Текст книги "Двойная игра"

Автор книги: Гюнтер Карау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

6

«…Никому ни слова, пусть это будет хоть сам папа римский». Но способен ли такой человек, как Йохен Неблинг, жить постоянно притворяясь и чувствуя, что ему не доверяют? Он приходит к выводу, что и умению молчать тоже нужно учиться.

С последней электричкой я выехал со станции Шёнеберг, с первой электричкой прибыл на станцию Франкфуртераллее. Я глубоко вдыхал утренний воздух. Он был прохладен и свеж. Незнакомый мне аромат цветов из садов позади домиков, расположенных вдоль железной дороги, смешивался со слабым запахом пригоревших угольных щеток, который оставил после себя уходящий поезд. Его хвостовые сигнальные фонари исчезали вдали, а над ними уже занималась утренняя заря цвета фламинго.

Два часа между последней и первой электричкой вернули мне кусочек свободы. Я ощущал в себе прилив сил, ту раскрепощенность всех чувств и нервов, которую испытываешь лишь в молодости после утомительной бессонной ночи. Сойти нормально с перрона я в тот момент не мог – так хотелось сократить путь. Я добежал до конца платформы, спрыгнул на щебенку железнодорожной насыпи, а затем спустился вниз по откосу. Между полотном дороги и полуразвалившимися заборчиками тянулась тропинка. Светло-зеленая трава пробивалась под засохшими кустами. На сортировочной станции, по ту сторону насыпи, удовлетворенно посвистывал маневровый локомотив. Неожиданно крыши старых доходных домов осветились лучами солнца. Женщина с обнаженной грудью развешивала на подоконнике одеяла. Около площадки, где лежал уголь, я выбил из ограды планку, перемахнул через завал всевозможного старья, полуразвалившуюся телегу и штабель леса и очутился в запущенном садике позади домика, стоявшего между железной дорогой и моим домом. Громадными скачками взлетел я вверх по узкой лестнице. Когда я добрался до верхней площадки, под самую крышу, и остановился перед дверями нашей квартиры, мне вдруг стало ясно, что, вернув один кусочек свободы, я утерял другой. В нерешительности вертел я в руках ключ от квартиры.

Итак, что сказал на прощание допрашивавший меня человек, к которому меня доставил патруль пограничной станции? «Такие вещи я один не решаю. Подождите немного. Мы дадим вам знать о себе. А пока никому ни слова, пусть это будет хоть сам папа римский. Обещаете? Тогда подпишите протокол. Вот здесь…»

Конечно, я пообещал хранить молчание, чувствуя облегчение не только от того, что не придется кому бы то ни было признаваться в том постыдном проступке, каким была для меня незаконная поездка в Шёнеберг, но и от того, что мне прямо-таки категорически запретили упоминать хотя бы единым словом о том, чем она закончилась. Папы римского я не боялся. Но что сказать Ренате? Ее любовь ко мне всегда была беззаветна и очень ранима, особенно беззаветна и ранима после того, как появился на свет наш первенец. Я попытался представить себе, как она ждала меня, непрерывно размышляя о том, что со мной могло случиться, и будучи не в состоянии уснуть от страха за меня. А я не имел права рассказать ей правду. Что мне было делать? Я не из тех, кто словно создан для лжи. Эту способность мне впоследствии пришлось вырабатывать у себя, как говорится, через «не могу». В молодости же я, помнится, никак не мог уяснить, что имеется в виду, когда в старинных пословицах или книгах говорится о том, что девушка потеряла невинность. Между прочим, и сегодня я считаю все это чепухой. Но тогда, стоя в смущении и робости на лестничной площадке и боясь наступить на скрипучую половицу, я вдруг отчетливо представил себе, как может потерять невинность молодой мужчина, да к тому же ставший отцом.

Я отпер дверь. Прихожей, не говоря о холле, у нас не было. Входящий в квартиру сразу попадал в просторную кухню, из которой мы сделали жилую комнату и маленькую комнатку для меня. За ней находилась маленькая комната, где мы все втроем спали. Квартира считалась малоблагоустроенной. Охотников снимать ее не было. При дожде с потолка капало, и мне все время приходилось заделывать дыры в крыше. А когда зимой сквозь щели в окнах дули резкие восточные ветры, мы вынуждены были надевать толстые свитера и носки. Но мы были счастливы, когда после года супружества нашли собственное пристанище и покинули общежитие. Мы оставили на прежнем месте поговорку, аккуратно вышитую предыдущей (покойной) квартиросъемщицей на полотне, покрывавшем вешалку для полотенец: «Собственный очаг превыше всех благ». Оставили мы также и часть ее мебели – не потому, конечно, что она казалась нам красивей, чем новая, а потому, что досталась даром. Жизненные запросы всегда определяются имеющимися возможностями. О таких вещах, как кредиты молодоженам, тогда и не мечтали, а на мою мизерную стипендию и на те деньги, которые Ренате иногда удавалось заработать надомным трудом, мы не могли разгуляться. Но на еду нам хватало, а солнце, которое светило здесь, наверху, с рассвета до полудня, как нам казалось, окупало все расходы на квартплату.

Занавески на обоих узеньких окошках были задернуты. Я на ощупь прошел к плите, где стоял большой жестяной чайник с чаем, и стал с жадностью пить прямо из носика. Крышка с грохотом упала на газовую плиту. В тот же момент в дверях возникла Рената.

Стягивая с себя куртку и рубаху, я посмотрел на часы:

– Черт побери, уже совсем поздно.

Ничего более глупого я сказать не мог. Рената раздвинула занавески – комнату залил солнечный свет. Я знал, что цвет лица у меня не менее серый, чем стены нашей запущенной квартиры.

– Почему ты не спишь? – спросил я.

Она не ответила. Она стояла перед окном против солнца. Словно силуэт, вырезанный из черной бумаги, сквозь легкую пижаму просвечивало своими выразительными линиями ее тело, которое было знакомо мне лучше, чем мое собственное отражение в зеркале. Волна нежности захлестнула меня. Захотелось близости с ней, и именно сейчас. Большими глазами, в которых не было ни капельки сна, она смотрела на меня. Избегая ее взгляда, я отошел к крану и подставил спину и плечи под холодную струю воды.

– Не смотри на меня так, ты же ничего не знаешь. Все вышло совсем иначе. Как в сказке. Ты не поверишь, но я не был у тети Каролины.

Нужные слова были сказаны. Я удивился, как просто все получилось.

Когда я вытерся, она тихо прислонилась к моей спине. Неизъяснимая грусть охватила мою душу. Где ты, тот долгий осенний вечер под старой ольхой на берегу Гуммельсбургского озера, когда мы заключили любовный союз и скрепили его взаимным обещанием всегда оставаться честными и откровенными друг перед другом? Что теперь от него останется? Догадывались ли мы, что отныне нам придется жить притворяясь, мучаясь от недоверия и подозрений? Я лгал, и она чувствовала это. Я знал, что она это чувствует, а она понимала, что я это знаю. И тем не менее я шел напролом:

– Знаешь, как бывает, когда черт перепутает все карты? Еду я в поезде и думаю: «У тетушки засиживаться не буду, заберу мазь и – будь здорова, Каролина». И вдруг на остановке Весткройц садятся несколько моих приятелей. Из университета… Представляешь?

Она взяла полотенце и стала вытирать мне мокрые волосы на затылке. Пусть бы она хоть что-нибудь сказала. Самые грубые ругательства были бы мне милее этого коварного молчания.

– Не смотри на меня так. – Я чувствовал ее взгляд спиной. – Ты смотришь точно так же, как они, когда мы встретились у радиобашни. Ну, они, конечно, спрашивают: куда, мол, и зачем? Что я мог им ответить? Еду, мол, к тетке? Они бы подумали, что я принимаю их за идиотов. Пришлось показать билет на гандбол. И представь себе: у них тоже оказались билеты и они тоже ехали на гандбол. Так что все вышло не так уж плохо. По крайней мере, все мы оказались как бы в одной упряжке. Понимаешь?

А впрочем, что ей надо было понимать? Гандбольные игры не продолжаются до трех часов ночи. В моей дилетантской лжи только одно было правдой – то, что когда вечером я отправлялся в путь, в моем кармане действительно лежал билет во Дворец спорта в Шёнеберге. Тогда как раз началась первая серия отборочных игр, по результатам которых составлялась общегерманская сборная команда для Олимпийских игр в Риме. Когда Рената накануне пыталась отговорить меня от визита к тете Каролине и с тревогой пересказывала слухи об усилившемся контроле на секторальной границе, что при моем статусе могло обернуться для меня большой неприятностью, я показал ей билет на гандбол и успокоил, что в случае чего он послужит мне прикрытием: я смогу сойти за безобидного болельщика, патриота своей команды. Строго говоря, это было страшно глупо, но она приняла все за чистую монету. А сейчас меня пугало то печальное спокойствие, с которым она, казалось, все воспринимала. Порывистым движением я привлек ее к себе, ощутил тепло ее тела и почувствовал страстное желание. Она отвернулась.

Однако, чем упорнее молчала она, тем разговорчивее становился я. То и дело сбиваясь, кружа вокруг да около, я вел какой-то странный диалог с самим собой, будто не жене, а себе самому разъясняя, что же в действительности в соответствии с моей версией произошло этой ночью и что отныне и навсегда будет считаться правдой.

Я выдумал товарища по учебе, которому досталось наследство сказочных размеров в западных марках, расписал наш поход по кабакам, дикую и в то же время целомудренную пьянку, прикидывался беззаботным и одновременно огорченным, старался, чтобы она поверила моей брехне, но тайно желал, чтобы она все разгадала. Я не отпускал ее, и казалось, что отныне мне постоянно придется удерживать ее.

– Пойдем поспим еще немного, – шепнул я ей в копну волос.

Но чем сильнее я ее удерживал, тем, казалось, настойчивее она ускользала от меня.

– Иди спи, – сказала она. – Мне надо приготовить завтрак малышу. – Это были первые слова, произнесенные ею в то утро.

Я притворно зевнул и как можно равнодушнее произнес:

– Хорошо, пойду завалюсь. Сегодня будет трудный день.

Малыш услышал, как я вошел, и что-то забормотал в полусне. Я наклонился над его кроваткой с решеточками, от которой исходил такой неповторимый запах – новый человек заявлял о своем праве на место в этом мире. Как-то все сложится? Я лег, и глаза у меня закрылись сами собой. Едва приняв горизонтальное положение, я почувствовал, что нервы мои расслабились, что, несмотря на все пережитые волнения, я способен уснуть сразу же. Выходит, я был бесчувственным чурбаном? Я еще и представить себе не мог, как пригодится мне впоследствии умение быстро снимать напряжение и переходить от бодрствования к глубокому сну. Я положил себе на голову подушку Ренаты. Она шумно орудовала на кухне. Я слышал, как она ставила в шкафчик мои ботинки, как убирала мое барахло. И вдруг меня словно кипятком ошпарило – я вспомнил, что мазь для отца, которую дала тетя Каролина, лежит в кармане куртки, а у билета на гандбол, который я сунул туда же, не оторван контроль. Но теперь, пожалуй, это было уже не важно.

7

Протокольная запись от 30.1

(сделана по памяти)

Во время состоявшегося сегодня совещания с участниками расследования по делу об обнаружении трупа в лесничестве Грамцов мне был задан вопрос о целесообразности привлечения общественности к установлению личности погибшего и розыску преступников. В ответ на это я разъяснил, что следы, оставленные автомашиной при неблагоприятных погодных условиях, не дают возможности прийти к однозначному выводу: они принадлежат иностранной автомашине – и опубликовать соответствующее сообщение. Отпечатки, оставленные колесами автомашины во время стоянки, позволяют заключить лишь, что речь идет о большом и тяжелом легковом автомобиле. Таким образом, учитывая близость транзитной автострады[15]15
  Имеется в виду одна из проходящих по территории ГДР автострад, но которым осуществляется автомобильное сообщение между ФРГ и Западным Берлином.


[Закрыть] нельзя исключить, что для совершения преступления была использована иностранная автомашина. Однако с точки зрения трассологических данных эта версия не является достаточно надежной, поскольку тяжелые легковые автомобили (в основном старых марок) имеются и у наших автолюбителей, причем на таких автомашинах нередко перемонтируются колеса (включая установку современных ободов) и используются соответствующие покрышки.

Эксперт-трассолог капитан

уголовной полиции К.

Вернер немного погрузнел, а его седые волосы пожелтели, как будто он опять собирался стать блондином. Но его аппетит свидетельствует о том, что он полностью сохранил здоровье и силу. Он выскребает с тарелки последние кусочки салата с селедкой, все до последней крошки, ест вдумчиво, не торопясь, ни на что не отвлекаясь и не замечая, что хозяева с улыбкой наблюдают за ним.

– Почему бы тебе не приходить к нам почаще пожрать на даровщинку? – спрашивает Йохен Неблинг. – Как пенсионер ты вполне мог бы себе это позволить.

– Как ты можешь, Йохен! – восклицает его жена.

Вернер не спеша вытаскивает и раскладывает свои курительные принадлежности, выбирает трубку побольше и начинает обстоятельно прочищать ее.

– Все еще изображаешь из себя комиссара Мегрэ? – продолжает задирать его Йохен. – Ну что же, тот тоже успел за это время стать пенсионером.

– А ты сам? Ты еще не дедушка? – смеется Вернер, и смех его напоминает кашель разъяренного медведя гризли.

– Конечно же дедушка – его наверняка успели осчастливить, – смеется Рената вместе со всеми. – Только он никак не хочет признать этого.

Вернер набивает трубку. Причем у хозяев складывается впечатление, что на это у него уходит четверть фунта табаку. А табачок у него все тот же – «Виргиния» с добавкой мяты. Чтобы поддерживать его свежим, Вернер кладет в табак размоченную черносливину.

– Рената, – говорит Йохен, – сними занавески, чтобы не прокоптились.

– Запомни, новоиспеченный старикашка, – произносит Вернер, – только тот, кто не думает о своем возрасте, остается молодым.

– Прекратите же, наконец! Как двое маленьких детей! – перебивает их Рената, убирая со стола посуду.

Вернер откидывается на спинку кресла и окутывает себя дымом:

– Что значит «пенсионер» применительно ко мне? В архиве знаешь как приходится вертеться? О-го-го!

– Предания старины, – вновь язвит Йохен. – Зачем их ворошить? Может, только затем, чтобы тебе было чем заняться?

Вернер выпускает кольца дыма к лучам света, падающим от торшера:

– На этих преданиях учатся молодые чекисты, мой милый. В том числе и на твоей истории. – В его низком голосе вдруг звучат резкие нотки – с их помощью он всегда давал понять, что все имеет границы.

– Будь по-твоему, – соглашается Йохен. – Раз уж они выпали на нашу долю, эти предания старины…

Рената молча кладет на стол доску для игры в го и коробочку из-под сигар, в которой лежат фишки, и собирается уйти.

– Минутку! – задерживает ее Вернер. – Йохен, покажи-ка это одиозное письмо!

Йохен достает письмо. Вернер спрашивает, обращаясь не к нему, а к Ренате:

– Итак, что ты думаешь обо всем этом?

Та в нерешительности смотрит на мужа:

– Да я его, собственно, и не читала.

Она садится, медленно разворачивает письмо, поднося его к торшеру. Вернер обнаруживает, что в ее светлых волосах все еще нет ни одной белой нити. И читает она без очков. Ее лицо, всегда такое оживленное, сейчас неподвижно.

– Действительно, все кажется вполне безобидным, – говорит она. – Может, Йохен и прав.

Вернер качает головой:

– Он не считает его таким уж безобидным. Зачем бы иначе он позвал меня?

– А может, это было средство заманить тебя, чтобы поиграть с тобой в го, – говорит Йохен Неблинг. – Прочти-ка сначала сам.

Вернер читает письмо. На лице его при этом ничего не отражается. Он явно не торопится, а Йохен не выдерживает:

– Довольно странно, не правда ли? Что бы это все могло означать?

Вернер ухмыляется:

– Для начала нужно бы почитать о том, как красный дракон борется с ветром.

Рената задумывается:

– Может, навести справки в государственной библиотеке – выяснить, действительно ли эта Виола обращалась туда или это только выдумки?

– Конечно же нет, девочка моя! Подождем немного. – Вернер пододвигает к себе доску для игры в го. Кажется, письмо его больше не интересует. Он снимает крышку с коробки, берет пару фишек и в радостном предвкушении игры со стуком перебрасывает их из ладони в ладонь: – Итак, малыш, загадаем: черные или белые?

– Ты должен был сказать: «широ или киро»! – смеется Йохен. – Уже все позабыл? Тогда тебе долго придется ждать «шо-дан». Сколько «коми» мне дать тебе? Но от моего «хазами» тебе все равно не уйти.

– О-ох, – стонет Вернер. – Прекрати, ради бога. Я никогда не мог запомнить этих терминов. Давай играть в го, но только не по-японски.

– В конце концов, я выучил все это по твоему приказу, – развлекаясь, продолжал Йохен. – «Шо-дан» – значит «первый класс мастерства», «коми» – фишки, даваемые в фору, а «хазами» – мой знаменитый захват в клещи. Что бы ты хотел еще узнать?

– Бери же наконец свои фишки! – Вернер чувствует, что его окончательно доконали. – У тебя память как у древнего японского божка. Помнишь все, что я когда-то тебе вдалбливал. Я же забыл все начисто.

– Я ведь тогда тренировался. Янки был просто помешан на этой игре. – Йохен ставит на доску первую фишку. – Хотел бы я знать, что с ним стало.

Вернер механически зажигает потухшую трубку:

– Доктор… доктор Дэвид Баум… Этого мы, пожалуй, никогда не узнаем. События шестьдесят первого[16]16
  Имеется в виду акция, осуществленная 13 августа 1961 года правительством ГДР, в результате которой была закрыта граница между Западным Берлином и столицей ГДР.


[Закрыть] были для них подобны взрыву. И все они сразу словно растворились, в том числе и доктор Баум.

– Не забывай, что как раз с ним мы еще некоторое время поддерживали контакт.

– Через старого Вацека… Да, припоминаю: букинистический магазин Вацека, эстакада городской железной дороги у площади Савиньи. Был ли Баум просто одним из покупателей или же он был членом обменного читательского фонда, организованного Вацеком? Черт побери, как давно все это было! Стоит ли копаться в старых документах?

– Баум был членом этого фонда и платил взносы. Фонд имел статус самодеятельной организации.

– Да, мы тогда застигли их врасплох. Что оставалось им делать после краха, который они потерпели 13 августа, как только произвести генеральную уборку на корабле. Вашингтон потребовал решительных действий. И тогда они провели в резидентуре чистку: повыгоняли всех – от начальника до уборщицы. Устроили этакое проветривание по линии кадров. Подвергли экзекуции виновных. Возможно, мы возлагали на Баума слишком большие надежды, а может, ему в последний момент не хватило мужества.

– Ты ведь не знал его.

– Лично нет, это верно. Но объективное представление о нем я составил – по твоим докладам!

Рената оставляет их одних. На столе лежит странное письмо, из-за которого они и встретились. Йохен протягивает его Вернеру:

– На, возьми.

– Зачем?

– Вернер, не обманывай ни меня, ни себя! Ты ведь и сам надеешься, что за этим письмом скрывается нечто большее, чем сентиментальное желание встретиться с родственником. Это твое дело – подумать и решить, что делать дальше. Сидеть просто так, сложа руки, невыносимо. Существуют старые мосты, и иногда не грех попробовать, можно ли еще по ним ходить.

– Знаешь, старика Вацека уже нет в живых. А мы смогли лишь послать букет цветов на его могилу.

Йохен задумчиво смотрит на игральную доску и пересыпает фишки из одной ладони в другую. Наконец и Вернер ставит первую фишку. Постепенно, потихоньку старинная игра захватывает их. Маленькие, напоминающие по форме чечевицу фишки выстраиваются на доске в цепочки, образуют, подчиняясь законам борьбы, своеобразные геометрически упорядоченные орнаменты. Вернер хоть и забыл японские термины, но искусно разыгрывает дебют и, как в былые времена, энергично ведет борьбу во всех четырех углах доски. Йохен пытается провести «озару тоби» (большой обезьяний прыжок), но Вернеру, который хоть и не знает, как называется этот маневр, удается «такефу» (бамбуковое сплетение, предоставляющее «свободы» и территорию).

В разгар ожесточенной борьбы Йохен говорит, не отрывая взгляда от доски:

– Разумеется, я попытался раздобыть книгу о борьбе дракона.

Вернер не отвечает. Он пробует осуществить «ухикоми» – пожертвовав двумя фишками, вторгнуться на территорию противника. Однако «иосе» (конец игры) не выявляет явного преимущества ни одной из сторон.

– Йи го? – спрашивает Йохен. – Мне лень считать.

Вернер пародийно низко кланяется:

– Согласен на ничью.

В задумчивой сосредоточенности убирают они фишки с доски.

– Ну и что тебе удалось раскопать об этом Тайхане?– спрашивает Вернер.

– Ничего! Но государственную библиотеку я пока что оставил в покое. Не хотел вспугнуть дичь.

– Мы потихонечку расспросим. Хотя я продолжаю сомневаться, есть ли во всем этом смысл.

Йохен разливает по рюмкам коньяк. Свою рюмку он выпивает одним глотком.

– Однако подумай! Баум был страстным игроком в го, можно сказать, маньяком. Вспомни книгу, которую он мне дал для кодирования.

Вернер ворчит:

– Помню, очень хорошо помню. Довольно-таки свинская книжонка.

– Рассказ о нравах эпохи династии Мин. Кодовое слово находилось в главе, где рассказывалось, как мудрый бонза сидит в ванной со своими наложницами и между делом играет в го с педерастом генералом. И вот к нам приходит письмо, в котором речь идет о настольных играх Восточной Азии. Письмо из Западной Германии. Отправитель – дочь тети Каролины, той самой Кэролайн, через которую Баум вышел на меня. Извини, но столько дурацких случайностей за раз не бывает.

Вернер улыбается:

– Случайности всегда бывают дурацкие. И только если они повторяются часто, то дают эффект.

– Согласен, но, даже играя в спортлото, ты рискуешь ставкой. Как обстояло дело с нашим последним сигналом Бауму? Вспомни-ка, через обменный фонд Вацека мы подкинули ему сборник гравюр на тему о благотворном влиянии игры го на мир в доме. Мы рассчитывали на случайность. Кто-то теперь в свою очередь рассчитывает на нее.

В возбуждении Йохен тянет к себе рюмку Вернера, который смотрит на него с удивлением.

– Однако это еще не причина злоупотреблять алкоголем, – говорит он, отбирая рюмку у Йохена и выпивая ее одним махом.

Оба хохочут. Неторопливо и обстоятельно Вернер собирает со стола свои курительные принадлежности и рассовывает их по оттопыренным карманам пиджака:

– Что нам остается кроме того, как выжидать? Серьезно, Йохен. И никаких импульсивных, необдуманных действий. Твоя Рената – женщина мыслящая и рассуждает верно: необходимо выждать и посмотреть, что произойдет в государственной библиотеке.

Некоторое время они сидят не издавая ни звука, словно играют в молчанку. Это у них всегда хорошо получалось, и оба они находили это великолепным. У мужчин, которые понимают друг друга, истинное искусство вести беседу иногда состоит в том, чтобы посидеть молча, сосредоточившись на янтарной окраске коньяка, поблескивающего перед тобой в рюмке, и больше ни на чем.