Текст книги "Двойная игра"

Автор книги: Гюнтер Карау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

38

Подземный кабель может лежать в воде. Должен ли в таком случае водолаз разбираться в рыбной ловле? Трое мужчин и одна женщина вспоминают тот незабываемый день, когда был протянут «горячий» провод, который помог остудить атмосферу. Йохен, Вернер, доктор Баум, Рената смотрят на прошлое каждый со своей позиции. В чем совпадают их точки зрения? Код раскрыт, и мистер президент, успокоенный, отправляется на яхте на продолжительную морскую прогулку. Лучшее оружие – то, из которого не надо стрелять.

Вернер был в отчаянии.

– Йохен, – рычал он на меня, – ты держишь удочку так, будто собираешься дубасить рыбу. Она должна свободно лежать в ладони. Вот так… – Он взял у меня из рук удочку и показал, как ее надо держать. – Нет, ты никогда этому не научишься. А подсечку надо делать одним движением кисти – пружинисто и легко.

На нас были резиновые сапоги, и мы шлепали в них по мелкому болотцу через камыши. Этот маскарад с удочками я не воспринимал особенно серьезно. В конце концов, я пришел сюда не для того, чтобы постигать тайны рыбной ловли, а для того, чтобы ознакомиться с границей, проходящей по реке Хафель. Порой Вернер проявлял раздражающую педантичность и прямо-таки непостижимую любовь ко всяким мелочам. Он считал, что, если решение о проведении операции принято, следовательно, ее надо спланировать и осуществить с учетом всех нюансов. «Тонкости, – говорил по этому поводу Вернер, – не забывай тонкости». Уже тогда, во время рекогносцировки вдоль извилистого, с многочисленными заливами берега реки, на нем была эта куртка с оттопыренными карманами и чудная зеленая шапочка, придававшие ему вид бывалого рыбака, а мне он подобрал нечто вроде зюйдвестки. Иногда заросли камыша редели, и мы забрасывали в открытую воду сверкающую в лучах заходящего солнца блесну и использовали этот момент для того, чтобы ознакомиться с местностью. Идиллический пейзаж нарушали лишь стальные ребра железнодорожного моста.

Вернер провел удочкой невидимую линию по воде:

– В соответствии со старым делением Пруссии на провинции граница проходит вот здесь. В сорок пятом году она была использована при создании западных секторов.

Я не мог удержаться от замечания, что мы, пожалуй, никогда не разделаемся с Пруссией[61]61
  В феврале 1947 года Союзный контрольный совет в Германии вынес решение о ликвидации прусского государства, являвшегося в прошлом оплотом реакции и милитаризма.


[Закрыть]. Но он не пожелал вдаваться в исторические экскурсы.

– Через четверть часа наш пограничный катер пройдет под мостом, – сказал он, вытаскивая из воды леску.– Он пройдет вдоль границы, как раз посередине озера. Поточнее запомни его маршрут! Не должно быть никаких неожиданностей. Ребятам о нас ничего не известно, и они вооружены. Водная зона перед мостом и за ним – наиболее тщательно охраняемый участок. Во время контрольных поездок они будут наблюдать также за заливом, а ночью вести и слуховой контроль. Кабель проходит параллельно нашему берегу. Здесь, в заливе, он пересекает озеро. Хорошо запомни расстояние и направление. Течение здесь кругообразное, но не сильное. Ты наденешь маленькие ласты: точность важнее, чем быстрота. К месту подсоединения на кабеле уже приделано гнездо. В полуметре над ним висит слабо светящийся поплавок. Не забывай, в темноте расстояния кажутся короче! Кабель, который ты должен протянуть на ту сторону, я велел намотать на катушку из бамбука – это создаст дополнительную плавучесть. Держись возле дна. Компас точно выверен, он выведет тебя к цели.

Вернер не забыл ни одной мелочи. С помощью плана он рассчитал расстояние до противоположного западноберлинского берега, где сосновый лес подходил к воде почти вплотную, и время, которое мне потребуется, чтобы добраться туда.

– Где он тебя будет ждать? Поточнее, пожалуйста!

Во второй половине дня мы в последний раз договорились обо всем по радио с доктором Баумом. Я показал Вернеру на старый большой причал, который, возвышаясь над камышом, вел к открытой воде. Там я должен был выйти на сушу. Приблизительно в ста метрах оттуда Баум поставит свою машину, из которой он в случае необходимости будет подавать мне световые сигналы. Он собирался приехать один, поэтому было неясно, действует ли он с одобрения и по заданию резидента или хочет дождаться результатов акции, чтобы потом разыграть свои козыри наверняка. И это была не единственная загадка, ответа на которую мы не знали.

Вернер пометил на своем плане точку моего выхода на сушу:

– Ты отдаешь себе отчет в том, что у тебя ни с той, ни с этой стороны не будет ни прикрытия, ни страховки? Он ничего не знает обо мне, а я должен сделать вид, будто ничего не знаю о нем. Ты один. Если что-нибудь случится – а случиться может все что угодно, – ты будешь плавать в ничейной зоне, как бакен.

Мы сложили рыболовные снасти и по крутому откосу вскарабкались на сушу. При каждом шаге в сапогах между пальцами мерзко хлюпала вода. Когда я выливал ее из сапог и она, впитываясь в песок, окрашивала его в цвет зеленых водорослей, я понял, что никогда в жизни не преодолею до конца водобоязни.

Мы встретились в перерыве футбольного матча в маленьком буфете под трибунами. К назначенному сроку я доложил генералу, что операция в общих чертах разработана. Идея подсоединиться к подводному кабелю сначала удивила его, а затем он согласился и предоставил мне свободу действий. Впрочем, он был крайне немногословен. Это, возможно, объяснялось тем, что наши проиграли первый тайм со счетом 0:1 и теперь, чтобы выиграть, надо было за оставшиеся 45 минут забить два гола. Он надеялся на Моппеля, который должен был выйти на поле во втором тайме. Лишь из вежливости он предложил мне выпить коньяку. День был слишком жарким, а положение слишком серьезным. Мы условились, что «Сараево» и «Глейвиц» останутся позывными. Затем начался второй тайм, и нас позвали на трибуны. Среди 12 тысяч зрителей – это легко можно было представить – были не только наши друзья. И как раз им-то генерал и хотел показаться на глаза, чтобы уже вечером те, кто занимается анализом информации на той стороне, поломали себе голову над тем, почему один из ведущих генералов госбезопасности даже в такой напряженной обстановке нашел время посмотреть футбол. Защитить, успокоить, усмирить – все это укладывалось в одну концепцию.

«Война – мать всему» – так учили меня в школе. Но я этому никогда не верил: слишком много испытаний и лишений выпадало во время войны на долю людей, чтобы они могли называть ее матерью. И все же разве не была именно война для некоторых поколений строгим и беспощадным учителем и воспитателем? Иначе почему же тогда один из наших выдающихся писателей говорит о годах войны как о воспитании под Верденом[62]62
  Имеется в виду роман Арнольда Цвейга «Воспитание под Верденом».


[Закрыть]? А какую моральную проблему ставит Симонов в своем романе с программным заголовком «Солдатами не рождаются»!

Войны всегда изменяли мир. Сопутствующие им голод, пожары и чума уничтожали население целых регионов, и приходившие туда колонисты и первопроходцы начинали все заново. Нередко грохот пушек сливался со звоном колоколов, зовущих к восстанию, и тогда рушились троны и короны катились по мостовым к ногам повстанцев, лопались биржи и народ становился еще беднее. Чтобы насаждать ужасы и чтобы защищаться от них, люди потратили немало сил и проявили удивительную изобретательность. Листая книги по истории, почти не встретишь страницы, где бы не шла речь о войне, о восстановлении разрушенного после войны или же о страхе перед войной. Мирные периоды фигурируют лишь как время размышлений о войне, время передышки и подготовки к новой бойне. Можем ли мы, современные люди, надеяться на иной ход событий? Есть ли у нас иная альтернатива? Более 50 миллионов жизней унесла вторая мировая война. Но даже под градом бомб, под огнем артиллерии был шанс выжить. А будущая война – какой шанс оставляет она людям, как только погибнуть? Эта война стала бы и последней.

У меня никогда не было времени на размышления. Когда я оглядываюсь назад, то создается впечатление, будто я всю жизнь шагал против ветра и постоянно боролся, чтобы меня не согнуло и не сломало. Не будь у меня этого опыта, я бы не посмел сегодня пускаться в размышления. Взирая только на пройденный путь, не научишься понимать жизнь. Но поскольку меня просят поделиться вот этими воспоминаниями, я воспользуюсь случаем и выскажу некоторые свои соображения. В связи с событиями, о которых я здесь рассказываю, мне пришла мысль, которая хоть сама по себе и не нова, но требует новых способов подачи, чтобы довести ее до общественного сознания.

В анналы истории всегда попадали такие даты, которые знаменовали собой начало или конец страшных катастроф. И казалось, ничего нельзя изменить в этом адском круговороте. Но пришло такое время – я имею в виду жизнь сегодняшних поколений, – когда то, что еще вчера было недостижимо, может стать реальностью. Опыт предшествующих поколений свидетельствует, что люди постоянно убивали друг друга, поэтому мечта о вечном мире высмеивалась как утопия. В нашу эпоху вошли и стали ее частью новые исторические силы, и если мы в нашей главной песне зовем на последний и решительный бой, то только потому, что чувствуем себя могущественной силой, способной не допустить последней великой бойни. Мы научились защищать мир. И в книгах теперь все чаще появляются даты, знаменующие собой не начало, а предотвращение катастроф.

Одной из таких дат является 13 августа 1961 года. Бойцам были розданы боевые патроны, но не прозвучало ни единого выстрела. Нам объявили войну, а мы объявили мир. Это была вооруженная акция, предпринятая ради того, чтобы не заговорили орудия. После этого мир стал выглядеть иначе. Наткнувшись на закрытую границу, противник – пусть с зубовным скрежетом – наконец осознал пределы своих возможностей. Порочный круг был разорван. Не война, а предотвращение войны привело к тому, что радикальные изменения, происшедшие в соотношении сил на мировой арене, стали очевидны даже для тех, кто страдает политической слепотой. Мир пришел в равновесие.

Когда я распрощался с генералом, все было ясно, осталось только доработать нюансы. Обманный маневр, на который нас подтолкнуло честолюбие доктора Баума, представлял собой лишь часть общего плана. Но он имел большое значение для обеспечения и усиления эффекта внезапности. В чем заключалась его суть – легко объяснить. Кабель, к которому предстояло подсоединиться Йохену, являлся важной линией связи в военной инфраструктуре приграничной зоны. Перспектива черпать оттуда сведения должна была привести противника чуть ли не в телячий восторг.

Лишь несколько офицеров связи были посвящены в задуманную операцию. Их задача состояла в том, чтобы после того, как господа из ЦРУ приложат ухо к другому концу кабеля, характер связи не изменился, то есть передавать сообщения шифром. Но затем в какой-то момент один из автоматических датчиков выходил из строя и передача велась открытым текстом. Очень важно было, чтобы противник не усомнился в естественности хода событий. Поэтому датчик после ошибки делал самокоррекцию и сразу же передавал тот же текст шифром. Это должно было выглядеть как самая что ни на есть нормальная техническая неисправность. Мы подсчитали, что аналитикам из целендорфского бункера потребуется около десяти часов, чтобы с помощью новой системы компьютеров раскрыть код. Вот тут-то господа и оказывались в приготовленной для них ловушке. Поскольку они наверняка вообразили бы, что сами себе создали такую возможность, мы могли им рассказать, что у нас на елках растут апельсины, и они поверили бы. Молодым офицерам связи доставляло удовольствие составлять соответствующие сообщения – в связи с предстоящим полковым праздником музыкантам отменили увольнения; несколько танковых батальонов отправлены в мастерские на профилактический ремонт; вертолетные подразделения перебазированы за Одер, чтобы принять участие в командно-штабном учении на территории Польши; командир корпуса отправился на лечение в Крым; призыв резервистов отменен, так как поступил доклад о том, что истек срок хранения продуктов на продовольственных складах; 2 тысячи новобранцев откомандированы в сельское хозяйство на уборку урожая. Противник должен был поверить, что мы пребываем в неведении и что у него еще есть время.

Странное это чувство – сознавать, что тебя обманывают, и> будучи обманутым, знать, что обман приносит пользу. Идея Мастера Глаза с подводным кабелем была блестящей. Шеф все еще грезил о тех временах, когда одному из его предшественников в районе Альтглинике удалось подключиться в подземном туннеле к кабелю, который вел прямо в вюнсдорфскую штаб-квартиру советских войск. Со своим новым подводным вариантом он войдет в анналы фирмы – старый служака, ушедший из жизни стоя. Хотя он нередко возбуждал во мне отвращение, я считал, что надо дать ему порадоваться. Но поначалу я не стал посвящать его в операцию. Положение было взрывоопасным. В то время я еще испытывал своеобразное чувство гордости за то, что принадлежу к избранным сотрудникам фирмы. Я рискнул провести операцию на свой страх и риск. Если бы она провалилась, я был готов к тому, что они согласно своему кодексу бросили бы меня на произвол судьбы, так как я действовал в одиночку. Но в случае успеха я бы оказался первым у источника информации. Мое недоверие росло, определенные силы в наших собственных рядах (сюда я относил и шефа) стремились довести всеобщее безумие до апогея. Мне нужно было разобраться во всем и сориентироваться. Политики, если у них оставалась хотя бы крупица разума, не имели права допустить, чтобы их оттерли на задний план те, кто был лишь их инструментом.

Операция проходила не без осложнений приключенческого характера. На нашей стороне Хафеля все было спокойно. Но тысячи лягушек в предвкушении брачного блаженства устроили в камышовых зарослях вдоль границы такой концерт, что он заглушал все другие звуки. Я не слышал приближения пограничного катера, который шел с притушенными бортовыми огнями. Мастер Глаз должен был давным-давно появиться. Трижды я сигналил фарами машины, и каждый раз в ответ над водой поднималась осветительная ракета, а по воде, будто перст привидения, начинал шарить мощный луч прожектора. Словно приземистая жаба, неподалеку от моста застыл на воде катер. Время ожидания в автомобиле тянулось ужасно медленно, но я знал, что для Мастера Глаза оно тянется еще медленнее. Если он более или менее выдерживал курс и укладывался по времени, то сейчас он лежал с катушкой кабеля на дне между мостом и катером и ему не оставалось ничего другого, как притаиться и ждать. Даже вдоль фарватера глубина не была особенно большой. Если командир катера решит предпринять поиск по кругу, то Мастера Глаза может затянуть под винт судна. Когда снова заработал мощный дизель, я уже не мог усидеть в машине и побежал вниз к воде. Взлетела еще одна осветительная ракета, и катер наконец-то пошел – к счастью, на небольшой скорости – к противоположному берегу и стал обшаривать его прожектором.

Для Мастера Глаза, если все у него складывалось благополучно, путь теперь был открыт. Я побежал к месту его выхода на сушу, ориентиром для которого служил старый причал. Там произошел еще один инцидент. Где-то в камышах раздался плеск. И в тот же миг в той стороне вскрикнула женщина. Затем я услышал обмен репликами между двумя мужчинами. Один из голосов принадлежал Мастеру Глазу. Он ошибся и вышел из воды на добрую сотню метров дальше запланированного места. Я снял на ходу пистолет с предохранителя и сжимал его в одной руке, а в другой держал наготове карманный фонарик.

Ситуация была не лишена комизма. Мастер Глаз, совершенно измучившись в результате длительного пребывания под водой и потеряв способность хорошо ориентироваться, выбрался на берег как раз в том месте, где предавалась любви какая-то парочка. По плеску ласт на мелководье можно было определить, что он пытался отступить назад, в глубину. Но невидимый мужчина крикнул ему с берега:

– Стой! Вернись назад! Пограничная зона!

Женщина ноющим голосом просила:

– Да оставь его, Эрвин!

И вновь мужской голос:

– Это мы еще посмотрим! Назад или я применю оружие!

Я подоспел как раз вовремя и включил фонарик. В руке у этого типа действительно был крупнокалиберный кольт. На свои голые плечи он накинул форменную тужурку западноберлинского полицейского. А на женщине была лишь маленькая косыночка, повязанная вокруг шеи. Когда на нее упал луч света, она отреагировала удивительно неженственно: не попыталась прикрыть свои прелести, а лишь загородила руками глаза от света. Это была опытная шлюха.

– Марш отсюда! – приказал я.

Полицейский, которому помешали, попытался было воспротивиться. Я направил луч света на свое оружие и с нарочитым американским акцентом произнес:

– Союзническое контрольное мероприятие. В последний раз говорю – убирайтесь! Вы мешаете проведению операции.

Это их убедило. Я подождал до тех пор, пока в лесу хлопнули дверцы автомашины, заработал мотор и шум его начал медленно удаляться. Тогда я тихонько позвал:

– Йохен?

Он лежал на мелководье рядом с катушкой кабеля. Я помог ему добраться туда, где намечалось сделать подсоединение. В ластах, которые ему на каждом шагу приходилось вытаскивать из воды, с кислородным баллоном на спине, походившим на горб, он напоминал морское чудовище, которое никак не могло решиться выбраться на сушу.

В его поведении я не заметил ничего особенного, кроме того, что он избегал близко подходить ко мне. Однажды я уже просмотрел нечто подобное. Это было, когда он остановился, вместо того чтобы ударить кинжалом чучело, одетое в форму советского летчика, и застыл в изнеможении, уставившись в небо. На этот раз он не решался выйти с концом кабеля на сушу. Я страшно желал только одного – заполучить этот кабель. Может, этим и объясняется то обстоятельство, что моя бдительность притупилась и я стал обманутым победителем. Когда он бросил катушку с кабелем на землю, я еще раз включил фонарик. Йохен дрожал от переохлаждения. На поясе его водолазного костюма висел большой нож, и я почувствовал, что с этим ножом что-то не в порядке, но когда я схватил кабель, то забыл обо всем на свете. Сегодня-то я знаю, что они допустили ошибку, не обратив внимания на одну мелочь. Я где-то видел такой нож, а именно на фотографии, которую один из наших людей снял с помощью сверхсильного телеобъектива у горы Хафельберг, скрытно наблюдая за учениями боевых пловцов Национальной народной армии.

Однако их ошибку я компенсировал своей ошибкой. Должен ли я сказать «к счастью»? Иначе все, вероятно, сложилось бы по-другому.

После того как связь была восстановлена и мне уже ничего не угрожало, я посвятил во все шефа. Когда он вызвал меня к себе, на столе стояли знаменитые хрустальные бокалы ручной работы, которые он с 1944 года возил с собой вместе с походным снаряжением и доставал лишь по особым поводам.

– Виски! – приказал он. – Старого виски!

Оп протянул мне папку, из которой свисали перфоленты ЭВМ. Щеки у шефа ввалились, а кожа походила скорее на пергамент. Но он был оживлен, словно прошел курс омоложения. Он снял крышку с телетайпа и повернулся ко мне, приглашая присутствовать при том, как он будет собственноручно передавать сообщение. Я смотрел через его плечо.

«Внимание! Вне очереди! Для шифрования. В зоне операций филиала у противника дефект компьютера. Раскрыт код. По результатам первого анализа, у противника все спокойно, что обеспечивает нам свободу действий. Более подробный доклад будет передан по служебной линии Франкфурт – Мюнхен – Вашингтон. Резидент. Текст сообщения уничтожить».

Бокалы, которые он наполнил, были довольно велики. Он подошел к сейфу и достал оттуда заключенное в металлическую папку дело, с которого все началось. «№ 5» – стояло на обложке. он открыл дело и торжественно вложил туда листок с телетайпным сообщением и пару символических перфолент.

– Мой Пятый, – сказал оп, и глаза его заблестели, – Разве это была не моя идея включить подводное плавание в программу его подготовки?

Хотя это была не его идея, я не стал возражать. Мы еще не знали, что паше ликование по поводу успеха будет недолгим, но когда осушали бокалы до дна, то оба еще надеялись не упустить шанс – каждый свой.

Однако последовавшее за этим похмелье было ужасным. Первые головные боли начались, когда в ночь на воскресенье меня поднял с постели звонок дежурного. Он не знал, что ему делать с сообщением, поступившим из центра обработки информации. Передачи по кабелю на дне Хафеля шли обильно и бесперебойно, но незадолго до полуночи восточные немцы перешли на новый код. Центр хотел знать, что это значит. Это было загадкой. Почему новый источник так быстро иссяк? Конечно, можно было предположить, что у нас произошла утечка информации и противнику стало известно, как мы нашли ключ к коду. Но смена кода требует много времени – во всяком случае, больше, чем было в распоряжении противника. Я приказал установить радиосвязь с Мастером Глазом. Он не отвечал. И впервые меня охватило предчувствие, что вообще-то не так уж плохо, если шеф и дальше будет утверждать, будто Мастер Глаз не столько мой агент, сколько его Пятый.

Около двух часов ночи поступили первые сообщения о том, что моторизованные части восточной зоны с тяжелой боевой техникой занимают позиции в непосредственной близости от границы. Запрос в полицей-президиуме в Темпельхофе подтвердил эти сведения. Чуть позже Дирекция государственных железных дорог[63]63
  Городские железные дороги на территории Западного Берлина являются собственностью ГДР, управляет ими Дирекция государственных железных дорог.


[Закрыть] прервала прямое сообщение по городским железным дорогам между Восточным и Западным Берлином, и почти одновременно пришла роковая весть о том, что подводный кабель в Хафеле умолк. Кто его перерезал? Я направился к шефу, но он уже находился на пути в госпиталь. У него хватило сил лишь на то, чтобы объявить тревогу. По коридорам и комнатам метались люди, спрашивая друг друга, что же, собственно, случилось. Промелькнул старый Джордж, которого они посадили у нашего посланника в Берлине в качестве политического наушника. Он повозился с телексом, так как нашего сообщения ждали в «берлинской оперативной группе» госдепартамента. Но, очевидно, в Вашингтоне уже во всем разобрались. Я ушел в помещение охраны, где было включено радио. Примерно в четыре часа, после того как, словно в насмешку, сыграли шлягер «Бим-бам-бумеранг», диктор зачитал сообщение телеграфного агентства ЮПИ:

– «Крупные части коммунистической народной полиции в ночь с субботы на воскресенье перекрыли секторальную границу между Восточным и Западным Берлином. Бранденбургские ворота закрыты».

Мне стало ясно, что бумеранг ударил и по моей голове. Но два дня спустя, сидя в самолете, вылетающем в Вашингтон, куда меня вызвали для доклада, я оглядывался назад без гнева. Средства обратились против меня, однако своей цели я достиг. Я просматривал газеты. Конечно, они были полны насмешек над нашим неведением и беспомощностью. Но разве то, что произошло, не было наилучшим вариантом? Сообщалось, что в тот знаменательный день президент Франции даже не подумал прервать свой воскресный отдых в замке Коломбей-ле-де-Эглиз, не позволив, таким образом, испортить себе настроение в выходной день. Премьер-министра Англии безуспешно разыскивала в его резиденции на Даунинг-стрит, так как он охотился на вальдшнепов в шотландском высокогорье. А наш мистер президент, как стало известно позднее, принял к сведению – по-видимому, даже с определенным облегчением – установление равновесия сил в Центральной Европе, поскольку это снижало вероятность большой конфронтации, и приказал поднять паруса на своей яхте для продолжительной морской прогулки.

Разве я мог желать большего? Ведь я сам был свидетелем того, как наш телетайп выстукивал текст «секретной оценки обстановки», предназначенный для того, чтобы попасть в папки со срочными материалами для узкого круга политических деятелей: «В конце завершающейся недели никаких особых событий в Берлине не ожидается».

В системе политического кровообращения все успокоилось. Бухта Свиней в Груневальде не стала второй бухтой Свиней на Кубе. 13,2 градуса восточной долготы и 52,3 градуса северной широты – на этих координатах была воздвигнута преграда большому безумию. Из моей маленькой берлинской библиотеки я увез в ручном багаже две книги: старую семейную библию – издание, в которое входит Апокалипсис, и тоненькую книжечку о го, которую Мастер Глаз в последний момент переправил мне через Вацека.

Тишина после бури. Мы просто сидели и наслаждались ею. Ветер играл занавеской в открытом окне. Дул теплый ветер. Он приносил аромат цветущих деревьев, а порой и легкий запах дыма со стороны паровозных депо.

– Завари-ка чаю, Рената, – попросил Йохен.

Малыш спал. После обеда заходил Вернер и ознакомил нас с новой ситуацией, которую он назвал «всеобщей размаскировкой». Стоя у кухонной плиты, он, сохраняя официальность, зачитал приказ, в котором говорилось, что задача успешно выполнена, и отдавалось должное Йохену и мне. В этот момент Йохен как-то странно притих. Радиостанция, с которой была связана его вторая жизнь, должна была стать музейным экспонатом или наглядным пособием для учебных занятий. Речь зашла и об оружии, полученном им от американцев. Вернер, вероятно, заметил, как трудно Йохену вот так сразу расстаться с ним, и сказал несколько нерешительно, что время еще терпит. Потом они оба взяли себя в руки и порой даже смеялись, по, когда речь заходила о прошлом и вместе пережитом, на сердце у них становилось почему-то тяжело.

И мне все происходящее казалось знакомым и новым одновременно. Двойная жизнь разлучила и вновь соединила нас с Йохеном. Теперь нам предстояло жить нормальной жизнью простых людей. Лишь в это тяжелое, ставшее достоянием истории время я по-настоящему узнала Йохена. Я догадывалась, что и в будущем он будет задавать мне загадки. Чего стоит его способность замыкаться в себе! Сможет ли он когда-нибудь отказаться от нее? Он почувствовал вкус приключений, их сладость и горечь. А как-то ему понравятся наши будни? Освободившись от давившего на него груза, Йохен наслаждался супружеской жизнью, вкладывая во все свои слова и поступки столько нежности и буйства, что мне становилось страшно. Не может же быть, чтобы за этим ничего не скрывалось.

Мы пили чай и молчали. Следующие выходные мы договорились провести с Хельмихами на природе. С собой решили взять пиво, картофельный салат и яйца вкрутую. Мужчины хотели спуститься в пещеры у Рюдерсдорфа, а мы, женщины, собирались позагорать. Из жилищно-строительного кооператива пришло письмо о том, что вскоре мы можем рассчитывать на новую квартиру. Вакантное место на работе Йохену было обеспечено. В общем, планов было немало, но это были совсем не те планы, которые мы привыкли строить.

Йохен сидел за своим крохотным рабочим столиком и бездельничал. На стене перед ним висел портрет Эйнштейна, который, насмешничая, показывал язык. Рядом с недавних пор Йохен поместил портрет Гагарина. Мимо прогромыхала электричка. Стемнело. Во дворе пьяный дворник пел песню об императоре Вильгельме, которого он хотел бы вернуть назад. Йохен зажег свет, сунул руку куда-то в книги и достал коробку, в которой хранился пистолет. Не торопясь развернул тряпку, вынул магазин, выстроил перед собой патроны и пересчитал их. Пистолет блестел в свете лампы. Йохен посмотрел в дуло и, хотя на металле не было ни пылинки, принялся по привычке чистить оружие.

Он сидел на фоне освещенного окна. До чего же был дорог мне его знакомый профиль! И как же изменился Йохен с того холодного утра, когда впервые пришел с операции, которую должен был держать от меня в секрете! Черты его лица стали резче, по спокойнее. Я считаю, что любовь – это умение восхищаться любимым, какие бы изменения в нем ни происходили. Мне, например, всегда нравилось смотреть, как сидел Йохен за столом, просто сидел. Восхищала его мечтательность и мужественность. Я знала, что все это принадлежит мне, а он знал, что я всецело принадлежу ему. Без этой эгоистической преданности – в этом мы оба глубоко убеждены – не может быть любви. Мне не хотелось бы умничать задним числом, ведь сегодня, вспоминая о той старой истории с дистанции времени, я хорошо понимаю, что мне в ней принадлежит не главная роль. Каждый человек живет своими собственными воспоминаниями. У нас же всегда считалось, что, только обретая друг друга, мы находим путь к себе. Шить иначе мы бы не смогли.

Йохен кончил чистить оружие, вставил магазин, но не наполнил его патронами. А потом, не оборачиваясь, сказал, может быть, самому себе:

– Мне так и не пришлось стрелять из него. Это ли не высшая похвала оружию? Лучшее оружие – то, из которого не надо стрелять.

Это была всего лишь секунда, но секунда счастья, и потому в ней вместилась вся наша жизнь в старом доме, крышу которого наконец-то залатали, в нашей маленькой квартирке, в тиши которой уже не было слышно чудовища, и жизнь нашего большого измученного города, который мог теперь засыпать спокойным сном. Да, столь всеобъемлюща была эта счастливая секунда, что в ней вместилась и жизнь нашей страны, частицей которой была наша жизнь, и жизнь всех стран, чьи народы желали нам добра, в то время как мы желали добра им.

Малыш захныкал. У него резались зубки. Йохен знал, где стоит успокоительная настойка. Приговаривая ласковые слова, он прошел по темной комнате и наклонился над маленькой кроваткой.