стать невидимкой, но безграничная ночь не желала ее прятать. На таинственном платье вспыхивали звезды. Совы и летучие мыши смотрели, как она бежит к шатру.

Свет цеплялся к платью даже под тентом. Он тянулся от прикрученной лампы. Чурба, должно быть, оставил ее гореть просто на всякий случай. Анжелика оглядела дом исполина. Самое время для визита, да и наряд под стать моменту. А вот и он, спящий камень.

Выпустив дым Джорджевой сигары, Анжелика присела в реверансе. Надеясь лучше рассмотреть исполина, она подошла поближе к веревке, что огораживала вокруг него пространство. Но даже отсюда великан виднелся слишком смутно. Анжелика подлезла под веревку.

Она узнала его в тот же миг. Тело скрючено, руки в нелепом самообъятии, ноги сомкнуты, лицо – по ту сторону гнева. Это был Хамиш. Бескровный, преданный, испепеленный. Анжелика закричала, упала вниз, покрывая поцелуями бедра, руки, губы. Она стащила флаг и лизнула каменную влагу. Она припала к его груди, подняла платье, распласталась на его бедрах, воткнула его в себя. Исполинские руки обхватили ее. Ноги раскинулись в стороны. Каменные уста прижались к ее рту. Он был в ней, наполнял, растворял в безумии, раскалывал, как скорлупу.

Открыв глаза, Анжелика увидела нависшее над ней лицо Джорджа – спокойное, как лицо исполина. Ни слова не говоря, он поднял ее с земли и вынес из шатра.

– Подожди здесь, – сказал Джордж.

Вернувшись под тент, он нашел в углу оставленные Александром грабли. Железным наконечником он принялся лупить по исполинскому фаллосу, снова и снова, пока не треснул гипс. Затем взял флаг, стер с каменных бедер кровь своей жены и обернул им раненый Голиафов хер.

– Пошли, – сказал он Анжелике; та сидела на земле и смотрела на зарю.

Он осторожно отвел ее в дом, затем по лестнице в комнату, раздел и уложил в постель. Лег рядом, натянул одеяло и крепко прижал Анжелику к себе.

– Спи, – сказал Джордж.

Анжелика лежала с закрытыми глазами, сортируя сны. Хамиш умер, его больше нет, все кончено. Потянувшись к щекам, чтобы вытереть слезы, она почувствовала, как горят руки.

– Завтра тебе будет лучше, – сказал Джордж.

– Мне нужно тебе кое-что сказать, – ответила Анжелика. – У меня есть ребенок. Теперь ты можешь уходить.

Джордж лежал без сна и думал. У исполина обнаружилась исполинская сила. Каменный человек вручит ему корону, сделает императором, султаном, вознесет от сигар к святости. Возможностей больше, чем в лесу деревьев. Все и везде отныне будет его.

Джордж Халл избран, чтобы шагнуть за горизонт – без карты, компаса и шанса вернуться назад. Он смотрел на рассвет, и свобода страшила его так же сильно, как прежде неволя.

Джордж прислушался к дыханию Анжелики. Кто эта женщина? Чьего она носит ребенка? Чья она жена?

Терпение, пожалуйста. Заранее прошу простить за беспокойство. Так уж вышло. Лежу себе спокойно. Бездумно. Ночь убаюкивает. И тут, Исток, я чувствую чье-то присутствие. Сперва неясное зарево исследовало мою форму. Я подумал, это Твой посланник. Он приближался, и это оказалась она, одна из этих. Новая, с голодными глазами. Но тут я ее чувствую. Это понятно? Она льется сквозь меня и обжигает сильнее кислоты. Ошеломлен столь вульгарным вторжением. Не с чем даже сравнить. Более того, Исток. Она пахнет. Что за аромат! Она меня держит. Я познаю ее руки. Потом ее рот. Опять я говорю, это, должно быть, Твой курьер из первородного огня. Но тут она лезет на меня, лупит меня, хватает мою третью ногу с такой дикой страстью, что я от изумления взрываюсь. Хочу ее поглотить, больше мне ничего не надо. Стать ее частью. Исчезнуть в ней. Я чувствую единение. Все прочее бессмысленно. Я чуть не сдвинулся. Клянусь. Я знаю. Подожди! Появляется Джордж. Ему хватает наглости ее оттащить. Я зол. Я взбешен. И тут он наклоняет ее и лезет туда, где я был, – на мое место. Мне остается лишь рычать, рыгать и разрываться. Затем он ее уносит, но, слушай внимательно, Исток, возвращается и колотит меня как сумасшедший. Не так, как в час формовки, нет – он пришел меня уничтожить. Я слышу треск и чувствую излом. Я пытаюсь сказать, что не виноват. Поделиться новостями. Спросить напрямую. Но он закрывает меня и уходит в утро. Ах да, раскол. Часть меня уменьшилась, но ненамного. Только палец на забавной выпуклости. И все же, когда она наклонилась попробовать, потом сотворила из своего тела для меня ворота, этот дурацкий сталактит очень даже пригодился. Исток, вмешайся. Я знаю их слишком хорошо. Я – это они. Спаси меня. Дай мне защиту. Как мне вынести, когда они просят? Верни мне мое заветное безразличие. Если я обидел Тебя или позавидовал этим слизнякам, я раскаиваюсь. Руби, гноби, у тебя это выходит лучше всего. Я отрекаюсь. Я возвращаюсь. Но, Исток, могу ли я забыть? О! Пульсирует моя возвышенность. Горько-сладкий отголосок. Ах!

Сигара «Голиаф», которую Анжелика Халл оставила тлеть под шатром, дотлела до основания во рту Дональда Стаки, лафайеттского мальчишки с лошадиным лицом. Его приятель Фрэнсис Джонс, с фигурой как груша, громко топал позади, держа в руках догоревшую лампу, банку зеленой краски, которой они собирались разрисовать исполина, и холодный венец от каменного пениса. Мальчишки бежали пять миль, не говоря ни слова.

– Я тебе что, мул? – выдохнул Фрэнсис. – Я устал.

– Поймают – убьют, – ответил Дональд. – За все, что мы видели.

– Уже светает. – Фрэнсис остановился. – На свету не тронут.

– Может, и так, – согласился Дональд. – Но если тронут – крышка.

Ты чо, скажешь кому, чего там было?

– Когда состарюсь. Не раньше. И ты, если котелок варит. Исполин и два привидения под шатром? Нам кранты, коли выболтаем хотя бы половину.

– Это тебе приспичило его красить. Не думал, что там духи, да? – проговорил Фрэнсис. – Слушай, а они не придут за нами, когда опять стемнеет?

– Они не знают, что мы там были, и вообще, они трахались, какое им дело до теплых идиотов. Если заявятся, делай вид, будто не понимаешь, чего им от тебя надо.

– Духов разве обманешь?

– А то нет, черт возьми. Обманешь запросто. И вообще меня сейчас волнуют не духи. Надо деть куда-нибудь эту штуку, которую ты спер, а то, увидишь, каменюка кинется ее искать – не советую я тебе связываться с исполином.

– Ты ж сам сказал забрать.

– Ну да, если б мы ее оставили, Чурба Ньюэлл враз бы нашел. Тебе надо, чтобы он схватил тебя за жопу прямо на этой дороге? Кинь в надежное место и забудь.

– Можно прямо тут.

– Не, Фрэнсис, тут не надо. Лучше спрячь. Пусть полежит пару дней, чтоб залах выветрился, а не то исполин тебя унюхает, как ищейка. Обо всем я должен думать, да? Доверь тебе хоть что-нибудь, будем по уши в говне.

В Лафайетте Дональд Стаки выплюнул сигарный окурок и умчался к дому. За квартал до своего жилья Фрэнсис Джонс проскользнул в огород к миссис Ильм и опустил ношу на грядку с грибами. Фрэнсис и без Дональда знал, что евреи укорачивают собственные концы. Когда Голиаф отправится на поиски, узнает заодно, где живет еврей.

Лафайетт, Нью-Йорк, 1 ноября 1869 года

Исаак Бапкин взял себе за правило вставать вместе с солнцем. Обернув тфилин вокруг левой руки и головы, он прочел утренние молитвы и вышел во двор проверять погоду. Там он потянулся, согнулся, раз десять глубоко вздохнул и принялся слушать тех немногих глупых птиц, которые еще оставались в городке. В Бостоне улицы бы уже успели ожить, но тут была деревня. Ни души. Исаак понимал, отчего Аарону так хочется здесь поселиться, хоть это и немыслимо. Деревенская мышь в такой тишине за то же самое время проживет дольше, чем городская.

Исаак разглядывал угодья миссис Ильм – деревья, цветы огородные грядки. Вспомнился польский штетл, [42]42
  Штетл– маленький городок или деревня в Восточной Европе (идиш).


[Закрыть]где он провел свои молодые годы. Тоже была деревня, все очень мило, если не считать такой ерунды, как случайные погромы. В эти ранние часы, ясные и бодрящие, Исаак с ностальгией вспоминал даже казаков.

Дрозд, разодетый, как гвардеец, клевал что-то в огороде миссис Ильм. Исаак поразмышлял над его жизнью. Короткая и сладостная. Бездумный полет. Радость семян, жуков и червяков. Память без угрызений. Для птицы это, пожалуй, интересно.

За всякую жизнь надо платить. У миссис Ильм лицо как прогорклое масло, зато ей дан талант к садоводству. Вон какое изобилие. Исаак распознал морковь и редиску, салат и капусту. Дозревали помидоры, несмотря на ноябрь. Еще были перец и огурцы, кабачки и дыни. В тени малинового куста торчали деревянные ящики с грибами. В городе малина считалась деликатесом, а здесь бери – не хочу. Неужто миссис Ильм пожалела бы пару ягод старому человеку? Задрав полы лапсердака, Исаак шагнул в проход между грядками. Он добрался до переплетения росистых листьев, сложил два пальца чем-то вроде клюва и ущипнул куст, подобно птице, которой мог бы родиться в других обстоятельствах. Три добытые ягоды оказались чистым нектаром.

Кости затрещали, когда Исаак нагнулся рассмотреть грибы. В грибах нужно разбираться. Красивые на вид, они могут быть полны яда. Исаак не раз слыхал истории об отравлении грибами и очень боялся такой смерти. Худший способ отправиться на тот свет. Во цвете лет от каких-то грибов. Обида на самом пике агонии. «И зачем я ел эти грибы» – такие слова ни за что не станут для него последними. Если грибы и убьют Исаака Бапкина, он будет держать свои жалобы при себе.

И тут Исаак заметил, как среди лысых грибных голов, в самом центре грядки, что-то прячется. Он не поверил своим глазам, однако отвергнуть увиденное было невозможно. Он выдернул это из земли, спрятал за пазухой и поспешил к дому. Аарон Бапкин все еще спал. Исаак кинулся его трясти, целовать в щеку, называть меншем. [43]43
  Настоящий мужчина (нем., идиш).


[Закрыть]

– Нет у нас в округе никаких големов, правда? Ну ты даешь, мой маленький вонси. [44]44
  Клопик (идиш).


[Закрыть]

Нью-Йорк, Нью-Йорк, 2 ноября 1869 года

Эксклюзивно для «Нью-Йоркского горна»: Кардифф, Нью-Йорк, 1-го сего мес.

Поразительнейшее и до сих пор не объясненное бедствие вдруг обрушилось на гостей Чурбы Ньюэлла, на ферме которого вершит свой суд загадочный Исполин Онондаги.

Уважая правила приличия и такта, но помня данное нашим читателям обещание докладывать о любых, даже самых неприятных, событиях, мы постараемся со всей осмотрительностью и скромностью описать происшествие. Было бы, однако, опрометчиво не предупредить нашу весьма широкую аудиторию, и в особенности дам, о том, что нижеследующее изложение многим из них может показаться оскорбительным и даже вызвать нечто вроде шока и возмущения.

Продолжим. Стоял прекрасный осенний день, и в роскошном пейзаже, окружающем жилище Ньюэллов, ничто не предвещало потрясений. Как повелось с начала месяца, когда из земли извлекли Кардиффского исполина, большая толпа любопытствующих собралась посмотреть на то, что здесь называют «древний человек, творящий современные чудеса».

Перед шатром, где лежит исполин, дисциплинированно и добровольно выстроилась очередь ожидающих. Настроение было радостным, даже праздничным, а в бодрящем осеннем воздухе чувствовался привкус почтительного благоговения.

Две группы посетителей, скрывшись под шатром, вышли оттуда с лицами изумленными и восхищенными, если не сказать больше. Затем третья четверка, купив билеты, отправилась поглядеть на величие каменного человека. Группа состояла из двух мужчин лет двадцати, бойкой молодой особы во фраке – в такой час и в таком месте многие сочтут сие непозволительным – и мальчика не старше тринадцати лет.

После секунды тишины из шатра раздался хриплый и пронзительный женский крик. Позже выяснилось, что ребенок, поддавшись незрелому побуждению, перепрыгнул через огораживающие это чудо веревки и опрометчиво сбросил небольшой флаг, заблаговременно помещенный на тело исполина, дабы прикрыть те интимные атрибуты, кои лучше оставить воображению. Мистер Уильям Ньюэлл незамедлительно бросился в шатер и уже там догадался, что именно вышло наружу. По вполне понятным причинам он был ошеломлен и расстроен увиденным, но быстро водворил «звезды и полосы» на положенное место.

Все, что засим последовало, оказалось травмой во многих смыслах этого слова. Мужчины в очереди вдруг повели себя все более беспокойно. Послышались выкрики и даже ругательства, зачастую невыносимо вульгарные. Иные из мужчин складывались вдвое, другие падали на землю лицом вниз. Хаотическим хором вступили дамы.

Причиной столь нежданного переполоха стало то, что мы будем называть массовым напряжением. Проще говоря, у всех присутствующих мужчин произошла спонтанная эрекция, до такой степени устойчивая, что это вызвало панику. Охвачены, судя по всему, оказались все возрасты, от мала до велика, включая тех, кто еще не созрел.

Иные из женщин, не сходя с места, попадали в обморок, тогда как другие, подхватив девочек и девиц, кинулись в кукурузное поле искать убежища и спасения от сей бедственной заразы.

Вызванный из Лафайетта доктор Зевулон Плур быстро сориентировался в обстановке. При его содействии из простыней и полотенец, предоставленных хозяйкой фермы миссис Бертой Ньюэлл, былвторопях сооружен лазарет. Доктор Плур пытался лечить пострадавших всякими доступными мазями и бальзамами, однако малоуспешно. Он не смог ни объяснить сей странный симптом, ни высказать прогноз о состоянии больных.

Начавшееся массовое бегство запрудило все дороги. Многие поклонники исполина, однако, остались на ферме, рассчитывая обрести покой в совместных молитвах и пении привычных гимнов. Переполох продолжался до самых сумерек, многие чувствовали себя оскорбленными, однако гораздо больше народу истово верило, что у них на глазах исполин сотворил новое чудо, которое они тут же и окрестили «Чудо жезла и посоха». [45]45
  Ср.: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня» (Пс 22:4).


[Закрыть]Оставались еще приверженцы научного подхода – эти сочли, что виной всему бактерии, расплодившиеся в колодце мистера Ньюэлла.

Вечером в деревушку Кардифф вернулось спокойствие. Мы рады сообщить, что пострадавшие, судя по всему, пришли в норму и не испытывают более ни болезненных симптомов, ни признаков затяжного недомогания. Из предосторожности мистер Ньюэлл запечатал логовище исполина по меньшей мере до утра.

– Он хочет, чтобы я это напечатал? – спросил Джон Зипмайстер копировальщика. – Отправь Барнаби Раку телеграмму. Скажи, чтобы ехал назад. Пусть с этим проклятым исполином разбирается наш сиракьюсский внештатник. Бумагу сожги. Подожди, идиот. Дай-ка перечитаю. Разбивай первую полосу. Найди отца Малкахи из Сент-Клемонса. Узнай, как будет на латыни «стояк».

Бриджпорт, Коннектикут, 10 ноября 1869 года

Медная китайская обезьянка покинула стол Барнума, перекувырнулась, как акробат, в воздухе и столкнулась с собой же в зеркале, обрамленном витыми листьями и большими фиолетовыми гроздьями. Рамка треснула, и ухмыляющееся обезьянье отражение растворилось в стеклянной буре. Столь ужасный результат заставил передернуться Амоса Арбутнота, эсквайра.

– Отказался от пятидесяти тысяч?

– Не совсем так, мистер Барнум. Сказал, что ему нужно время, дабы проконсультироваться с «анонимными партнерами».

– У фермеров не бывает анонимных партнеров. У них бывает сено и лошадиный навоз.

– Мистер Ньюэлл обрел некоторую утонченность. Вы не первый сделали ему подобное предложение, хотя он легко согласился, что ваша цена самая высокая. Сумма произвела на него впечатление, в этом можно не сомневаться.

– Надо было мне ехать самому.

– Если бы Барнума увидели за десять миль от Кардиффа или заподозрили его интерес, цена бы утроилась.

– Мне нужен Голиаф. И он у меня будет. – Барнум сломал карандаш.

– Прежде чем вы уничтожите все, что еще осталось в этой комнате, может, стоит отвлечься от каменного человека и рассмотреть другие возможности? У мистера Ньюэлла имеются собственные планы. Через месяц Кардиффский исполин переезжает в Сиракьюс. Весной – в Нью-Йорк.

– В мой Нью-Йорк? Ни за что!

– Как вы остановите Ньюэлла, если он не слушает уговоров?

– Ваши проблемы, Арбутнот. Этот пень хотя бы дал понять, на сколько он согласится?

– Нет, даже не намекнул. Если бы вы видели эту массу людей, которая стараниями рекламы и прессы растет с каждым днем, вы бы с легкостью догадались, почему Ньюэлл не торопится назначать цену за свою находку. Можно подумать, всякий из живущих мечтает посмотреть на эту штуку. После столь явных свидетельств колдовства я и сам был рад на нее взглянуть.

– Вы режете меня без ножа, – сказал Барнум, вгрызаясь в карандаш. – Сыплете соль на раны. Вы все сделали не так. Поторопились. Нужно было не бросаться на Ньюэлла, а войти на цыпочках через заднюю дверь.

– Я вел себя настолько разумно и искренне, насколько это было возможно.

– Значит, никакой надежды? Значит, я должен разбить Генералу-с-Пальчику его комариное сердечко? Нас загнали в угол?

– Если угодно, я вернусь в Кардифф и назову другую цифру. Однако вы ясно дали понять, что пятьдесят тысяч – это предел.

– Вы же знаете, насколько я стеснен. Последний пожар меня доконал. И один лишь Пальчик предложил свои сбережения, не требуя отчета.

– Возможно, есть другой путь.

– Так говорите, сделайте милость, пока меня не хватил удар.

– Создайте собственного исполина.

– Что?

– Создайте собственного исполина. Барнумовского исполина. Повторите это ископаемое в точности, до деталей. Это будет истинный исполин.

– Как может копия быть истинным исполином?

– Куда я попал? Кто мой клиент? И это говорит Барнум? Или обломки того, кто разбился вместе с зеркалом? Все, что Барнум объявляет «истинным», становится истинным.

– Истинный исполин. Не точно такой же, не родной брат.

– Именно. В Сиракьюсе я, воспользовавшись случаем, нашел скульптора. Весьма умный, одаренный, сдержанный и ответственный человек. Он заверил меня, что даже самые известные работы прославленных мастеров можно скопировать так, что любой музейный служащий замрет в нерешительности.

– Еще пару минут, и я додумался бы сам. Без помощи такого пройдохи, как вы.

– Безусловно. Раньше, чем я дошел бы до дверей.

– Вы видели работы этого парня?

– Ими там все заставлено. Дверь сторожит Ника Самофракийская, а спальню он делит с Венерой Милосской.

– Сколько времени нужно вашему извращенцу да Винчи чтобы сделать «истинного» исполина?

– Два-три месяца, не больше. И две тысячи наличными, включая камень. Плюс доставка.

– Этого отвратительного разговора никогда не было. Ни Барнум, ни такой уважаемый барристер, как Амос Арбутнот, никогда не стали бы потворствовать подобным шуткам.

–  Ça va sans dire. [46]46
  Само собой разумеется (фр.).


[Закрыть]

– Как тот фермер, я хочу рассмотреть дело со всех сторон.

– Разумеется. Но, как вам известно лучше, чем кому-либо иному, и как вы сами не раз повторяли, ковать необходимо, пока горячо.

– С заговором столь гнусным нельзя действовать с бухты-барахты. Для осмотрительности есть серьезные причины.

– Как скажете. Это было всего лишь предложение.

– Однако теперь, после долгих размышлений и тщательного обдумывания, я принял решение.

– Правда, мистер Барнум? Как же мне не терпится его услышать.